Пушкин в афро-американском контексте. (Пер. с англ. К. Кузминского)
ЧЕСТВУЯ ПУШКИНА
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 1999
Чествуя Пушкина
В течение года я проводила опрос среди водителей нью-йоркского такси. Я говорила, что пишу о русском поэте Александре Пушкине, и спрашивала, известно ли им его имя. Оказалось, что белые водители никогда не слышали о таком авторе, а практически все черные слышали. Они знают, что Пушкин был негр 1.
В течение ста пятидесяти лет американцы африканского происхождения писали о Пушкине как о великом русском литературном гении, который был, однако, как сформулировал один из черных интеллектуалов в 1904 г., “кровно связан с расой” 2. Одно из свидетельств того, какое место Пушкин занимает в афро-американской культуре – “Словарь-каталог Шомбургской коллекции негритянской литературы и истории” Публичной библиотеки Нью-Йорка, составляющий, возможно, самый крупный корпус текстов по афро-американской истории и литературе. Под рубрикой “Пушкин” каталог в каталоге значится 118 позиций. Некоторые тексты сообщают: что “писатель был русским с долей негритянской крови”, другие указывают просто: “негритянский писатель” 3. Впечатляющая пушкиниана Шомбургской коллекции (в ней можно найти все, от критических исследований на латвийском языке до газетных вырезок и почтовых марок, выпущенных к пушкинским юбилеям) – не единственное свидетельство давнего присутствия Пушкина в жизни черной Америки. В знаменитом сборнике рассказов черного писателя Чарльза Честнатта один из персонажей хвастается тем, что может “рассказать родословную Александра Пушкина” 4. В 1920-х годах произведения и биография Пушкина входят в афро-американский литературный дискурс. В 1925 г. журнал “Оппортьюнити”, один из основных печатных органов “Гарлемского Возрождения” 1920-30-х гг., учредил ежегодную Пушкинскую премию для черных поэтов. Книга Д.С. Мирского
/Д.П. Святополк-Мирский; почему Д.С.?/
о Пушкине рецензировалась в 1926 г. в таких удаленных от традиционных центров русских штудий местах, как Маскоги, штат Оклахома 5. Столетняя годовщина со дня смерти Пушкина укрепила его положение в черной американской культуре, чему способствовала, конечно (хотя и не была единственным двигателем этого процесса) советская пропаганда и сообщения черных американских журналистов, посетивших СССР 6. В феврале 1937 г. нью-йоркская библиотека на 136-й Стрит устроила выставку произведений Пушкина, посвященных ему публикаций и сувениров, собранных Лэнгстоном Хьюзом в Советском Союзе. В том же месяце в Гарлемском народном книжном магазине столетие со дня смерти Пушкина отмечалось вместе с днем рождения Фредерика Дугласа, оратора и писателя 19 века, беглого раба, считающегося отцом афро-американской литературы. /сноска 7 уходит/
Пушкин продолжает играть заметную роль в черной американской культуре и по сей день. Статьи о его жизни и творчестве регулярно появляются в афро-американской прессе, от “Эбони” (популярный глянцевый журнал) до “Блэк Сколар” [“Черный ученый”]. Единственная посвященная Пушкину постоянная выставка в Соединенных Штатах действует в Афро-американском Музее в Кливленде, штат Огайо. Список курсов университета Линкольн, традиционно черного колледжа в Пенсильвании, включает два курса, посвященных Пушкину и историческому опыту черных; дискуссии о Пушкине как о негритянском писателе регулярно проходят в Интернете, но примечательнее всего то, что русский национальный поэт удостоился включения в серию комиксов, посвященных черным героям: в 1983 г. вышла книжка комиксов “Жизнь Александра Пушкина” 8.
Если подобные примеры свидетельствуют о многолетней известности Пушкина среди афро-американцев, то однозначное определение, постоянно встречающееся в Шомбургском каталоге – негритянский автор – напоминает о сложных вопросах расы и национальности, с которыми сталкивались и белые, и черные американцы, писавшие о русском национальном поэте. Американские тексты, описывая Пушкина как “расового писателя”, поэта сугубо русского, но “кровно связанного с расой”, отражают одержимость американского общества бесконечно запутанной темой расовых различий. Многие из этих работ (хотя и не все) были опубликованы черными американцами в черной прессе; большинство носят популярный, несколько – вульгарно-популярный характер 9. Обзор основных тем этих текстов позволит понять, почему и как Пушкин занял видное место в афро-американской культуре. Особого внимания заслуживают ранние упоминания (прибл. с 1845 по 1945 гг.), — не только потому, что они менее доступны, чем более поздние, но и потому, что важнее, что в этот период фигура Пушкина была наполнена для Америки особым смыслом.
В Америке, в соответствии с расовыми законами, варьирующимися от штата к штату, Пушкин считался бы либо мулатом (частично белым, частично черным, независимо от соотношения кровей), либо “октроном” (негром на одну восьмую), либо же просто негром или просто белым. “Правило одной капли” имело бы для него самые серьезные последствия. В отличие от Южной Африки, где архитекторы апартеида разработали сложнейшую систему классификации людей смешанной крови и соответствующую ее ступеням юридическую и социальную структуру, в Америке, по крайней мере официально, человек считался либо черным, либо белым. Американское законодательство не признавало никакого дробления привилегий для людей, которые, подобно Пушкину, имели лишь часть негритянской крови (отсюда практика “перехода”, когда “светлокожие” “черные” покидали свою среду и становились “социально белыми”). Теоретически даже “одна капля” африканской крови делала человека черным. Черные американцы всегда говорили о бессмысленности этого правила. Как писал один из них в 1913 г., “сейчас в Соединенных Штатах человек, являющийся наполовину китайцем, на четверть скандинавом, на одну восьмую индусом, на одну шестнадцатую чероки, а на остальную долю – мандинго, во многих штатах официально, а в иных – в силу обычаев и человеческой глупости мог бы служить образцовой моделью для изображения негра” 10. На практике, как видно из этого примера, расовая классификация осуществлялась часто по внешнему виду и с учетом множества разнообразных обстоятельств. Со временем вопрос социального статуса людей смешанной крови становился все более насущным, и американские юристы, врачи, педагоги, представители “науки” углубились в проблему квалификации и квантификации расы. Главной целью этих усилий была сегрегация белых и “цветных” и сохранение подчиненного положения людей африканского происхождения.
Тексты белых писателей, обращавшихся к теме африканского происхождения Пушкина, отражали американские представления и предрассудки, связанные с понятием расы. В книге, выпущенной в 1902 г. жителем американского Юга, где Пушкин упоминается в связи с очень осторожной попыткой защиты интеллекта и нравственности черных, вопрос о расовой принадлежности Пушкина так затемнен, что читатель остается в полнейшем недоумении: как мог появиться чернокожий русский, если сам вопрос о смешанном браке в России, как можно заключить из контекста, просто немыслим? 11. Слависты, обращавшиеся к вопросу о Пушкинской расе, выказывали значительное беспокойство по этому поводу. В 1934 г. Борис Бразоль с удивлением указывал на то, что Пушкин не стыдится своей наследственности: “Сам Пушкин не пытался скрывать или отрицать тот факт, что один из его предков происходил из черной расы. В своих разговорах и переписке он часто касался этой темы с наивным простодушием”. Бразоль отрицает, что Пушкин приписывал какое-либо значение этой “примеси африканской крови” и одобряет поэта за то, что тот “мудро [принимает] генетический изъян, если это можно назвать изъяном, как un fait accompli [свершившийся факт]” 12. Э.Дж. Симмонс, отрицая распространенное убеждение, что “горячая африканская кровь” Пушкина делала его предрасположенным к необузданной и необоснованной ревности, “кричащей манере одеваться” и “[внезапным] переменам настроения” и предлагая более разумный взгляд на характер поэта, тем не менее высказывает стремление игнорировать этот неприятный вопрос (“целесообразно было бы раз и навсегда оставить запутанный вопрос о негритянской крови”). При этом, правда, Симмонс признает, что “этому препятствует сам Пушкин, приписывавший существенное значение своему происхождению”. Пускаясь все же анализировать родословную поэта, Симмонс выдвигает известный аргумент о том, что предок Пушкина был не собственно негром, а “абиссинцем”. Последний термин, поясняет он, означает “смешанный” и первоначально был презрительным, и использовался арабами для обозначения разноязыкого населения Эфиопии, края, населенного множеством народностей: “сомалийцами, арабами, турками, евреями, португальцами, неграми и другими”. Симмонс утверждает, что “население Абиссинии является в основе своей семито-хамитским, с примесью негритянской крови” и, объединяя этнологические и географические понятия, делает заключение, что “по сути абиссинцы принадлежат к кавказской группе рас” 13.
На протяжении американской истории само существование людей смешанной расы, подобных Пушкину, составляло притягательную и почти запретную тему. Как заявляло в предисловии к первому английскому переводу биографической заметки Пушкина о Ганнибале (опубл. в 1937 г. в газете У.Э.Б. Дюбуа “Кризис”), “Смешение рас составляет крайне соблазнительный сюжет для белых американцев, да и для всех белых людей” 14. Именно по этой причине в культуре, одержимой темой расовой классификации и порождавшей юридические законы, которые утверждали математические формулы расчета процентов крови, внедряя их затем в социальную практику, писать о Пушкине как о негре имело ничуть не меньше смысла, чем писать о нем как о белом.
Русская культура давала Пушкину возможность играть с идеей принадлежности к африканской расе, и даже извлекать из этого сюжета эстетические и психологические дивиденды (я имею в виду не фривольное обыгрывание, а оперирование сложными эстетическими кодами). Однако для американцев вопрос расы всегда был абсолютно и исключительно серьезным. В двух американских романах, построенных на материале пушкинской биографии (один из них был опубликован белой писательницей в 1922 г., другой – черным автором в 1989), даже несмотря на то, что категория расы не поддается – или намеренно не подвергается – точному определению, расовая идентичность властно диктует сценарий жизни персонажей. В настоящей статье мы предлагаем обзор публицистических работ, посвященных Пушкину, и краткий анализ двух этих романов: “Кающийся грешник” Эдны Уортли Андервуд (1922) и “Великий черный русский” Джона Оливера Килленса (1989). Прочтение этих текстов позволяет увидеть, как через фигуру Пушкина преломился американский расовый дискурс. Что означало чествование Пушкина в 1937 г. вместе с Ф. Дугласом и почему книга кн. Мирского нашла отклик в Оклахоме в 1926 г.? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны попытаться расшифровать то противоречивое содержание, которое американцы долгое время вкладывали в образ “чернокожего Пушкина”.
* * *
В 1848 году Уилсон Армистед опубликовал книгу под невероятным названием: “Похвала негру. Оправдание нравственных, умственных и религиозных способностей цветной части рода человеческого, прежде всего африканской расы, с иллюстрированная многими биографическими очерками, фактами, анекдотами и проч., а также прекрасными портретами и гравюрами” /15/. Название и подзаголовок этого труда напоминают о той нелегкой ноше, которую несли выдающиеся люди африканского происхождения, представляя аргументы в пользу отмены рабства. Подобные книги ставили своей целью, как писал автор одного из самых влиятельных образцов этого жанра Уильям Уэллс Браун, продемонстрировать “способности, интеллектуальное развитие, гений” черного народа с тем, чтобы опровергнуть “клеветников и предателей негров” /16/. Прадед Пушкина, Абрам Ганнибал, был одной из ключевых фигур сочинений этого рода. Его имя появилось в афро-американской прессе уже в 1828 г., когда первая черная газета Соединенных Штатов, “Фридом’c Джорнал” опубликовала короткую заметку о его славной жизни (перепечатана в “Анти-Слейвери Рекорд” в 1837 г. и в “Калоред Американ” в 1839) 17. Карьера блестящего военного инженера и тактика, свободно творимая в обществе, лишенном “цветных предрассудков”, служила опорой аболиционистским аргументам о природной одаренности негров.
Фигура литературного гения, однако, была несравненно более весомым аргументом в пользу отмены рабства, а после эмансипации – борьбы за равенство, чем личность самого блестящего генерала и придворного. Самый акт сочинительства, создания литературных произведений, играл совершенно особую роль в западной системе представлений о расе и цивилизации. Как писал Генри Луис Гейтс, со времен Возрождения “акт письма считался первым признаком разума”, первым доказательством как самостоятельности индивида, так и коллективной идентичности нации. С этой точки зрения сообщество людей заслуживает звания “народа” только тогда, когда обладает писаной историей 18. В соответствии с этим взглядом, африканцы и чернокожие рабы, не писали потому, что не были вполне людьми: “ Без письменности нет повторяющегося знака работы разума; без памяти не существует истории; без истории нет “человечества” в том смысле, как его понимали от Вико до Гегеля” 19. Сам Гейтс настаивает на необоснованности этого взгляда, однако указывает, что чернокожие в течение долгого времени придерживались этой идеи. Множество афро-американцев, начиная с беглых рабов, чьи повествования о своей жизни заложили основу негритянской литературной традиции, творили с торопливостью людей, которым было необходимо доказать свое человеческое достоинство белым. В словах черного интеллектуала Дэниела Меррея, написанных в 1904 г., слышится эхо немецкой философии истории, с ее акцентом ключевую роль для цивилизации коллективной культурной памяти, создаваемой только через письмо: “Достоинство каждой нации определяется ее литературой, и это справедливо, ибо она есть единственное средство, с помощью которого одна нация может судить о другой, далекой от нее. Произвел ли некий народ в сфере словесности нечто достойное признание и сохранения? Если да, мы смело можем дать ему место в цивилизованном мире”. “Полуварварские и полудикие народы”, напротив, “могут быть безошибочно определены медленностью формирования литературы” 21. О том же в 1898 г. писала Кэтрин Тильман: “Пусть те, кто любит негров, не забывают о поэзии. Она – одно из свидетельств гениальности, благодаря которым наша раса займет достойное место среди народов земли” 22. И Меррей, и Тильман приводят Пушкина в качестве доказательства способности негров к литературному творчеству 23.
Именно в таком контексте вошел Пушкин в сознание американцев 24. Первым американцем, написавшем о Пушкине, стал известный белый аболиционист Джон Гринлиф Уиттиер. Влиятельная аболиционистская газета “Нэшнл Эра”, выходившая огромным тиражом, опубликовала большую биографическую заметку Уиттиера о русском поэте. Основной акцент сделан в ней не на литературных достижениях Пушкина, а на его положении в русском обществе и на готовности этого общества уважать человека, “и ум и наружность которого были отмечены недвусмысленным отпечатком” африканского происхождения. И художественные достижения, и социальный статус Пушкина приводятся в качестве подтверждения “крайней несправедливости предубеждения против цветных [в США]” и “интеллектуальных способностей цветного человека” 25. Пушкин представлен “любимцем императора и народа”, участь его – “горько оплаканной” “состоятельными, титулованными, [и] одаренными людьми С.-Петербурга”, собравшимися у его смертного одра.
Статья Уиттиера привлекла к себе внимание, поскольку в ней подчеркивались детали пушкинской биографии, имевшие особое идеологическое значение в американском контексте. Бравирование Пушкина своим африканским происхождением, известность, которой он пользовался во всех слоях русского общества, созданное им (в “Евгении Онегине”) “самое полное выражение национального духа” –эти утверждения Уиттиера многократно повторялись в позднейших упоминаниях Пушкина, в том числе чернокожими американцами 26. В течение десятилетий, то есть до рубежа веков, когда американские читатели познакомились с переводами Пушкина и критическими работами о нем, упоминания поэта в черной прессе оставались поверхностными и очевидно не отражающими знакомства с его произведениями. И все же, несмотря на то, что долгое время, как писал черный критик и историк Бенджамин Броули, Пушкин оставался для черных интеллектуалов “только именем” 27, он навсегда вошел в американский расовый дискурс. При этом, естественно, возник очень непростой вопрос: в каком смысле Пушкина можно считать негром?
Афро-американцы, настаивавшие на “расе” поэта, ставшего воплощением русской души, не могли не видеть очевидного парадокса. С другой стороны, они не разделяли и принятых среди белых американцев псевдонаучных представлений о расовой чистоте, ибо в противном случае между понятиями “чернокожий” и “русский” возникла бы та же непроходимая граница, как та, что возникла между понятиями “негра” и “американца”. С начала XIX века чернокожие писатели говорили о бессмысленности попыток квантифицировать понятие расы в обществе, где люди разных рас вступали в смешанные браки в течение нескольких веков. Как сказал один из них в 1913 г., “негритянская “раса” не существует нигде, кроме Соединенных Штатов” 28. Таким образом, те, кто объявляет Пушкина “расовым писателем”, в принципе не забывают о том, что американское понятие расы является “по преимуществу социальным” 29. Афро-американские авторы называют Пушкина негром потому, что он был бы признан таковым в Соединенных Штатах, но одновременно признают его русским, часто русским по преимуществу.
Факт бесспорный: как писала в 1909 г. Кэтрин Тильман, “в нашей стране Пушкин считался бы негром” 30. В 1929 г. черная нью-йоркская газета “Амстердам Ньюс” писала: “В Америке Пушкин должен был бы ездить в грязных негритянских автомобилях, его не пускали бы ни в рестораны, ни в театры, ни в библиотеки. Потому что Пушкин был негр” 31. Споры о том, что Пушкин происходил “не от негра, а от абиссинца” (см. выше) решительно резюмировал Дж.А. Роджерс: “Некоторые критики, например, профессор Э.Дж. Симмонс из Гарвардского университета, утверждают, что предок Пушкина Ганнибал был не негром, а абиссинцем. Такое противопоставление не может рассматриваться всерьез, поскольку, с одной стороны, в Эфиопии мы найдем самые ярко выраженные негроидные типы, с другой – напротив, не найдем ни одного коренного жителя, которого в Америке не посчитали бы негром” 32. Последнее замечание ясно указывает на то, что Роджерс пишет о Пушкине в контексте американской расовой идеологии и практики, и что те американцы, кто рассуждает о тончайших расовых различиях, стремясь минимизировать “черноту” Пушкина, ни в коем случае не стали бы пускаться в подобные таксономические вычисления по поводу какого-нибудь чернокожего, который попытался бы сесть в автобус. Когда Д.С. // ? // Мирский описал в своей книге негритянскую наружность Пушкина и тут же оговорился, что Ганнибал был “не негром в “техническом”, антропологическом смысле слова” //ссылка?//, а абиссинцем, рецензент журнала “Оппортьюнити” сразу же отметил это противоречие (хотя одновременно оценил отсутствие в книге “снисходительности” к поэту в связи с его родословной) 33. Практически все черные критики отмечают негроидные черты Пушкина, его “широкий нос, толстые губы, курчавые волосы” 34, и часто связывают эти физические черты с характером: “расовые черты мощно проявились и в его наружности, и в некоторых из его сочинений” 35. Как видно из этой цитаты, афро-американские критики, хотя и не связывали негритянскую кровь поэта с отрицательными чертами его характера, тем не менее разделяли распространенное среди белых мнение о влиянии расы на характер и интеллект человека. Как черные, так и белые авторы писали о “горячей крови” Пушкина и его “первобытности”, /36/ о том, что “африканская кровь, которая текла в его жилах, согревала медлительный русский темперамент” 37.
Под влиянием аргументов, подобных высказанным Симмонсом и Мирским, а также некоторым вульгарно-расистским упоминаниям происхождения Пушкина, среди чернокожих американцев сложилось, как кажется, впечатление, что его африканское происхождение явилось главной причиной его малой известности в англо-американских странах (эта мысль высказывалась и черными, и белыми критиками). Элис Данбар-Нельсон задается вопросом, “не в силу ли непреодолимого предубеждения англоговорящего мира” поэт негритянского происхождения стал в нем “наименее известным из выдающихся русских писателей” 39. Эрик Уолронд писал в 1922 г. в /газете?/ “Нигроу Уорлд”: “Я беседовал со многими белыми, которые, как можно было понять, знакомы с литературой, и с удивлением обнаружил, что ни один из них не знал, а может быть не хотел признать, что Пушкин был негром. “Я читал Пушкина, — говорили они, — но не знал, что он был негр”. /40/ На самом деле, конечно, существуют другие, гораздо более значимые причины ограниченной известности Пушкина в Америке, однако неловкость, каждый раз возникавшая в публикациях белой прессы при упоминании пушкинской родословной, вселяла подозрение, что литератор черного происхождения принципиально не может быть оценен по достоинству в этой стране 41. Афро-американские критики настаивали на существенном значении расового момента для понимания жизни и творчества Пушкина и называли его “прославленным черным поэтом России” 42, “великим поэтом негритянской крови” 43 и просто, как во многих публикациях, “негром”. Иногда расистские мотивы приписываются недоброжелателям Пушкина, которые преследовали его за цвет кожи и довели до гибели. Элизабет Росс Хейнс писала в книге для детей (1921 г.), что при виде Пушкина прохожие начинали перешептываться и называли его уродцем, потому что он был негр 44; другой черный автор пишет, африканской внешностью мальчика объяснялась нелюбовь к нему матери 45. Дж.А. Роджерс вкладывает в уста современников поэта те же оскорбления, которые тот услышал бы в свой адрес в Соединенных Штатах: “[недругам Пушкина] только и оставалось, что смеяться над его черной родословной. Они показывали на его кудрявые волосы, полные губы и кричали: “Он негр!..” Про его подвижность говорили, что он унаследовал ее от обезьян Центральной Африки” 46. Подобные утверждения о роли африканской наследственности в судьбе поэта можно прочесть и в наше время. Статья Дороти Тренч-Боннетт, опубликованная в журнале “Блэк Сколар” в 1989 г., сравнивает положение Пушкина с положением американских рабов (“Хотя ему выпала более счастливая доля, чем томившимся в рабстве афро-американцам, поэт все же пал жертвой угнетения”). В статье кратко упоминается “Арап Петра Великого”, и пушкинское описание положения Ганнибала в парижском обществе выдается за переживания самого писателя: “Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо <…> это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие <…> Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чуждого” /47 — + Б.Акад?/
В других текстах Пушкин прямо представлен “угнетенным певцом, мучеником Свободы”, которого “только смерть освободила от оков” 48, а читателю предоставляется самому провести очевидную параллель с американскими реалиями, “в частности с положением “цветного” художника, лишенного возможности самовыражения. “Мальчик был словно вольная птица, посаженная в клетку. Способность к творчеству властно требовала самовыражения, и в конце концов ему это удалось” /У.С. Скарборо, 1904/ 49. Хотя выдвигались и иные объяснения преследований Пушкина (некоторые из них повторяли рассуждения советской критики о классовой борьбе), расовая принадлежность составляла неизменный контекст. “Советский пролетариат не забывает, что тот же паразитирующий класс, что погубил “курчавого, темнокожего” Пушкина, угнетал и эксплуатировал миллионы его порабощенных предков, пока сам не встретил свой закономерный конец в 1917 году” 50. Почти во всех сообщениях о Пушкине в афро-американской прессе упоминается ода “Вольность”, говорится о его сочувствии к крепостным, к демократии, к “простому народу”; некоторые цитируют его собственное высказывание о солидарности с “братьями неграми” из письма к Вяземскому от 24—25 июня 1824. Такие сообщения непременно содержат вывод о том, что “демократические идеи привели поэта в изгнание” 51, что он писал “о вольности и свободе” 52; “протестовал против рабства и крепостного права <…> [и] широко заявлял о своем сочувствии бедным и обездоленным” 53. Последняя цитата заключает пассаж, проводящий параллель между крепостным правом и рабством, так что пушкинское неприятие крепостного права переносится на участь американских чернокожих рабов.
Параллели (так же, как и различия) между российским крепостным правом и американским рабством отмечались в черной прессе уже в 1820-х годах 54, и позднее многократно повторялись. “Эта система именовалась крепостным правом, но была худшей разновидностью рабства”, — писал Роджерс 55. Два описания жизни Пушкина, того же автора (опубл. в 1929 и 1947) написаны языком, понятным жителям американского Юга: “Пушкин научился русскому языку от своей няни, белой “мэмми” [негритянки-кормилицы] и рабов, работавших на плантации его отца”. “Тридцать миллионов его русских собратьев, белых, содержались в жестоком рабстве”, и, зная об их тяжелой участи, Пушкин сочувствовал мятежникам, “посвятившим себя делу свержения самодержавия и освобождения рабов”. Поэт, утверждает автор далее, искал убежища от политических преследований и светской суеты, удалившись “жить среди рабов и крестьян в далекую деревню”, и поэзия его стала “отрадой для миллионов неграмотных рабов и крестьянок” 56.
Говоря о несчастной доле русских крепостных, Роджерс изображает картины американского рабства. “Их клеймили и пороли, словно скот, продавали в другие имения, разлучая семьи” 57. Подобным же образом, в статье Тренч-Боннетт в “Блэк Сколар” Ганнибал учится читать с помощью старой грифельной доски своего господина: этот эпизод воспроизводит поворотный момент рассказов белых негров, где тайное овладение грамотой маркировало обретение нового сознания 58. Цитируя Набокова и Труайя, Тренч-Боннетт упоминает о ребенке, рожденном крепостной Ольгой Калашниковой от Пушкина. Поскольку ребенок, как утверждает автор, был “заметно темнокож”, “во избежание скандала, его отослали из имения” 59. История отвергнутого черного ребенка, прижитого хозяином от рабыни, составлял, конечно, сквозной сюжет американской действительности и использовалась аболиционистами в качестве примера нравственной деградации, (развращение женщины, смешанный брак, покинутый ребенок).
Утверждения о наличии черт, роднящих Пушкина с американскими рабами, не препятствуют, однако, столь же решительным утверждениям о его “русскости”. Напротив, центральная роль Пушкина в русской культуре составляет главнейшую тему афро-американских текстов. Как мы уже упоминали, Уиттиер писал о Пушкине как о “воплощении русской души” уже в 1847 г., и в последующих публикациях чернокожие авторы не раз повторяли “заклинания” русской и советской критики о мистическом выражении Пушкиным русской сущности. Поэт описывается как русский “до последних глубин души” 60; говорится, что он “жил в самой сердцевине русской жизни” 61 //тавтология в тексте//. Иногда явственно слышны отголоски речи Достоевского 1880 г.: “Будучи русским национальным поэтом, [Пушкин] обладал удивительной способностью выражать дух других наций” 62. Обри Боузер приводит советскую аксиому о том, что Пушкин является одновременно и кульминацией, и началом – еще одно положение, ставшее общим для афро-американских текстов: “Если спросить русского человека, какой писатель является высшим выражением русского национального гения, он тут же ответит: “Пушкин!” Творчество Пушкино стало кульминацией предшествовавшей ему русской поэтической традиции и дало главный импульс последующей” 63. Подобных высказываний огромное множество. Роджерс приводит восторженные утверждения советской критики об исключительной роли Пушкина для русской литературы, которая, если принять это мнение, без него просто не существовала бы: “один из самых великих гениев мира”, поэт, “объявший все, видевший все, слышавший все”, “наш Вольтер, наш Шекспир, наш Гете” 64.
Уже в 1904 г. Скарборо писал, что Пушкин “вобрал в себя дух своей страны, выразил сущность русского ума и духа, и Россия, не колеблясь, признала его” 65. В этих строках мы явственно различаем надежду на то, что негритянский художник может сыграть ту же роль для Америки, на то, что чернокожий американский писатель также сможет когда-нибудь стать не просто признанным талантом (залогом достоинства своей расы), но и выразителем национального гения, творцом подлинно национальной литературы. Это образ художника, являющегося одновременно и “расовым писателем”, и представителем страны, стоящим не на периферии культуры, но в ее “сердцевине” 66. Подобно Пушкину, который, выразив русский национальный дух, послужил негритянской расе, такой писатель остался бы подлинным чернокожим, одновременно став представителем Америки. Настаивая на принадлежности Пушкина к черной расе, Роджерс говорит о проделанном им сущностном культурном сдвиге – о придании высокого достоинства устной традиции, которой прежде пренебрегали. “На заре нашей литературы, — цитирует Роджерс русского критика, — “[Пушкин] научил нас человеческому достоинству”” 67.
Таким образом, Пушкин сделал для русских то, что, по мнению многих, должно было быть сделано для афро-американцев. Это объясняет, почему русский дворянин – возможно, черный, и тем не менее столь далекий от Америки XIX и начала ХХ в. — стал столь притягательной фигурой для черных американцев. Негритянские авторы без устали твердили о возрождении Пушкиным “низовой”, презираемой языковой традиции. До Пушкина, как утверждается в одной биографической справке о поэте 1921 года, “русской литературы не существовало. Дворяне стыдились родного языка, своей цивилизации”. /68/ Пушкин первым признал эстетическое достоинство российского наречия, дотоле употреблявшегося “только для разговора с прислугой”, и “возвел его на современный уровень”. /69/ И снова Роджерс цитирует безымянного критика: “Одним ударом меча Пушкин освободил русскую литературу от связывавших ее пут” 70.
Русский язык, описываемый как сфера “слуг и рабов”, уподобляется негритянской культуре в Америке. //…. сноска 71 //
В первой четверти нашего века черные интеллектуалы были призваны, как указывал Дэйл Питерсон, проделать то же, что русские в начале прошлого столетия: оправдать “оклеветанную культуру предков” и создать на ее основе высокое искусство 72. Ален Локк в знаменитом эстетическом манифесте “Новый негр” (1925) говорит о потребности современного художника “сотворить из расовой субстанции [т.е. народной культуры] нечто принципиально новое, некое стилевое единство, которое станет новым словом в искусстве” 73. //Пример (ист. прецедент) подобного культурного деятеля – Пушкин.//
Еще одно общее место русской и советской критики, с энтузиазмом подхваченное черной прессой – утверждение о том, что приобщение поэта к подлинному искусству произошло не через аристократическую культуру, лишенную национальных корней, а через общение с няней, Ариной Родионовной. “Арина, — писал один журналист в 1928 г. – научила его русскому языку, языку простых людей, языку земли. <…> Простое, но поэтическое сознание Арины Родионовны, которая была неистощимым кладезем русских сказок, песен, легенд, нашло отклик в душе молодого барина”, и ее влияние “осталось с Пушкиным на всю жизнь, прорываясь сквозь оболочку псевдо-цивилизации потоками вдохновенных мелодий” 74. Именно она, как писал четвертью века раньше Скарборо, “[напитала] его национальным духом, чистыми звуками родного языка” 75. Здесь вспоминаются слова писателя /писательницы?/ Гарлемского Ренессанса Джин Тумер о необходимости разрабатывать богатства «расовой» черной культуры. «В Джорджии я нашел почву в то смысле, в каком понимали ее русские — почву, соками которой должно быть пропитано всякое живое искусство» 76.
Крепостная крестьянка, зеркальное отражение чернокожей рабыни, наделяется функцией спасительницы русской литературы. Согласно Скарборо, «каждый, писавший о Пушкине, признает, что эта простая женщина спасла для России ее национального поэта» 77. Молодого аристократа (мужчину) спасает от вторичной и поверхностной культуры («псевдо-цивилизации по Эйдлайн-Троммер) «простое, но поэтичное сознание» (носитель его — женщина) простого народа, и поэт претворяет его в новое искусство, высокое и подлинно национальное вместе. Передавая своему воспитаннику сокровища «низовой» устной традиции, крепостная женщина создает почву, на которой взрастут цветы подлинного искусства.
Разумеется, Пушкин был не единственным талантливым молодым барином, вскормленным крестьянской женщиной, но только он смог освоить через эту связь языковое и культурное богатство народа. Согласно афро-американским авторам, особая связь поэта с Ариной Родионовной оказывается возможной именно благодаря черному цвету его кожи. Няню и ребенка объединяет ощущение обособленности: он был ее любимцем, утверждается в одном из текстов, «может быть, потому, что был унижен в своей семье [вероятно в силу расовой особости], тогда как Арина страдала от социальной несправедливости» 78; вероятно, поэтому чернокожий дворянин один оказывается восприимчивым к фольклорному наследию крепостной крестьянки. Другие черные авторы также пишут о том, что именно (негритянская) раса Пушкина сделала его выразителем души его (русского) народа. Так, Пушкин становится воплощением русского духа не вопреки тому, что он был негром, но благодаря этому обстоятельству. Томас Оксли утверждает, что именно «расовые черты» позволили Пушкину стать «первым писателем, выразившим душу [русского] народа. Он чувствовал биение его сердца» 79.
То, что чернокожий Пушкин отождествлял себя, по Роджерсу, с русскими «рабами», подразумевает, что эта солидарность укоренена в расовом сознании. И тем не менее тот факт, что русские рабы — белые люди — не подрывает, а скорее усиливает это родство. Говоря о русских крепостных на неизбежно нагруженном расовыми понятиями языке, Роджерс специально подчеркивает факт, парадоксальный для Америки, что «все эти рабы, тридцать миллионов, были белыми» 80. При переносе в американскийконтекст происходит неизбежная инверсия и рабы оказываются черными. В пушкинской любовной истории (если ее можно так назвать) с женщиной, составлявшей собственность его семьи, американские понятия меняются местами: черный хозяин проявляет свою власть над белой рабыней (плачевный факт, о котором не упоминает никто из афро-американских авторов, кроме Тренч-Боннет).
Однако самую значительную трансформацию претерпевает образ Арины Родионовны. В американском контексте фигура няни Пушкина оказывается, так сказать, структурно черной, ибо она и в самом деле, как указывает Роджерс, выполняет роль «мэмми» 81. (Иногда складывается впечатление, что Пушкин — дитя двух «черных» родителей — Арины Родионовны, которая связывает его с простым народом, и Абрама Ганнибала, передавшего ему законное дворянство). Фигуральная чернота кожи Арины Родионовны, ее способность олицетворять простую негритянскую женщину-мать, носительницу мощной устной традиции, должна была еще больше повысить значение отношения к ней Пушкина в глазах черных интеллектуалов начала 20 века. В их описаниях культура, переданная ею поэту, является одновременно аутентифицирующей и материнской, ибо она, с одной стороны, дает его искусству возможность избежать вторичности, а с другой — вскармливает художника, который, достигнув зрелости, создает нечто, ее превосходящее. Подобным же образом черные американские художники стремились одновременно углубить и превзойти народную культуру, чтобы в конце концов обрести то, что Локк назвал «зрелым дискурсом расового самовыражения» 82.
В интерпретациях афро-американских авторов русский национальный поэт черпает вдохновение из русской народной культуры, которая представлена как имплцитно женская, но становится при этом Отцом русской литературы, мужчиной-родоначальником новой художественной линии. Этот титул приписывается ему снова и снова. Один из заголовков гласит: «Пушкин «сделал» русскую литературу» 83. Это он, «министрель негритянской крови», «дал огромной империи язык, на котором она говорит до сих пор, проложил дорогу Гоголю, Толстому, Тургеневу, Гончарову, Чехову, Горькому и другим своим последвателям!» 84. «Без него, — пишет Роджерс, — Толстой, Достоевский, Горький, Ленин и другие известнейшие русские писатели могли бы писать не по-русски, а по-французски» 85.
Эти слова напоминают экстатическую риторику советской прессы, однако для американской аудитории они наполнены особым смыслом. Как писали Г.Л. Гейтс и Д.Е. Макдауэлл, поиски истоков и высокой литературной преемственности играли важнейшую роль в формировании афро-американского канона. По утверждению Макдауэлл, негритянская литературная генеалогия часто описывается как линия «потомков могучих отцов-прародителей», идущая от Фредерика Дугласа, «отца-основателя», создавшего основополагающие тексты о рабстве и свободе», дав импульс и форму всем последующим 86. Положение Пушкина в русской литературе, таким образом, соответствует положению Фредерика Дугласа в литературе черной Америки. В России негритянский гений создает русский язык и становится отцом всех великих русских художников (которые оказываются блыми как бы случайно). Кроме того, «обширная империя«словесности подразумевает связи, основывающиеся не на расе, а на языке: идея, снова намекающая на возможную роль чернокожих в расширенном каноне американской литературы.
Пушкин как Отец-Основатель становится фигурой, на которой может быть не только сфокусирован американский расовый дискурс, но и с помощью которой можно увидеть, где «запутываются» расовые, этнические, национальные пути и как они могут быть прочерчены заново. Для афро-американской журналистики Пушкин был и черным, и русским, и «всемирным», по словам Роджерса он был «самым совершенным человеком, когда-либо жившим на земле» 87. Вот почему в посвященных ему двух американских романах, абсолютно различных по их идейным схемам, примечательным образом восстанавливаются те связи и отношения, которые другие тексты стремятся элиминировать. Роман «Кающийся грешник» (1922), первая книга предполагавшейся трилогии Эдны Уортли Андервуд, посвящен эпохе Пушкина и Александра I. В предисловии главная тема книги сформулирована как «крушение великой цивилизации прошлого» 88, рспада сложившихся политических (1789 год возвещает 1917) и расовых отношений. Книга написана американским автором, потрясенным большевистской революцией, но, что еще важнее, представителем «господствующей расы», ощущающей свое близкое падение. Не удивительно поэтому, что в романе ярко отразились американские споры об иммиграции 19 и начала 20 века. Роман Джона Оливера Килленса «Великий черный русский» (1989) 89 стал результатом многолетнего изучения автором жизни Пушкина и поставленной им перед собой задачи борьбы за социальную справедливость литературными средствами (в адрес Килленса высказывались упреки в приверженности теории социального реализма 90). Килленс (род. в 1916) основал Гарлемскую гильдию писателей, сотрудничал в газете Поля Робсона «Фридом», в середин века был активистом левого движения, боровшегося с экономической несправедливостью и добивавшегося различения расовых и классовых вопросов 91. Как и для Андервуд, для Килленса, устами которого говорила расовая гордость, расовые императивы абсолютны и неотменимы.
* * *
«Тот, кто недалеко ушел от своего примитивного прошлого, <…> представляет собой гибрид. Таково было петербургское общество. И лидер его, Александр, был также удивительным политическим гибридом, которому не нашлось бы места ни в одной мыслимой системе» (129). Такими словами Эдна Андервуд характеризует Пушкина и обращает наше внимание на причины, которые могли вызвать ее к нему интерес. Мулат Пушкин является в книге Андервуд воплощением гибридности как таковой, символом распространяющегося в русском обществе, по мысли автора, смешения кровей («этнологическая <этническая??> мозаика», 128), и, шире, общей тенденции к «безотчетному, но неизбежному перемешиванию разных кровей», которое угрожает охватить все население планеты (344). Раса является императивом, которого должен придерживаться каждый человек и каждая «цивилизация». И хотя в приведенной нами цитате говорится о том, что Пушкин (так же, как и цыгане, «дикая, неопределимая смесь рас», 92) не может найти место ни в какой классификации, книга Андервуд стремится именно к «каталогизации» расовых различий.
Возможно, более точным будет сказать, что роман лишь создает видимость классификации или каталогизации, на самом деле постоянно уклоняясь от определения понятия расы. Иногда раса — это цвет кожи: «[Пушкину] не хватало, как это свойственно черным, настойчивости и усидчивости. <…> С другой стороны, у него не было моральной энергии, воли к действию, свойственной белым расам» (145). Иногда раса приравнивается к национальности (поляки, греки, русские, англичане), иногда это социальный класс — «славная боярская раса» (120) или русские аристократы («Раса образованных мужчин и женщин, обладающих мягким темпераментом, умом, благородством <…> свободных от труда, от низких эмоций — зависти, бедности [так], алчности, — занятых тонкими умственными задачами» (207)). Раса может также указывать на место, на отпечаток, наложенный географическими или климатическими обстоятельствами («расы пустынь» (131); «негритянская раса <…> опаленная, закаленная беспощадным солнцем» (33)). Раса может указывать на время, быть синхронным представлением диахронического исторического процесса, где «низшие» расы обнаруживают стадии развития, уже пройденные «высшими»: «Правительства, народы, расы проходят через те же этапы, что цветы или деревья: почка, цветок, плод, разложение» (208). («Молодые, честные, неискушенные расы» существуют одновременно с «древними расами» (11, 197)). Еще важнее, что, как показывает пассаж о цветах и деревьях, раса может служить инструментом классификации беспристрастному ученому: «Граф Воронцов интересовался садоводством <…> Он вел наблюдения и приходил к выводу об удивительном сходстве между людьми
и растениями. <…> Получалось, что в широком смысле те и другие подчиняются одним законам. Те и другие были проявлением разных ступеней развития единой жизни» (119). Эти законы — непреложные, установленные наукой — снимают с Пушкина ответственность за его недостатки. Воронцов (выразитель авторской мысли) говорит: «[Его] недавние предки были дикарями джунглей. Он такой, какой есть, и глупо осуждать его за это. Сердиться на растение джунглей за то, что оно цветет обильнее, чем его собрат на равнине — неразумно, ненаучно» (119). Хотя Воронцов представлен ученым, парадоксальным образом необъяснимость обнаруживаемых им «законов», их трансцендентность эмпирике придает им не меньший, а больший вес. Воронцов признает, что объяснить себе Пушкина он может только думая о «неисследованных, неизъяснимых глубинных этнических законах» (145). Раса объясняет все, но сама по себе является чем-то столь «глубоким», что может быть определена лишь через то, чем она не является. Отсюда «неевропейское» лицо Пушкина (14), «нерусское» выражение лица его матери, ее волосы «не поддающегося описанию цвета» (69) и «нецыганские глаза» цыганской девочки (92).
В конце концов категория расы оказывается определена у Андервуд так многообразно, что может служить ответом на любой вопрос. Раса объясняет, почему «народы пустынь» хитры, почему некий персонаж имеет обыкновение поздно вставать. Прочитав две главы, читатель уже не удивляется утверждениям вроде «Как это было свойственно его расе, он обожал игру в триктрак [щенков, эротику, катание на лодке и т.д.]». Раса объясняет любые сложности индивидуального характера: «в личных предпочтениях каждого человека, в его мелких радостях и неудовольствиях говорит древний примитивный язык рас» (128—129).
Так Пушкин оказывается пешкой в игре «древней памяти плоти, неясной для него самого <…> глубинной памяти забытых народов Африки» (148). Роман Андервуд — не единственный из рассмотренных мной текстов, где русский национальный поэт служит выразителем определенных идей о расах, но здесь его роль полностью этим ограничена. «Кающийся грешник» не интересуется художником, личность которого формально служит темой романа, ибо на все вопросы о нем ответы даны заранее. Пушкин здесь только эмблема расы как таковой. Учитывая откровенный расизм книги, примечательно, что она удостоилась положительного отклика по меньшей мере в одной из главных черных газет. Можно предположить, что рецензента привлекло подчеркивание автором расовой принадлежности Пушкина («Г-жа Андервуд проливает свет на некоторе обстоятельства, представляющие интерес для нас, черных, как расы <…> Одно из важнейших обстоятельств, которые она освещает — расовая принадлежность [Пушкина]»). Журналист призывает читателя достать [роман] во что бы то ни стало», «называя его «книгой, с которой обязательно должны познакомиться цветные люди. Это первое значительное произведение, посвященное жизни прекрасного негритянского поэта России» (92).
В противоположность книге Андервуд, «Великий черный русский» Килленса посвящен личности Пушкина, — и все же вопросы расы занимают автора ничуть не меньше. Для Килленса фигура Пушкина олицетворяет не расовую обособленность, но опыт угнетенного черного человека, героически борющегося с расизмом, взращивая собственный, черный, гений. Как и в биографии Фредерика Дугласа, герой романа, чувствительный юноша, испытывает момент морального и политического самоосознания, наблюдая жестокое наказание раба. В знаменитом повествовании Дугласа этот раб — его тетя Хестер, в романе Килленса юный Пушкин наблюдает страдания безымянного крестьянина, олицетворяющего собой всех крепостных.
Парадоксальным образом, этот крестьянин оказывается у Килленса чернокожим. Появившись как «темнокожий, почти черный человек», он скоро становится «маленьким черным человечком», с «эбеновыми плечами», черными волосами и «совершенно черными» глазами (29—30). В сцене наказания симпатия молодого Пушкина, которого Килленс всегда представляет «африканцем», вызвана не просто страданием раба, мужественно переносящего наказание, но страданием черного раба. Хотя автор настаивает на тождестве участи русских белых рабов и американских черных («Крепостной был вещью, каждый его член принадлежал хозяину. Как и в Новом Свете, в любой момент его могли продать ради удовлетворения мельчайшей прихоти владельца, оторвав от жены, матери, братьев, сыновей, дочерей» (29)), духовное взросление поэта связывается все же с состраданием чернокожим.
Кроме того, раб, чьи страдания описаны как всеобщие, является мужчиной, он может быть оторван от «жены, матери, братьев, сыновей, дочерей», — речь не идет о женщине, которая может быть оторвана от мужа. В сцене бичевания несколько раз повторяются указания на то, что раб — мужчина (даже после того, как описаны его обнаженные гениталии), поскольку значительный акцент в данной сцене делается на одном из самых страшных аспектов рабства — потере «мужественности». Это подчеркивание лишения рабов мужского начала долгое время было одним из основных пунктов протестов против рабства, что в последние годы анализировалось феминистской критикой как необоснованное замалчивание участи рабов-женщин 93.
Пушкин Килленса подчеркнуто темнокож, однако он отождествляет себя с белыми рабами, против жестокого обращения с которыми протестует. Герой романа выстраивает себе альтернативную родословную, в которую включает своего прадеда-африканца (тот является поэту в видениях, для него он пишет) и крепостных, воспитавших его. Крестьянская семья в имении его родителей «[была] в каком-то смысле <…> его семьей» (50); Арина Родионовна, которой «иногда казалось, что это она родила его» (26) — его настоящая мать (а не та жестокосердная дворянка, которая предпочитает мальчику его светловолосых [брата и сестру?] (23)). Повзрослев, Пушкин именует своего крепостного слугу «отцом» (18). Он называет крестьянскую культуру, «которую [считает] сердцевиной русского языка и русской души» (240) своей и на ее основе творит «национальную литературу, <…> народность» (79).
В конечном счете, однако, характер Пушкина и отношение к нему окружающих определяются расой. Например, «цветные» термины, рожденные политической реальностью 20 века, приобретают расовое наполнение: когда друг поэта Пущин говорит «Мы — белые русские», Пушкин отвечает — «Я не белый русский, я — афро-русский» (79). Тенденция рассматривать не-расовые «цветные» термины с точки зрения американских расовых различий была усилена, возможно, не только обозначением участников антибольшевистского движения как «белых русских», но и американским узусом слова «красный» для названия коммунистов и левых вообще. Так, например, П. Робсона называли «опасным красным <…> и опасным черным» 94, а афро-американский писатель Хомер Смит озаглавил свою книгу о Советском Союзе «Черный человек в красной России» 95.
Ни читателю книги, ни самому Пушкину, постоянно подвергающемуся расовым оскорблениям со стороны дворян, ни на минуту не позволяют забыть, что поэт — негр. Некоторые отрицательные персонажи, напротив, маркированно белые. Когда Пушкин отправляется работать вместе с крепостными (чтобы «самому испытать тяжесть их труда») и принят за уклоняющегося от работы, ударить его пытается «светлосолосый, голубоглазый надсмотрщик» (72, 73); жестокий крестьянин, избивающий Ольгу Калашникову — «светловолосый Игорь» (230). Разделение на белых и черных присутствует всегда, даже когда речь идет о национальностях, казалось бы, этнически близких. Пушкин Килленса «[чувствует] родство» с цыганами, «темнокожими людьми, напоминавшими ему о его африканских предках» (153).
Самоотождествление поэта с его чернокожим предком представлено как акт выбора. «Я африканец, потому что хочу считать себя таким же, как мой прадед», утверждает поэт (167). При этом роман как будто не дает оснований считать расовую принадлежность предметом личного предпочтения. У Пушкина черный предок, он выглядит как негр, с ним обращаются как с чернокожим, и этот опыт позволяет ему понять истины, к которым белые люди слепы. В вопросе о таких жестких фактах, оказывающих неодолимое влияние на судьбы героев, на самом деле остается не много места для выбора.
Для исторического Пушкина раса в самом деле являлась предметом выбора, — ситуация практически невообразимая ни для черных, ни для белых американцев. Как он утверждал себя боярином, так же называл он себя африканцем, и если кто-то из его недругов указывал на его африканского предка, это не была единственная мишень их насмешек. Кроме того, можно допустить, что Пушкин привлекал внимание к данному аспекту своей родословной собственной интеллектуальной и эстетической игрой со своим происхождением. Стесненный многими обстоятельствами, реальный Пушкин обладал тем не менее возможностью обращать вопрос о расе в свою пользу. В двух же рассмотренных нами романах Пушкин, созданный американским воображением, переживает свою расовую принадлежность как жесткий, непреложный императив.