«НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ» № 33
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 1998
Новые книги
Б И Б Л И О Г Р А Ф И Я
Герасимов И.В. ДУША ЧЕЛОВЕКА ПЕРЕХОДНОГО ВРЕМЕНИ: СЛУЧАЙ АЛЕКСАНДРА ЧАЯНОВА. — Казань: Анна, 1997. — 190 с. — 1000 экз.
Книга И.В. Герасимова, историка по профессии, интересна прежде всего в теоретико-методологическом плане: автор последовательно использует аналитическую психологию К. Юнга в анализе литературного материала. Автор полагает, что “применение теории Юнга позволяет перевести на язык рационального дискурса исторического познания то содержание, которое помимо сознания писателя прорывается в его произведение” (с. 14).
Цель исследователя — не литературоведческая, а историко-социологическая; его интересует, почему значительная часть русской интеллигенции (инженеры, военные, писатели и т.д.) сознательно стала сотрудничать с советской властью. Поскольку документальных источников по данной теме (дневники, письма, воспоминания и т.п.) немного, он полагает, что можно использовать такой нетрадиционный источник, как повести А.В. Чаянова, опубликованные в 1918—1927 гг. С его точки зрения, повести эти как литературные произведения “не представляют особой ценности: они написаны неуклюжим языком, пестрят языковыми штампами и небрежностями, сюжетная линия изломана и лишена логики жанра или ситуации, изобилует вопиющими противоречиями и несообразностями” (с. 10). Ценны эти “новеллы-сны, новеллы-видения” (с. 11), по мнению исследователя, лишь как свидетельства внутренней духовной жизни Чаянова этого периода.
Методика работы автора такова: подробно пересказывается каждая повесть, затем характеризуются ее структура, персонажи, ведущие мотивы, трактуемые (с опорой на Юнга) как символы 1) различных элементов духовного мира Чаянова и его внутренних конфликтов; 2) конкретных событий в биографии Чаянова.
Наблюдения о поэтике чаяновских повестей явно нетривиальны: выстроена “непременная схема всех чаяновских повестей”: “»Герой» — «она» (причем обыгрывается тема бинарности, двоичности) и стоящий между могущественный третий” (с. 119), зафиксировано, что “во всех романтических повестях (кроме “Юлии”) этапы развития внутренней фабулы четко привязаны по меньшей мере к двум топосам (Москва/Заграница) <…> Москва — место завязки сюжета, а также финальной развязки, “Заграница” — область поиска выхода из поставленных Москвою проблем, место, где, зачастую, мечта вплотную приближается к своему осуществлению” (с. 130—131). Что же касается юнгианских интерпретаций, то местами они довольно убедительны (если, конечно, считать научными, а не художественно-мифологическими сами построения Юнга) — это касается прежде всего выводов о мировоззрении Чаянова. Впрочем, итоговые заключения здесь настолько общие, что могли бы быть сделаны без Юнга (которого автор цитирует на каждом шагу, всего в книге на него более полусотни ссылок), как, например, такое: “Повесть [“Юлия, или Встречи под Новодевичьим”] 1928 г. показывает, что же произошло с Александром Чаяновым после десяти лет напряженных внутренних поисков и параллельных попыток добиться успеха на поприще социально-политической деятельности в СССР. Оказывается, эти по видимости изолированные друг от друга сферы взаимосвязаны и даже неразличимы с точки зрения гипотетической Самости, то есть совершенно интегрированной человеческой личности. Обращенная “вовнутрь” часть души Чаянова чутко реагировала на события “внешней” жизни, но Чаянов редко прислушивался к своему внутреннему голосу. В результате процесс самопознания привел к разрушительным последствиям, а в итоге десятилетия интенсивной научной и организационной работы Чаянов оказался у разбитого корыта” (с. 131—132).
Там, где речь заходит о конкретных обстоятельствах чаяновской жизни, попытки проследить связь между ними и ситуациями повестей становятся весьма гипотетичными и полными натяжек, настолько, что местами рассуждения звучат довольно комично: “…Александр Чаянов посвятил свою жизнь двум главным занятиям: общественно-политической и научно-практической деятельности, в которых узнаются “блестящая”, “бойкая” Берта и “более красивая” и “задумчивая” Китти” (с. 27); “Если продолжить аналогию между “блестящей” половиной Анимы А. Чаянова (Берта, Жервеза) и общественной деятельностью, увлеченностью строительством грандиозных кооперативных систем, то аналогом Юлии в научно-профессиональном творчестве Чаянова является грандиозный проект вертикальной кооперации <…>” (с. 126).
Тут привлечение юнговского теоретического аппарата, отнюдь не рассчитанного на подобную конкретику, явно оказывается неуместным. Аналогичный сравнительный анализ “Приключений Буратино”, “Хождений по мукам” и биографических обстоятельств А.Н. Толстого, проведенный М. Петровским с использованием иного, отнюдь не юнговского подхода, оказался намного более удачным. Если же оценивать книгу в целом, то наиболее уязвимым моментом ее методологии будет приравнивание повестей к снам (которые анализировал Юнг).
Создавая литературное произведение, любой писатель обязательно в той или иной степени считается с существующими традициями, учитывает сложившиеся ранее конвенции (жанровые, стилевые, тематические и т.п.). Художественный уровень тут не важен, скорее даже наоборот, гении меньше скованы традицией, а эпигоны и стилизаторы (к числу последних принадлежал, по моему мнению, и Чаянов) следуют им в наибольшей степени. Чтобы выйти на бессознательное, нужно вначале вычленить то, что явно использовано сознательно. А просто отмахнувшись от связей Чаянова с немецкой романтической прозой (прежде всего — с Гофманом) и с русской романтической повестью (В.Ф. Одоевский, “Уединенный домик на Васильевской” В.П. Титова/Пушкина и др.), И.В. Герасимов лишил себя возможности выяснить, что в описанных им чертах поэтики Чаянова принадлежит лично ему, а что присутствует как элемент “памяти жанра”.
Тем не менее появление этой талантливой книги, расширяющей методологический арсенал отечественного литературоведения и богатой интересными частными наблюдениями, представляется нам отрадным фактом.
Любопытно, что в последней главе, посвященной “Путешествию моего брата Алексея в страну крестьянской утопии”, автор вместо юнгианского “ключа” использует “ключ” историко-социологический, учитывая при этом и те аспекты, которые обусловлены использованием утопического жанра. Выводы этой главы представляются мне наиболее убедительными, при этом они наиболее конкретны и оригинальны (речь тут идет об отталкивании Чаянова от либерализма и близости его к популизму и антиурбанизму, получившим в то время распространение в Восточной и Южной Европе, имеются в виду Болгарский Земледельческий Народный Союз, итальянский фашистский аграризм и т.д.). По заключению В.Г. Герасимова, мировоззренческий позитивизм, отсутствие системы положительных ценностей и “ориентация на постоянный поиск улучшения любых данных обстоятельств, при любых условиях” (с. 157) как основной движущий стимул приводили к тому, что, “хотя во враждебной интеллигенции обстановке тоталитаризма продолжение прежней деятельности становилось бессмысленным с профессиональной точки зрения (был трансформирован прежний объект профессионального служения), безнравственным с этической и саморазрушительным с психологической, <…> люди типа Александра Чаянова продолжали идти прежним путем” (с. 159—160).
А. Рейтблат
НИКИТИН А.Л. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в Советской России: Исследования и материалы. М.: Интерграф Сервис, 1998. — 344 с. —1520 экз.
С 1992 г. А.Л. Никитин печатает в различных журналах статьи о мистических орденах 1920-х годов в России/СССР. Волею судеб он оказался наследником части архива московских тамплиеров; к этому добавились разыскания в архивах Лубянки и некоторых других. Данная книга представляет собою собрание этих статей и материалов, в совокупности создающих картину потаенной духовной жизни довольно значительной части русской интеллигенции того времени. Среди персонажей книги — ученые, преподаватели, артисты, художники, музейные работники и, конечно, литераторы, что заставляет нас отметить ее появление в библиографии специального журнала.
В книгу вошли статьи “Триграмма космического сознания человека”, “Мистические общества и ордена 20-х гг.”, “Анархисты и мистики Кропоткинского Музея”, “Орден тамплиеров в Советской России”, “Тамплиеры, масоны, анархисты”, “Рядом с Михаилом Чеховым”, “Московский Сен-Жермен”, 12 тамплиерских легенд, две статьи из зарубежной анархистской печати, обвинительное заключение ГПУ по делу “Ордена Света” (1931) и (не очень понятно зачем) перепечатанная из киевских “Университетских известий” статья Ф. Фортинского “Новые открытия в области истории ордена тамплиеров”.
В общем, надо сказать, что эта книга, безусловно, облегчила обращение к разбросанным до того по разным изданиям, иногда достаточно редким, статьям А.Л. Никитина, без которых невозможно представить себе этот очень значительный пласт русского сознания 1920-х годов. Конечно, всякий читающий отдает себе отчет, что материалы эти далеко не исчерпывают тему (тем более если слово “мистики”, присутствующее в заглавии, понимать в его истинном смысле), что некоторые преувеличения, к которым склонен автор, должны быть восприняты с долей скептицизма, но появление серьезно документированной работы А.Л. Никитина нельзя не приветствовать, особенно на фоне работ вроде “Свет звезд, или Последний русский розенкрейцер” В. Уколовой и А. Немировского.
Одной из наиболее существенных частей этого издания является указатель имен, который отныне будет выполнять функцию путеводителя по орденскому подполью — прежде всего московскому — двадцатых и отчасти тридцатых годов. И потому имеет смысл внести в него те уточнения, которые мы ныне в состоянии сделать.
Прежде всего, отметим, что автор обязался не включать в указатель мифологических персонажей, но тем не менее в списке оказались Бафомет, “Иисус, сын Марии”, Иосиф Аримафейский, Моисей, а Иоанн Богослов и евангелист Иоанн почему-то представлены разными строчками.
Непонятным образом оказываются разбросаны в книге люди, имевшие мирское и монашеское имя, — так, патриархи Тихон и Сергий (кстати, в книге он назван лишь митрополитом), Серафим Саровский отыскиваются по имени монашескому, а архим. Феодор (Бухарев) — по мирскому.
Далее, следуя в более или менее последовательном порядке, отметим, что М.М. Артемьев, чью статью автор книги перепечатывает, был довольно известным публицистом русской эмиграции, печатался в газете “Возрождение”, в “Пути” и др., так что поиски биографических сведений о нем вполне могут быть продолжены.
Странновато выглядит присутствующая в указателе дата смерти одного из героев книги В.В. Белюстина (1943), о котором в самом тексте сказано: “Где он отбывал свой срок? Когда умер? Как ни парадоксально, все это до сих пор остается загадкой… Он сошел с “физического плана” жизни, пользуясь выражением оккультистов, как настоящий граф Сен-Жермен, не оставив никаких свидетельств о своей смерти…” (с. 192). Чему же верить? Оставляем этот вопрос до разрешения автора.
Переводчик Бернер — практически наверняка поэт Николай Федорович Бернер (1890—1969), после войны оказавшийся в числе перемещенных лиц и печатавшийся в различных изданиях русской эмиграции. Его автобиография с упоминаниями о различных посадках — в сборнике “Содружество” (Вашингтон, 1966). Ср. также: Поливанов К.М. Машинописные альманахи “Гиперборей” и “Мнемозина” (Указатель содержания) // De Visu. 1993, № 6. С. 47 (указанная там дата рождения — 1880 — ошибочна); Тименчик Роман. О трудах и днях Ахматовой // НЛО. 1998. № 29. С. 428.
Литературоведа, критика, переводчицу З. Венгерову звали не Зинаидой Семеновной, а Зинаидой Афанасьевной (она была сестрой, а не дочерью С.А. Венгерова). Биография ее — в словаре “Русские писатели”.
Даты жизни геофизика (а не просто географа) Александра Павловича Герасимова — 1869—1942, юриста Н.К. Муравьева — 1870—1938; Н.Н. Русов умер не ранее 1942 года; уже давно установлены подлинные даты смерти С.А. Клычкова, П.А. Флоренского и Г.Г. Шпета — 1937-й, а не фиктивные — 1940-й и 1943-й.
О председательнице Московского Теософического общества С.В. Герье известно, что она скончалась уже после войны (некоторые сведения — Вестник Теософии. 1992. № 1. С. 62).
Профессор Гривс — несомненно, знаменитый историк, академик И.М. Гревс, а Юрий (или, вернее, Ежи) Жулавский — чрезвычайно известный польский писатель.
Историка Егорова (впоследствии члена-корреспондента Академии наук, скромно означенного в указателе лишь преподавателем) звали Дмитрием Николаевичем, а даты его жизни — 1878—1931 (судя по тому, что скончался он в Ташкенте, его постигла судьба многих сосланных). Биографическая справка о нем — в известном словаре “Славяноведение в дореволюционной России”.
Для случайно пользующихся справочником, чтобы выбрать оттуда даты, не хранящиеся в памяти, отметим, что В.В. Маяковский родился в 1893-м, а отнюдь не в 1890 году (не указываем явных опечаток, по которым иногда бывает трудно догадаться об истинной дате — так, Н.В. Водовозов в указателе означен родившимся в 1092 г.; подумавший, что год должен читаться как 1892-й, ошибется, ибо на самом деле — 1902-й), И.А. Ильин — в 1883-м, а не в 1882-м, Н.П. Киселев умер не в 1964-м, а в 1965 году; В.Р. Менжинский достоин более точной характеристики, чем просто “партийный деятель” — в те годы, о которых идет речь в книге, он был председателем ОГПУ (равным образом и Трилиссер должен быть определен как чекист, один из руководителей советской охранки и что-либо вроде этого, а не как “партийный деятель”); еще один чекист, Г.Г. Ягода, был не только зампредом ОГПУ, но и достаточно продолжительное время, в промежутке между смертью В.Р. Менжинского и возвышением Н.И. Ежова, возглавлял это кровавое ведомство. Вряд ли можно согласиться с дефиницией, данной Л. Тихомирову, — “народоволец”. Его судьба, достаточно широко известная, требует более подробного определения. Сходным образом стоило бы исправить определения, данные А.В. Чаянову и Б.П. Вышеславцеву. Оба они названы писателями, тогда как первый был в первую очередь ученым-экономистом, а второй — прежде всего очень известный философ.
Автора широко известной “Энциклопедии оккультизма” Г.О.М. звали Григорий (а не Георгий) Оттонович Мебес. Согласно данным д-ра А.М. Асеева, издателя сборника “Оккультизм и Иога” (см. нашу публикацию в “Литературном обозрении”. 1998. № 2), он умер в Усть-Сысольске в 1930 году. Вероятно, назвать его математиком — значит впасть в значительное преувеличение, поскольку он был всего лишь преподавателем математики в средних учебных заведениях.
Директор Горного института в Петрограде Дмитрий Иванович Мушкетов родился в 1882 году (дата смерти нам, к сожалению, неизвестна, но вряд ли совсем загадочна).
Годы жизни великого князя Николая Николаевича младшего имеются даже в “Советском энциклопедическом словаре” — 1856—1929, а геолога и палеонтолога Анатолия Николаевича Рябинина — 1874—1942.
В протоколах допросов ленинградских масонов и мартинистов второй половины 20-х годов имя А.Н. Семигановского расшифровывается как Анатолий (а не Антоний) Николаевич.
Вопреки уверениям автора, о смерти графа Сен-Жермена известно вполне достоверно — любой французский энциклопедический словарь дает дату 1784-й. Если же полагать, что он персонаж легендарный, то имя его не должно присутствовать в указателе.
Граф Чеслав Иосифович Чинский был не масоном, а мартинистом: любопытные сведения о нем собраны в книге: Серков А.И. История русского масонства 1845—1945. СПб., 1997 (по указателю). К слову, отметим, что книга эта окажется также весьма небесполезна литературоведу, особенно занимающемуся историей литературы русской эмиграции.
Раз уж автор взялся помечать, кто из героев его книги принадлежал к какому-либо эзотерическому тайному обществу (даже С.М. Эйзенштейн, принятый в розенкрейцеры известным мистификатором Б.М. Зубакиным, всерьез отнесен к членам этого ордена), следовало бы указать, что П.Е. Щеголев был масоном.
Одним словом, нынешнее состояние именного указателя к книге А.Л. Никитина вполне наглядно свидетельствует, в каком состоянии находится источниковедческое состояние той отрасли исторической науки, которая занимается изучением русских эзотерических традиций. Понятны трудности исследователей, но тем очевиднее потребность в совместных усилиях всех сколько-нибудь заинтересованных в точном знании. Рецензируемое издание сделало немало, но считать его исчерпывающим — явно преждевременно.
Н.А. Богомолов
Серков А.И. История русского масонства: 1845—1945. — СПб.: Издательство имени Н.И. Новикова, 1996. — 480 с. — 1000 экз.
Читателя, приготовившегося узнать душераздирающие тайны врагов рода человеческого, книга разочарует. Никаких заговоров, таинственной атмосферы, устрашающих цифр. Длинные перечни тем докладов, даты их произнесения, списки лож, списки участников, руководители, офицерский состав, неизвестные в большинстве своем фамилии.
Зато для историка книга станет незаменимым справочником. Намеренно сухая, она базируется почти исключительно на документах масонских лож, сохранившихся в архивных фондах России и Франции. Гипотетических высказываний Серков практически не допускает, хотя иногда хотелось бы, чтобы они были, поскольку в самом интересном месте он прерывает повествование и не высказывает своего мнения только потому, что не мог бы его с исчерпывающей убедительностью обосновать, хотя по тону чувствуется, что и на этот счет свое мнение Серков не просто имеет, но убежден в нем.
О русском масонстве XVIII — начала XIX вв. написано немало, в том числе и работ вполне академических. Но монография, обобщающая последующие сто лет масонской деятельности, появляется впервые.
Вторая половина XIX в. в историю масонства яркой страницы не вписала. Этим годам в книге посвящено 15 страниц. Зато в начале двадцатого столетия и позже, в эмиграции, масонство было весьма распространено. Предреволюционному масонству, равно мистическому и политическому, о котором исследователи писали чаще, в работе также уделено не слишком много места. Три четверти книги занимает наименее изученный период — масонство в эмиграции с 1917 по 1945 г.
Относительно “думского” масонства вывод Серкова однозначен: “Великий Восток народов России не создавался как надпартийная политическая организация, но, постепенно удаляясь от чисто масонских задач, приобрел характер политического объединения к 1915—1916 гг. …система нравственного совершенствования, духовного развития, принятая в классическом масонстве, была практически уничтожена” и таким образом “абсолютизация социальной стороны программы Великого Востока Франции превратила его дочернюю организацию в замкнутое политическое образование, несостоятельность которого была доказана временем”. Иными словами, политизированное предреволюционное масонство было скорее исключением из правил. В эмиграции русские масоны попытались вернуться к норме и более всего преуспели во Франции, где масонские традиции были изначально очень сильны.
Масонство союза Великого Востока Франции было популярно в эмигрантской среде преимущественно в начале 20-х. Всю разницу между двумя родственными союзами объяснять не имеет смысла, поскольку и сами масоны не всегда ее улавливали. По словам Серкова, даже в начале двадцатых годов нашего столетия “у русских не было еще четкого представления о всех идейных различиях между двумя послушаниями”. Существенным было то, что Великий Восток меньше внимания уделял ритуалу и символике, больше — общественной деятельности. Идеологию Великого Востока более или менее разделяла, строго говоря, лишь одна русская ложа — “Северная Звезда”, состоявшая почти исключительно из дореволюционных общественников левого толка. Формально к союзу Великого Востока принадлежали также русские ложи “Свободная Россия” и “Северные братья”, но работы в них велись по Древнему и Принятому Шотландскому Уставу. Кроме того, существовали смешанные франко-русские ложи La Rose du Parfait Silence и Se connaitre.
Куда большим влиянием пользовался союз Великой Ложи Франции. Под его эгидой возникло несколько мастерских, оставивших заметный след в истории русского масонства. Первой открылась ложа “Астрея”, где в докладах обсуждались преимущественно основы масонства и будущее человечества. Ложа “Северное Сияние” в большинстве своем состояла из бывших военных, которые занимались изучением ритуальной символики и посвятительной эзотерики; в “Гермес” входили бывшие министры, обсуждавшие правовое устройство будущей свободной России, в “Юпитер” — художественная элита (проблемы личности и общества). Были открыты также оказавшиеся недолговечными “кавказские” ложи “Золотое Руно” и “Прометей”, включавшая женщин ложа “Аврора”, а позже, в начале 30-х, — молодежная ложа “Гамаюн” и ложа “Лотос”, сконцентрировавшаяся на вопросах современности. Постепенно была создана вся необходимая иерархия: ложа совершенствования “Друзья Любомудрия” (4—14 степени), капитул “Астрея” (18 степень), ареопаг “Ордо аб хао” для работ в 30-й степени, консистория “Россия” (32-я степень), Русский особый Совет 33-й степени и, наконец, Совет Объединения русских лож. Помимо русских мастерских во Франции, существовали также ложи в Германии, Югославии, Египте, в основном ориентировавшиеся на французское масонство. Попытки открыть русские ложи в Болгарии, Англии, Польше, Румынии оказались неудачными. Всего русских масонов в эмиграции было несколько сотен человек, преимущественно свободных профессий: литераторы, профессура, адвокаты, редакторы, общественные деятели и т.д.
Любопытны приводимые сведения о дезинтеграции в эмигрантском масонстве в начале 30-х. Хотя расхождения были не столь уж и значительны, а во многих вопросах их и вовсе не было, скажем, во время второй мировой войны “позиция русских масонов была однозначно антифашистской”.
Категоричен Серков бывает, лишь оспаривая утверждения других исследователей: масонство — это не белая идея, не политическая партия, не всемирный заговор. О том, что же это тогда такое, в книге ни слова, на неподготовленного читателя она намеренно не рассчитана и публицистического заряда не несет. Настаивает автор на немногом: всячески отрицает просоветскую настроенность в эмигрантских ложах, говорит об отказе от радикализма и стремлении большинства вообще уйти от политики, что, впрочем, получалось плохо.
Все остальное приходится вычитывать между строк. Лишь по косвенным данным можно понять отношение автора к описываемым событиям и фактам: к примеру, когда он доклады, произнесенные в ложах , называет “лучшим, что было создано М.А. Осоргиным”. Или по интонации, с какой цитируется осоргинское определение масонства как “последней несдавшейся крепости гуманизма, уважения к человеческой личности”.
К большинству авторов, писавших о русском масонстве ХХ в., Серков относится без особого пиетета. Считается он лишь с теми подготовительными историческими материалами, которые принадлежат самим масонам: П.А. Бурышкину, С.П. Тикстону. Из историков же, так сказать, светских благосклонен он к польскому исследователю Л.Б. Хассу. Об остальных чаще всего отзывается скептически, а то и с тщательно скрываемым негодованием. Следует признать, что он имеет на это право. По насыщенности фактами, обилию вводимых в оборот источников и отсутствию домыслов его книга не имеет себе равных. А размах и буйство воображения у авторов, впервые берущихся за масонскую тему, да еще без достаточных к тому оснований, и впрямь не может не вызывать у историка целого комплекса своеобразных чувств.
Наибольшее раздражение, прорывающееся сквозь сугубый академизм, вызывает у Серкова книга Н. Берберовой “Люди и ложи”, и это неудивительно. Берберова — единственный до Серкова человек, получивший доступ к значительному массиву масонских документов во Франции и США. Но распорядилась она им весьма своеобразно, написав вместо исторического исследования очередной беллетристический опус, изобилующий ошибками и неточностями, зачастую намеренными. Книга у нее, как и все ее предыдущие и последующие творения, получилась весьма увлекательная и для широкого читателя достаточно убедительная, хотя даже неспециалист не мог про себя не отметить изрядное количество подозрительных мест и несообразностей. С источниковедческой точки зрения книга Берберовой с историей Серкова никакого сравнения не выдерживает. Впрочем, Берберова, судя по всему, к исчерпывающей точности и не стремилась, у нее были свои задачи, и Серков совершенно прав, говоря, что ее труд надо оценивать совсем по иным законам, не как историческое исследование.
Тем не менее популярностью у публики будут пользоваться скорее “Люди и ложи”, чем “История русского масонства”, и с этим ничего не поделаешь. Еще Пушкин говорил, что пишут историю специалисты, а в памяти народной остается то, что насочиняли литераторы. Вероятно, он прав, как всегда.
Да и какое дело широкому читателю до источниковедения, распределения фондов и сохранности документов. Ему куда более по душе миф, атмосфера таинственности, громкие имена, невероятные разоблачения и прочая атрибутика политического детектива под маркой истории, ну и чтобы написано было бойко. Вряд ли книге Серкова изменить читательскую психологию. Скорее придется смириться с тем, что и здесь, как почти везде, будут соседствовать две точки зрения: мифологизированная для публики и научная для профессионалов. Но до сих пор существовал один только миф, а теперь вот есть и история.
В конце рецензии принято указывать на недостатки и неточности, делать замечания и добавления. В данном случае это малореально. Небольшое количество опечаток в счет не идет. А говорить об уточнениях можно лишь после знакомства с архивными фондами.
Несколько уязвима, пожалуй, лишь глава “Общественная деятельность русских масонов”. Она, разумеется, имеет полное право на существование, но с оговоркой, иначе складывается впечатление, что вся многогранная деятельность масонов “в миру”, за стенами мастерских велась исключительно с дальним масонским прицелом. Возможно, так оно и было, но тогда в исследовании не хватает еще одного раздела, объясняющего эти нюансы, иначе вопросов остается больше, чем ответов.
Масоны ли занимались столь широко общественной деятельностью в эмиграции, или просто активные общественники в широкий круг видов своей деятельности включали наравне с другими и масонскую? Как сами масоны склонны были расценивать свою деятельность? Насколько в эмиграции сильны были настроения считать масонство просто видом общественной деятельности? Перед революцией так называемое “думское” масонство практически полностью отказалось и от обрядов, и от посвятительных задач (когда Серков пишет об этом, у него прорывается некоторая досада). В эмиграции русские масоны и ритуала, и посвятительной деятельности придерживались, но насколько последовательно? О спорах в эмигрантских масонских мастерских по этому поводу Серков пишет очень интересно, но собственных выводов опять же не делает. Рассматривали в большинстве своем эмигранты масонство лишь как один из видов общественной деятельности, или же преобладали иные настроения?
Нет ни малейших сомнений, что в большую часть эмигрантских общественных организаций масоны входили, и даже нередко занимали в них ведущее положение. Но было ли в этой их деятельности хоть что-либо специфически масонское или нет, на этот вопрос Серков не отвечает и вообще не ставит его, ограничиваясь только перечислением организаций и их участников, принадлежащих к масонским ложам. Не делает он в этой главе и никакого разграничения между общественными организациями, в которых масоны просто принимали участие, и организациями, специально созданными масонами для прикрытия, для легализации деятельности.
Осоргин “отстаивал точку зрения, что и в “профанской” жизни масон должен следовать идеологическим установкам братства”. Но насколько часто его точку зрения разделяли остальные вольные каменщики? И какова все же была степень политизированности эмигрантского масонства?
В этой (и, кажется, только в этой) главе хотелось бы большей корректности. Дело не в фактах, факты точны, а в их интерпретации. Например, имя Г.В. Адамовича упоминается несколько раз, когда речь в книге идет о Религиозно-философской академии, Русском народном университете, собраниях “Чисел”, “Перекрестка”, “Круга”, “Кочевья”, “Зеленой лампы”, парижского Цеха поэтов, Союза молодых писателей и поэтов. К этим кружкам и организациям можно было бы добавить и другие, к которым Адамович имел непосредственное отношение, но все это характеризует только его самого и мало что добавляет к его масонству. Публично выступать, в том числе и на упомянутых собраниях, Адамович стал еще до посвящения в вольные каменщики. И продолжал это делать с перманентным успехом, как будучи членом ложи, так и выбывая из нее на время. Кроме того, посещать собрания литературного кружка, даже выступая на нем, и быть его членом — не всегда одно и то же.
Из перечня масонов-участников собраний “Круга” таинственным образом исчезли не только К.В. Мочульский, Л.Ф. Зуров, В.Н. Емельянов, вездесущий Адамович, но и главный организатор самого “Круга” И.И. Бунаков-Фондаминский, на квартире которого собрания и проводились. А если уж перечислять не только постоянных посетителей, но и гостей, то следовало бы упомянуть А.Ф. Керенского, В.Л. Андреева, В.Б. Сосинского и др. Мероприятия же “Зеленой лампы” и вовсе посещал “весь Париж”, одних только основных докладчиков, принадлежащих к братству, было гораздо больше тех девяти человек, что приведены в книге.
И на этом фоне вызывает сомнение такое утверждение: “…из литературных кружков больше всего масонов, вероятно, было в «Кочевье»”. Особенно если в доказательство приводится список, открывающийся словами: “…на собраниях “Кочевья” можно было встретить…” Если начать перечислять всех масонов, кого можно было встретить на вечерах “Зеленой лампы”, пришлось бы, вероятно, воспроизвести почти весь алфавитный указатель книги. Постоянных же участников “Кочевья” было гораздо меньше, чем посетителей устраиваемых им собраний. Многие из писательских объединений русского Парижа литературно враждовали, но их участники нередко посещали мероприятия конкурентов и выступали там со всей присущей литераторам страстностью. Перечисление через запятую и хозяев мероприятий, и гостей-оппонентов скорее искажает картину, чем дает дополнительное объяснение происходящему.
Вообще списки масонов, участвовавших в многочисленных общественных объединениях первой эмиграции, составлены немного механически, по принципу: был масоном и участвовал, значит, годится. Если бы еще попытаться определить хоть приблизительную степень масонской специфичности в упоминаемой общественной деятельности. Разумеется, это далеко не всегда возможно, а часто невозможно вообще, но без этого списки теряют половину смысла. Тут необходимо точно так же учитывать внутренние разногласия в эмигрантской среде вообще и в каждом конкретном кружке в частности, как это было сделано в других главах книги.
Говоря об эмигрантских объединениях адвокатов, Серков делает любопытное замечание: в Союзе русских адвокатов за границей преобладали вольные каменщики Великой Ложи Франции, а в параллельно действовавшем Объединении русских адвокатов во Франции — масоны, принадлежавшие к ложам Великого Востока. Серков приводит этот факт без всяких комментариев. Однако вопросов возникает множество. Касалось ли такое разделение только адвокатуры? Можно ли хотя бы отчасти связать принадлежность к разным ветвям масонства и раскол в эмиграции почти всех дореволюционных политических партий и других организаций? В каких именно объединениях раскол совпадал с принадлежностью к разным послушаниям и где он произошел по другим причинам?
Или же был прав Осоргин, считавший, что деление русских масонов на два послушания было совершенно случайным? И пример с адвокатскими союзами — простое совпадение?
Вероятно, оговори Серков в работе свои воззрения на краеугольные масонские принципы, многих вопросов и не возникло бы, но он этого не сделал.
В целом картина получилась довольно пестрая, тем более что автор, собрав огромное количество фактов, к одной какой-либо концепции сводить их не стремился, своей точки зрения не навязывал и от скоропалительных выводов воздержался.
Материал в основном собран, хотя наверняка будут появляться новые штрихи, дополнения и уточнения. Общая картина, однако, вряд ли уже изменится, и книге Серкова суждено надолго стать основополагающей и, по сути, единственной в своем роде. Вряд ли в ближайшее время появятся новые исследования на эту тему, способные потягаться с его трудом по обилию вводимых в оборот фактов. Тем более хотелось бы, чтобы высказался он уже не как собиратель материала, а как аналитик.
Впрочем, продолжение следует — книга Серкова о последних десятилетиях русского масонства с 1945 г. до наших дней готовится к изданию. Вполне вероятно, что она не только завершит картину, но и снимет большинство вопросов.
Олег Коростелев
Сартр Ж.-П. СИТУАЦИИ: Антология литературно-эстетической мысли / Сост. и предисловие С. Великовского. — М.: Ладомир, 1997. — 431с. — 2000 экз.
Сартр Ж.-П. ИДИОТ В СЕМЬЕ: Гюстав Флобер от 1821 до 1857 / Перевод Евгения Плеханова. — СПб.: Алетейя. — 647с. — 2000 экз.
Сартр принадлежит к числу тех представителей западного интеллектуального мира, которые, благодаря своей радикальной антибуржуазной общественной позиции (являвшейся неотъемлемой составляющей его образа и на родине), широко известны в России. В области философии его атеистический экзистенциализм считался допустимым для обсуждения (пусть и с осуждением) еще в годы господства марксистско-ленинской идеологии, а художественные произведения с давних пор публиковались и включались в университетские курсы зарубежной литературы. (Небольшой опрос, проведенный нами не так давно среди двух десятков студентов-гуманитариев разных специальностей, показал, что это имя приходит на ум одним из первых, когда просишь назвать французского писателя ХХ в.) Но все же выход в один год сборника литературно-критических эссе и исследования о Флобере привлекает внимание читающей публики к такому аспекту его деятельности, который до сих пор был представлен на русском языке лишь сравнительно небольшими по объему публикациями в журналах и сборниках. Книга “Ситуации”, выпущенная издательством “Ладомир” под названием, которое французский философ выбрал для десятитомного собрания своих эссе, представляет собой продуманный портрет Сартра-критика. Она включает работу, теоретический и программный характер которой задан уже самим ее названием — “Что такое литература?”(впервые опубликована в 1947 г. в издававшемся самим философом журнале “Тан Модерн”), и подборку эссе о творчестве отдельных писателей — предисловия, критические разборы в периодике, написанные по тому или иному поводу тексты. (“Франсуа Мориак и свобода”, “О романе «Шум и ярость», “Разбор «Постороннего»”, “Скованный путами, Заметки о «Дневнике» Жюля Ренара”, “Кузнецы мифов”, “Предисловие к «Портрету неизвестного» Натали Саррот”, “Малларме (1842—1898)”, “Брехт и классики”, “Леконт де Лиль”.) Наличие конкретных литературно-критических работ существенно обогащает сборник, поскольку у Сартра, умеющего, по словам составителя книги С. Великовского, “высветлить изнутри само устройство словесной материи” анализ конкретного литературного материала — не иллюстрация к его теории, а всегда имеющее самостоятельную литературоведческую ценность исследование.
Исходя из своих философских взглядов о свободе сознания, Сартр придает литературе особое значение: книга требует для своего полноценного завершения добровольного сотворчества читателя и поэтому, как никакой другой объект, взывает к свободе человека. Отсюда и глобальный характер поставленного напрямую — “что такое литература?” — вопроса, ответ на который представляет собой одновременно обоснование идеальной модели литературы как непосредственного взаимодействия автора и современного ему читателя и попытку осмыслить динамику развития литературного процесса за предшествующие 300 лет сквозь призму изменения отношения писателя и его аудитории.
Пафос, с которым Сартр описывает взаимное великодушие писателя и читателя, свидетельствует о такой убежденности в общественной значимости литературы, которая в сегодняшней российской ситуации, вероятно, встретит скептическое отношение со стороны тех, кому приходится иметь дело с более частными и прагматическими вопросами : “Каким должен быть курс истории литературы?” или “Как написать бестселлер?”. И в то же время перед нами книга, которая, несомненно, является не просто “литературным памятником”. Прежде всего потому, что в ней в конспективном виде представлены идеи, оказавшиеся весьма продуктивными для исследований последних десятилетий в области социологии литературы, понятой достаточно широко как попытка увидеть взаимосвязь имманентной структуры произведения с его функционированием в обществе. Достаточно назвать книгу П. Бурдье “Правила искусства” (Bourdieu P. Les rиgles de l’art. Genиse et structure du champ littй raire. Paris, 1992) о генезисе и структуре литературного поля, автор которой, яростно полемизируя с сартровской идеей “первоначального проекта”, предполагающей, что художник совершает свободный, целенаправленный выбор, несомненно, очень многим ему обязан. Отметим также, что работа Сартра выходит на русском языке в тот момент, когда стало ясно, что пророчество о “смерти автора” не сбылось и фигура автора художественного произведения не только как повествовательная инстанция, но и как внеположенный тексту его источник все больше привлекает внимание исследователей самых разных направлений. Социоэкономические и социокультурные перемены у нас в стране и сопровождавшая их утрата обществом своей литературоцентричности привела к открытому признанию прав реального читателя и интересу к нему (интерес этот, несомненно, подогрет проникновением идей рецептивной эстетики, но имеет и собственную непрерывную традицию), как с точки зрения формирования его эстетической установки, так и с точки зрения его участия в создании смысла произведения. В этих условиях утверждение Сартра о равном значении двух творцов (читатель завершает произведение самим актом чтения, но не сможет сделать этого без наличия первоначального авторского замысла) представляется весьма продуктивным. Важно, что применение этого положения к литературному процессу в целом дает, пусть весьма конспективную и общую, модель литературного развития, которая через динамику взаимодействия писателя и его аудитории, позволяет соединить историю литературных текстов с историей их социального бытования.
Сартр не забывал, что пишет для публики, его эссе совершенно не академично, но заряжает энергией, и в нем следует видеть не столько строго научную концепцию, сколько стимул для исследовательской мысли. Чтение книги, несомненно, будет полезно преподавателям ведущих вузов страны, ищущим принципы построения курса истории литературы, и их студентам, которым теперь стали доступны еще несколько хрестоматийных анализов ряда важных для истории литературы ХХ в. текстов. Книга доставит удовольствие и просто “интересующимся литературой”, тем более что качественные переводы (их осуществили С. Брахман, С. Великовский, С. Зенкин, Л. Зонина, М. Зонина, И. Стаф) облегчают понимание идей и подходов Сартра.
В своем анализе эволюции взаимоотношений писателя и его аудитории Сартр выделяет момент появления в середине XIX в. писателей, предпочитающих творить “против своих читателей”, сторонников “искусства для искусства”, “проклятых поэтов”. Отношение критика к этим фигурам, ставшим во многом ключевыми для европейской литературы последующих 150 лет, амбивалентно. Обращенность их творчества к очень узкому кругу знатоков или к потомкам означает, согласно Сартру, нежелание “ангажироваться” (термин Сартра) в ситуацию, устанавливать тот непосредственный контакт с читателем-современником, ради которого должен творить писатель. В то же время, по Сартру, творчество предполагает ангажированность, вовлеченность в свое собственное произведение, и именно это “превращение” личности в литературный текст в высшей мере характерно для таких фигур французской литературы, как Ш. Бодлер, С. Малларме, Г. Флобер. Сартр написал в 1947 г. большое эссе о Ш. Бодлере, в конце 40-х годов работал над несохранившейся книгой о С. Малларме, представление об основных положениях которой можно получить по опубликованному в сборнике “Ситуации” предисловию к изданию произведений поэта. Большую работу, также исследующую соотношение личности писателя и его творчества Сартр посвятил Ж. Жене — “Святой Жене, лицедей и мученик” (1952).
О Флобере Сартр написал огромную работу — около трех тысяч страниц, — начатую в 1954—1955 гг. и опубликованную в 1971—1972 гг. Сочетая марксизм, психоанализ и экзистенциальную философию, он прослеживает формирование личности писателя, начиная с детства до того момента, когда Флобер становится автором “Госпожи Бовари”. Сам философ так формулирует задачу: “Надо попытаться понять этот скандал: идиот, становящийся гением” (с. 48). В этом превращении принципиально важную роль играют отношения Гюстава с языком, с ранних лет существующим для будущего писателя не только как носитель значений, но и как самостоятельная сущность, характеризующаяся той самой “непрозрачностью”, которую в эссе “Что такое литература?” Сартр объявляет отличительным признаком поэзии, отделяющим ее от прозрачного по смыслу языка прозы. При этом языковая деятельность, литературное творчество обеспечивают Флоберу тот вариант сочетания активной и пассивной позиций, потребность в котором находит свое объяснение в социальных условиях семьи и в индивидуальной истории возникновения комплексов писателя. Чтобы реконструировать историю Гюстава — мальчика и юноши, — Сартр использует свидетельства современников, биографов, произведения самого Флобера. Однако значительная часть высказываемых предположений относительно внутренней жизни Флобера не может не носить достаточно гипотетический характер, в чем открыто признается сам автор. Несмотря на обилие психоаналитической, социологической и философской терминологии, сочинение Сартра очень близко по характеру к роману (ср. размышления героя его романа “Тошнота” (1998) о том, что именно роман является наиболее адекватным средством проникновения в жизнь другого. Эта двуприродность книги задана уже самим заглавием и составляет серьезную проблему для переводчика. Французское “L’idiot de la famille” является идиомой (отсюда его перевод “В семье не без урода”, предложенный в книге “Ситуации”) и в то же время содержит терминологически важное для рассуждения Сартра слово “идиот”. Балансирование между общеязыковым и терминологическим значением слов сохраняется и в тексте, но, к сожалению, переводчику Е. Плеханову не всегда удается сохранить нужное соотношение: название книги труднопроизносимо по-русски, а сам текст постоянно вызывает желание обратиться к французскому оригиналу, чтобы узнать, как же это было сказано у автора.
Об этом следует пожалеть еще и потому, что выход пусть даже только первого тома книги на русском языке вдвойне важен. Это не только последний, во многом итоговый труд Сартра, но и книга о Флобере, писателе, ключевом для истории литературы и литературного сознания конца XIX—XX вв., последнее фундаментальное исследование о котором на русском языке вышло еще в 1955 г. Лакуну отчасти восполняет вышедший в 1984 г. двухтомник его переписки, но все же последнее время Флобер возвращается к нам только в связи с другими значительными фигурами — Набоковым или, как в данном случае, с Сартром, а исследование русского ученого об этом писателе недавно опубликовано на французском языке (Zenkine S. “Madame Bovary” et l’oppression rйaliste. Clermont-Ferrand, 1996), но, к сожалению, пока не вышло на русском.
Дополняя картину литературно-критической деятельности Сартра, предложенную в сборнике “Ситуации”, книга “Идиот в семье” противостоит ей не только качеством перевода. Если в первом случае читатель имеет возможность обратиться к комментариям С. Зенкина, чтобы получить нужные для понимания текста сведения об упоминающихся в нем именах, понятиях или реалиях, то во втором он лишен этой возможности, хотя здесь нужда в комментариях едва ли не большая, как из-за обилия специальной терминологии, так и из-за того, что Сартр оперирует с известным для французов со школьной скамьи, но мало знакомым нам фактическим материалом. Противостоят эти книги друг другу и качеством полиграфического исполнения. Шрифты в “Ситуациях” — не только способ порадовать глаз читателя, они несут на себе значительную смысловую нагрузку: напечатав помеченное 1997 г. вступительное слово М. Конта и весь остальной текст, включая предисловие С. Великовского, разными шрифтами, издатели позволяют предположить даже тем, кто ни разу не слыхал фамилии автора предисловия и составителя, что книга имеет долгую судьбу, а тем, кто давно следит за гуманитарной научной периодикой, напоминают, что впервые сделанная С.И. Великовским подборка текстов Сартра публиковалась в журнале “Вопросы литературы” более десяти лет назад. Было бы, наверное, хорошо, если бы обстоятельствам создания книги и личности ныне ушедшего от нас ее составителя, много писавшего о французской литературе, была посвящена хотя бы небольшая справка. В изданной же на хорошей бумаге и в солидной обложке книге издательства “Алетейя” неожиданные изменения шрифта воспринимаются просто как элементарная небрежность и даже не вызывают желания вчитать в них какой бы то ни было смысл. Следует, однако, надеяться на то, что следующие тома этого романа-исследования будут оформлены тщательнее, и выразить признательность Министерству культуры Франции, при поддержке которого издана книга, за усилия, которые оно прилагает, чтобы познакомить нас со значительными явлениями французской культуры.
Е. Балаховская
Полностью с разделом “Библиография” вы можете познакомиться в №33