ЕЛЕНА ШВАРЦ
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 1999
ЕЛЕНА ШВАРЦ
Новые стихи
О несовершенстве органов чувств
Вот радуга - в ней семьдесят цветов, оттенков и ворот - На подступах к глазам - я чую, Я вижу зеркало - в нем семьдесят детей, Толпа теней, блестя, таясь, кочует, Гудят, звенят на чердаках ушей, А человек и в полдень нетопырь. Глубокая вода, и я при ней, Как рюмка на колодезной цепи. Какая длинная нам выпала весна - Не развернется лист, но делает усилье... Хотя бы выросла вторая голова! Прорезались хоть бабочкины крылья! 1997 * * * В чреве ночи проснувшись, В рубахе ветхой и тленной, Я на миг - о,на длинный миг- Перепутала себя со Вселенной. В дальней дали - на пальцах ног - Святого Эльма огни, кометы. Кость просыпалась в Млечный Путь Мелким дробящимся светом. Левый глаз тяжелой луной В небо, пульсируя, вытек, А правый уже высоко, далеко Колотится больно в Юпитер. Я убегаю, как молоко, Разум приумножается, В холодном огне шар головы Над черной дырой качается. Лишнее выросло: крылья, копыта, рог ли? И макушку дергает тик - Вот теперь я живой иероглиф Разбегающихся галактик. Скорей, скорей в свои границы! Я в звездной задохнусь пыли. О ,снова бы мне поместиться В трепещущую под тряпицей Крупинку на краю земли! 1997 О тождестве Адама и Люцифера О, дикая звезда предзоревая, Зачем ты ринулась с небес? И, в душу чистую влетая, Уже была не только бес, Но праотец, в котором Ум, Как камень, пал на дух и душу, И мыслимое зло досель Упало семенами в сушу. И Люцифер - Адам летит (Качнулось дерево вселенной), И пресмыкается в пыли Бог алчный, множественный, тленный. Ночной бой (Царица Северной Пальмиры и оловянные солдатики) У тусклой кафельной печи В своей каморке Старуха древняя дерет Десною корку. Но только ночь (о, только ночь!)_ Она встает, глаза горят, Все со стола сметая прочь, Бросает на него солдат. Их оловянные тела Неловко падают, гремят И, раскаляясь добела, Они воюют и молчат. Старуха в дудку загудит, Растрепанная и нагая, Она из пушечки палит, В углы стола перебегая, Летит горошинка сухая, Свистит. Во вдохновенье марциальном Она подпрыгнет, как Суворов _Три дня гуляйте как хотите, когда возьмете вражий город. К утру лохматой головою Упала на своих солдат. Она не слышит, как толпою Ура кричат и город взят. Вбегают в розовые уши, Картечью жгут ее глаза... Ей снится - это полыхает Надо морем Божия гроза. И заросли косичек липких Рубя концами острых шпаг, Вдруг на холме ее затылка Вонзают в землю черный флаг. В долинах и ущельях смерти Победный растекался вой: Не отдадим уже ни пяди Горы глухой, горы седой. _Ужо! Вам захотелось розг? Царица я еще Пальмиры В моих руках полморя, мира... Но тут ядро ей плавит мозг. 1998 Волосоведение (Vision) Сблизка глядя на животное, Вдруг чувствую восторг (будто кончился срок) - Грива искрящейся кошки Похожа на Нью-Йорк. Буйные космы юного Маяковского Стекают по уступам черепа, Как индонезийские джунгли, Слегка влажные, Где прилипли к земле, Где лианы таинственной (или змеи) шнур, В кипенье сплетенных зарослей Каменной формулой мира В голове его - Боробудур. В далеком простом Нью-Йорке (он, как порожденье земли, как скалы прост), где не имеет значенья даже гиганта рост, где Маяковский был мал, как я, глазом кося больным на Эмпайр- Стейт- Билдинг. Потом я вижу его в океане, Лишенным огня и пищи, Потерпевшим крушенье, Распростертым на лодочном днище. Когда на тебя, Нью Йорк, я смотрела С ости стальной, в облаках - Ты валялся вздыбленной волчьею шкурой, С которой сдувая прах, ветер на длинных крылах Несет через океан Тех, кто умер всего на мгновенье. Там он их бросит в долину, Длинную узкую пропасть - тоскливее волчьего воя Долина Иосафата. Чем ближе к страшному часу, Тем меньше помним о нем. Когда небо толчком Завертится волчком, Ты примешь себя За сестру или брата. И в ожиданье приговора Или пронзающего взора - Кукареку, и писк, и хлопья разговора, Подземного моря гуденье... Сено волос упругое попирать Или это океан под ногами? Ожерельями прошлых жизней своих играть, Как Шива бусами и черепами. Будто Ариадны нить, Долгий змеящийся волос. То в Новый Свет, то на Страшный Суд Ведет ветвящийся голос. И тут понимаю внезапно: я - Одна из труб органа, Которые воют, поют, ревут, Не зная, поздно ли, рано. Пшеничное поле - так много нас, Растем ужасным хоралом, Сребристой изнанкою труб, тьмой лесов, Заволосевшим астралом. Космос ворсистый колышется весь Проросшим ежом голосов. Хоть взлетай подстреленным голосом вверх, Хоть прядай в ядро земли срезанным колосом, Всюду задушенный нитью шелковый червь, Ухо, заклепанное горячим волосом. Разве прорежет свету путь Сквозь мира колтун тесный Молчания острый луч - Нож бестелесный. 1998 *** На повороте в Гефсиманию Я долго спичку зажигала, Смотрела на ее метания... Она погасла. Все сначала. Печально пламя колыхало В почти нечуемом ветру - И я надеялась, я знала: Она зажжется - я умру. И, наклонясь в ладоней темь, К голубоватому зерну, Я поклонилась вместе с тем Кедрону, его глуби дну. И пожалела я о всех, Кто замирал тут до меня - О воинствах и мириадах тех, Кто вздрогнул, видя свет - поверх Своей бессмертной капельки огня. 1997 Госпиталь Врачи всегда играли белыми Против сиреневых и серых, Они хватали их и ели, Бросая в сводчатых пещерах, Гоняли крохотные смерти, Те забирались под кровати, Но по ночам, как псы и черти, В постель просились - как не взять их? За стенкой царствовал хирург, Себя считая демиургом, Копался в тихом сонном теле, Ножом крутя ловчее урки. Смиренны и тихи больные, Услужливы, когда их много... А волосы летят клоками, Как будто не спросясь у Бога. Тогда на птиц я посмотрела - Они не сеют и не жнут, Но видела один жестокий Кружащийся над миром кнут. Болезни грызли очи, уши И рвали кишки и живот... Кого-то жжет, кого-то душит... А за окном выл пароход. 1997 Города на топях В подпочве дремлют антрациты, Гремит вода, звенит руда, Осыпанные алфавитом, Мерцающие города, Похожие на водяные Плывущие во тьме цветы, Качаемые и живые Зверьем пропахшие плоты. Городской человек из дома в дом В коридорах уличных гулких, Во тьме на ощупь в лабиринте найдет Распухший сустав переулка , Его мелют мельницы, фонари язвят, Перерезает трамвай. Он видит, что это мокрый ад, Но верит , что влажный рай. 1998 *** Под пятками разряды - Красный ток кидает тело вверх, Пробегая по жилам, Зажигает фонарь головы. Тут невесомых бабочек Слетается толпа, Они хотят огня поесть И пламени испить. Промерзлый островной маяк Зрачком летит на полюс, А волны говорят ему, Таща его за пояс: Ты знаешь , сколько лет Земля Металась под деревьями? Тяня к бегущим пяткам шнур, Устала дева бедная. Она копала из ядра И грызла свою мантию, Чтобы в неведомых морях Дрожал, мерцал маяк. Зачем же этот потный труд Земли и ветхих жил? Чтоб стая легких мотыльков Сгорела в соль и пыль. Жилы цокают, искрятся волоса. Как пристальны к нам небеса! Как рвутся в уши голоса! Как изнурительна любовь Земли , что хочет вверх ползти И в позвонках песнь завести. Из подземелья, из подпола, Из мрака - слышно ли Тебе Мое без передышки соло На раскаленной на трубе? 1998 Мышление не причиняет боли (к сожалению) Ах, если бы давалась мысль Подобно-мускульным усильем... А не слетала, будто рысь, Как молния, скользя без крыльев. Бежать, летать, ползти и строить - Все это воля, это мы, А слово принесется с ветром Из лона животворной тьмы. А, может быть, душа незримо Готовится - благое семя Принять, чтобы не в хаос мимо, А в круглое упало темя. Маленькая ода к безнадежности "Душа моя скорбит смертельно", - сказал он в Гефсиманской мгле. Тоска вам сердце не сжимала? И безнадежность не ворчала, Как лев на раненом осле? И душу боль не замещала? Так вы не жили на земле. Младенцы в чревесах тоскуют О том, что перешли границу Непоправимо, невозвратно - Когда у них склубились лица. А мытарь с каждого возьмет Обол невыносимой боли - Пожалте денежку за вход - И вы увидите полет Орла и моли. Моцарта кости в земле кочуют , Флейты звенят в тепличном стекле, Они погибели не чуют, Они не жили на земле. Большая элегия на пятую сторону света Как будто теченьем - все стороны света свело К единственной точке отколь на заре унесло. Прощай, ворочайся с Востока и Запада вспять. Пора. Возвратно вращайся. Уж нечего боле гулять. От Севера, с Юга вращай поворотно весло. Ты знаешь, не новость, что мир наш он - крест, Четыре животных его охраняли окрест. И вдруг они встали с насиженных мест - И к точке центральной , как будто их что-то звало, , А там на ничейной земле, открылася бездна - жерло. С лавровишневого юга на черном сгустившемся льве Ехала я по жестокой магнитной траве. Там на полуночье - жар сладострастья и чад, Там в аламбиках прозрачных багровое пламя растят. Вдруг грохот и шум - впереди водопад. Обняв, он тянул меня вглубь, куда тянет не всех, А тех, кто, закрывши глаза, кидаются с крыши навек. Но, сделав усилье, я прыгнула влево и вверх. И это был Запад , где холод, усталость и грех. При этом прыжке потеряла я память ночей, Рубины и звезды, румянец и связку ключей А мельница крыльев вращалась, и вот уже я На Севере в юрте, где правит в снегах голова. Но снова скольжу я на тот же стол водяной Со скатертью неостановимой, и книги несутся со мной. Тогда на Восток я рванулась в последней надежде, Где горы, покой, там боги в шафранной одежде. Но сколько же ты ни вращайся на мельнице света сторон, Есть два только выхода, первый: паденье и склон. Другой - это выброс во внешнюю тьму. Его я отвергну: там нечем кормиться Уму. Там нет ни пристанищ, ни вех, ни оград. О нет! Остается один водопад. Та страшная точка, она - сердцевина Креста, Где сердце как уголь, где боль, пустота. Но это же сердце - грохочет там кровь - Наводит надежду, что в гневе сокрыта любовь. Прощай, моя мельница, света сторон колесо! Меня уже тянет и тащит, я вас вспоминаю, как сон. Никто мне уже не вернет ни ключей, ни камней, Ни имен, ни костей. Я с искрою света в ладонях лечу среди ливня теней. О, ливень, о мельница, о водопад! Мы смолоты в пепел и прахом осядем на дне. Лев, Ангел, Орел и Телец растворились во мне. Но если успеешь еще оглянуться вверх, на исток, - Там стороны света кружатся, как черный цветок, И если я искру с ладони своей проглочу, То чудо случится - я вверх в сердцевину лечу. Уже меня тянет обратный подъемный поток. Как будто пропеллер, а в центре его - граммофон (А музыку слышно с обеих сторон). И вот вылетаю в рассветную радость, в арбузный Восток. Я вспомню тотчас, что мир - это Крест, Четыре животных его охраняют окрест, А в центре там - сердце, оно все страшнее стучит, Я вспомнила память, нашла золотые ключи. Четыре животных к концам своих стран побежали. Чтоб сразу за всеми успеть, распяться надо вначале. Ангел над головой, лев красногрудый в ногах, Двое других по бокам, на часах. Лука, Иоанн, Марк и Матфей В розовом сумраке сердца сошлись со связками книг. Сердце, сердце, прозрей же скорей! Сердце глазенком косится на них. У мысли есть крылья, она высоко возлетит, У слова есть когти, оно их глубоко вонзит. О, ярости лапа, о, светлого клюв исступленья! Но ангел с Тельцом завещали нам жалость, смиренье. Я всех их желаю. И я не заметила: вдруг На Север летит голова, а ноги помчались на Юг. Вот так разорвали меня. Где сердца бормочущий ключ, Там мечется куст, он красен, колюч. И там мы размолоты, свинчены, порваны все. Но чтоб не заметили, время дается и дом. Слетая, взлетая в дыму кровянисто-златом, Над бездной летим и кружим в колесе. В крещенскую ночь злые волки сидят у прорубной дыры. Хвосты их примерзли, но волки следят за мерцаньем игры Звезд, выплывающих снизу, глубокие видят миры. Зоркие жалкие твари не звери-цари. Волки - то же, что мы, и кивают они: говори. Мутят лапою воду, в которой горят их глаза Пламенем хладным. Если это звезда, то ее исказила слеза. В ней одной есть спасенье, на нее и смотри, Пока Крест, расширяясь, раздирает тебя изнутри. 1997