Новые книги
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 1998
Колотаев В. А. ПОЭТИКА ДЕСТРУКТИВНОСТИ. — Ставрополь: Изд-во Ставропольского ун-та, 1997. — 187 с. – 500 экз.
Бывает так: какая-то истома, в сердцах подходишь к книжному лотку, берешь в руки что-нибудь вроде бы интригующее… Тут-то и разделяются книжечки про литературу строго на две категории. Одни быстро доказывают читателю, что не ошибся, не зря доверился собственному чутью и зрению еще при беглом перелистывании. Другие — столь же стремительно обнаруживают, что перед вами — подвох: да, список литературы состоит из “правильных” статей и главы называются завлекательно-зазывно, да только совершено все это с умыслом, чтобы коварно сымитировать отсутствующее “удовольствие от текста”.
У В.А. Колотаева сценарий соблазна, надо сказать, разыгран как по нотам: “В нашей работе встречаются понятия, еще не вошедшие в широкий оборот отечественного литературоведения. Это прежде всего термины “дискурс” и “письмо””. Как тут не угодить в авторские сети? А ещё ведь по всей “работе” рассеяны слова типа “мускулинный” (это суррогат понятия “маскулинный” — вероятно, от “мускулов” произведенное словечко) или “лебидинальный” (гибрид “либидо” с ”лебедем”, только Леды и недостаёт), а ещё — Имре Лакатос последовательно переименован в Лакотоса, а ещё…
Наш автор так тонко “чувствует русского языка”, что удержаться от цитирования его стилистических новаций совершенно невозможно. В книге В.А. Колотаева упоминается и “игнорирование содержательной стороной искусства”, и ”отсутствие жесткой фиксации данного текста к определенному символу вертикали”; проницательный читатель попутно выясняет также, что Чернышевский как “глубокий провинциал свободно перемещается по своей воле по стране”. Я не за смысл, а только пока что за грамматику русскую говорю — чтобы никто не прошел мимо колотаевских прозрений типа: ”Верочкина сексуальность не остается без внимания и другими” или, того лучше: “Героиня (та же В.П. Розальская. — Д.Б.) понимает, что в центре брачной политики матери находится её (pardon, чья? — Д.Б.) вагина”, а замужество “означает для неё быть проткнутой фаллом”. Ну и, ergo, “стремление обрести фалл, отрастить его на своем теле <…> будет толкать Верочку на различные шаги”.
Признаемся честно: даже помимо там и сям разбросанных по тексту стилистических красот черномырдинского покроя, читатель найдет у Колотаева довольно пищи для раздумий. Его книга в высшей степени симптоматична для сегодняшней смутной литературоведческой поры: иначе и не стоило бы и огород городить вокруг всей этой (уж не взыщите, господа присяжные заседатели!) маниакальной тарабарщины.
Пункт первый: свершилось! Глас Вадима Линецкого услышан, его имя заняло место в обойме поперед батьки Эроса, Танатоса, а также дедушки Зигмунда, Лакана, Вяч. Вс., Подороги… Колотаев пишет просто: “Понадобилась природная гениальность и научное мужество Вадима Линецкого, чтобы не только заметить и вывести на свет едва выраженные Фрейдом интуиции, но и поставить во главу угла своей теории, которая условно называется “ деконструкция второй ступени” ”. Дальше — больше: “Вместо того, чтобы в тысячный раз тематизировать либидинальную проблематику”, — Линецкий, оказывается, в натуре, — “сокрушая на своем пути авторитеты мирового уровня, развернул теорию литературы, психоаналитическую культурологию, теорию психоанализа да и всю современную гуманитаристику лицом ко второму ведущему инстинкту: тяге к смерти. Нам остается следовать в кильватере теории Линецкого”.
Справедливости ради необходимо сказать, что по сравнению с опусом новоявленного главного адепта линецкианства сочинения самого Вадима Линецкого кажутся явной нетленкой. Мне доводилось уже писать о двух его книгах (см. “НЛО” № 16 и № 28), в которых, несмотря на все издержки, несомненно присутствуют оригинальные прочтения художественных текстов, а также внятное обоснование применяемых аналитических практик. Куды Колотаеву!
Пункт второй. Всякий “актуальный” филологический лозунг рано или поздно неизбежно обретает резонанс за пределами академических изданий и эзотерических конференций. И это — шаг к массовизации, а следовательно — к профанации (последнее слово здесь лишено иронического призвука, это лишь нечто противоположное “сакрализации”).
Каждая концепция рождает своего особого профанного двойника. Ну, скажем, известный призыв “Литературоведение должно стать наукой!” в семидесятые годы вызвал к жизни сотни подражательных доморощенных штудий, просвистанных на птичьем псевдоструктуралистском наречии (от М.Я. Полякова до М.Б. Храпченко). Как тут не вспомнить популярный в семидесятые годы пародийный анализ сказки “Красная шапочка” (дескать, в семиотической системе леса выделяются два противостоящих друг другу ряда признаков: “четвероногость-хвостатость-свирепость” и “двуногость-бесхвостость-кроткость”; в итоге исследования поведение Волка признавалось “плохим”, Красной шапочки — ”хорошим”…).
И все же качественно имитировать структурализм было довольно затруднительно. Пресловутый злокозненный “логоцентризм” предполагал четкое определение понятий, начитанность, знание историко-литературной фактографии. Но вот — перемена декораций, работа с бинарными оппозициями уже не в почете, а следом оказывается (вполне по Линецкому), что и деконструкция тоже нуждается в ревизии.
Как тут поспеть за “большим стилем” литературоведения — многим и многим авторам впору дословно твердить известное изречение Гордея Торцова: “Ох, если б мне жить в Москве али бы в Питербурхе, я бы, кажется, всякую моду подражал!” И вот — на волне начавшегося как будто бы ослабления посттартуского семиотического бума — некто Колотаев восклицает с пафосом: “Была ли на самом деле школа? И если была, то где её ученики?” Ан, глядишь, в свежевыкрашенном журнале “На посту” про мэтров тартуского структурализма тако-о-о-е пишут (см. № 2). И тут опоздал наш автор со своими разоблачениями…
В недавних книжках “НЛО” Б. Дубин дважды анализировал сочинения новой генерации литературоведов и переводчиков, возмужавших в постперестроечную эпоху стремительных научных и литературных карьер. Элитарность академического литературоведения с его строгой системой табу и инициационных испытаний для неофитов — все это безвозвратно отошло в прошлое. Причем именно лозунги борьбы с “террорологиками”, с “господством логоцентризма” в гуманитарии породили в качестве профанного двойника легковесную убежденность в общедоступности осмысленного постструктуралистского культурного жеста. Нарисовал черный квадратик — и слава Малевича обеспечена!
По этой-то схеме и действует наш автор, “следуя в кильватере теории Линецкого“. Структурное описание литературного текста невозможно, потому что в нем наряду с конструктивными факторами действуют и силы деструкции, энергия Эроса уравновешивается могильным дыханьем Танатоса — вот, собственно, и вся доморощенная “теория” Колотаева. Забавно, что он то и дело (вполне по Фрейду) проговаривается, признает незамысловатую провинциальность своих построений. Вот, например, едва осчастливив “всю современную гуманитаристику” открытием (оказывается, в третьем сне Веры Павловны “рука-фалл протыкает оболочку розового письма”), наш автор тут же дает задний ход: “сделать вывод, что рука — это фалл, а фалл — это код, дело нехитрое”.
Три раздела книги посвящены трём немаловажным для отечественной словесности текстам (“Что делать?”, “Муму”, горьковская “Мать”). В первом, начавши с затертых откровений по поводу брака Лопухова и Верочки (“гомосексуалист и лесбиянка находят друг друга”), Колотаев приходит к выводам, которые не поддаются осторожному (как, впрочем, и любому иному) пересказу.
Итак: “Письмо Чернышевского как бы вопреки критикам Фрейда за его редукционализм, действительно, свертывается до первичных означающих мужских и женских гениталий и передает динамику их состояний. Дама в трауре и дама в розовом, на которой белая мантилья, есть не что иное, как означающее вагины в возбужденном и невозбужденном состоянии. В последней сцене появляются означающие фаллоса и ануса. Дама, на которой вместо черного одеяния было “яркое розовое платье”, ”розовая шляпа, белая мантилья, в руке букет”, ехала в Пассаж. В коляске напротив неё восседал фаллос: “Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал ещё третий юноша”. Торчащий юноша — это и есть эрегированный фаллос, Мосолов и Никитин — два других предмета мужского органа (sic! — Д.Б.). Юноша как бы направлен на розовую даму, на которой белая мантилья. Можно заключить, что в этой оптимистической сцене восторжествовал Эрос. Однако рядом с дамой в розовом сидит молчаливый господин: “…а рядом с дамою сидел мужчина”. Это — агент Танатоса, означающее ануса, который вновь путает все карты Эросу”, — уф, конец цитаты.
Глава о “Муму” посвящена яростному спору с концепцией С. Зимовца, согласно которой барыня символизирует культуру, Сверх-Я, а Герасим олицетворяет глубины подсознательного, Оно. Так вот знай же, читатель, что дело обстоит совсем даже наоборот: “Можно ли согласиться с утверждением Зимовца относительно того, что язык у Герасима как дискурсивная система, организующая функции “психоавтомата” “Герасим”, появляется только после появления симулякроидной подмены, объекта инвестиций либидинальной энергетики, так сказать, отрастает вместе с фаллической функцией, протезируется означающими женщина-собака? Едва ли”.
Постойте, дайте дух перевести! Не могу в заключение не отметить, что труд Колотаева некоторое время назад был представлен в специализированный совет почтенного, бывшего “ленинского” пединститута в виде докторской диссертации, автореферат коей я имел счастие осторожно держать в руках. Не берусь порицать коллег с филфака МПГУ за широту взглядов, но, если колотаевский труд признан ими достойным защиты, то от себя скажу: товарищи ученые (доценты с кандидатами), не ходите вы в “докторский” совет № Д 053.01.06.! Нет у вас шансов оказаться на высоте тамошних высоких стандартов…
Дмитрий БАК