перестройка, гласность, травматическая эпидемия
Идеология литературы
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 1998
Идеология литературы
Ирина Паперно
1860-Е ГОДЫ: ПЕРЕСТРОЙКА, ГЛАСНОСТЬ, ТРАВМАТИЧЕСКАЯ ЭПИДЕМИЯ*
Самоубийство стало предметом общественного внимания в России в 1860-е годы, причем русские публицисты усматривали в этом явлении знаменательный факт переживаемой эпохи: “Самоубийство так же старо, как и само человечество. <…> Но ни в одну эпоху истории человечества оно не было так распространено <…> как в наш просвещенный и гуманный XIX век. Теперь самоубийство сделалось какой-то эпидемической болезнью и, притом, болезнью хронической, которая вырывает тысячи жертв из среды населения решительно всех цивилизованных стран Европы. Так говорит статистика, это же может сказать всякий, кто следит за городской хроникой” 1. И городская хроника, и статистические обзоры в периодической печати говорили читателю одно: в последние годы Россия, как и Западная Европа, переживает эпидемию самоубийств.
Именно в эти годы, в ходе Великих Реформ, информация о самоубийствах и преступлениях, впервые в России, стала достоянием публики. В результате реформ новые муниципальные органы и земства взяли на себя заботу об общественном благосостоянии 2. Судебная реформа сделала доступной деятельность судов. Реформа печати и ослабление цензуры создали условия для увеличения числа публикаций и тиражей. В целом, политика так называемой гласности приоткрыла работу социальных механизмов и течение бытовой жизни рядового человека для широкой публики.
Социальная трансформация эпохи Великих Реформ совпала с интеллектуальной революцией, — по словам современника, восстанием против восемнадцати веков господства метафизики 3. Вслед за своими европейскими собратьями, русские позитивисты вступили в новый мир — мир материальных фактов, доступный посредством человеческих ощущений и естественнонаучных методов. Русский позитивизм имел радикальный характер и был связан с политическим радикализмом. Начиная с середины 1860-х годов, столкновения между радикалами и правительством стали привычными: “эпоха освобождения” была эпохой насилия. Печать выработала символический словарь для определения этого исторического опыта. 1860-е — 80-е годы осмыслялись как эпоха “перестройки” или, в пессимистическом ключе, “разложения” всего строя жизни, как “трудное переходное время”, “переходное время между ветхим и новым, идеализмом и позитивизмом” 4. Проводились широкие исторические аналогии — с Францией эпохи Революции или с Римом времен становления христианства, когда “весь прежний психический мир человека рухнул”, открыв дорогу новой вере 5. Самоубийство рассматривалось в этом контексте — как “знамение времени” и “порождение времени” (приведенные выше формулы, широко распространенные в печати этих лет, взяты из статей о самоубийстве).
С новым веком пришел и “новый человек” (другая формула того времени), готовый, пользуясь словами Людвига Бюхнера, “подчиниться власти строгих законов природы” 6. Научные метафоры наполняли дискурс дня. Новые, научные метафоры накладывались на старые, христианские понятия. Краткий обзор “новой веры” из христианского памфлета “Наше время и самоубийство” (1890) демонстрирует и состав, и сочетаемость, и взаимную заменяемость единиц этого словаря:
Не далеко еще ушло от нас то время, когда нашей молодежи проповедывали, что <…> у человека никакой души или духа нет, а есть рефлексы головного мозга; — что душа и дух должны <…> исчезнуть из нашего литературного оборота; у человека есть только мозг и “мозги”. <…> Об ответственности за поступки тут не могло быть и речи; ибо все совершается по неодолимой и не зависящей от человека силе внешних обстоятельств или под влиянием расстройства “рефлексов мыслящего мозга”. Наука объявила <…>, [что] человек силен только в фактах и опытах. Знай законы, по которым совершаются эти факты и опыты, и человек покорит весь мир. “Вы будете боги”, говорит нам наука 7.
Предполагается, что самоубийство — есть порождение именно этого, недалеко ушедшего времени.
Литература предложила модель “нового человека” в образе нигилиста Базарова, созданного совместными усилиями Тургенева и Писарева. Студент-медик, поклонник “Силы и материи” Бюхнера (которую он называет “Материя и сила”), Базаров воспринимает мир как лабораторию. Эмблематично его занятие разрезанием лягушек, устроенных, по его мнению, так же, как и человек. По словам Писарева (сказанным по другому поводу, но на том же языке), “тут-то именно, в самой лягушке-то и заключается спасение и обновление русского народа” 8. Эмблематична и смерть нигилиста, столь похожая на самоубийство, — в результате инфекции, полученной при вскрытии человеческого тела.
В России 1860-х — 70-х годов, как и в Европе, естественные науки боролись за влияние с новыми общественными науками, главным методом которых была статистика. Статистика, быстро развивавшаяся в России именно в эти годы, виделась как “ключ к будущим переменам и реформам” 9. (Отныне статистика, наряду с медициной, снабжала современников ключевыми словами культурного языка.) В общественной науке видели наследницу естественным наукам: “Делалось ясным, что лягушки с пробирками мало подвигают русских людей на действия, имеющие в виду общее благо. Развитые люди задумались на мгновенье и решили изменить систему воспитания. Не естествознание спасет русский народ, а социальные науки <…> Оказывалось, что спасение русского народа зависит от распространения социологии. Взялись за нее. Социальные науки толкуют о народе, о его благосостоянии <…> Новые люди указали <…> на народ” 10. Историку картина представляется иной: понятия общественной науки не заменили понятия естественных наук, а наложились на них, создав метафорическую структуру. Организующая метафора статистики и социологии — социальный организм — представляет собой результат такого наложения, метафору, которая позволяла не только переходить от индивидуального к социальному, но и переносить медицинские представления о человеческом теле на изучение общества. В 1870-е годы метафоры общества как единого тела, доминировавшие в писаниях западных социологов, таких как Герберт Спенсер или Пауль фон Лилиенфельд (русский, работавший на Западе), получили широкое распространение и в России 11. В России органическое направление в социальных науках совпало с развитием идеологии народничества, построенной на идеалах коллективности и органичности социальных связей. Народники видели спасение русского народа от социального “разложения” в крестьянской общине — соборном единстве, неразрывно связанном с землей. Для индивида дорога к спасению лежала — по словам современника — в подчинении “коллективным желаниям русского народа” 12.
В дискурсе 1870-х годов коллективный человек играл роль нового (и лучшего) “нового человека”. Так, статистика показала, что коллективный человек (т. е. массы) подчиняется строгим законам. Будучи бессмертен, коллективный человек был во всех смыслах как боги. Обозревая достижения западной моральной статистики для широкого русского читателя, один журналист представил дело именно в таких образах: “Рождение, брак, размножение, смерть — таков цикл внешнего существования отдельного человека; но в то время, как люди рождаются, живут и умирают, остается род, человечество, развивающееся в своем целом по определенным, правильным и неизменным законам” 13.
Таков был символический словарь эпохи 1860-х — 80-х годов. В этой ассоциативной сети самоубийство играло важную роль, сделавшись символом, который вобрал в себя проблемы дня. Многие из них были общими с западноевропейской культурой; другие специфичны для России этого времени.
САМОУБИЙСТВО И ПЕЧАТЬ
Газеты в России начали печатать сообщения о самоубийствах в конце 1830-х годов. (В Англии газеты сообщали о самоубийствах с начала восемнадцатого века14.) В 1839 году в “Санкт-Петербургских ведомостях” и в “Северной пчеле” появился раздел “дневник происшествий”, сообщавший краткие сведения о несчастных случаях и внезапных смертях. Эта информация поступала из официального бюллетеня городской полиции, “Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции”, который начал выходить в том же 1839 году, и сводилась к описанию неопознанных тел, обнаруженных в публичных местах 15. Приведем пример (от 9 августа, 1839 г.):
31 июля в 10 часу утра, в Черной речке (Нарвск. Ч. 4 кв.), всплыло мертвое тело неизвестного человека мужеского пола. По совершенной гнилости, тело предано земле.
Сообщения о самоубийствах исчезли в 1848 году, когда в связи с революциями в Европе русское правительство усилило контроль над печатью. В начале 1860-х годов, с ослаблением контроля, сообщения о самоубийствах стали — нерегулярно — появляться в газетах. Новый орган, либеральная газета “Голос”, выходившая с января 1863 года, поместила первое (краткое) сообщение в четырнадцатом номере (16 января). В течение 1860-х годов объем информации в органах периодической печати значительно расширился, увеличилось и количество газет и журналов, и их циркуляция — печать, впервые в России, стала играть заметную роль как источник информации и орган общественного мнения. В 1866 году газеты начали печатать отчеты о деятельности новых, открытых судов, и в печати, также впервые, стала занимать большое место тема преступности. В это время крупные газеты печатали по несколько сообщений о самоубийстве в каждом номере. Самоубийство занимало немалое место в появившихся в эти годы органах “малой прессы”, ориентировавшихся на вкус массового читателя 16. В газетах помещались также и статистические данные о самоубийствах 17. Из газет сообщения о самоубийствах попадали в еженедельные и ежемесячные издания, где отдельные случаи обсуждались и комментировались в обзорах текущих событий.
Обсуждение темы самоубийства было прерогативой либеральной и радикальной печати. Особое внимание преступлениям и самоубийствам уделяли, среди газет, “Голос” и “Санкт-Петербургские ведомости”, а также еженедельная газета “Неделя” (народнический орган); среди журналов — “Отечественные записки”, “Дело”, “Русское богатство”. Умеренный “Вестник Европы” и консервативный “Русский вестник” игнорировали эту тему. Исключение составлял ультраконсервативный орган, газета “Гражданин” (издававшаяся с 1872 года князем В. П. Мещерским), которая считала своей задачей противодействовать пагубному влиянию либеральных органов. В 1873 — 1874 годах, когда газету редактировал Достоевский, в “Гражданине” много писали о самоубийстве — как зловещем явлении, вызванном “нигилистическим” духом эпохи 18. И “Московские ведомости” М. Н. Каткова, газета, которая также боролась против нигилизма, писали о самоубийстве в этом ключе 19.
Большинство оппозиционных органов, созданных в 1860-е годы, прекратили свое существование к концу 1880-х годов 20. К этому времени тема самоубийства стала менее заметной в печати: сообщения о самоубийствах продолжали печататься в “дневниках происшествий”, однако в 1890-е годы самоубийство уже не обсуждалось как “знамение времени”, потеряв статус центрального культурного символа. Полагаю, что “эпидемию самоубийств” 1860-х — 1880-х годов можно считать продуктом печати 21. Так думали и современники: “В наше время, при развивающейся все более и более гласности, приходится беспрерывно слышать о новых случаях умопомешательства и самоубийства”. Однако, они, без колебаний, делали из этой информации выводы о современном состоянии общества: “Это, конечно, служит одним из несчастнейших признаков нездорового состояния общества” 22.
ЭПИДЕМИЯ САМОУБИЙСТВ, 1860-Е — 1880-Е ГОДЫ
С начала 1870-х годов газеты сообщали о самоубийстве как о явлении, повторявшемся с поразительной регулярностью: “самоубийство за самоубийством в Петербурге”, “еще одна попытка самоубийства”. Публицисты из “толстых журналов” связывали рост самоубийства со спецификой исторического момента. В марте 1871 года, в десятую годовщину освобождения крестьян, обозреватель “Отечественных записок” сосредоточил во “Внутренней хронике” свое внимание именно на росте преступлений и самоубийств, наблюдаемом читателем газет: “стоит только заняться чтением дневника происшествий и отчетов о заседаниях окружных судов — вас невольно охватывает какой-то ужас. <…> Если мы возьмем последний месяц старого и два месяца нового года, то увидим, что в одних только столицах застрелилось и зарезалось человек десять благородных. Неблагородных мы не берем уж в расчет, потому что их нужно считать дюжинами” 23. Для публициста газета поставляла “живые иллюстрации” к цифрам статистических отчетов. Осенью 1873 года, просматривая столичные и провинциальные газеты, тот же автор описывал самоубийство в медицинских терминах, как эпидемическое явление, связывая его, однако, с регулярностью газетных сообщений: “Самоубийства у нас в последние годы — точно холера, забравшаяся в гнилое место, нарочно устроенное для ее постоянной поддержки. В городах открылись даже особенные постоянные еженедельные отчеты о самоубийствах” 24. К этому времени и мысль о том, что Россия переживает “эпидемию самоубийств”, и медицинские метафоры стали повсеместными. “Внутренняя хроника” газеты “Неделя” периодически заключалась колонкой под заглавием “Эпидемия самоубийств”; иногда сообщение сводилось к констатации факта, что эпидемия продолжается25. Через десять лет, в 1880-е годы, журналисты, по-прежнему дивясь регулярности, с которой повторялся этот индивидуальный акт, по-прежнему прибегали к метафорам из сферы медицины и массовой коммуникации: “Мания самоубийства среди юношества, принимая с каждым днем все большие размеры, решительно становится общественным недугом; наши молодые люди исчезают один за другим; они, точно сговорившись по телеграфу, уходят из разных мест на тот свет одновременно, служа неиссякаемым материалом для хроники ежедневных происшествий” 26. В эти годы “эпидемия” свирепствовала с особой силой на страницах “Недели”, одного из немногих новых органов печати, не вышедшего из обращения27. В 1886 году “Неделя” отметила, что самоубийства не только сделались обычным явлением в газете, но и описываются с помощью привычного языка: “Самоубийства давно уже сделались обычным явлением нашей жизни. Никто теперь не удивляется встречая в каждом номере газеты несколько известий о том, что такой-то или такая-то пустили себе пулю в череп, приняли какого-нибудь яду, бросились под поезд железной дороги или иным путем покончили свои счеты с жизнью. Явились даже особые выражения, указывающие как на постоянство этого печального явления, так и на широкую степень его распространения: в редкой корреспонденции о самоубийстве мы не встретим выражения: “обычная весенняя или осенняя эпидемия самоубийств уже началась”, или: “жертвами нынешнего сезона самоубийств являются” и т. д.” 28. Это был язык компромисса: в начале 1870-х годов газеты объявили об “эпидемии самоубийств”; через десять лет необходимо было обновить привычные идиомы — самоубийство было представлено теперь как сезонная эпидемия (по модели инфлюэнцы, а не холеры).
Большинство журналистов и их читателей приняли на веру идею об “эпидемии”, понимая это слово буквально. В более поздние годы появился по крайней мере один скептический голос, публициста-радикала (и естественника) Николая Шелгунова: “В русской жизни самоубийства наблюдаются не сегодня и не вчера. Усиливается ли это явление и усилилось ли оно в 1888 году, достоверно неизвестно, потому что у нас нет точной статистики самоубийств. Но те, кому нужны самоубийства, как “материал”, утверждают (тем более, что можно обойтись без доказательств), что самоубийства увеличиваются” 29. К этому времени самоубийства служили как материал для обсуждения целого ряда насущных вопросов дня.
CАUSE CELEBRE: ГЛАСНЫЕ ДРАМЫ ИНТИМНОЙ ЖИЗНИ
Осенью 1873 года русская печать оживленно обсуждала сенсационный случай “убийства-самоубийства” 30: 18 сентября, в модном отеле “Belle Vue” на Невском проспекте молодой человек выстрелом из револьвера убил женщину, в которую был безответно влюблен, и вслед за тем застрелился сам. Преступник, Тимофей Комаров, был кандидатом права Санкт-Петербургского Университета; его жертва, Анна Суворина, — женой известного журналиста А. С. Суворина, знакомого в это время многим как автор фельетона “Очерки и картинки”, публиковавшегося за подписью “Незнакомец” в либеральных “Санкт-Петербургских ведомостях”. (Через несколько лет Суворин поменяет политическую ориентацию и станет одним из ведущих реакционных журналистов.) Убийство-самоубийство произошло при следующих обстоятельствах: как сообщали газеты, Суворина, замужняя женщина тридцати трех лет и мать пятерых детей, ужинала с влюбленным в нее молодым человеком в комнате отеля, с ведома мужа, который собирался “приехать за нею попозже”, и прибыл через несколько минут после того, как в номере, около полуночи, раздались выстрелы. Его задержала спешная работа для следующего номера газеты31. То, что участники драмы были деятелями печати, стало немаловажной частью события. “Неделя” представила это происшествие как “дело г-жи Сувориной, жены сотрудника “С.-Петербургских Ведомостей”, имя которой, как издательницы нескольких книг для детского чтения*, небезызвестно читающей публике” 32. Для печати “дело Сувориной” стало пробным камнем в обсуждении преступлений и самоубийств, рассматриваемых как звенья единой цепи, а также последствий того, что преступления и самоубийства стали предаваться гласности.
Трудно сказать, что произвело на читателей большее впечатление — самая драма, свободные нравы “новых людей” или тот факт, что интимные подробности частной жизни оказались доступными публике. Тема гласности занимает большое место в статьях о деле Сувориной. Статья в газете “Неделя”, за подписью Е. К., так и называлась — “Гласные драмы интимной жизни” (автором была Евгения Конради, журналист левого направления). Описанная различными органами, от идейной “Недели” до легкомысленных “Новостей”, личная драма Сувориных была открыта для публики — вплоть до зрелища обезображенного тела убитой женщины, описанного в газетах (как и тело самоубийцы) в больших подробностях. Репортер из газеты “Новости” (которая поместила отчет о “кровавой драме в Бель-Вю” на первой странице) утверждал, что ему “удалось видеть покойницу в мертвецком покое”, и, взяв на себя роль патологоанатома, описывал состояние ее тела, покрытого кровью, в медицинских терминах, вплоть до “наших наблюдений над раной”, которая была “довольно велика и с разорванными краями” 33. Подобное описание появилось и в авторитетной либеральной газете “Голос”34. “Санкт-Петербургские ведомости” нашли необходимым, выступая от лица Суворина, объявить, что муж жертвы, вопреки злостным утверждениям газет-конкурентов, не возражал против того, чтобы подвергнуть тело жены судебно-медицинскому вскрытию35. В этом контексте само название отеля, где произошло убийство-самоубийство, — Belle Vuе — приобретало эмблематический смысл.
Деятели печати испытывали смешанные чувства относительно огласки, которой они предавали “драмы интимной жизни” своих собратьев. Публицист из радикального журнала “Дело” Б. Онгирский, предложив читателю обзор газетных сообщений о деле Сувориной в научной статье “Статистические итоги самоубийства”, сетовал, что “Санкт-Петербургские ведомости” “забили тревогу на весь либеральный околоток”, вместо того, чтобы облегчить горе своего товарища “в семейном кругу” 36. Газета-сплетница “Новости”, во второй публикации на эту тему, снабдила отчет о скандальных подробностях дела следующей оговоркой: “Описывая во вчерашнем нумере кровавую драму в Бель-вю, мы признали необходимым, из совершенно понятного чувства деликатности и уважения к чести семейства г. Суворина, умолчать об одном важном факте <…> факт этот заключается в том, что, как сказал нам владелец гостиницы Бель-вю, г. Ломач, в нумере, который был занят г. Комаровым, в момент убийства все было в совершенном порядке и постели не тронуты” 37. Идейная “Неделя” сообщила как скандальный факт то, что эта деталь была предана гласности: “Одна газета дошла даже до того, что добровольно взяла на себя роль судебного следователя и с торжеством объявляла публике, что, по наведенным ею справкам, в номере гостиницы, где случилось происшествие, все оказалось в порядке и постель несмятою!” 38 Все сообщения о деле в Бель-Вю предлагались под знаком социальной значимости описываемых событий. Даже “Новости” заключили красочное описание окровавленного тела женщины социологическим выводом, сформулированным в метафорических (медицинских) терминах: “Частое повторение подобных фактов указывает отчасти на ненормальное состояние развитой части нашего общества, а причины такого состояния кроются, по нашему мнению, в тех переменах, которые испытало наше общество в течение последнего десятилетия” 39. “Частое повторение” превращало убийство и самоубийство в социальное явление, а прикрепленность к моменту предполагала историческую обусловленность. Публицисты из серьезных изданий, в обзорах текущих событий за неделю или месяц, волей-неволей переходили от индивидуального к повторяющемуся, или коллективному, что, казалось, оправдывало оглашение частного и интимного. Для “Недели” это означало переход от “личностей” — (а интерес к “личностям” был продуктом “нашей доморощенной гласности”) к “общему смыслу этих явлений” 40. Для публициста из “Дела” смерти, о которых сообщала общественная хроника, составляли цепь явлений, от “романтической смерти Сувориной, убитой Комаровым в отеле Бель-Вю, и до прозаической смерти одной бедной крестьянки, повесившейся на городском фонаре у Мытнинского двора” 41. В этом качестве дело Сувориной становилось правомерным предметом общественного внимания. “Неделя” отнесла две смерти в отеле Бель-вю за счет “эпидемии” насилия, утверждая, что “едва ли можно сомневаться, что [такие эпидемии] подчиняются известным законам, с такой же роковой, неуклонной правильностью, как и явления физического мира” 42. В этом контексте газета выступала в роли деятеля науки — исследователя причинности.
Годом позже, в своем фельетоне в “Санкт-Петербургских ведомостях”, сам Суворин упомянул случай в Бель-Вю, наряду с тремя подобными фактами, случившимися в течение года (убийство женщины, отвергнувшей любовные притязания), как характерное социальное явление, предложив и его историческую интерпретацию. Он сравнил таких современных молодых людей, как Комаров, с крепостниками недавно ушедшего времени, и, обращаясь к читателям как к присяжным заседателям, призвал их вынести суровый приговор: “Но разве эти убийцы из современной молодежи, распоряжающиеся чужой жизнью, как своею собственностью, лучше таких помещиков доброго старого времени, преданных вами проклятию?” 43 Очевидно, что фельетонист вынес далеко идущие социальные выводы из своей личной драмы.
Статус события был ясен журналистам, но вопрос о причинах оставался открытым. “Неделя” и “Дело” вступили в полемику по этому вопросу. В “Деле” Б. Онгирский обсуждал дело Сувориной в статье “Статистические итоги самоубийств”, прибегнув в поисках научного подхода к статистике. Публицист горько сетовал, что публика, заинтересовавшаяся в результате оглашения дела в Бель-Вю самоубийством, не имела твердого представления о причинах таких явлений. (Хотя речь шла об убийстве и самоубийстве, Онгирский — как и многие другие — рассматривал дело в Бель-Вю именно в контексте современных дискуссий о самоубийстве.) В самом деле, — сетовал Онгирский, — одни “усмотрели корень зла в нигилизме и безбожии”, другие принялись отыскивать ответ на страницах учебника психиатрии, третьи вовсе не искали причины, успокоившись на мысли, “что никто, как Бог, управляет нашей жизнию…” К неодобрению Онгирского, Е. К. из “Недели” обратила свое перо на себя, предположив, что эпидемия насильственных смертей была продуктом самой гласности (акты насилия провоцировались вниманием печати) 44. Стремясь “вполне уяснить” причины этого явления, Онгирский решил обратиться к “фактам”, т. е. к цифрам. По его мнению, “цифры не нуждаются в комментариях, они ясно показывают”, что истинной причиной самоубийств была бедность. И далее: бедность вела к развитию душевной болезни, а на этой почве развивалась склонность к самоубийству. (Онгирский пользовался статистическим отчетом И. Пастернацкого, опубликованным в “Медицинском вестнике” 45.) Тот факт, что бедность не являлась фактором в деле Комарова и Сувориной, не смущало этого деятеля радикальной печати, однако его, как и многих других, смущало наличие двух различных научных объяснений — традиционного, медицинского и нового, социологического. К его глубокому сожалению, вопрос оставался открытым.
Отвечая “одному публицисту из «Дела»” в “Неделе” 46, Е. К. обратила внимание именно на эту проблему — противоречие между медицинским и социологическим объяснением явлений. Как она заметила с большой проницательностью, публицист из “Дела” переходил от методов общественных наук к методам естественных наук: “статистика бросается в сторону и оседлывается другой модный конек — законы человеческого организма и психология”. Эта путаница понятий, по мнению Конради, возникла в процессе заимствования идей с Запада: “с тех пор, как мы узнали, что существует наука статистика и еще несколько других наук, занимающихся исследованием законов органической и не органической природы <…> таких статей у нас расплодилось очень много” 47.
В самом деле, в 1860-е — 1870-е годы в русской печати появлялось множество таких статей. В момент, когда христианское мировоззрение больше не пользовалось абсолютным авторитетом, а в науке шла борьба между естественнонаучной и социологической точкой зрения, в обществе, еще мало знакомом с действием открытого суда и свободной печати, русские публицисты — как и русская публика — находились в замешательстве. Замешательство касалось и общей точки зрения на человека (христианская или научная), и вопроса об авторитете отдельных наук (медицина или социология), и базовых категорий мышления — индивидуальное и коллективное, частное и общее.
ДИСКУРСИВНЫЕ СТРАТЕГИИ
Решение этих проблем заключалось в самом дискурсе, которым пользовались при обсуждении вопросов о человеке и обществе, и в частности, о самоубийстве, — решение не “научное” и не логическое, а метафорическое. Это был дискурс, в котором центральную роль играло понятие тела, наделенное разветвленными метафорическими значениями. Питаемый органическим направлением в западной социологии и фразеологией русского народничества (которой пользовались и те авторы, которые не разделяли народнической идеологии), этот дискурс изображал общество как коллективное тело. Преобладала тема патологии коллективного тела. (Говоря словами Петра Лаврова в манифесте народничества, сериализованном в “Неделе” в 1868 — 1869 годах, “настоящий строй общества — строй патологический” 48.) Распространенной метафорой неблагополучия было “разложение общества”; метафорой познания общества — “вскрытие”. В метафорическом ключе самоубийство часто фигурировало как результат разложения коллективного тела. Различные авторы выдвигали различные конкретные объяснения самоубийства — нигилизм и атеизм, растущая бедность, развитие цивилизации и капитализма или душевная болезнь. Объединял эти объяснения именно общий язык — набор метафор и риторических стратегий, связанных с образом разлагающегося социального тела. Эта метафора примиряла противоречия между индивидуальным и коллективным, медицинской и социальной точкой зрения, частным и публичным. Метафоричность языка приводила также к смешению между прямым и переносным смыслом.
Во многих текстах именно метафора разложения коллективного тела — и одна только метафора — предлагала объяснение (имплицитное) описанных событий. Так, журналист из “Отечественных записок” (в 1872 году) предпослал длинному списку убийств и самоубийств замечание о том, что современное общество, переживающее крутые реформы, подобно жертве “мучительных хирургических операций и ампутаций” 49. В “Неделе” (в 1873 году) один автор, рассуждая о самоубийстве, описал современное общество как организм, лишенный целостности: “Напрасно стали бы мы искать той животворящей струи сильной, свежей и бодрой мысли, которая в иные эпохи подобно электрическому току, перебегая от индивида к индивиду, разветвляясь по различным слоям общественной формации, как бы образует коллективно мыслящее и чувствующее целое, в котором сливаются, возвышаясь и очищаясь, отдельные мирки индивидуальной мысли и чувства” 50. В настоящее время индивид отделяет себя от “солидарности общих интересов”, что и приводит к убийству и самоубийству, таким, как случай в Бель-Вю 51. Причина эпидемии самоубийств вызвана “разложением общинных начал” и разрывом “внутренней связи личности с обществом” 52. Другой автор, в “Слове” в 1880 году, предложил философское объяснение, связав тягу к самоубийству с буддийским идеалом нирваны, почерпнутым современниками из Шопенгауэра. Однако он прибегнул и к ставшей обязательной метафоре коллективного тела, а с ней — к социальному объяснению: для индивида, который является неотъемлемой частью целого (общественного организма), бездна нирваны не представляет опасности, ибо в этом случае “человек чувствует под собою твердую почву, из которой он черпает свои жизненные соки, свою жизненную энергию”; в противном случае, “не питаясь приливом жизненной силы из общества, их энергия слабеет и чахнет, и человек незаметно, день за днем, приходит к полной психической невозможности тянуть лямку дальше” 53. В русском контексте метафорическое понятие “общественный организм” приобрело очертания знакомого по фольклору образа — мать-сыра земля.
Публицисты из враждебного, антинигилистического лагеря, в обсуждениях преступности и самоубийства также исходили из образного представления о связи человека с неким целым — не только с обществом, но, в первую очередь, с Богом. В памфлете “Наше время и самоубийство” священник Клитин изобразил самоубийство как естественную (мгновенную) смерть человека, потерявшего связь с “источником жизни” — Богом 54. В “Гражданине” Мещерский рассуждал, что нигилист обращается в “ничто” потому, что убивает в себе душу — частицу Бога в своем теле. Конец нигилиста — неизбежным образом, самоубийство: от него остается лишь “дым и мертвое тело”, подлежащее полному уничтожению, “ничто и ничего более” 55. Мещерский приложил эти принципы и ко всему обществу: “Нигилизм — это общая язва нашего общества”, “все мы скорым или медленным процессом самообольщения и саморазложения идем к самоубийству” 56. Иными словами, как человек потерявший веру, общество, потерявшее религию, — это тело без души, тело, находящееся в состоянии “саморазложения”, или самоубийства. Тело нигилиста послужило источником многих метафор, описывавших современное общество 57. Говоря на различных языках (по выражению Мещерского, на “языке России духовной” и “на языке России реальной” 58), русские публицисты пользовались теми же метафорами, построенными на совмещении двух тел, индивидуального и социального.
Полностью статью Ирины Паперно, а также блок материалов “Репрезентация смерти” читайте в №33