Идеология литературы
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 1998
Идеология литературы
Александр Эткинд
Джемс и Коновалов:
Многообразие религиозного опыта в свете заката империи
Хождение идей в среде иной культуры обычно описывается как их восприятие, трансформация, искажение. Применительно к идеям Джемса, однако, интереснее разбираться не в том, насколько верным было их восприятие иной культурой, а в другом: каким было их использование в ней, к каким результатам оно привело, с какими ответными реакциями встретилось. Я думаю, что такой подход к интеллектуальной истории прагматизма соответствует его собственным теоретическим основаниям. Меня интересует русская судьба философско-психологических идей Джемса, от его Психологии, включавшей парадоксальную теорию эмоций (русский перевод 1896), до Многообразия религиозного опыта (перевод 1910).
В России начала века Джемса ценили не только за новые способы описания человеческого опыта, но за непривычный интерес к нему, позитивную его переоценку, своего рода ревальвацию. На этот раз, апология духовного опыта — утверждение его ценности, автономии, многообразия — давалась от имени академической науки. Это смущало умы, путало карты, меняло привычную конфигурацию интеллектуальной арены. Атмосфере столичных университетов конца ушедшего века было свойственно «исключение всей духовной культуры» (Г.П.Федотов. Россия, Европа и мы. Париж: УМСА-Press, 1973, 175.). Позитивизм сливался с нигилизмом. Науки о духе были оставлены богословам, обучавшимся и преподававшим в Духовных академиях. В атмосфере религиозных исканий, свободно сочетавшейся с революционными настроениями, подобная специализация перестала соответствовать потребностям публики.
Усилия русских популяризаторов Джемса сыграли свою роль в том, как сильно изменилась академическая обстановка к началу 1910-х годов. Интерес к религиозным вопросам приобрел специально-научный статус и легализовался в качестве занятий фольклором, этнографией, психологией. Мистицизм сомкнулся с народолюбием, унаследованным от предыдуших поколений интеллигенции, и с профессиональными навыками академической работы. Мистическая традиция оказалась полем для нового использования в трудах историков, в публицистических сборниках, в новом искусстве и, конечно, в философии. В свете исторического богатства джемсианских примеров обнаружилось, что кантовские категории описывают человеческий опыт не полно и не интересно. Переводчик Психологии Джемса философ Иван Лапшин в эссе 1905 описывал психологию мистического опыта, ссылаясь на Многообразие религиозного опыта как на «удивительную по глубине и богатству содержания книгу» (И.И.Лапшин. Мистическое познание и «Вселенское чувство». — Сборник в честь В.И.Ламанского. Санкт-Петербург: Академия наук, 1905, 1-93; позже это эссе перепечатано отдельной брошюрой: И.И.Лапшин. Вселенское чувство. Санкт-Петербург: т-во Вольф, 1911). Согласно Лапшину, мистическое восприятие характеризуется отрицанием кантовских категорий рационального познания. Состояние мистического экстаза предполагает слияние субьекта с обьектом, выход из воспринимаемого пространства-времени, отказ от категории причинности. Доказывая это, в манере Джемса, обширными цитатами из европейских мистиков, Лапшин упрекал Канта в обеднении философского языка. Но Лапшин не был coглaceн с Джемсом, который относился к явлениям мистического опыта с максимальной серьезностью и настаивал на их непосредственном понимании, «буквальном истолковании», как точно формулировал Лапшин. Пытаясь найти компромисс между Джемсом и Кантом, русский философ признавал мистические феномены «метафорами». Они имеют значение не сами по себе, а в качестве литературных тропов, позволяющих понять и описать иные, более обычные области жизни. Эстетизируя философию Джемса, Лапшин снижал его пафос.
Равновесие было восстановлено редактором перевода Многообразия религиозного опыта философом Семеном Лурье. В своем предисловии к русскому изданию Лурье противопоставлял красочную психологию Джемса и книжный рационализм Канта, но настаивал на буквальной реальности, и даже единственной подлинности, джемсовских феноменов:
«я» должно быть взято не в отдельной его […] части рационального сознания, а во всей полноте его сознательной и подсознательной жизни. Но в этом случае […] трансцендентальное «я» превращается в бессодержательную абстракцию, и единственной мерою бытия остается индивидуум с его […] таинственными обращениями и чудесными экстазами»
Чудесные экстазы свойственны индивидууму как таковому, а не его литературным отражениям. На этом основании Лурье обвинял современников в нежизненном, литературном характере их деятельности. Идеи надо оценивать по результатам, к которым они ведут, а результаты эти только литературные, — повторял Лурье в Русской мысли. К примеру, Дмитрий Мережковский в своей борьбе за религиозную реформу объявил литературу второй жизнью; но религиозных реформаторов на вторую жизнь не хватало, замечал Лурье; им, в отличие от писателей, “было не до литературы». Литература и, в частности, литература о религии, не дополняет жизнь, а является ее частью; и судить о литературе надо по качеству ее участия в практических делах. Желанные социально-политические изменения требовали преобразования религиозной жизни общества, поэтому идеи и проекты в духовной сфере следовало оценивать в свете их вероятных исторических последствий. В подходе Лурье очевидно влияние Джемса и еще — искреннее желание выйти за пределы традиционно русского литературоцентризма.
Другой возможный ответ на эту ключевую проблему был, напротив, внеисторическим: религиозная жизнь дана Откровением и воплощена в неизменных институтах Церкви. Дилемма нашла свое знаменитое воплощение в сборнике Вехи, в котором Николай Бердяев: «Кто знает, какая философия станет у нас модной завтра, — быть может, прагматическая философия Джемса и Бергсона». Действительно, перевод Джемса оказался в эпицентре дискуссии, которая бушевала вокруг Вех, и оказал немалое влияние на русских читателей. Рецензии Лурье на Бердяева и других религиозных мыслителей эпохи, публиковавшиеся в Русской мысли, открывают интересную перспективу на эти события. Русский издатель Многообразия религиозного опыта пытался противопоставить американский прагматизм и воспринятый через него опыт протестанской реформации — современным ему версиям православного традиционализма.
В мечтаниях и исканиях, связанных с религиозной реформой, элита столичной интеллигенции пыталась опереться на секты, издавна существовавшие в русском народе. Когда два религиозных движения, интеллигентское и народное, вполне соединятся в одно — тогда произойдет революция, которая превзойдет протестантскую реформацию и станет осуществлением апокалиптических пророчеств: “Тогда скажет весь русский народ вместе со своими избранными: Да приидет царствие Твое», — писал Мережковский (Дм.Мережковский. Революция и религия — Русская мысль, 1907, 3, 30). Кем были эти «избранные»? Ответ на этот вопрос представлял не только этнографический интерес.
(Полный текст статьи Эткинда, а также блок статей «Интеллектуалы и сакральное», читайте в НЛО № 31)