И. Гилилов
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 1999
И. Гилилов
УТОЧНИМ ФАКТЫ И ПРАВИЛА
В «Новом литературном обозрении» (1998. № 2(30)) напечатана большая статья-рецензия А. Горфункеля на мою книгу «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса». Содержание книги тесно связано с «шекспировским вопросом» — проблемой личности Шекспира, являющейся уже полтора века предметом непрекращающихся дискуссий в мировом шекспироведении. В нашей стране обсуждение этой проблемы начиная с 1930-х годов было фактически под запретом (всякие сомнения в правильности традиционных представлений были объявлены «идеологически враждебными»). Поэтому желательно, чтобы наши читатели могли получить теперь возможно более точную и объективную информацию о различных аспектах этой проблемы, причинах ее возникновения, результатах последних научных исследований.
Однако рецензия А. Горфункеля (взгляды которого на «шекспировский вопрос» противоположны взглядам автора рецензируемой книги) содержит ряд ошибочных утверждений, способных дезориентировать читателей, не имеющих возможности проверить все специфические факты, с этими утверждениями связанные.
Начну с кардинального вопроса: почему стали (и продолжают) сомневаться в истинности пришедших из XVII в. представлений о личности Великого Барда и даже отвергать эти представления. А. Горфункель пишет, что «шекспировский вопрос» возник якобы на некоей «волне гиперкритицизма тогдашней исторической и филологической науки, когда подвергался сомнению факт исторического существования Иисуса Христа…». Это фактически неверно, не говоря уже о неоправданности и неуместности каких-то аналогий с Иисусом Христом. К Чарлзу Диккенсу, Марку Твену, Генри Джеймсу, Зигмунду Фрейду, Анне Ахматовой, Владимиру Набокову и многим, многим другим сомнения пришли совсем не в результате следования за модой, а из-за постепенно ставшего очевидным беспрецедентного противоречия. Неустранимого противоречия между тем, что свидетельствуют шекспировские произведения о своем авторе — Уильяме Шекспире (Shakespeare) — не только гениальном, но и самом образованном и эрудированном поэте и драматурге своего времени, и тем, что говорят подлинные документы о члене лондонской актерской труппы, уроженце Стратфорда-на-Эйвоне, чье имя и при крещении и при погребении записано как Уильям Шакспер (Shakspere). На это противоречие как на главную причину возникновения «шекспировского вопроса» указывают практически все ученые, изучавшие его историю1; в этом нетрудно убедиться, ознакомившись с трудами нестратфордианских авторов. Рецензент же пытается всячески его преуменьшить, вопреки научно установленным фактам. Несколько примеров. А. Горфункель полагает, что степень образованности, эрудиция автора шекспировских произведений невелики. Могу порекомендовать рецензенту ознакомиться хотя бы с капитальным трудом английского профессора Дж. Буллоу2 (отнюдь не «еретик»!), где использованные Шекспиром тексты заняли восемь томов — более четырех тысяч страниц английских, латинских, французских, итальянских, испанских, греческих текстов, в том числе в шекспировские времена еще не переведенных! Но и до труда Дж. Буллоу шекспироведы установили, что Шекспир владел французским, итальянским, латынью, мог читать на греческом и испанском. Сюжет «Гамлета» и некоторые детали в других пьесах взяты из еще не переведенной книги француза Бельфоре3, а в «Генрихе V» более сотни строк написаны на хорошем старофранцузском. А. Горфункель о Бельфоре молчит, а французские разговоры в «Генрихе V», по его мнению, довольно просты и предназначены были «произвести комическое впечатление и повеселить неприхотливого и не слишком эрудированного театрального зрителя». Читатель «НЛО» может сам убедиться, что многие французские фразы в этой пьесе достаточно сложны, и попытаться представить себе драматурга, пишущего целые сцены на незнакомом ему языке. Для веселья публики.
Сюжеты «Отелло» и «Венецианского купца» взяты из итальянских сборников Чинтио и Фиорентино4, тоже еще не переведенных, новеллы из этих сборников использованы и в других пьесах, то и дело попадаются отдельные фразы и словечки. О Чинтио и Фиорентино А. Горфункель промолчал!
Бесспорно установлено хорошее знание и частое использование Шекспиром латинских классиков — Плавта, Овидия, Ливия, Сенеки, Плутарха, Аппиана5 — не только переводов, но и оригинальных текстов. Само знание Шекспиром латыни рецензентом не оспаривается, но уровень этого знания (глубокая приобщенность к античной культуре) остается им не замеченной, так же как и использование греческих (Гомер, Лукиан) и испанских (Монтемайор) источников6. Энциклопедичность знаний Шекспира в самых различных областях, гигантский, ни с кем из современников даже отдаленно не сравнимый лексикон (порядка 20 тысяч слов) тоже впечатления на А. Горфункеля не произвели.
Теперь о том, что известно о Шакспере. Кстати, удивляет, что рецензент противится применению этого имени к стратфордцу. Если каждого кандидата в ходе дискуссий (а Шакспер в этом споре тоже является кандидатом, пусть и первым по времени и «рейтингу») его сторонники будут «просто» называть ШЕКСПИРОМ, то спорящие перестанут понимать друг друга (что часто и происходит). Никакая научная дискуссия немыслима без четкого разграничения понятий и обозначений (они могут даже быть чисто условными). Поэтому имя Шекспир (Shakespeare) в ходе исследований и дискуссий о «шекспировском вопросе» обозначает только литературное имя Автора пьес и сонетов (кем бы он в конце концов ни оказался). Каждого же «кандидата», включая Шакспера, в ходе дискуссий называют фамильным именем, зафиксированным при крещении7, и это никоим образом не предрешает заранее результатов спора.
Как же А. Горфункель реагирует на достоверные документальные факты, касающиеся Шакспера? Вот первый факт чрезвычайной важности: вся семья Уильяма Шакспера была неграмотна — его родители, жена и даже его дети! Отец (Джон Шакспер) вместо подписи ставил на документах крест или другой знак. Казалось бы, спорить тут не о чем. Однако наш рецензент обвиняет меня в неосведомленности и повторяет придуманный некоторыми стратфордианскими биографами «довод»: вот сосед Шаксперов Куини умел писать, а в официальной бумаге поставил вместо подписи крест; значит, и Джон Шакспер тоже был грамотным. К этому добавляется и такой довод: «в городские советники неграмотных обычно не выбирали». Отвечу коротко: во-первых, Куини поставил в этом документе не крест, а перевернутую первую букву своей фамилии8, во-вторых, грамотность соседа никак не доказывает грамотности Шакспера-отца и, наконец, — давно установлено, что две трети стратфордских городских советников были именно неграмотными9. О неграмотности детей Шакспера — а ведь это факт просто ужасный — А. Горфункель вообще молчит…
А что достоверно известно о грамотности, об образовании самого Уильяма Шакспера? Через полвека после его смерти этим поинтересовался священник Уорд. Еще жили в Стратфорде соседи и родственники, знавшие Шакспера, и они рассказали священнику, что Уильям Шакспер был «человеком природного ума, но без какого бы то ни было образования»10. И только спустя еще полвека возникло «предание», что юный Уильям все-таки некоторое время посещал начальную школу, но отец забрал его оттуда и сделал своим подмастерьем. И это все, что может сообщить добросовестный биограф об образовании Уильяма Шакспера. Никаких свидетельств, что его грамотность в зрелые годы простиралась дальше умения кое-как изобразить на документе свою фамилию, нет и никогда не было. Но А. Горфункель повторяет домыслы о том, какое это было необыкновенное учебное заведение — стратфордская начальная (т.н. грамматическая) школа, куда (возможно!) ходил несколько лет юный Уильям. Рецензент, очевидно, не знает, что уровень обучения в провинциальных начальных школах, по свидетельству авторитетного тогда педагога Р. Эшема11, был весьма плачевным, а самым распространенным «учебным пособием» была палка. Все предположения о том, что Шакспер некоторое время учился в начальной школе и вынес оттуда обширные и глубокие знания истории, литературы, философии, древних и современных ему европейских языков и т.д., основываются не на фактах, а только на невозможности для сторонников традиции признать, что их кандидат — Шакспер — был в лучшем случае малограмотным. И это хорошо подтверждается неграмотностью его детей: ни отец, ни мать не могли научить их тому, чего не знали и не умели сами. Еще одно подтверждение — его завещание, где на поколения вперед расписано все имущество завещателя до мелочей и пенсов, но нет даже слова «книга». А вот стратфордский священник — один из немногих в городке, у кого в доме были книги, — в своем завещании их аккуратно перечислил, ибо они представляли из себя не только духовную, но и заметную материальную ценность.
Неграмотность всей семьи Шакспера, отсутствие подтверждений, что сам он умел хотя бы читать и писать или что в его доме водилась такая вещь, как книга, и являются главными фактами, вступающими в непримиримое противоречие с тем, что говорят о своем авторе шекспировские произведения. Остальные свидетельства — о ростовщичестве Шакспера, откупе церковной десятины и т.п. дополняют главные факты, хорошо с ними согласуясь. Речь, таким образом, идет не о несовпадении каких-то несущественных деталей или «нравственной позиции» (как это пытается представить А. Горфункель) — Уильяма Шакспера отделяет от «Гамлета», «Лира», сонетов настоящая пропасть. В сущности, это косвенно признает и рецензент, когда говорит, что «чудо истинной гениальности не подлежит упрощенно-рациональному объяснению». Проще говоря, нас призывают отказаться от попыток анализа и рационального объяснения достоверных фактов и просто поверить в чудо, этим фактам противоречащее. Но наука такие призывы всегда отвергала и будет отвергать, ибо она всегда ищет именно рациональное, согласующееся с фактами объяснение явлений как природы, так и истории людей, в том числе истории культуры. Если, к примеру, речь идет о биографии писателя (гениального или негениального), то мы вправе искать подтверждения, что он умел хотя бы читать и писать.
Обращусь теперь к результатам исследований нескольких конкретных литературных и исторических фактов и к восприятию их рецензентом. Первым и важнейшим объектом исследования явилось самое загадочное произведение Шекспира — небольшая поэма, которую до моего исследования — целых сто лет — всегда переводили на русский язык неверно, включая название, — «Феникс и Голубка», тогда как в ней оплакивается смерть и описываются похороны некоей платонической четы, названной аллегорическими именами «Голубь» (он) и «Феникс» (она). В англо-американском шекспироведении дискуссия об этой поэме и не менее загадочном сборнике Роберта Честера, где она впервые появилась, продолжается уже 120 лет; за это время западными учеными был выдвинут ряд гипотез, но проблема остается открытой.
Выдвинутая мной гипотеза базируется на исследовании и пересмотре фактически ничем не подтвержденной традиционной датировки честеровского сборника 1601 г. Как ранее известные, так и установленные мною факты свидетельствуют о более позднем времени появления сборника. А. Горфункель же две трети этих фактов (причем важнейшие!) просто опускает. Опущенными оказались такие факты, как относящаяся именно к 1601 г. т.н. война поэтов, исключающая сотрудничество в это время Джонсона и Марстона, верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, ставшего английским королем только в 1603 г., книга Деккера (1609 г.). Удивляет, как мог рецензент не обратить внимания на такой важнейший факт, как отсутствие регистрации книги в Регистре Компании печатников и издателей в 1601 и в 1611 гг. Ведь издатели Э. Блаунт и М. Лаунз были видными членами Компании, требовавшими от других соблюдения правила регистрации (которая стоила гроши). Проверка записей в Регистре Компании показала, что они регистрировали практически все свои издания; честеровский сборник — редчайшее для них исключение, свидетельствующее о желании скрыть подлинную дату его издания. Важное значение имеет и установленный мною факт сотрудничества печатников Филда и Оллда (чьи эмблемы стоят на титульных листах разных экземпляров сборника) именно в 1612-1613 гг.
В ходе проверки гипотезы моими добровольными помощниками (М. Литвиновой и И. Кравченко) были в экземплярах сборника, хранящихся в Лондоне и Вашингтоне, открыты и идентифицированы шесть водяных знаков, в том числе и уникальный, нигде ранее не фиксировавшийся единорог с искривленными задними ногами. А. Горфункель не понял, что эта филигрань важна совсем не в силу своей возможной (но вовсе не обязательной) связи с гербом Рэтленда, а в силу уникальности своего рисунка, исключающего возможность случайного совпадения разных партий бумаги. О том, что книга Честера — все экземпляры — появилась не ранее 1611 г., свидетельствует лондонский экземпляр с этой датой на титульном листе. Все предположения о том, что в этом году якобы продавались снабженные новым и странным титульным листом некие «остатки» тиража 1601 г., абсолютно бездоказательны. Еще на один год позволяет уточнить время появления сборника эпиграф из Горация: «Мужу хвалы достойному, Муза не даст умереть» (т.е. умереть памяти о нем). Помещенные сразу после имени Джона Солсбери, умершего летом 1612 г., эти слова имеют здесь посмертный характер, так же как и двусмысленное пожелание ему «блаженства небесного и земного (в земле! — И.Г.)». Там же говорится, что имя Солсбери нужно для того, чтобы скрыть, завуалировать (shadow) подлинный смысл книги от непосвященных. Не учитывающий мистификационного характера издания рецензент утверждает, что этот эпиграф может относиться только к живому человеку. А вот такой ученый, как У. Мэтчет, многие годы отдавший исследованию книги Честера и всего, что с ней связано, определенно считал, что эпиграф из Горация носит здесь посмертный характер12. Следует учитывать, что отдельно взятая и перешедшая в качестве эпиграфа в другое произведение фраза зачастую теряет детерминированную связь со своей alma mater и приобретает новый смысловой оттенок в новом контексте. Это относится и к строке из эпиграммы Марциала, обретающей у Честера двусмысленность, отсутствующую в оригинале и поэтому отвергаемую А. Горфункелем; эту двусмысленность заметил еще выдающийся шекспировед XIX века Э. Дауден.
Противоречие моей датировке сборника 1612 г. рецензент видит и в том, что Честер, посвященный в рыцари в 1603 г., не назвал себя на титульном листе «сэром». Но ведь он скрывал подлинную дату издания, а такая деталь могла все выдать! И вообще титул «сэр» указывался не всегда, особенно в изданиях-мистификациях. Например, в «Кориэтовых Нелепостях» среди авторов «панегириков» была целая дюжина рыцарей, но лишь один обозначил себя в этом качестве.
В другом месте рецензент утверждает, будто новая датировка выводится мною из идентификации героев сборника с Рэтлендами. Это не так. Само имя «Рэтленд» появляется в моей книге после того, как определилось, что сборник вышел не ранее лета 1612 г. (смерть Солсбери совпадает почти день в день с похоронами Рэтленда, благодаря чему Солсбери и попал в сборник, «чтобы его имя вуалировало правду»). Но даже если не обращать внимания на это совпадение и на эпиграф из Горация и, опираясь на лондонский экземпляр и книгу Деккера, констатировать, что сборник вышел не ранее 1611 г., этого было бы достаточно для того, чтобы идентифицировать «Голубя» и «Феникс» с необыкновенной четой Рэтлендов. Ибо дело идет не о каких-то, как полагает А. Горфункель, незначительных «совпадениях аллегорических и символических намеков с некоторыми фактами биографии Рэтленда и его жены». Перед нами — полное совпадение всех основных линий истории «Голубя» и «Феникс» с необыкновенными отношениями и занятиями бельвуарской четы и обстоятельствами их почти одновременного ухода из жизни. Другой пары, которая бы так полно вписывалась в честеровский сборник, в составляющие его поэмы и стихотворения, в то время (и не только в 1612 г.) просто не было. Эта идентификация получила и другие подтверждения, особенно в связи с Джонсоном, его вкладом в сборник и его отношениями с Рэтлендами. Правильная датировка и идентификация персонажей взаимоподтверждаются. Какая из предложенных за более чем столетие идентификаций прототипов героев честеровского сборника — Гросарта, Брауна, Ньюдигейта или Гилилова — окажется в конце концов доказательнее других, покажут время и новые факты. Кстати, мою гипотезу (в части, относящейся только к датировке и идентификации) не обязательно всегда и намертво связывать с «шекспировским вопросом», столь многих раздражающим и отпугивающим. Именно в таком «несвязанном» виде она была опубликована еще в 1984 г., в «Шекспировских чтениях», и совсем недавно — в переводе на английский — в Америке.
Важным свидетельством существования закрытого поэтического кружка вокруг Рэтлендов — Пембруков является «пасторальная» пьеса Бена Джонсона «Печальный Пастух». Исследуя многочисленные конкретные аллюзии, содержащиеся в этой неоконченной пьесе, я продолжил работу, начатую английскими учеными Ф. Флеем и У. Грегом13, которые еще в начале нашего века идентифицировали главных героев пьесы с четой Рэтлендов (местом действия пьесы прямо указан их замок Бельвуар, а его хозяева и гости названы «поэтами бельвуарской долины»). Результаты исследования «Печального Пастуха» и честеровского сборника хорошо согласуются, но А. Горфункель этого просто не заметил, как и других фактов, связанных с ключевой в шекспироведческих изысканиях фигурой Джонсона. Также рецензент обошел вниманием раблезианскую сущность многолетнего дерзкого фарса, разыгрываемого современниками Шекспира вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного величайшим путешественником и писателем мира; Кориэтова эпопея — не заурядная литературная мистификация, а необыкновенная карнавальная Игра, действие которой постоянно переходит с печатных страниц на сцену реальной жизни и обратно.
Я признателен А. Горфункелю за информацию о новых английских работах, касающихся книги Эмилии Лэньер. После ознакомления с этими работами и уточнения отношений четы Лэньеров с «поэтами бельвуарской долины» и Саутгемптоном, вероятно, придется пересмотреть интерпретацию заключительной поэмы в книге «Лэньер» и связанную с ней датировку. Других сюжетов «Игры об Уильяме Шекспире» это не затрагивает.
Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает даже возможность того, что гравюра Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда «Жертвоприношение Муз» (1612 г.) и часть текстов в этой книге связана с уходом из жизни (в этом году) дочери Филипа Сидни и ее платонического супруга. Даже если принять предлагаемый рецензентом более точный перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок — жертвенный огонь, музы, Аполлон, поверженный Купидон — вполне может быть отнесен к этому трагическому событию, так же как и некоторые тексты в самой книге. Это не мистификация и не «коварный обман скорбящих родственников», как сокрушается А. Горфункель. Сходство печальных событий (смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов) давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о Рэтлендах (о которых открыто писать было уже нельзя), и сделать это достойным образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трем ближайшим к Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравер Хоул — активные участники «Кориэтовых Нелепостей», то оснований для столь категорического неприятия и этой гипотезы не остается. Кстати, неверно утверждение рецензента, будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда; на с. 442 «Игры» он мог бы прочитать, что в книге Дэвиса «Микрокосм» (1603) есть сонет, обращенный к Рэтленду и его супруге, при этом поэт молит их считать его «своим»! Неверно также замечание А. Горфункеля о формате книги Дэвиса и утверждение, будто часть надписи на гравюре обрезана переплетчиком. Вызывает сожаление, что внимание рецензента не привлекла ни гипотеза о причинах появления самой знаменитой книги в истории Англии именно в 1623 г., ни «Песни Голубя», ни впервые объявившаяся в нашем литературоведении фигура необыкновенного Водного Поэта Его Величества Джона Тэйлора.
Неоднократно рецензент приписывает мне высказывания, которых в моей книге нет, чтобы потом их критиковать. Вот на с. 168, рассказывая о стихотворении Диггза в шекспировском Великом Фолио, где упоминается стратфордский монумент, я делаю примечание: «В некоторых экземплярах это слово транскрибировано «Moniment», что на шотландском диалекте означает «посмешище»». Просто сообщаю факт — и только. Однако А. Горфункель обвиняет меня в «беспредельных вольностях» и пишет, что «опечатку… Гилилов трактует как сознательную, направленную против «Шакспера»». Во-первых, почему А. Горфункель априори и безальтернативно уверен, что это простая опечатка, а во-вторых, где это я трактую ее «против Шакспера»?! Еще пример «беспредельной вольности»: говоря о стихотворении Джонсона о портрете Дройсхута (с. 174), я пишу: «Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашел, схватил его лицо) произносится почти как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая второй вариант для посвященных». То есть я просто сообщаю о мнении других14 и не пишу, что это мнение, по этому вопросу я разделяю (или не разделяю). Однако А. Горфункель пишет: «Гилилов считает, что поэт имел в виду слово hid». После чего рецензент не может сдержать негодование и заключает: «Но ведь никакого второго варианта не существует, это чистый домысел Гилилова, выдаваемый им за достоверный факт». В этом (как и в ряде других) случае рецензент искажает достаточно ясный смысл моих слов и одновременно демонстрирует свою неосведомленность.
Ту же невосприимчивость к игре слов, двусмысленности намеков (большими мастерами которых были елизаветинцы) проявляет А. Горфункель, когда речь заходит о стихотворной подписи под портретом в издании Джоном Бенсоном поэтических произведений Шекспира (1640). На двусмысленность этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную перекличку этих строк со стихотворением Джонсона обращали внимание — в той или иной степени — все, кто писал об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: «Похоже, что над нами смеются» (с. 88). Я в своей книге (с. 177) просто обращаю внимание на эти загадочные вопросительные знаки, никак их не комментируя, предоставляя читателю самому делать какие-то выводы. Но А. Горфункель никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других исследователей ему неизвестны, и поэтому он обвиняет меня в «незнании или сознательном забвении элементарных понятий риторики» — не более и не менее.
Вообще все, с чем в рецензируемой книге А. Горфункель не согласен или не понимает (в особенности в связи с раблезианскими проделками и мистификациями), он без колебаний квалифицирует как ошибки автора. Так, название книжки с панегириками «в честь» Кориэта «The Odcombian banquet» я перевожу как «Одкомбианский десерт», потому что «Кориэтовы Нелепости» в ходе всего розыгрыша неоднократно уподобляются первому блюду, «Кориэтова Капуста» — второму, а на третье читателям подается «Десерт». Могу добавить, что в словаре языка Бена Джонсона слово banquet означает именно «десерт». Зато название рукописной поэмы о связанном с Кориэтом празднестве в таверне «Русалка» — «Convivium Philosophicum» — я перевожу как «Философический пир». Казалось бы, проблем с переводом нет. Но рецензент, взаимосвязи «Кориэтовых» сочинений не знающий, в словарь Джонсона не заглянувший, требует, чтобы «Odcombian banquet» переводился только как «Одкомбианский пир», ибо «слово banquet прямо восходит к платоновской традиции».
Головоломные словесные игры этих «великих стругальщиков слов», изобилующие примерами самых немыслимых «противоправных» неологизмов как на английских, так и на латинских, греческих, французских корнях, требуют не только формально-лингвистического подхода, но и тщательного анализа всего конкретно-исторического и литературного контекста, иначе их смысл от нас ускользает. Надо терпеливо проверять все возможные варианты решения таких загадок, не торопясь остановиться на первом пришедшем в голову.
Наглядный пример — странное название лондонского экземпляра честеровского сборника — «Anuals». Слова такого ни в каком языке нет, и его появление здесь можно объяснить по-разному. Наиболее простым кажется рассматривать его как результат неумышленной опечатки в слове «Annals» — «Анналы». Это первая версия, первая гипотеза. Однако вероятность того, что такую опечатку в главном, напечатанном крупным шрифтом на титульном листе слове никто в типографии не заметил, крайне мала, да и о других странностях этого титульного листа не следует забывать. Вторая версия, вторая гипотеза: странное слово — раблезианское обыгрывание латинского anu (anus). А. Горфункель с возмущением с порога отвергает вторую версию (подчеркну, что для меня это именно версия, одна из возможных, а не окончательное решение), т.к. она непристойна и «противоречит истории и духу языка». Кстати, рецензент неправильно понял мое замечание (с. 23 «Игры») и пишет, что опечатка произошла из-за того, что третья буква слова оказалась перевернутой. Нет, третья буква — это действительно u, а не перевернутое n. Но дело не в этом. Вторая версия — не голословная догадка, абсолютно ничем не подкрепленная. Мы не знаем, кто именно заказал для себя этот единственный в мире, уникальный по всем своим реалиям титульный лист, но похоже, что это был влиятельный недруг Рэтленда и что странное слово намекает на предполагавшийся (например, из-за необычных отношений с женой) гомосексуализм покойного графа. В этом случае ничего невероятного во второй версии не оказывается. Тем более, что есть и прецеденты — например, в вышедшем из того же круга Честера — Солсбери томике стихов Р. Парри, озаглавленном «Sinetes», — неологизм, похожий на «сонеты», но произведенный, скорее всего, от «sins» — «грехи, грешки». Исследователь не должен с порога отбрасывать какое-то объяснение фактов только потому, что оно «дурно пахнет». Дело явно обстоит не так просто, как это с ходу определил наш рецензент, но только время и дополнительные исследования покажут, какая версия ближе к истине (может быть, это будет совершенно новая гипотеза, основанная на фактах, нам сегодня неизвестных).
Я мог бы привести немало примеров такой безоглядной игры со словами (в той же «Кориэтовой Капусте» или в сочинениях неутомимого «Водного Поэта» Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти «британские умы» входили в раж, их меньше всего беспокоила необходимость соблюдать приличия или оглядываться на «патриотические чувства читателей» (о которых сегодня беспокоится А. Горфункель). Что же касается «соответствия истории и духу языка», то давайте попробуем отыскать их в заголовке панегирика, написанного для «Кориэтовых Нелепостей» Хью Холландом (кстати, это друг Рэтленда и один из четырех поэтов — участников Великого шекспировского Фолио). Вот как обращается Холланд к читателям:
The same hand againe to the ‘I.
diots Readers.
Возможно, наш рецензент определит, какими «правилами» руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель — и тогда и сегодня — может прочитать это и как «Я — идиот» и отнести к себе. Вопреки «правилам грамматики и истории языка».
Ошибочна и критика рецензентом перевода латинского слова в надписи, которую Кориэт намалевал на сундуке, в котором развозил свои «Нелепости». Независимо от истории латинского выражения, в данном случае это слово следует переводить как «тайна», ибо и Бен Джонсон там же прямо говорит о раскрытии тайны «Нелепостей» («to unlock the Mystery of the Crudities»). Нельзя давать советы по переводу, не зная контекста.
Нельзя пройти мимо замечания, которое я получил от А. Горфункеля за некоторые «терминологические особенности» моего стиля, связанные, по его мнению, с «пережитками советского сознания». Что же это за «терминологические особенности»? Оказывается, я употребил такие выражения, как «докопался», «надуманный», «литературный эксперт определенного толка». И А. Горфункель пишет, что читать такие выражения ему «стыдно». Посмотрим, что же возмутило нашего рецензента. Во-первых, страшное слово «докопался» я применил к известному исследователю архивов Лесли Хотсону, о котором отзываюсь на с. 226 очень тепло. Странно, что А. Горфункель не понимает, что когда об исследователе, много работающем в архивах, говорят, что он до чего-то «докопался», то это слово вполне для такого случая подходящее и отнюдь не обидное (скорее лестное). Не вижу криминала и в употреблении слова «надуманный» по отношению к не подкрепленному фактами доводу. Ну а кого же это я назвал «литературным экспертом определенного толка»? Да не кого иного, как Джона Пейна Кольера, «прославившегося» в свое время фальсификациями печатных и рукописных материалов, о чем я и рассказываю на с. 197. И то, как я назвал Кольера, — едва ли не самая мягкая характеристика, когда-либо этим фальсификатором полученная. Так что абсолютно никаких оснований стыдиться своей терминологии я не вижу.
Вообще А. Горфункель публично стыдит меня нередко, и не только за терминологию. Вот я мимоходом отметил, что формат книги Дэвиса — «октаво». Рецензент сообщает читателям, что это ошибка, что формат этой книги — двенадцатая доля листа, и укоризненно добавляет: «Ошибка довольно странная для ученого, гордящегося применением книговедческих методов». Однако на самом деле ошибается и здесь не автор книги, а рецензент, т.к. формат книги Дэвиса действительно «октаво», и в этом А. Горфункель может легко убедиться, заглянув в каталог Полларда — Редгрэйва (STC) — незаменимое справочное издание для всех работающих над литературными и книговедческими проблемами шекспировской Англии.
Но особенно возмутил А. Горфункеля случай с первоначальным вариантом девиза в эскизе шекспировского герба. На с. 111 книги я пишу: «В сохранившемся эскизе герба клерк из герольдии написал странный девиз: «Нет, без права»». На этот раз рецензент не может и не хочет сдерживать свое негодование. Он пишет: «Предельным случаем — когда не знаешь, чему удивляться более: неосведомленности автора или его самоуверенности — является перевод девиза, помещенного в дворянском гербе, дарованноv отцу драматурга…» Далее А. Горфункель цитирует мою (приведенную выше) фразу, заменив при этом слово «эскиз» на «девиз», и продолжает: «В таком переводе-толковании девиз дворянского герба звучит не просто странно, но прямо издевательски. Однако ничего подобного на самом деле нет… Дело не только в отсутствии придуманной автором «Игры» запятой…» (курсив мой. — И.Г.).
В связи с этим рецензент обвиняет меня в искажении и фальсификации исторических источников и фактов, неуважении к читателям и т.д. и т.п. и требует ответить на вопрос: «Что явилось причиной такого странного перевода девиза: недобросовестность или неосведомленность?» Ну а теперь могу довести до сведения А. Горфункеля, а заодно и читателей «НЛО», что автор «Игры об Уильяме Шекспире» нисколько здесь не ошибся, ничего не фальсифицировал, текст первоначального варианта девиза переведен правильно, т.к. после слова «non» действительно стоит запятая, которую не придумал Гилилов, а поставил четыре столетия тому назад клерк из герольдии. Есть в эскизе и другой вариант — без запятой, считающийся окончательным; о нем-то рецензент и узнал из книги Т. Брука, на которую ссылается, а узнав, посчитал единственным. Если бы А. Горфункель не торопился выразить свое возмущение, а открыл бы на странице 73 книгу Джона Мичела, которую он, судя по ссылке на нее, тоже держал в руках, то увидел бы воочию этот самый эскиз, в левом верхнем углу которого шекспироведы давно обнаружили тот самый девиз со злополучной запятой.
Полагаю, что после этого я могу переадресовать А. Горфункелю его же собственный вопрос насчет неосведомленности и самоуверенности.
А. Горфункель назвал свою статью-рецензию «Игра без правил». Но правила, которым следует наш рецензент, сводятся к привычному следованию традиционным представлениям, даже когда такое следование ведет в тупик, к отказу от логики, к вере в «чудо». Для научных исследований и для книг, о них повествующих, такие правила не подходят. Наука бережно, с уважением относится к традициям и преданиям, но ничто в конечном счете не может помешать ей исследовать тайну их возникновения, постигнуть их истинный смысл и значение. И еще: вряд ли следует брать за правило применение некорректной лексики и торопливое объявление ошибками всего, с чем рецензент не согласен или незнаком.