1. Фантомист-футурист Иван Русаков
Сергей Шаргородский
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 1998
Сергей Шаргородский
ЗАМЕТКИ О БУЛГАКОВЕ
1. ФАНТОМИСТ-ФУТУРИСТ ИВАН РУСАКОВ
Среди второстепенных персонажей “Белой гвардии” немаловажную роль играет “сын библиотекаря” Иван Русаков, средоточие многих принципиальных для Булгакова пороков: это кокаинист, сифилитик и поэт-футурист, сочиняющий богохульные тексты. В своей чисто сюжетной, служебной ипостаси Русаков озвучивает магистральную тему Апокалипсиса 1, религиозного прозрения и покаяния, попутно поддерживая хрупкую конструкцию, включающую Алексея Турбина, демонического Михаила Семеновича Шполянского и Юлию Рейсс. Заметим, что именно на Русакова проецируются некие грани духовного и жизненного опыта Булгакова, в частности тяжелый урок преодоленной писателем наркомании.
Интертекстуальная функция Русакова также ясна; очевидным может показаться и его прототип: таковым давно уже объявлен В. Маяковский, причем сочинение Русакова “Богово логово” не без оснований считается “откровенной пародией на великую революционно-футуристическую поэму Маяковского “Облако в штанах” 2. В самом деле, стихи Русакова, в частности система рифмовки и напоминающая “лесенку” запись, обнаруживают четкое сходство с ранними сочинениями Маяковского 3. Зачин “Богова логова” — “раскинут в небе / Дымный лог. / Как зверь, сосущий лапу” — цитата из финала “Облака в штанах”: “Эй вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду! / Глухо. / Вселенная спит, / положив на лапу с клещами звезд огромное ухо”; образ Бога-медведя воспроизводит серию “медвежьих” метафор “Про это” 4, а стихотворение Русакова в целом — многочисленные богоборческие эскапады раннего Маяковского. Болезнь булгаковского поэта соотносится с сифилитической тематикой Маяковского-футуриста и намекает на распространенные слухи о болезни самого Маяковского 5; в то же время бредовые речи Русакова, словно кощунственное зеркало, отражают некоторые навязчивые мотивы Маяковского: “если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды”, “пойти и убить эту самую Лельку” 6.
К этим рассуждениям можно добавить, что Русаков, “винтящийся” возле электрического фонаря с футуристическим призывом “Винтись ввысь”, и проходящие мимо проститутки в зеленых, красных, черных и белых шапочках 7 складываются в тонко прописанный и достаточно издевательский портрет Маяковского на фоне города из его ранних стихов, овеществленной мозаики похотливых фонарей, ножек улиц и букета бульварных проституток; цвета шапочек уличных девиц репродуцируют не только основную палитру “Белой гвардии”, но и строки, которыми начинался Маяковский: “Багровый и белый отброшен и скомкан / В зеленый бросали горстями дукаты / И черным ладоням сбежавшихся окон…”
Однако предлагаемая — в общем и целом прямолинейная — интерпретация лишь частично проясняет многозначную фигуру Русакова. Как и многие другие персонажи, задействованные в сфере булгаковской литературной полемики/пародии, Русаков маскирует целый узел мотивов, что только множит количество зачастую не увязывающихся друг с другом трактовок. В подобных случаях, видимо, следует говорить о центральной, “референтной группе” компонентов, отсекая избыточные ассоциации, неизбежные при обращении к текстам Булгакова. Примером таких маргинальных контекстов может послужить уже упоминавшаяся тема винта — воспринятая, скажем, как намек на эгофутуристическое издание “Винтик. Альманах новых поэтов” (Петроград, 1915), объединившее И. Северянина и его подражателей А. Масаинова, А. Виноградова и А. Толмачева; Булгаков мог быть знаком с тифлисским переизданием альманаха (1917), где Виноградова сменил Г. Шенгели. Выявляются и более странные совпадения: так, в 1918 г. в Крыму И. Шмелев работает над оставшимся неоконченным произведением “Зобово логово” (ср. с кощунственным “Боговым логовом” Русакова), которое характеризует в письме следующим образом: “Гвоздь: святость/похабство. Кощунства очень много, но не моего” 8.
В случае Русакова, однако, главной мишенью для “архаиста” Булгакова является совершенно определенная группа “новаторов”, мало соотносящаяся со Шмелевым и Северяниным. Обращение к Маяковскому никак не исчерпывает эту группу — за Маяковским маячат совсем иные лица.
По предположению М. Чудаковой, одним из прототипов Русакова был поэт Иван Старцев 9, осенью 1921 г. некоторое время проработавший вместе с Булгаковым в ЛИТО Наркомпроса. “Старцев, зачисленный в ЛИТО, как теперь установлено, 4 октября, а 1 ноября уже уволенный, по-видимому, был одним из первых специфических впечатлений Булгакова от молодой литературной Москвы. Это было одно из слагаемых будущих двух Иванов Булгакова — поэтов Ивана Русакова “Белой гвардии” и Ивана Бездомного “Мастера и Маргариты”, — пишет Чудакова, далее, однако, расширяя круг подозреваемых: — И сам Есенин, и молодые поэты из его ближайшего окружения последних московских лет — уже упоминавшийся Иван Старцев и Иван Приблудный — стали, на наш взгляд, материалом для построения “двух Иванов”” 10.
На наш взгляд, общее направление поиска здесь задано верно, только фигуранты названы весьма приблизительно. Напомним, что в романе Русаков входит в число авторов сборника “Фантомисты-футуристы”, а сам сборник, изданный в Москве в 1918 г., описывается в деталях, кажущихся даже избыточными: “тонкая книга, отпечатанная на сквернейшей серой бумаге”, с красными буквами на обложке. Среди авторов сборника значатся также М. Шполянский, Б. Фридман и В. Шаркевич. Понятно, что фигура Шполянского выходит далеко за рамки иллюзорного булгаковского “фантомизма”; присутствие его объясняется близостью одного из прототипов к Маяковскому 11 и техническими, внутрироманными причинами — именно Шполянский, “обладающий большими литературными связями, пристроил <стихи Русакова> в один из московских сборников”; что же касается Б. Фридмана, то эта еврейская фамилия, на первый взгляд, сочетается с антиеврейскими выпадами в дневнике Булгакова и контрастирует с фамилией Русаков. Но и к Б. Фридману, и к В. Шаркевичу мы в дальнейшем вернемся.
В общих чертах булгаковская “тонкая книга” моделируется по образцу футуристических сборников предреволюционной эпохи, а также хлынувшего в начале 20-х гг. потока групповых изданий-манифестов всевозможных фуистов, экспрессионистов либо ничевоков, чей выдержавший два издания в 1922 г. сборник носил значимое для Булгакова заглавие “Собачий ящик” (“собачий текст” русской литературы 1910—1920-х гг. и место в нем Булгакова станет предметом отдельной нашей работы). Одной из моделей могла послужить книга “Ржаное слово. Революционная хрестоматия футуристов” (Петроград, 1918) — здесь и Маяковский, и типичная для футуристов “русаковская” тема штурма, завоевания небес (“Осада неба” Н. Асеева и пр.). Но существовал и конкретный источник, который действительно был связан с именем И. Старцева.
Ко времени знакомства с Булгаковым Старцев, пензенский гимназический приятель А. Мариенгофа 12, успел уже опубликоваться в составленном последним альманахе “Исход” (1918) и в сборнике “Явь” (1919), что не могло не заинтересовать Булгакова, пристально следившего за “враждебным станом” авангарда. Любителей избыточных аллюзий может насторожить тот факт, что в эклектичном “Исходе” 13 нашлось место не только для Старцева и Мариенгофа, но и для О. Мандельштама, иногда сближаемого с булгаковским Шполянским. Но созданный воображением Булгакова сборник вряд ли соотносится с провинциальным и не имевшим особого резонанса “Исходом”; другое дело радикальная “Явь” — действительно, напечатанная в Москве “на сквернейшей серой бумаге” и украшенная кричаще красной обложкой по рисунку А. Лентулова с набранными красным рукописным шрифтом фамилиями участников. Для Булгакова сборник — заявленный в свое время как “революционный альманах поэтов”, своеобразный парад левых сил поэзии — мог представлять интерес и в силу личного знакомства со Старцевым, и как фактически первая массированная атака имажинистов, наиболее шумной и плодовитой литературной группировки периода; они-то, вне всякого сомнения, и есть булгаковские фантомисты 14.
Старцев опубликовал в “Яви” крошечное декадентское стихотворение, посвященное Мариенгофу и ничуть не напоминающее о булгаковском Русакове. Мариенгоф, в свою очередь, посвятил Старцеву напечатанное здесь же сочинение “Даже грязными, как торговок…”, самая тема и ритмико-метрические характеристики которого заставляют заподозрить сходство с богоборческим опусом “Богово логово” (отметим общий мотив изнуряющей болезни — все стихотворение звучит как монолог Русакова): “Что нам, мучительно-нездоровым / Теперь / Чистота глаз /Савонароллы, / Изжога / Благочестия / И лести / Давида псалмы, / Когда от Бога/ Отрезаны мы / Как купоны от серии”. При более пристальном прочтении подборки Мариенгофа — первой в “Яви” после вступительного стихотворения В. Каменского 15 — становится совершенно очевиден источник приводимого ниже русаковского творения:
Раскинут в небе
Дымный лог.
Как зверь, сосущий лапу
Великий сущий папа
Медведь мохнатый
Бог.
В берлоге
Логе
Бейте бога.
Звук алый
Боговой битвы
Встречаю матерной молитвой.
Последнее — прямая цитата из Мариенгофа, в чьих стихах, насыщенных библейскими и богоборческими мотивами, находим: “Кровью плюем зазорно / Богу в юродивый взор /<…>/ Молимся Тебе матерщиной”, концентрацию соответствующих цветовых обозначений — красная медь, алые головни и т. д. — и различных насильственных действий в отношении Бога (напр.: “Кто-то Бога схватил за локти / И бросил под колеса извозчику”). Характерно, что Бог выступает и в облике еврея, подвергающегося насилию в революционном натиске и хаосе — тема критически важная в “Белой гвардии” и сопутствующих рассказах Булгакова: “Лунные пейсы седые обрезал у Бога и камилавку / С черепа мудрого сдернул”. Подборка Мариенгофа увенчана приобретшим рекордную скандальную известность стихотворением, которое не могло оставить Булгакова равнодушным:
Твердь, твердь за вихры зыбим
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.
Что же, что же, прощай нам, грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника, —
Кровь Твою, кровь бешено
Выплескиваем, как воду из рукомойника.
Отметим также, что строки Мариенгофа: “Второго Христа пришествие…” / Зловеще: “Антихриста окаянного…” — соотносятся с рассуждениями Русакова об Антихристе-Троцком и его предтече Шполянском; есть и явные переклички с другими вещами Булгакова. Так, начало стихотворения “Октябрь” (“Покорность топчем сыновью, / Взяли вот и в шапке / Нахально сели / Ногу на ногу задрав. // Вам не нравится, что хохочем кровью, / Не перестирываем стиранные миллион раз тряпки, / Что вдруг осмели / Оглушительно тявкнуть — тяв!”) предвосхищает коллизию “Собачьего сердца”, в особенности же известный диалог папаши Преображенского и Шарикова 16, а строки “Багровый мятежа палец тычет / В карту / Обоих полушарий: / — Здесь!.. Здесь!.. Здесь!.. / В каждой дыре смерть веником / Шарит” — сцену с глобусом Воланда из “Мастера и Маргариты”.
Легко расшифровываются и другие имена участников булгаковского сборника: под маской Б. Фридмана, вероятно, скрывается подписавший “Декларацию” имажинистов художник Б. Эрдман, старший брат драматурга Н. Эрдмана, автор ряда обложек и иллюстраций к имажинистским сборникам (оба были близки к Булгакову в 30-е годы), В. Шаркевич четко указывает на участника “Яви” В. Шершеневича; и, конечно же, “звериная” метафорика русакова воспроизводит зооморфный космос С. Есенина.
Примечания
1 Тема и впрямь центральная; некоторые авторы даже делают далеко идущие выводы: “Роман М. Булгакова построен <…> “по образу и подобию” откровения св. Иоанна Богослова” (Балонов Феликс. Quod scripsi, scripsi: vivos voco, mortuos plango // НЛО. 1997. № 24. С. 67).
2 Каганская М. Белое и красное // Литературное обозрение. 1991. № 5.
3 В 1920-е годы Маяковский — персонаж булгаковских фельетонов и “Записок на манжетах”, а также один из главных “героев” “Собачьего сердца” (см.: Шаргородский С. Собачье сердце, или Чудовищная история // Двадцать два. 1987. № 54; перепечатка: Литературное обозрение. 1991. № 5). В конце 1930 г. с Маяковским, на сей раз с его предсмертными стихами, снова связывается стихотворный опыт Булгакова — набросок “Funerailles”, впервые опубликованный М. Чудаковой (анализ см. в: Гаспаров Б. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова “Мастер и Маргарита” // Slavica Hierosolymitana. 1976. № 1; перепечатка в кн.: Гаспаров Б. Литературные лейтмотивы. Очерки русской литературы ХХ века. М., 1994. С. 75—76).
4 См.: Вайскопф М. Во весь Логос. Религия Маяковского. М.; Иерусалим, 1997. С. 153—155 и цитирующиеся здесь же работы Б. Янгфельдта и Л. Кациса.
5 См.: Шамардина С. Футуристическая юность // Имя этой теме: Любовь! Современницы о Маяковском. М., 1993. С. 21—22.
6 “Ср. с реальным именем возлюбленной и музы Маяковского”, — замечает Л. Кацис (Кацис Л. “О том, что никто не придет назад”. II. Предреволюционный Петербург и литературная Москва в “Белой гвардии” М. А. Булгакова // Литературное обозрение. 1996. № 5/6. С. 171).
7 Булгаков М. Белая гвардия. Мастер и Маргарита. Романы. Минск, 1988. С. 130. В дальнейшем все цитаты из романа — по данному изданию.
8 “Для гения нужна особая свобода”. Письма И. С. Шмелева А. Б. Дерману / Публикация, предисловие и примеч. Е. Осьмининой // Литературное обозрение. 1997. № 4. С. 22, 37.
9 Старцев И. И. (1896—1967) — один из ближайших спутников С. Есенина и А. Мариенгофа, в 1921 г. заведующий кафе “Стойло Пегаса”, компаньон в книжной лавке имажинистов, впоследствии библиограф. Автор откровенных воспоминаний о Есенине, в поздние годы подвергшихся цензуре. Фигурирует под именем Скарцова в “Записках на манжетах”.
10 Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 152—153, 272.
11 Среди прототипов Шполянского помимо основного — В. Шкловского — называют также Дон-Аминадо, Н. Евреинова, И. Эренбурга, О. Мандельштама и даже украинского поэта-футуриста М. Семенко (см.: Сулима М. Два етюди // Collegium. 1995. № 1/2. С. 148—150).
12 Старцев И. Мои встречи с Есениным // Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. М.; Л., 1926. С. 62—91.
13 Исход. Альманах I-й. Изд. Художественного клуба. Москва; Петроград [Пенза], 1918.
14 Конечно, это было не первое печатное выступление группы — еще в “Исходе” Мариенгоф, Старцев и В. Усенко заявили о себе как об имажинистах (см.: Галушкин А., Поливанов К. Имажинисты: лицом к лицу с НКВД // Литературное обозрение. 1996. № 5/6. С. 55—64); “Декларация” имажинистов была опубликована в периодической печати в январе-феврале 1919 г.
15 Явь. Стихи. В сборнике: Андрей Белый, Галина Владычина, Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Василий Каменский, Анатолий Мариенгоф, А. Оленин, П. Олешин, Борис Пастернак, С. Рексин, С. Спасский, И. Старцев, Вадим Шершеневич. [М.,] 1919. С. 5—21.
16 Примечательно, что название одной из многих возмущенных рецензий на сборник (критиковались главным образом стихи Мариенгофа) подчеркивает этот “собачий” мотив (см.: Меньшой А. Оглушительное тявканье // Правда. 1919, 12 марта). Мариенгоф осуждался как за превратное отображение пролетарской революции, так и за аморальность заявленной им в стихах позиции. В. Львов-Рогачевский, встречавшийся с Булгаковым в начале 1920-х гг., писал: “Можно быть атеистом, пламенно бороться против духовенства и оставаться человеком в борьбе против человека Христа, но Мариенгофы, хлещущие святость нагайками, вздергивающие на дыбу “хилое тело Христа”, пострадавшего за идею, не смеют всуе призывать имя человека” (Львов-Рогачевский В. Поэзия новой России: Поэты полей и городских окраин. М., 1919. С. 181—182; цит. по кн.: Поэты-имажинисты. СПб., 1997. С. 496). Это мнение совпадает с мыслями Булгакова о богоборчестве и атеистической пропаганде эпохи: “Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его” (Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 87).
(Статьи Крусанова и Шаргородского читайте в ближайших номерах журнала)