НАТЮРМОРТ С АТРИБУТАМИ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ПОЭЗИИ
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 1998
НАТЮРМОРТ С АТРИБУТАМИ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ПОЭЗИИ
Сергей Завьялов Татьяне Михайловской salutem dicit.
Дорогая Татьяна, я давно обещал Вам описать петербургский поэтический пейзаж, возможно больше напоминающий натюрморт. Кажется, получились жанровые картинки в духе передвижников: “Верлибр, еще верлибр”, “Винопитие в “Борее”, “Отказ от дискурса” и пр. Собственно, это дневник, но велся он спустя три месяца после описанных событий, и в каком-то смысле в нем есть уже нечто от мемуаров (правда, с легкой каламбурной подменой: “De vivis aut bene aut nihil”) .
Действительно, у нас что-то стало происходить, и, пожалуй, такой плотности литературной жизни я не припомню. Наверное, мартовский фестиваль в галерее “Арт-коллегии” Валерия Вальрана под названием “Анатомия современного искусства Санкт-Петербурга”показательнее всего. Поэтому о нем и расскажу.
Впрочем, для москвичей это вещи привычные, как привычны и, как мне показалось, дороги салоны (какая благодарная аудитория, к примеру у Вас, в Георгиевском переулке), тогда как в Петербурге любое подобное действо — победа в борьбе с превосходящими силами не то природы, не то судьбы. <…>
03.03.98
Все началось с вернисажа “Художников Газо-Невского прорыва” (Белкин, Гаврильчик, Галецкий, Овчинников, Маслов и проч.). Публика была так возбуждена самим масштабом происходящего, встречами друг с другом, воспоминанием о героических боях с советским режимом в семидесятые годы, что было не до поэтов. Даже всеми любимый Уфлянд, ставший, как это теперь ясно, классиком уже в конце пятидесятых (!), уже довольно пожилой, даже с палочкой, не сумел, вопреки своему обыкновению, держать аудиторию. Но если стихи нашего предтечи московских концептуалов вполне адекватно прозвучали и в окружающем шуме (в принципе, они на этот шум и расчитаны, ну разве с небольшой разницей, что предполагались в качестве источника происхождения шума), если чьи-нибудь морально устаревшие патетические рулады, боюсь, заслужили этот шум, то трепетная и хрупкая поэзия Стратановского услышалась мне еще трагичнее и болезненнее, чем я привык ее воспринимать.
Вообще Стратановский — странная фигура в нашей поэзии: с одной стороны, в положительной оценке его творчества сходятся почти все (честное слово, не помню, чтобы при мне кто-нибудь когда-нибудь дурно отзывался о нем и как о поэте и как о человеке), его авторский вечер собирает сотню слушателей, не вмещающихся в зал, сначала садящихся на пол, затем становящихся в дверях, потом пытающихся что-то расслышать из коридора; мало того, от прожженнейших эстетов, от оголтелых метров постмодерна, от наинаглейших молокососов мне приходилось слышать после тотального поругания всего, относящегося к эпохе “Клуба-81”, высокую оценку его творчества, с другой же стороны, какие-то как бы демонстративно игнорирующие все это флюиды неудачи; разбудил он их что ли в своих ранних стихах, сделав, как, кажется, никто до него, предметом поэзии? <…>
05.03.98
Следующий поэтический вечер, пожалуй, был самым ярким: Его открыл ветеран 70-х годов Петр Брандт, читавший энергичные живописные тексты того времени <…>
Потом выступали Ры Никонова и Сергей Сигей. Я не первый год знаком с их творчеством, и даже не первый раз видел их выступление, но здесь, в “Арт-коллегии”, где публика была пестрая, не сугубо литературная, их выступление потрясло меня сильнее, чем в Москве, видимо, поэты чувствовали недоуменное сопротивление среды и отвечали на него большей энергетикой.
Какая потрясающая разница, если так можно выразиться, между поставангардом и постмодерном, между “транспонансистами” из Ейска и скажем, перформансистом Бонифацием. У него — восторг от открывающихся новых художественных пространств, у Сигея и Ры — трагизм, почти романтического накала. Сколько отчаяния в этом волчьем вое, в захлебывании водой, в растерзывании сочинений классиков марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма, в затыкании рта черным кляпом, в залезании под стол у Ры. Вот уж где совсем невесело, так на этих перформансах. И в завершении Сигей выходит с гигантской красной мясорубкой из папье-маше, объявляет, что исполнит сочинение, посвященное памяти его друга, итальянского поэта (увы, забыл фамилию), вставляет в мясорубку голову и начинает вращать ручку, а в ответ слышатся звуки ловимой радиоволны, прерываемые воплями автомобильной сигнализации. Тут не выдерживает находящийся в зале юный графоман-невротик (Nomina sunt odiosa) и, покрывшись красными пятнами, кричит: “Хватит!”. Сигей продолжает вращать свою неумолимую ручку еще минуты две, после чего вынимает голову из мясорубки, отвешивает поклон находящейся в шоке публике и очень серьезно выговаривает :”А вот теперь хватит”.
06.03.98
Между вторым и третьим поэтическими вечерами состоялся, если так можно выразиться, поэтический утренник под названием “Вечер свободного стиха”. Я на нем не был, но не упомянуть о его участниках было бы несправедливо. Во-первых это “Клуб любителей “Изабеллы” : Валерий Земских, Арсен Мирзаев и Дмитрий Григорьев; во-вторых это Александр Ильянен; в-третьих — Лариса Березовчук (впрочем, в последний момент она отказалась выступать).
Труднее всего положение “изабельцев”: слишком одиозен оказался на исходе девяностых годов русский свободный стих. Никогда не забуду эскадрильи графоманов, слетевшихся в прошлом году в Москву на фестиваль верлибра: профессиональные поэты, как Кузьмин, Карвовский, Алехин, Давыдов, Львовский, Рожнятовский, Понтюхов, не говоря уже об участии Рубинштейна и Бонифация (приношу извинения тем, кого я забыл сейчас назвать) тонули среди каких-то старичков, доказывавших, что любое упорядочивание поэзии — неизжитое наследие сталинских репрессий, среди бестолковых теток, рассуждавших о японских твердых формах, познания которых в области японистики вряд ли простирались дальше до боли знакомого фразеологизма “япона мать”, каких-то бесцветных девиц, зачитывавших под видом стихов страницы из интимного дневника, где рассказывалось, кто и почему их в очередной раз не трахнул. С другой стороны — Петербург, цитадель ямбизма-хореизма (как выразился Ахметьев), где реально обитают десятки тысяч любителей классической поэзии, спасающихся ею от порывов ветра с залива, от бесконечных дождей и сырости, от депрессирующей нищеты ( избави Бог бросить камень в этих несчастных людей). С третьей стороны их неумение и нежелание проводить какую бы то ни было литературную политику.
В то же время верлибр Мирзаева обладает отчетливым своеобразием. В последнее время к этому прибавились и такие авангардные изощрения, как палиндромы и заумные стихи (на фестивале Арсен читал “по-хазарски”). Наконец, я помню прекрасный авторский вечер Земских, его вдохновенное чтение, покорившее, надо честно признать, поначалу достаточно скептично настроенную публику, или свою прошлогоднюю работу с Григорьевым, которого я в качестве аналитика представлял на уже упомянутом московском фестивале, в ходе которой я объяснял автору достоинства его сочинений, а он с обескураживающим смирением говорил: “ да, наверное так оно и есть, как ты говоришь, я никогда об этом не думал”. Между прочим, с таким же смирением этот человек работал в Чернобыле в первые дни после катастрофы, провел несколько месяцев без копейки денег в Гималаях, пересек автостопом пустыню Такла-Макан. Признаться, я не в состоянии отделить его стихов от него самого, да может быть это и не нужно. Помню, на вечер в респектабельном зале музея Ахматовой, где он выступал среди других, пришла “его” публика, десятка два, кто-то в драных джинсах, кто-то босиком, кто-то неопределенного возраста, кто-то неопределенного пола, но все с отпечатком тихого смирения. <…>
Наверное нет автора в Петербурге, более сложного для рассказа о нем, чем Лариса Березовчук. И в ее судьбе, и в ее личности, и в ее творчестве (настаиваю на этом порядке) все вступает в конфликт с Петербургом. Родной язык — украинский, равнодушие к русской классической поэзии (исключение делается почему-то для Гумилева), ориентация на барочную эстетику, реабилитация силлабики, тяготение к крупным формам (эпико-драматическим). Добавим к этому двадцатилетний стаж музыковеда-когнитолога с фактически готовой докторской диссертацией, десятки исследовательских трудов,в том числе статьи в НЛО о поэтах-современниках (Горнон, Драгомощенко, Айги). Ко всему прочему еще и бескомпромиссная борьба со злом, приобретшим, с точки зрения поэтессы, сегодня обличье постмодерна, а конкретно в Петербурге поселившимся по всем известному адресу: Литейный, 58, Арт-центр“Борей” , о чем сообщала ее статья во 2 номере “Литературной жизни Санкт-Петербурга”.
А публикаций катастрофически мало; дай Бог, если напечатана одна сотая (вопреки своему обыкновению не гиперболизирую), да и то, все это, кроме десяти стихотворений в 21 номере НЛО трудно назвать полноценными публикациями: ну кто держал в руках какой-нибудь русскоязычный журнал с Украины или феминистический альманах под одиозным заглавием “Все люди — сестры”, где поэма Березовчук “Франки спрашивают французов (La nouvelle chanson de geste)” обрамлена мемуаром на тему “Мой первый аборт”и верлибром о цвете сосков. Задуманное трехтомное издание лирики (а она занимает в творчестве поэта далеко не первое место), увы, остановилось на первом томе (39 стихотворений) ничтожным тиражом в сто экземпляров.
Березовчук — единственная дееспособная femme de lettres в этом городе, не считая давно ставшей национальным классиком Елены Шварц. С автора, предлагающего читателю ежегодно объем поэтического текста размером чуть меньше “Энеиды”, но чуть больше “Песни о Роланде” спрос иной. Читатель естественным образом будет защищать свой досуг, свои сложившиеся художественные пристрастия, свою психику, наконец. Другое дело, что к этому примешиваются уже чисто петербургские компоненты : косность под маской классичности, недееспособность, трактуемая либо как принципиальность, либо как несуетность, наконец, элементарная всеразвращающая лень. <…>
09.03.98
Этот вечер, пожалуй, был наименее впечатляющим. Дело здесь, кажется, в том, что все трое выступавших , а именно Татьяна Вольтская, Алексей Пурин и Борис Констриктор не предстали в своих лучших ролях, а ограничились второстепенными партиями собственного репертуара. Вольтская, прославившаяся в последнее время яркими и эмоциональными статьями, хищно поносящими коллег по перу (“Хроника жизни или история болезни?”под псевдонимом Амперская обо мне в “Невском времени” за 14.01.98 , “Утро магов (Две манеры талантливой игры: от кровавого бреда до кокетства)” о Викторе Сосноре и Елене Шварц в “Ex libris’е” за 03.06.98) ограничилась вегетарианской лирикой, Пурин, автор блестящей, скандальной, эротичной до перехвата дыхания лирики “Созвездия рыб” и “Апокрифов Феогнида” — не поднимающимися выше среднего (впрочем, дай Бог каждому такой средний) уровня этого поэта реминисценциями на “Tristia” Овидия и “Сонеты к Орфею” Рильке, единственный петербургский профессиональный перформансист и визуалист, в прошлом постоянный автор “Транспонанса”, а в настоящем — “Черновика”, Констриктор — скромными стихами с петербургскими пейзажами, написанными в ранний период творчества и ничем не напоминающими о его зрелом своеобразном творческом облике. Тем не менее место, занимаемое этими поэтами в Петербургской культуре, весьма значительно, и нам остается ждать повода для уже не беглого разговора о них , в новых вдохновенных пасквилях Вольтской—Амперской (может быть завтра Килограммской или Лошадиносильской?), фраппирующих шедеврах Пурина, нетривиальных авангардных жестах Констриктора.
Полностью эту статью, а также другие материалы из раздела “Хроника культурной жизни” читайте в ближайших номерах журнала.