(Рец. на кн.: Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха)
БИБЛИОГРАФИЯ
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 1999
Борис Дубин
УРОКИ ЯЗЫКА
Клемперер В. LTI. ЯЗЫК ТРЕТЬЕГО РЕЙХА: Записная книжка филолога / Пер. с нем. А.Б. Григорьева. — М.: Прогресс-Традиция, 1998. — 381 с. — 3000 экз.
Как всякая страсть, страсть к словам — вольный эквивалент термина “филология” — не считается с временем и местом. Но вернее, пожалуй, другой, впрочем, еще более вольный перевод этого слова: “тяга к смыслу”, — и тогда филология есть, напротив, глубочайшее выражение обстоятельств нашего существования, неотъемлемых и неотменимых. Выражение и преодоление разом. Выражение, как преодоление. Борьба за слово. Чем, если не этой борьбой, был занят в Стамбуле 1942—45 гг. специалист по романским (как, отмечу, и другие филологи-гуманисты в Германии той поры — Э.Р. Курциус, К. Фосслер) литературам, эмигрант Эрих Ауэрбах, без хорошей библиотеки, без новой периодики, без новейших исследований коллег работая над своим фундаментальным “Мимесисом”? И разве не ее в ту же эпоху вел уволенный в 1935 г. за неарийское происхождение, отлученный от печатного слова (в Третьем рейхе газеты, журналы и книги евреям не продавались, пользоваться библиотеками им было запрещено), принудительно выселенный из собственного дома и отбывающий трудовые повинности мюнхенский филолог, опять-таки исследователь романской словесности Виктор Клемперер, нелегально заполняя страницы профессионального дневника, который ляжет потом в основу его вышедшей в 1947-м монографии о языковой практике нацистов, а много поздней, уже в девяностые, будет с шумом переведен на другие западные языки, превращен в многосерийный документальный фильм, радиоспектакль и многочасовую постановку на сцене Мюнхенского камерного театра, награжден антифашистской премией и т.д.?
Рецензируемый труд Клемперера, ответственно, вдумчиво и находчиво переведенный теперь на русский, — одна из целого ряда работ, в которых профессионал осмысляет на своем примере коллективный опыт человеческой несвободы. В сороковых—пятидесятых годах вместе с клемпереровской книгой появились “Психолог в концлагере” Виктора Франкла и “Просвещенное сердце” Бруно Беттельхайма, “Род человеческий” Робера Антельма, “Если это человек” и “Передышка” Примо Леви, “Порабощенный разум” Чеслава Милоша, “Литература в лагере” и “Написанное смертниками в годы немецкой оккупации” Михала Борвича (читающим по-русски до последнего времени были известны разве что фрагменты двух первых из названных книг).
На страницах своей “записной книжки” профессиональный филолог Клемперер наблюдает и фиксирует (в том числе — в собственном частном обиходе) перерождение своего родного языка. Он следит за каждым выражением, с которым в разговор соседей, язык уличных вывесок и объявлений, в массовую и научную печать внедряется новая лингвистическая система (“язык победителя”, по названию одной из глав книги). Клемперер ставит задачу создать словарь этой новой речи (через несколько лет Оруэлл назовет подобное речевое образование “новоязом” и продемонстрирует его ходовые препараты). “Во многом нацистский язык, — замечает автор, — опирается на заимствования из других языков, остальное взято в основном из немецкого языка догитлеровского периода. Но он изменяет значения слов, частоту их употребления, он делает всеобщим достоянием то, что раньше было принадлежностью отдельных личностей или крошечных групп, он монополизирует для узкопартийного узуса то, что прежде было всеобщим достоянием…” (с. 26). Вот этот функциональный “двойной узел” в социальном бытовании речи, сдвоенный ход — к стиранию групповых различий в языке и, напротив, к языковой сегрегации отдельных групп — стоит, мне кажется, отметить и развернуть особо. По-моему, здесь — несущая конструкция всего процесса идеологической экспансии национал-социализма и подобных ему по типу и функции единоспасающих учений, которые претендуют на беспрепятственное распространение и исключительное господство в масштабах общества.
С одной стороны, посредством LTI любых индивидов и любые группы поверх каких бы то ни было социальных барьеров принудительно включают в единую, предельную мы-общность (народ, нация, раса и т.д.): преодоление всяческих перегородок, включая всевозможные институции, “промежуточные” между государством и индивидом, — среди основных инструментов при постройке каждого “нового мира”. Стираемые в их независимости и самодостаточности сообщества могут быть при этом как малыми и неформальными группами, к примеру семьей (скажем, Клемперер разбирает “мифологическую нордификацию” личных имен в гитлеровскую эпоху, приводит написанные в духе LTI семейные объявления о рождении ребенка и кончине близких), так и специализированными институтами — допустим, научной ассоциацией, превращаемой, соответственно, в корпорацию или даже касту носителей “немецкой” науки. С другой стороны, стоящие за LTI победители столь же настойчиво производят социальные различия, не только отделяя “свое” от “чужого”, но прочерчивая, далее, разделительные границы внутри этого “чужого”. Так, например, евреи в нацистской Германии были поделены на “привилегированных” (к ним, например, относится и сам Клемперер, жена которого — “арийка”), не обязанных после сентября 1941 г. носить желтую звезду и жить в специальных “еврейских” домах, и “непривилегированных” всех остальных. Предельное воплощение этого принципа последовательного дробления, умаления, приведения к социальному нулю, когда на части делят как бы уже саму личность, — точно установленный процент “неарийской” (скажем, еврейской) крови: так не смешиваются друг с другом — ни для нацистов, ни для самих себя — “полные” и “полуевреи”, “смешанцы” и “происхожденцы” (с. 217—219). Как видим, основных осей социокультурного расчленения при этом, собственно говоря, две: отделение “наших” от “не наших” и установление градаций “подлинности” (истинный — он же настоящий — ариец, партиец и, соответственно, “прикидывающийся”, “замаскированный” враг, пособник и проч.).
Клемперер описывает язык власти. Соответственно, первичная, основная и наиболее явная функция подобного языка — демонстрация власти и ее явочное, а потом и легальное общественное признание (в этом смысле непосредственный предмет книги — языковые формы коллективного принуждения и его принятия). Важно здесь, кроме прочего, вот что. Нацистский режим в данном случае и целенаправленно производит межгрупповую, межличностную сегрегацию, психологическое раздвоение индивида, и сам же предлагает средства для их снятия, устранения повседневных, бытовых межперсональных и внутриличностных напряжений: демонстрация лояльности, признание единоспасающего учения и построенного на нем порядка (тем, кто иногда говорит при этом о “чисто внешнем” признании, я бы предложил провести границу между внутренним и внешним — в каком пространстве она здесь пролегает?). Иными словами, требуется одобрить господство победителей, разделить их точку зрения на мир как единственно правильную и возможную. Узник первых нацистских концлагерей, сумевший в 1940 г. эмигрировать в США, Бруно Беттельхайм объясняет действием этой механики, формирующей и соответствующего мазохистского субъекта, “психологическую привлекательность тоталитаризма” (так называется его написанная на собственных впечатлениях статья военных лет, вошедшая позднее в книгу “Выживание”, 1979).
Сама машина социального размельчения запускается на полную мощность, понятно, уже после прихода нацистов к власти (принятые рейхстагом в 1935 г. “Нюрнбергские законы” о гражданстве и расе и т.д.). Но выработка идеологических постулатов, инфильтрация ксенофобических стандартов в “социальное тело” страны разворачиваются задолго до победы Гитлера на выборах. Так, “Майн кампф” издается в 1923 г., воинствующе-националистические и антисемитские газеты — скажем, “Мисбахский вестник” и франконский “Штюрмер” — выходят уже с начала 20-х, а такие будущие идеологи арийской культуры, как Э. Кольбенхайер и Р. Биндинг, Х. Гримм и П. Эрнст, завтрашний официальный глава немецкой словесности Х. Йост и многие другие публикуют свои популярные колониальные, геополитические и исторические романы, ставят почвеннические пьесы уже с начала века и заметно активизируются в 1914—1918 гг., в условиях слабо защищенных общегражданскими законами гражданских свобод при Веймарской республике. Кстати, В. Клемперер видит одну из социально-психологических основ, обеспечивших массовую восприимчивость к стереотипам нацистской идеологии, в “злой памяти” и “оскорбленном честолюбии” участников Первой мировой, которые становятся альтернативными героями для следующего поколения — своих, обобщенно говоря, детей (глава “Партенау”).
Среди особенностей LTI В. Клемперер выделяет скудость его средств, “принципиальную нищету” (с. 30); неотделимость устной речи от письменной (особый “декламационный” стиль, который говорящий подчеркивает и особым, деревянным, как бы не своим голосом, понятным для адресатов и собеседников); непременную, регулярную и прямую, без каких бы то ни было посредников, апелляцию к предельной общности (“народу”, отсюда и специфический интонационный упор на слова “наш, “народный”, “немецкий”); склонность к аббревиатурам, в чем Клемперер видит воздействие армейского языка, и к суперлативу, включая нагнетание огромных и “точных” чисел; “иронические кавычки”, навязчиво подчеркивающие и обязательно снижающие “чужое слово” — даже самые обычные вещи становятся при этом “так называемыми” (выразительные примеры см. на с. 95—97); такие лексические тики, как, например, постоянные эпитеты типа “государственный”, “исторический”, “фанатический” (“фанатически предан”); всегдашнюю и заблаговременную агрессивность обращения, бойцовский характер любых утверждений и оценок, военную и спортивную метафорику схватки, триумфа вместе с диффамацией и изгнанием из публичной речи любых признаков рефлексии, включая языковое сомнение, сознание условности, ограниченности, приблизительности высказанного и их речевые показатели (“Весь его словарный запас пронизан волей к движению, к действию” — с. 290).
В главе “Немецкий корень” В. Клемперер задается вопросом о “чертах народного характера”, которые позволили немецкому нацизму победить, а националистической идеологии распространиться в массах. Анализируя фигуру идеализированного немца (германца), прославление немецкого духа, Клемперер обращается к периоду романтизма в Германии, прославленной эпохе освободительных войн против Наполеона, тогдашней антифранцузской пропаганде и отражениям этих социально-исторических процессов в вершинных памятниках немецкой культуры, словесности, философской мысли. Клемперер экстрагирует из этого материала такие идеализированные “качества” немцев, как “устремленность в беспредельное”, “отсутствие чувства меры”, “сверхнастойчивость” (снова вошедший тогда в моду Тацит говорит о “германском упорстве даже в дурных вещах; сами германцы зовут его верностью”, с. 169). Не стану ни пересказывать клемпереровский материал, ни повторять ход авторских рассуждений по данному поводу (эти страницы, с пользой для себя и находя тут очень знакомые, буквально сегодняшние приметы, прочтут сами читатели), подытожу лишь общий их смысл.
Дело — вопреки слоганам националистической пропаганды — конечно же, не в “незыблемых устоях народной души”, но и (это уже идет вразрез с концепциями массового манипулирования и подавления) не в изнасилованности безвольной жертвы — народа — демоническим централизованным аппаратом государственных репрессий. Дело, как всегда, в действиях самих людей, их собственном выборе, ориентирах и цене этого выбора. Из приведенного Клемперером материала очевидно, что перед нами — не природные, естественные, а потому-де непостижимые уму тайны и загадки “натуры”, как бы недоступный для сухого рацио целостный “лик народа”, его “национальный характер”, а результат вполне направленных, явных и понимаемых процессов в социальной системе и культуре обществ на определенной фазе их исторического существования. В данном конкретном случае речь идет о запоздалой модернизации стран Центральной Европы (а можно было бы присоединить к ним тут и Восточную). Во второй половине XIX в., в поздний и переломный период становления национального государства, формирования принципов национальной идеологии силами образованных слоев осуществляется и формирование соответствующего риторического лексикона, слоя публичного языка, в том числе — его антропологической метафорики (это и есть словарь “национального характера”). Ключевые для данного периода фигуры мыслителей, писателей, художников, сосредоточивавшихся в своей деятельности на проработке соответствующей изобразительной и языковой символики в целях ее универсализации, позднее — в эпоху эпигонов и их усилиями — наделяются статусом классиков, культурных героев (при этом “предельно широкий горизонт… предельно сужается” до “отречения от всего чужеземного”, “исключительного прославления всего немецкого”, с. 181), так что теперь их индивидуальное творчество и оригинальные находки включаются в деятельность анонимных институтов и структур социокультурной репродукции общества — становятся предметом преподавания в школах (школа — важнейший институт модернизирующегося социума), образуют экспрессивные ресурсы публичной декламации, журналистского стиля, наконец, превращаются в элементы общего языка культуры, “языка как такового”.
Кстати, книга, материал и предмет которой — родной язык, а задача состоит в стремлении этот язык отстоять, характерным образом кончается отсылкой к чужим, но не чуждым словам другого человека. Клемперер и его жена, сами бежавшие из Дрездена от нацистской расправы, разговариваются в деревне с беженкой из Берлина (идут последние дни войны, не сегодня-завтра появятся американцы): “Так за что же вас посадили?” — “Да ну, все из-за слов” (имеется в виду — оскорбительных для фюрера и рейха). “Так и родилась эта книга… из-за слов”, — добавляет автор (с. 364). Но опять-таки показательно, что “LTI” и начиналась обращением к собеседнику (посвящением жене), цитатой из речи “другого”: “Язык — это больше, чем кровь”, — приведены в эпиграфе к книге слова сподвижника Мартина Бубера по новому переводу Библии на немецкий язык, философа Франца Розенцвейга.