писатель по жизни, писатель в натуре, писатель конкретно
БИБЛИОГРАФИЯ
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 1999
Библиография
НОВЫЙ РУССКИЙ СЛОВАРЬ:
ПИСАТЕЛЬ ПО ЖИЗНИ, ПИСАТЕЛЬ В НАТУРЕ, ПИСАТЕЛЬ КОНКРЕТНО
РУССКИЕ ПИСАТЕЛИ. ХХ ВЕК: Биобиблиографический словарь. В 2 ч. / Под ред. Н.Н. Скатова. — М.: Просвещение, 1998. — 783 с., 656 с. — 20 000 экз.
Ликующий кумач добротного переплета, ослепительное золото титула, полторы тысячи страниц внушительного формата — габариты и дизайн знакомы до боли: праздничные грузовики на революционном параде. Из динамика на площади Урицкого (бывш. Дворцовой) раздается торжественный голос Левитана: “Слава Пушкинскому Дому, Академии наук!” Два красных грузовика современности медленно плывут по проспекту 25-го Октября (бывш. Невскому) и останавливаются возле Дома книги (бывш. дома Зингера). Пионеры и пенсионеры, учителя и школьники, безработные рабочие и трудовая интеллигенция радостно приветствуют победителей. Свершилось! Пока в Москве на четвертом томе пробуксовывает словарь “Русские писатели”, из колыбели трех революций ножками вперед вышли крепенькие однояйцовые близнецы. Перед культурною столицей померкла старая Москва.
На улицах Ленинграда шумно и оживленно. Баритон официального тембра торжественно поет Государственный гимн СССР — Святой Соборной Светоносной России — на стихи С. Михалкова и Т. Гладкой.
Сплотился навеки в Соборную Русь.
Да здравствует, созданный верой народной,
Единый, могучий, воскресший Союз!
Славься, Отечество наше свободное,
Дружбы народов надежный оплот.
Воля Всевышнего — знамя народное
Нас по стезе Совершенства ведет!
(Примечание: Вариант Т. Гладкой — подлинный текст из ее книги религиозных стихов. Он настолько созвучен главной идее и пафосу словаря, что я решила включить его в свои заметки, а также передать рукопись, подаренную автором, в РО ИРЛИ. Второй куплет выглядит так: “Сквозь грозы сияло нам солнце свободы — // Отец наш Небесный нам путь озарил, // К всеобщему миру привел все народы, // На труд и на творчество нас вдохновил”.)
Диктор зачитывает проникновенные слова из двух томов партийных красных книжек: “Талант и доброта! Когда они вместе, чудесный этот сплав и есть Сергей Михалков. Когда было опубликовано сообщение о присуждении Михалкову Ленинской премии, в первое же утро пришло шестьсот поздравительных телеграмм. Михалков избирался депутатом Верховного Совета СССР, Секретарь правления Союза писателей РСФСР, действительный член Академии…”
Дальнейшее перечисление тонет в восторженном гуле:
— Ура! Дяде Степе — миллионеру — слава!
“…Все материалы Проханова-публициста способствуют восстановлению национального культурного самосознания. Слово Проханова, и художественное, и публицистическое, всегда сочно, образно, напористо и остро. …На смену газ. “День”, оказавшейся после октября 1993 г. по политическим мотивам закрытой, вскоре пришла газ. “Завтра”, главным редактором которой вновь стал Проханов и направление которой развивает идеологию газ. “День”. В этот период с новой силой зазвучал прохановский талант публициста”.
— Ура! — с готовностью откликаются колонны демонстрантов. — Бей (неразб.), спасай Россию!
В красное море знамен вливаются ручейки золотых хоругвей. Репродуктор благостно окает: “…высокого роста, широкоплечий, с красивым лицом, красивыми карими глазами и ясным добрым взглядом. Он был очень жизнерадостным человеком… Внутренне он был колоссом духа, так твердо стоящим “на камне веры”, что ни гонения, ни лишения, ни злословие не могли поколебать его веру и любовь к Богу”. Православные затягивают “вечную память” Нилусу и мелко крестятся, из вертолетов разбрасывают свежеотпечатанные “Протоколы сиамских близнецов”.
“…В его преданности идее, в его честности не сомневались и недруги… Необыкновенно цельный, как из одной глыбы высеченный был человек… Именем писателя названы улица и школа в Новгороде, океанский корабль”.
Веселится и ликует весь народ, поет и славит Кочетова, а также квохчет, хлопает крыльями и кукарекает. Презентация заканчивается, новая книга поступает в продажу.
Свидетельствую: улицу Всеволода Кочетова в Новгороде до сей поры не переименовали. Моя знакомая — пожилая интеллигентная петербурженка — каждый раз вздыхает и недоуменно пожимает плечами, когда надписывает письмо сестре. А вот что касается океанского корабля — ручаться не могу, скорее всего, догнивает в каком-нибудь приватизированном порту или списан на металлолом и продан за бугор. Перед глазами возникает трагическая картина, исполненная символического смысла: огромные буквы “ВСЕВОЛОД КОЧЕТОВ”, исчезающие в адском горне капиталистической плавильной печи (а потом титры — “Конец фильма”).
Но в России дело Кочетова (Макашова, Баркашова, Зюганова) живет и, кажется, всех нас побеждает: шеститомное Собрание сочинений вышло в 1987—89-м, с тех пор тысячи читателей с сочувствием и трепетом открыли для себя “духовный мир рабочего человека”, согретый “незаурядной теплотой зоркого писательского взгляда”. Про “незаурядную теплоту” написал В.А. Шошин аж в 1998 г. (в словаре, разумеется). Обидно, что в Собрание сочинений не вошел бессмертный роман “Чего же ты хочешь?”, ставший библиографической редкостью. Предлагаю коммерческий проект: издать его в глянцевой обложке массовым тиражом, на радость двадцатилетним. В серии “Русский бестселлер”, с предисловием В. Ампилова: “Некоторые из прочитавших роман склонны утверждать, будто краски в нем сгущены. Думается, что это не так. В нем отображена правда нашей жизни” (цитирую по В.А. Шошину). А вот комментарии к художественному тексту хотелось бы сделать самой — уж больно вкусная литературоведческая работа.
Жаль, что редакторы словаря усомнились в том, что кто-нибудь будет сегодня по доброй воле и для собственного удовольствия читать и перечитывать сочинения Кочетова и Бабаевского, Гладкова и Бубеннова, Фадеева и Леонова. Разве что филолог, не лишенный садомазохистских наклонностей или же пытающийся свести счеты с советской литературой, а от таких лучше держаться подальше. (Не могли же не вспомнить пушкинодомцы своего бывшего сослуживца, а ныне немецкого профессора Игоря Смирнова.) Поэтому попросту дали работу сотрудникам отдела советской литературы (как он сейчас называется, не важно — люди все те же). Советские ученые написали о “кровном, завоеванном” — искренне и добро, как писали и двадцать, и тридцать, и пятьдесят лет назад. Ну разве что литературовед М.Ф. Пьяных, гордый своей смелостью, сообщил нечто новенькое: “Маяковский называет настоящее “окаменевшим говном””… Такое, конечно, всегда приятно услышать, но остальным-то нечего добавить после отмены цензуры — почитай что сами цензорами были. Вот и остается им только предъявить свои старые статьи, как достают партбилет из верхнего ящика стола, — знали, что еще пригодится, далеко не прятали.
Иначе никак не объяснить возникновение удивительных произведений (едва ли не половина объема двухтомника), восприятие коих чрезвычайно затруднено из-за нарушенных логических и грамматических связей. “Есть речи — значенье темно иль ничтожно…” Это ритуальные заговоры, обрядовые песни, вызывающие восторг и просветление в душах участников действа и смущение сторонних наблюдателей, не владеющих сакральным языком советской литературоведческой науки. “Сборники стихов… показывают эпическую сторону художественного дарования Прокофьева (как это часто наблюдается с поэтами, вышедшими “от земли”, начиная с Н. Клюева и Есенина до П. Васильева и Твардовского). Однако эпос Прокофьева, в отличие от старших современников и ровесников, более интуитивен. Самодостаточный в лирико-революционных стихах и романтических балладах…” и т.д. Подобная словесная масса не рассчитана на расшифровку: горе тому, кто учинит синтаксический разбор любого отдельно взятого предложения. “Традиции Маяковского, особенно сильно которым он следовал в 30-е гг., наполнили многие лирико-патетические монологи”. Можно ли традициям следовать “сильно” и каким образом они (традиции) “наполняют” монологи? Вопросы неуместны: автоматическое письмо — как эпос поэтов “от земли” — самодостаточно, и постигать его следует интуитивно. Клокочущие на дне темного текста тайные смыслы прорываются на поверхность не часто, и это подобно озарению (сатори): “Незадолго перед смертью Прокофьев пишет строки, ставшие одними из самых совершенных по своей трагической сущности в его творчестве: “А ведь было — // Завивались в кольца волосы мои””.
Анализ поэтики — не самое сильное место филологов старой школы, гораздо увереннее они себя чувствуют на родной почве (в прямом и переносном смысле). Ровно в полдень выходят они на крыльцо Института русской литературы, слушают выстрел пушки из Петропавловской крепости, утирают картузом слезы, шепчут взволнованно: “Тихая моя родина…” — а потом возвращаются в свои кабинеты и пишут следующее: “Фокина принадлежит к тем поэтам, чье творчество знаменует слияние крестьянской и пролетарской ветвей русской поэзии. …Будучи фельдшером, она несла людям в рюкзаке микстуры и книги Пушкина, затем несет им не только книги свои, но и песни”. Или: “Его жизнеутверждающая поэзия, зиждущаяся на подлинном, вдохновенном лиризме и на высоком чувстве гражданственности, согрета искренней любовью к России…”, ну и т.п. — если зарифмовать, аккурат получится стишок Фирсова. И еще немало будет пройдено, коль зовут в грядущее пути. Но светлей и чище чувства Родины людям никогда не обрести. Воистину, как сказал М. Шолохов, “не так-то много у нас хороших поэтов, но и среди них найдется всего лишь несколько человек, говорящих о России таким приглушенно-интимным и любящим голосом, который волнует и запоминается надолго”. Сказано классиком о том же В. Фирсове, авторе поэтической Шолоховианы (поэм “Огонь над тихим Доном”, “Тишина над тихим Доном”, стихотворений “Дом, где родился Шолохов”, “Гагарин в гостях у Шолохова” и др.). Ну откуда еще, как не из этих бесценных краснокожих книжиц, почерпнешь подобные сведения! А хороших поэтов у нас действительно “не так-то много”. Лучшие из них в разные годы были главными редакторами журналов “Молодая гвардия” и “Наш современник”, и для каждого в словаре найдены теплые слова. “В творчестве Викулова русская деревня предстает как духовно богатый мир, населенный интересными и содержательными людьми, судьбы которых глубоко волнуют поэта, как и проблемы, которые они решают”. Некоторые “содержательные люди” даже присылали поэту свои читательские отклики, и критик, натурально, не может не включить их в словарную (!) статью: “Я пенсионерка. Сидела, вязала носки внучатам. И вдруг эти стихотворения по радио. Спасибо тебе, сынок!” Как не понять бабулю, невзначай услышавшую потрясающей красоты и силы строки: “Словно леса на окраинах трубы, // И как высокие трубы леса”. Дух захватывает от такой образности!
Вдохновенная глоссолалия по масштабам сравнима с весенним разливом равнинных рек: “Жанровое своеобразие поэм определяет синтез эпического и лирического начал, причем в одних произведениях на первый план выходит лирическое начало, в других преобладает эпическая структура…” — и покатилось, верстами немереными. Статья, скажем, о Василии Федорове, авторе поэм “Дуся Ковальчук” и “Ленинский подарок”, вдвое длиннее статьи о Бальмонте.
Самый плодовитый, самый усердный работник словаря — В.А. Шошин, “неисчерпаема его лирическая сокровищница” (цитата из него же). Сорок пять статей, украсивших словарь, не так бессмысленно-безобидны, как может показаться: везде, где только можно, — Сталин, Ленин, утеряный рай социализма. О языке не говорю — половина войдет в пословицы. Единожды прочитав, на всю жизнь запомнишь, что отец Агнии Барто, ветеринарный врач, привил дочери любовь к русской классике. Или, например, что Сталин придумал речевку: “Маршак — орел! Орел Маршак!”
Графоманов и литературных функционеров в распоряжении Шошина — хоть отбавляй, занимался бы “своими”. Но после писателя Петра Замойского (настоящая фамилия — Зевалкин) с его четырехтомным романом “Лапти” запросила душа чего-то изысканного. Выбор неожиданно пал на деликатнейшего Андрея Николаевича Егунова, филолога-классика, писавшего под псевдонимом Андрей Николев иронические “советские пасторали”. Навалился на него Шошин всей тяжестью своей исследовательской мысли и расплющил, как зоофил — жабу…
Беспомощность критиков, предлагающих себя в качестве собеседников талантливым писателям, — очевидна: им решительно нечего сказать по существу и все усилия направлены исключительно на то, чтобы читатель не заметил неловкости ситуации. Подобная неприятность приключилась в словаре с Александром Кушнером, для творчества которого М. Пьяных не нашел никаких человеческих слов, кроме дежурного набора пошлостей и банальностей про “тихую лирику” и “мир души” (куда поэт “стягивает все впечатления, полученные им непосредственно от жизни или вычитанные из книг”). Похоже, что М. Пьяных робеет перед культурным и образованным А.С. Кушнером, поскольку последний “чуть ли не на каждом шагу обнаруживает родство с русской поэзией ХIХ и ХХ вв.”, а критик, напротив, ничего подобного у себя самого не обнаруживает. И от смущения сразу же переводит разговор на знакомый предмет: не все же о стихах, надо и о душе подумать. Удивительно, до чего любят порассуждать о душе убежденные материалисты.
“Все проявления жизни для Кушнера неизменно сопрягаются в душе человека. Образы жизни и души — излюбленные в его лирике”. И, оседлав любимого конька, лихо проносится М. Пьяных по двум страницам книги под аккомпанемент вариаций на вечную тему. “Душа в лирике К. подвижна”, хотя и “не расплывается в беспредметной безграничности”, поскольку имеет “множество зацеп в обстоятельствах жизни”; еще “ее (т.е. души) пространство тесно “заставлено””, но это и хорошо — поэт не чувствует себя стесненным, поскольку его душа имеет особенность “постоянно расширяться и углубляться во взаимодействии с живой жизнью и книжной культурой”, а “сращенность души с опредмеченным временем постоянно дает о себе знать в описаниях вещей”. Чужая душа — потемки, но, несмотря на это, чтение в душах удается коллеге лучше, чем чтение в тексте.
Есть еще одно ключевое слово для тех, кто пишет о стихах Кушнера: интерьер. Вот и Пьяных отмечает “пристрастие поэта… к интерьерным (это не только комнатный, но и городской интерьер), обозреваемым изнутри, формам”. Переписываю прилежно, чтобы какой-нибудь добрый человек растолковал мне смысл этого или соседнего выражения: “обозревается культурно-исторический интерьер Ленинграда”. Александру Кушнеру вообще в этом отношении не везет. Надолго озадачила поклонников поэта монументальная антология Е. Евтушенко “Строфы века”, где стиль Кушнера характеризуется со стороны “скрупулезной неспешливой погруженности в интерьеры мира и самого себя”. Что такое “интерьер самого себя”? — А это и есть душа поэта! Вот все и замкнулось, взаимообъяснилось.
Одно только непонятно, зачем критики терзают кроткого стихотворца с таким изощренным пристрастием. Бесхитростное четверостишие Кушнера неизмеримо глубже всех рассуждений М. Пьяных; только из цитат и можно составить представление о поэтике : “Как клен и рябина растут у порога, // Росли у порога Растрелли и Росси, // И мы отличали ампир от барокко, // Как вы в этом возрасте ели от сосен”. А читатель словаря, похоже, навсегда потеряет способность отличать даже интерьер от экстерьера.
С другой своей “подопечной” — Беллой Ахмадулиной — критик М. Пьяных обошелся более гуманно. Не притворяясь, что “умеет много гитик”, попросту детально, близко к тексту пересказал одно ее сюжетное стихотворение — “Сказка о дожде” (ровно половина объема словарной статьи). Правда, в конце пришлось добавить пассаж о том, что “в ее лирике влияние одного поэта уравновешивается влиянием другого, лирическая дерзость… Цветаевой “смиряется” спокойной торжественностью Ахматовой, лирический импрессионизм раннего Пастернака… дополняется гармонической пластикой зрелого Пушкина”, — в общем получается что-то вроде коктейля “Поцелуй тети Клавы”.
Не самое лучшее впечатление остается, к сожалению, и от статей маститого А.И. Павловского. Ахматова и Гумилев, Мандельштам и Ходасевич под пером критика стали как-то неотличимы один от другого, но неуловимо похожи на самого А.И. Павловского.
Тот же феномен — на вклейках с черно-белыми, вернее, грязно-серыми иллюстрациями. Здесь нежный отрок Клюев соседствует с обрюзгшим патриархом Исаковским, но обоих узнаешь только из подписи. Все остальные мученики русской словесности — со срезанными затылками, приплюснутыми головами, грубейшей ретушью — похожи и друг на друга, и на иконы членов Политбюро, на “разыскиваемых преступников” и передовиков производства — на кого угодно, только не на самих себя. Полный графический аналог словесных портретов большей части статей словаря.
Удручает тотальная неряшливость издания. Иногда кажется, что некоторые страницы в нем никто кроме автора не видел. Так, например, статья о Ходасевиче начинается словами: “Окончил 3-ю классическую гимназию”, а после перечисления сведений о родителях читателю сообщается, что Ходасевич не только окончил, но, оказывается, еще и “учился в 3-й Московской гимназии”. Вполне допускаю, что корректору тоже было противно, как и мне, читать статью об И. Родионове, но ведь в таком виде оставлять текст все-таки нельзя: “В эмигрантский период Р. были созданы романы “Любовь” (Белград, 1922), и у “Последних Свершений”. Статью о Данииле Хармсе невозможно читать из-за перепутанных строк, — это образец абсурдистского текста.
Как пишут теперь в выходных данных “крутых” детективов: книга печатается в авторской редакции. Подключили бы на худой конец хотя бы компьютерную программу проверки…
Общее впечатление от нового справочного издания — как от концерта самодеятельности, сыгранного на сцене Мариинского театра. Положение не спасают несколько десятков статей, подготовленных специалистами высокого уровня.
Это образцовые работы А.В. Лаврова о писателях-символистах; элегантная историко-литературная новелла С.С. Гречишкина о Балтрушайтисе; рассказ А.Ю. Даниэля об отце; добротные, основанные на архивных источниках исследования Л.Н. Ивановой (Дрожжин, А. Коринфский); статья Т.С. Царьковой — самая полная биобиблиографическая справка о Скалдине, какую можно найти на сегодняшний день. Рельефный и точный портрет Шершеневича, созданный В.Ю. Бобрецовым; спорные, субъективные, умные рассуждения Г.Г. Филиппова об эмигрантской литературе, обэриутах, современных писателях. И блестящие, хотя не всегда “словарные” по стилю, эссе А.Ю. Арьева (Довлатов, Г. Иванов, Добычин и др.). К сожалению, не они задают и определяют тон.
Едва ли не самый печальный эпизод в этом и так не веселом сюжете — это участие штрейкбрехеров, волонтеров, “рядовых необученных” последней словарной мобилизации. В редакции применили правило сезонной распродажи: если какой-нибудь литератор не находил спроса, то “залежавшиеся” имена под конец раздавали энтузиастам-любителям, зачастую не имеющим не только гуманитарного образования, но и элементарного представления о научной этике. К тому же о существовании того или иного “фигуранта” авторы статей узнавали лишь за пару недель до окончания срока сдачи горящей работы. С обезоруживающим простодушием переписывали они статьи из словаря “Русские писатели” (настоящего, не фальшивого, московского разлива). Если же фамилия писателя начиналась с неудачной буквы, ближе к концу алфавита, то скатывали откуда придется, а в статью вставляли: биографические сведения отсутствуют. Как “отсутствуют” они, например, о Марии Моравской, подробнейшая автобиография которой хранится в Рукописном отделе ИРЛИ, в фонде Венгерова, этажом ниже редакции словаря.
На уровне словника можно было прогнозировать, каким получится этот коллективный труд. Отказавшись сотрудничать с Новым русским словарем (вариант: Красным словарем; ввожу рабочий термин во избежание неминуемой в дальнейшем библиографической путаницы), я полагала, что не только мое скромное имя не появится в книге, но и статей моих там тоже не будет. Наивное заблуждение! Ничья собственность не застрахована от насильственного внедрения в этот печатный труд.
Ладно бы просто списывали, но хоть не правили бы! Ну зачем, спрашивается, нужно было менять ударение в фамилии Агнивцева? И потомки поэта “ударяют” на второй слог, и в дружеских шуточных посланиях ударное “и” попадает под рифму… Хотя, наверное, вины автора статьи в этом нет, поскольку ударения во всем издании проставлены самым причудливым образом: ТелешОв, ЛохвИцкая и многие (действительно многие) другие. Остальные расхождения с двумя моими старыми — и устаревшими, разумеется — статьями об Агнивцеве ограничились упоминанием вышедшей десять лет назад репринтной книжечки “Гранитный барин”, названной в библиографии к тому же “Гранитным бароном”.
Так же написана (переписана) статья о Крученых: “бука русской поэзии” перепрыгнул в новую книжку лишь в слегка сокращенном виде. Одна из самых досадных опечаток в моей жизни — в названии книги А. Крученых “Кукиш пРошлякам”, где “лишнюю” букву в последний момент выкинул корректор ли? наборщик? несмотря на все отчаянные “SIC!!!” на полях. Когда я увидела у госпожи В.Г. Макашиной в конце ее (моей) статьи — такой же “Кукиш пОшлякам”, то испытала радость матери, узнавшей по родимому пятну потерянного во младенчестве ребенка.
Язык сам мстит за все наши литературные и не литературные грехи. Никто сегодня не говорит по-русски хуже, чем главные радетели национального самосознания: рыцари русской идеи все, как на подбор, косноязычны (а некоторые еще — бородавчаты). Не знаю, по какому признаку удается почвенникам с такой увереностью, даже по внешнему виду, распознавать “жидомасонов”, “русскоязычных” и прочих врагов. У меня же есть безошибочный тест на “патриотов”: все они не знают родного языка. Ну просто патологическая неспособность два русских слова рядом поставить…
Надеюсь, читатель вполне уже насладился цитатами, поэтому не буду умножать их число выписками из статей А.И. Хватова и В.Н. Запевалова, М.П. Лепехина, А.М. Любомудрова и П.В. Бекедина. Скажу несколько слов по сути. Произведения этих авторов помещены не в газете “Завтра” и не в качестве предисловия к пресловутым “Протоколам…”, не как комментарии к недавно переизданному роману Ивана Родионова “Наше преступление”.
Перед нами — справочное пособие, адресованное прежде всего учителям и ученикам российских школ. Причем рецензируемое пособие на сегодняшний день — единственное в своем роде. Аннотация обещает наибольшее внимание уделить в книге тем произведениям русских писателей ХХ века, что входят в школьные программы. Теперь каждый школьник на вопрос: “Кто такой Пуришкевич?” — может уверенно ответить: “Русский писатель”. — “А атаман Краснов, воевавший на стороне Гитлера?” — “Русский патриот и русский писатель”. И так далее, по всем буквам алфавита, по всем правилам катехизиса.
Российское законодательство бессильно определить, что такое фашизм, нацизм, призывы к насилию и национальной розни… Из этого положения с необходимостью следует, что отдельные граждане государства тем более не способны понять, почему “Протоколы сионских мудрецов” не стоит рекомендовать для школьных хрестоматий. Впрочем, статью в Уголовном кодексе о растлении несовершеннолетних еще никто не отменял.
Не знаю, читал ли В.Н. Запевалов роман И. Родионова “Царство Сатаны”. Мне пришлось — по необходимости, для библиографической справки, заказать эту редкую книгу в одной из зарубежных библиотек (в России ее найти не удалось). Действительно, она почти бессюжетна (по форме больше всего напоминает маниакальный бред душевнобольного), а вот сказать, что в ней содержится “толкование Апокалипсиса”, было бы по меньшей мере недостаточно. Главная мысль этого “романа”: Адольф Гитлер и есть мессия, способный спасти мир, уничтожив сатанинское (жидовское — если употребить самое частотное слово) племя. Книга издана в Берлине, в 1937 г. На русском, разумеется, языке.
Ну почему русский патриотизм не может остановиться на “во поле березке”, почему для полноты пейзажа надо обязательно на каждой березке по еврею повесить? И зачем под видом разумного, доброго, вечного снабжать 20 000 населения “Справочником юного антисемита”? Некоторые молодые люди участвовали в юдофобском движении несознательно, теперь они прочтут книжку с большой пользой для себя.
Предмет особой гордости редколлегии, как можно понять из предисловия, — это включение в словник фамилий писателей-эмигрантов. К сожалению, и здесь трудно уловить хоть какой-то принцип отбора, не говоря уже о единых требованиях к уровню подготовки материала.
Статьи, написанные Д. Бобышевым и А. Арьевым, читаешь “с чувством глубокого удовлетворения”. Некоторые другие материалы — с недоумением. Два десятка имен попали в словарь просто случайно: об одних литераторах кто-то что-то знал (в связи с интересом к творчеству Ремизова, Цветаевой, Эренбурга), о других, более значительных и талантливых, — увы, не вспомнили.
Так возник список фамилий, говорящий читателю не больше, чем бухгалтерская ведомость на зарплату: Ачаир (Грызов), Иван Болдырев, Николай Гронский, Задонский, Лаппо-Данилевская, Ренников, Туроверов… Произведения их недоступны, печатать их в России смысла нет (любой издатель на основании словарной статьи придет именно к такому выводу), так для чего же включать заведомо бесполезные сведения в полезную книжку? А ведь в этом издании столько лакун, столько “зияющих пустот”… Кстати, отсутствует тот же Александр Зиновьев, о ком современному читателю узнать было бы интереснее, чем о казаке Анатолии Знаменском или писателях русской диаспоры В. Ирецком и П. Корвин-Пиотровском.
О современной литературе и говорить не приходится. Нет ни критерия в выборе имен, ни сколько-нибудь правдоподобной картины.
Венедикт Ерофеев в словарь вошел, Ерофеева Виктора — см. в любом западном издании типа “Who is who”. (Что, впрочем, ничего не значит: точно так же в словаре присутствует М. Кульчицкий, но отсутствует П. Коган.) Или, если быть “ближе к детям”: есть Б. Заходер, но нет Ю. Коваля. Есть питерцы Виктор Соснора и Глеб Горбовский, но нет москвичей Д.А. Пригова и Т. Кибирова. Как ни странно, присутствует В. Кривулин, но отсутствуют, что неудивительно, Лев Рубинштейн и Сергей Гандлевский; Генриха Сапгира нет даже как детского поэта. Содержатся сведения о Дмитрии Бобышеве (ах да, он же в числе авторов статей), но нет ни Лосева, ни Цветкова. “Русскоязычным” Г. Айги пусть французы занимаются.
Юнны Мориц нет, Белла Ахмадулина… не надо о грустном, лучше бы не было. Ольга Седакова и Елена Шварц, конечно же, тоже не обозначены на карте русской поэзии, но тут, по крайней мере, все понятно: женские стихи заканчиваются Агнией Барто, О. Фокиной и О. Берггольц. Никто не спорит, Берггольц нужна и важна, но не в таком же объеме: сочинение о ней в полтора раза длиннее, чем о Блоке. Это вообще чуть ли не самая большая статья в лексиконе, о десятке писательниц ХХ века можно внятно сказать на таком пространстве. О многом не прошу, но хотя бы о Евгении Гинзбург — хватило бы совести вспомнить! (Ее однофамилица — филолог Лидия Гинзбург тоже, между прочим, писала замечательную прозу.)
Здесь трудно удержаться и не сделать отступление. В первом томе Красного словаря есть статья, подписанная Г.Е. Святловским: Добролюбова Мария Михайловна — поэтесса.
Сенсация для специалистов по Серебряному веку: потрясающее открытие, обнаружены стихи загадочной красавицы, причисленной после ранней смерти в 1906 г. ее современниками чуть ли не к лику святых, найдено литературное наследство сестры поэта Александра Добролюбова — Маши! В волнении стала сразу же искать в списке литературы информацию о месте нахождения ее произведений (архивы, рукописи, неужели — журнальные публикации или — страшно вымолвить — поэтический сборник?).
Глазам не поверила, увидев отсылку по знакомому адресу… 2-го тома энциклопедии “Русские писатели” (1992, СС. 144—145). На это издание авторы Красного словаря ссылаются очень неохотно (по понятным причинам), а здесь он указан в качестве источника… поэтических текстов! Кроме того, отдельной статьи о М. Добролюбовой в нем нет и в принципе быть не может, несмотря на стремление к максимальной полноте.
Житие Марии Добролюбовой, конечно же, способно украсить любой биографический справочник. Она была музой многих поэтов Серебряного века, мадонной эсеров, легендой уже для современников — но писательницей, увы, не была. Поэтому редакция энциклопедического словаря (1992 г.) пришла к компромиссу: биография Маши напечатана петитом в качестве приложения к статье о ее брате. Здесь как раз и процитирован стишок “Песня розы”, к нему и отсылает библиография раздела “Сочинений”. Обе заметки в двух словарях (1992, 1998) принадлежат перу Г.Е. Святловского. А перу Маши принадлежит только следующее: “Я красива, не спесива, // И пою я без мотива. // Бестелесна и прелестна, // Всем и каждому известна. // Ветерочек лепесточек мой, шутя, колышет, // Всякий странник и изгнанник // Мои песни слышит”.
Все. Полное собрание сочинений М. Добролюбовой.
Одну из самых ярких женщин начала века, “ходячую людскую совесть”, попытались провести на чужое место по фальшивому билету.
За излишнюю резкость прощения не прошу. Предметом критики стала не очередная плохая книга в ряду других плохих книг: появление подобного итогового труда — и закономерно, и симптоматично. Для меня данное событие стоит в одном ряду, скажем, с открытием новой экспозиции в залах Третьяковской галереи.
Русский авангард, принесший нашей стране мировую славу, как бы и есть на этой выставке — а как бы его и нет. Повешены кое-какие картинки Кандинского и Малевича, но — в укромных уголках, дабы своим присутствием не портить праздник всей этой художественной матросне, ворвавшейся с большевистским кумачом в парадные залы.
Третьяковку взяли, на очереди Зимний.
А мы, проявляя чудеса толерантности, стараемся убедить себя в том, что выехавший на пешеходную часть красный грузовик — тоже художественный объект, произведение соц-арта…