Новые книги
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 1998
Новые книги
Б И Б Л И О Г Р А Ф И Я
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕКСТ И КУЛЬТУРА: Тезисы докладов на международной конференции 23—25 сентября 1997 г. — Владимир: Владимирский гос. пед. ун-т, 1997. — 153 с. — 120 экз.
Из содержания: Веселова Н. А. О специфике заглавия в русской поэзии 1980—90-х гг.; Кобринский А. А. Григорий Шмерельсон — лидер ленинградских имажинистов 1920-х годов; Лекманов О. А. Вокруг Мандельштама: из комментария; Капрусова М. Н. Поэт А. Вертинский как явление Серебряного века; Попова М. К. Традиции “фэнтези” и роман М. Семеновой “Волкодав”; Орловская А. Масонские мотивы в лирике Михаила Хераскова; Приходько И. С. Символ и миф в русском символизме (Опыт словаря); Ястремский С. И. Океан Сахара: Миф об Ориенте и “африканское” пространство сборника “Шатер” Н. Гумилева; Рябов М. Ю. К проблеме семиотики пятна в тексте жизни и в художественном тексте.
Вишневская И. АПЛОДИСМЕНТЫ В ПРОШЛОЕ: А.П. СУМАРОКОВ И ЕГО ТРАГЕДИИ. — М.: Изд-во Гос. лит. ин-та им. А.М. Горького, 1996. — 262 с. — 2000 экз.
Новое время диктует и новые подходы к трактовке отечественной культуры XVIII в. Число исследований, посвященных этой проблеме, как и ранее, не велико. Но интерес к данной эпохе заметно оживился, изменились его характер и направленность.
Особенно плодотворным для пропаганды новых взглядов на культуру XVIII в. представляется жанр эссе, рассчитанный как на специалистов, так и на массового читателя. Именно в этом жанре написана изящно изданная монография И. Вишневской, основная тема которой — новаторская суть творчества одного из крупнейших русских писателей XVIII в. А.П. Сумарокова.
И. Вишневская призывает “переместить центр тяжести исследования, повествования о художнике с биографии, со взглядов на искусство, с житейских коллизий — на сами произведения, как на главное, что остается в наследии творца” (с.39). В соответствии с этим И. Вишневская в первой главе книги (“Первое знакомство и непреходящая любовь”) в новом свете представляет некоторые известные факты биографии Сумарокова, разрушая стереотипные представления о писателе как “неуживчивом, нудном жалобщике”, “скучном подражателе Расина, Корнеля и Вольтера”, наконец, “сумасшедшем”. Автор прослеживает, как в соответствии с различными “идеологическими” установками от эпохи Екатерины Великой до советского периода формировался этот стереотип, и приходит к парадоксальному и знаменательному выводу, что Сумароков был первым в ряду русских деятелей культуры, за свое “неуемное стремление к идеальной справедливости” объявленных (как П.Я. Чаадаев) сумасшедшими.
И. Вишневская остро ставит вопрос о сознательном принижении в ХIХ — ХХ вв. не только Сумарокова, но и всей русской культуры XVIII в. в целом, основанном на непонимании и незнании специфики этой культуры. В связи с этим автор убедительно показывает, насколько необоснованно выглядят обвинения в подражательности в адрес русской культуры XVIII в., и Сумарокова в частности. И. Вишневская адресует свой упрек прежде всего своим учителям и традиции преподавания истории русского театра в ГИТИСе, представленной трудами Б.Н. Асеева (“Русский драматический театр от его истоков до конца XVIII века”,1977) и Б. Алперса (“Актерское искусство в России”,1945), что, на наш взгляд, не вполне справедливо.
Вторая и третья главы монографии (“Хорег пишет “Хорева”” и “Встреча с Шекспиром. Навстречу Пушкину”) посвящены анализу содержания и художественной структуры первых трагедий Сумарокова — “Хорев” (1747) и “Гамлет” (1748) — и последней — “Димитрий Самозванец” (1770). Обе главы полны многочисленными отступлениями от основной темы, которые позволяют яснее понять основную идею книги о “реформаторском величии” Сумарокова. В числе этих отступлений — интересные экскурсы в историю открытий в области русского театра от Грибоедова до Чехова, начало которым было положено Сумароковым. Автор справедливо настаивает на том, что, в отличие от пьес Феофана Прокоповича и русского театра начала XVIII в. в целом, первая пьеса Сумарокова была первой пьесой секулярного русского театра, написанной на русском языке и свидетельствующей о “решающей перемене эстетических ориентиров”, с которой начался “отсчет нового театрального времени” (с.72). И. Вишневская сопоставляет новаторскую трагедию “Хорев” с традициями русской драматургии XIX в., доказывая, что они исходят из сумароковских новаций.
И. Вишневская впервые рассматривает трагедию Сумарокова “Гамлет” “как крупное культурное событие, обогатившее сознание русского общества “коллизией” Гамлета” (с. 158) и видит в этом результат просветительской деятельности писателя, которой она уделяет много внимания, т.к. основной пафос драматургии и всего творчества писателя в целом с ней и был связан. Автор предлагает новую точку зрения на героя этой пьесы Сумарокова, доказывая, что это подлинно “национальная” пьеса, и указывает на “национальный характер” героя (с. 160).
Скудость источников, привлекаемых И. Вишневской в процессе исследования, могла бы быть оправдана новизной постановки проблем и обилием оригинальных выводов, а также своеобразием жанра книги, соединяющей “спокойствие аналитика и публицистичность критика”, если бы не одно обстоятельство. Неполнота знакомства автора с историей изучения биографии и творчества Сумарокова, а также увлеченность своей концепцией привели к некоторому упрощению и односторонности. Из широко известных фактов жизни и деятельности Сумарокова следует, что среди современников и потомков писателя были не только его враги и ненавистники. И. Вишневская как будто не знает, что Сумароков при жизни был признан великим поэтом и драматургом, что видно хотя бы из новиковского “Опыта словаря российских писателей” (1772). Его таланты были замечены еще в бытность его кадетом Сухопутного шляхетского корпуса. Сумароков был первым русским светским писателем, который имел свой так называемый “кружок”, включавший его последователей и приверженцев. Сумароков имел и свою, первую в истории русской культуры, литературную “школу”, которая объединяла его учеников на литературном поприще. Длительное время он пользовался уважением и симпатией Екатерины II.
Выдающимся писателем считали Сумарокова и исследователи его жизни и деятельности XIX в. — В. Анастасевич, А. Шишков, С. Глинка, П. Булич, В. Стоюнин и др. О внимании советского литературоведения к творчеству Сумарокова нечего и говорить! Г.А. Гуковский еще в 1927 г. писал о Сумарокове как о “гении”; в 1930 — 1950-е гг. были впервые со времен издания Н.И. Новиковым его “Полного собрания сочинений” (1783, 1787) переизданы научно откомментированные некоторые сочинения поэта и драматурга. Трудами Г.А. Гуковского, П.Н. Беркова, Ю.В. Стенника, М. Левитта, Т.А. Быковой и др. исследователей раскрыты многие стороны биографии и творчества Сумарокова.
Есть в монографии и некоторые недоговоренности. Так, например, справедливо наблюдение о том, что трагедии “Димитрий Самозванец” свойственны черты барокко. Но, как известно, русскому классицизму в целом, в особенности “раннему”, в рамках которого творил Сумароков, вообще свойственны черты барокко и рококо.
Книга прекрасно оформлена оригинальными гравюрами художника Ю. Космынина, а также иллюстративным материалом. Среди репродукций портретов известных деятелей культуры XVIII в. есть портреты А.П. Сумарокова и И.И. Шувалова, работы художника А.П. Лосенко (который почему-то тут назван Лысенко). Здесь же воспроизведены редкие оригинальные рисунки писателя.
В целом И. Вишневской удалось по-новому осветить своеобразие и новизну трагедий Сумарокова и охарактеризовать основанные на открытиях писателя традиции русской драматургии XIX в. Несомненной заслугой автора следует считать доступность и эмоциональность изложения, в связи с ориентацией на широкий круг читателей, интересующихся историей отечественной культуры. Книга написана театроведом, поэтому в ней тонко и своеобразно проанализированы драматургические коллизии пьес Сумарокова, их смысл и направленность. Очень продуктивным представляется стремление автора “повернуть” читателя лицом от расхожих и недостоверных анекдотов о писателе к текстам его произведений, как это часто бывает, незнакомых не только рядовому читателю, но и специалисту. И оказывается, что с трагедиями Сумарокова в русскую культуру входят основные, присущие ей на протяжении последующих двух столетий проблемы самовоспитания, самоусовершенствования, искания, раскаяния и покаяния, внутренней свободы, волновавшие Гоголя и Толстого, Достоевского и Блока. Кроме того, И. Вишневская успешно осуществляет попытку рассмотреть трагедийное творчество Сумарокова на фоне мировой традиции театра от античности (Софокла, Еврипида и т.д.) до Шекспира, от русского фольклорного театра и школьной драмы до Озерова, Кукольника, затем Гоголя и Чехова.
Е. П. Мстиславская
Эткинд А. ХЛЫСТ: Секты, литература и революция. — М.: Новое литературное обозрение, 1998. — 687 с. — Тираж не указан.
Из предисловия: “Секты — особая сторона русской истории, ее культурная изнанка и религиозное подполье <…> В России религиозное инакомыслие приняло необычайно радикальный характер. Оно породило уникальные идеи и формы жизни, но так и не сумело войти в основное тело культуры <…> Материал настоящей работы ограничен народными мистическими общинами и их восприятием в высокой культуре <…> Русское сектантство переоткрывали много раз, но самым бурным способом — в Серебряном веке. В символистской и постсимволистской литературе разные люди объясняли свою жизнь и искусство правдой или выдумками о сектантах <…> До последнего времени об этих слоях русской культуры — и народном сектантстве, и соответствующих литературных увлечениях — не вспоминали, за отдельными примечательными исключениями, ни в российской, ни в западной русистике <…> Я называю мой подход, по примеру Мишеля Фуко и в отличие от него, археологией текста. Эта методология является сочетанием интертекстуального анализа, который размыкает границы текста, связывая его с многообразием других текстов, его предшественников и последователей; и нового историзма, который размыкает границы текстов, связывая текстуальность как таковую с многообразием предшествующей и последующей жизни. Другими компонентами являются историческая социология, из которой для данного материала важны классические работы по социологии религии; некоторые представления психоанализа; и философия деконструкции вместе с ее филологическими приложениями. Последним по времени из этих теоретических слоев неожиданно для меня самого оказалась феминистская критика”.
Содержание: Часть 1. Введение в тему (скандальное, апокалиптическое, генеалогическое, историческое, статистическое, ритуальное, семиотическое, социологическое, этнографическое, утопическое, сексуальное, корпоральное, хирургическое, психоаналитическое, диалектическое, трансгрессивное, логоцентрическое, поэтическое, демоническое, прозаическое, мазохистское, филологическое, люкримакс).
Часть 2. Философия (Соловьев, Розанов, Мережковские, Иванов, Бердяев, Свенцицкий, Лосев).
Часть 3. Поэзия (Добролюбов, Семенов, Бальмонт, Клюев, Кузмин).
Часть 4. Поэзия и проза (Блок).
Часть 5. Проза и поэзия (Белый).
Часть 6. Проза (Пришвин, Пильняк, Всеволод Иванов, Платонов, Горький).
Часть 7. Женская проза и поэзия (Жуковская, Черемшанова, Радлова, Цветаева).
Часть 8. Политика (Распутин, Бонч-Бруевич).
Цветаева М. НЕИЗДАННОЕ: Сводные тетради / Подгот. текста, предисл. и примеч. Е.Б.Коркиной и И. Д. Шевеленко. — М.: Эллис Лак, 1997. — 637 с. — 11000 экз.
Сочинения Цветаевой и посвященные им труды издают сейчас едва ли не повсеместно. Трудно себе представить, что еще не очень давно столь знаменитое ныне имя было под запретом, а стихи и прозу прославленного теперь поэта распространяли в самиздате. На этом фоне рецензируемый том занимает совершенно особое место как по жанровому разнообразию, так и по тщательности подготовки, по уровню профессионализма публикаторов Е. Б. Коркиной и И.Д. Шевеленко. В ней более шестисот страниц, среди которых около ста занимают предисловие, описание четырех тетрадей Цветаевой, принципов комментирования, комментарии и примечания к этим тетрадям, содержание которых охватывает годы с 1921 по 1938-й. Завершает том десятистраничный указатель имен.
В книге имеются записи разного рода и разной длины — от одной строки до нескольких страниц, к переписыванию которых, чтобы не расставаться с ними при переезде, Цветаева приступила еще в 1932 г. после почти десяти лет эмиграции, надеясь таким образом сохранить при себе дорогие ей тексты. Это было, когда она узнала о решении мужа и дочери вернуться в СССР и поняла, что самой ей тоже предстоит этот трудный отъезд, что любимейшего сына у нее “окончательно отобьют”, а самой “не только заткнут рот непечатанием”, но и “писать не дадут” (см. письмо к А.Тесковой от 1 января 1932 г.).
Перед нами и записанные Цветаевой, утешающие ее, незабываемые милые детские слова дочери и сына, вроде такого, например, воспоминания: “Я после какого-то высказывания: — Господи! И это в пять лет! Что же будет дальше?
Мур: — Дальше — шесть лет” (с. 464).
Ей дорого письмо мальчика о том, как они с ним были в Лувре в отделе римской скульптуры, дороги строки о прощании с ландшафтом, с любовью. А наряду с этим идут посланные ею в свое время разным корреспондентам и переписанные собственные письма (в том числе Пастернаку, Вишняку, Вильдраку). Тут же стихи свои и вспомнившиеся чужие, суждения о прочитанных книгах, отклики на мнения о чем-либо остановившем ее внимание, афоризмы — вроде такого, например: “Россия для меня — un grand peut-Рtre… почти тот свет…” (с. 12). Или дневниковые записи об открывающемся поэту скрытом в жизни порядке. Тут же начатые, но незавершенные произведения; читая их, вспоминаешь, что писала Цветаева о поэтах, у которых “сплошные черновики”, а для примера приводила любимого Гельдерлина “с четырьмя вариантами одного и того же стихотворения (абсолют, очевидно, им найден на небесах!)” (с. 308). Цветаева отмечала свои наблюдения, особенно важные для многих, упрощающих сейчас Цветаеву — поэта весьма сложного — в угоду веяньям времени: “И католическая душа у меня есть (к любимым!), и протестантская (в обращении с детьми), — и тридцать три еретических, а вместо православной — пусто. Rien” (с. 350). Она приводит длинные списки слов, рифм в поисках единственного или единственной, которые необходимы ей в работе над ее замыслами, обширные подготовительные материалы к драматургическим произведениям на мифологические темы. Пишет: “NB! Можно в Ариадну (I акт) ввести Медею, злую волшебницу, любимицу старого Эгея, нашептывающую ему злое на сына. Эгей, влюбленный в Медею (NB! целая семейная хроника — или скандальная? …)” (с. 189). Эти страницы дают возможность лучше понять, как трудилась Цветаева. В другой книге (Воспоминания о Марине Цветаевой. М., 1992) приведены воспоминания сотрудницы парижской газеты “Возрождение” о рассказе Цветаевой, как та писала о царской семье: “Беру именно семью, а фон — стихия. Громадная работа. А написать нужно — раз навсегда, либо вовсе не браться <…> и если мне на две тысячи строк (как в Федре) не хватает одного слова — считаю, что вещь не закончена, как бы меня не уверяли, что больше тут ничего не нужно. Хочу, чтобы вещь стояла, и пишу до тех пор, пока до конца, по чести не скажу себе, что сделала все, что могла… Остальное — развлечение. А развлечения — ненавижу”. Эту “Поэму о Царской Семье” Цветаева в обсуждаемом томе — возможно, из осторожности, — как и некоторые другие, несомненно, чрезвычайно важные для нее темы, не упоминает. Известно, например, что в середине 1931 г. С.Я.Эфрон просил Б.Л.Пастернака и свою сестру Е.Я.Эфрон содействовать ему в получении советского гражданства, сообщая сестре, что обращался с просьбой к Горькому. В “Неизданном” к этому времени относятся записанные Цветаевой разговоры с шестилетним сыном, а вовсе не то, что обсуждали в семье. На с. 238 есть краткая запись: “Кусочек из Диккенса. (Шаги перед грозою. История двух Городов)”. И ни одного слова о том, сколь опасные ассоциации, вероятнее всего, вызывал у нее этот роман Диккенса.
В ее записях есть суждения о музыке, об изобразительных искусствах, которые — явно несправедливо их обобщая — она, дочь основателя Музея изящных искусств, считает грубыми. Пишет, что изобразительное искусство “точно берет за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность” (с. 39). В записях Цветаевой часто встречаем даже годы спустя все еще воодушевляющие попытки “думать в ответ. Нескончаемый разговор…”, как в случае с книгой кн. С.М.Волконского “Художественные отклики” (1912), и благодарные признания: “У меня есть друг: Ваша мысль”. Или: “Вы орудие того, о чем Вы пишете. Не Вы это пишете, это (то) Вами пишет”. (Суждение, вызывающее в памяти переведенные Пастернаком слова Тициана Табидзе: “Не я пишу стихи. Стихи как повесть пишут меня…”) Она убеждена, что “не надо работать над стихами, надо чтоб стих над тобой (в тебе!) работал” (с. 57).
Все это теперь можно сопоставлять с издававшимися уже произведениями Цветаевой и лучше понимать их значение и ценность. Особенно важно это после того, как известный редактор много раз издававшихся стихов Цветаевой — А.А.Саакянц — описала недавно в воспоминаниях, как замечательно одаренная дочь поэта, иногда… сама дописывала за гениальную мать в уверенности, что та простила бы ее (см.: Русская мысль. 1997. № 4201).
В предисловии публикаторы напоминают, что для Цветаевой “жить — писать и: писать — жить. Т.е. все осуществляется и даже живется (понимается) только в тетради”. Но Цветаева не хуже нас знала, что литература, искусство и жизнь — отличаются друг от друга. Подобно тому как неодинаковы события (от общезначимых до самого камерного), различаются и рассказы даже самых одаренных авторов об этих событиях. Как бы подтверждая это, Цветаева записывает свое впечатление о романе Лоуренса “Любовник леди Чаттерлей” и отмечает, что ей не нравится “словесная грубость” героя, что он (этот герой) со всей верностью жизни называет вещи своими именами, “да еще все — всеми”, и заключает иронически: “Я бы предпочла его словесно-почтительным или вовсе бессловесным”. Она пишет: “Странная книга. Прекрасная, по авторскому бесстрашию. Но есть тошнотворность, <…> — пресыщающая — и отвращающая читателя” (с. 501). Пусть эта тошнотворность в жизни и присутствовала, но в искусстве казалась Цветаевой нежелательной. Это было правдой жизни, а не правдой искусства.
Слова Цветаевой, что ее стихи — это “кусок жизни, переплетенный в кожу”, конечно же, могли быть еще одним названием этой новой книги, в чем-то похожей на ту, которую когда-то написал Гете и назвал “Поэзия и правда”. Цветаева знает, что и как хочет она издать, представить читателю. Даже если это “Неизданное”. В этом смысле не очень удачным кажется приведенное в предисловии определение содержания обсуждаемого тома как “летописи “трудов и дней””. Ведь “Труды и дни” — название произведения древнегреческого поэта Гесиода, посвященного ведению сельского хозяйства, причем не тому, что вообще было в жизни, а тому, что желательно и что должно быть.
Толкования, при всей их необходимости и ценности, почти всегда играют двоякую роль. Конечно, они делают яснее авторский текст, но комментаторы неизбежно вторгаются в отношения, возникающие при чтении между автором и в разной мере подготовленным читателем, неизбежно нарушая при этом непосредственность восприятия, определенную глубину и интимность этих отношений, создавая дополнительное духовное общение, но уже не с автором, а с самими комментаторами, помогая лучше понять книгу, но и уводя, отвлекая от нее.
Подготовка такой книги — дело сложное, требующее, помимо больших знаний, также и незаурядного такта. Здесь хочется вспомнить мысль М.Л.Гаспарова: “Задача комментария — сформулировать вопрос: чем трудно для понимания такое-то стихотворение. Не ответ, а вопрос” (НЛО. № 6. С. 426) Вопросы же и трудности возникают у разных читателей разные, и не на все вопросы комментаторы могут ответить, оставляя читателю простор для размышлений, приближая его к Цветаевой, которая писала критику А.В.Бахраху: “…ничего не облегчать читателю, как не терплю, чтоб облегчали мне. Чтоб сам” (с.137).
Одновременно с только что вышедшей книгой записей Цветаевой появился переизданный через 70 лет старый, но нисколько не устаревший труд Г.О.Винокура “Биография и культура” ( М., 1997), из которого ясно, как много вмещает в себя жизнь человека, как сильно и по-разному определяет ее история и как человек определяет ее, сколь сложна эта жизнь для понимания современников. Область знания, изучающую это, теперь называют биографикой. Понять же перипетии существования и творческий путь поэта, которому выпало жить — говоря словами Ахматовой — в настоящем, некалендарном двадцатом веке, особенно трудно. Помогает философия с ее многовековым опытом. Помогают комментаторы.
Очень значительно то, что сделала в русской литературе Цветаева своим “Неизданным” и “Сводными тетрадями”, когда она, как бы уже зная о приближающейся смерти, отбирала для переписывания записи о важном в ее жизни, делая сокращения в упоминаемых фамилиях, именах, названиях, показывая при этом не результат своего творчества, но творческую личность. У читателей эти записи должны вызвать огромное уважение не только к ее дару, но и к человеческой индивидуальности как таковой, потому что фактом литературы в этом томе стали не только произведения Цветаевой в разных жанрах, но и собственная жизнь поэта. В преддверии грядущего двухсотлетнего юбилея Пушкина вспоминается, что публиковалось множество материалов для биографии великого поэта, а научной биографии его так до сих пор и нет. “Неизданное” Цветаевой, превратившись в изданную книгу и существенным образом пополнив собою ряд материалов для ее биографии, поможет ответить на многие вопросы, связанные с жизнью и творчеством поэта, и непременно породит новые, которых до сих пор не было.
Читать эту книгу Цветаевой хорошо вслух и по примеру автора выписывать, выписывать, останавливаться и опять продолжать чтение, не боясь сбиться, не боясь переписать почти одно и то же с минимальными изменениями дважды, как сделала это, вероятно, нечаянно сама Цветаева (ср. с. 465 и 549).
Размышляя, она в 1923 г. писала о себе А.В.Бахраху: “…Русская я только через стихию слова. Разве есть русские (французские, немецкие, еврейские и пр.) чувства? Просторы? Но они были и у Аттилы, есть и в прериях. Есть чувства временные (национальные, классовые), вне-временные (божественные, человеческие) и до-временные (стихийные). Живу вторыми и третьими. Но дать голую душу — без тела — нельзя, особенно в большой вещи. Национальность — тело, т.е. опять одежда <…>” (с. 184) Здесь просто невозможно не вспомнить стихотворение, которое Пастернак несколькими годами позже посвятил Цветаевой:
Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне все равно, чем сыр туман.
Любая быль — как утро в марте.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С последней строкой о поэте:
Он вырвется, курясь из прорв,
Судеб, расплющенных в лепеху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.
Помню, как мой учитель, филолог и философ А.Ф.Лосев, говорил, что главное у Цветаевой — “городская истерика ХХ века, и все время на самой высокой ноте…”. Узнав не только то, что было издано, но еще и появившуюся сейчас книгу — настоящий гимн верности, он вряд ли настаивал бы на справедливости своего суждения. Цветаева писала: “Верность: невозможность иначе. Остальное — вопрос воспитанности, — воли — Мартина Лютера и житейских соображений…” (с.94).
Любителям поэзии остается только радоваться появлению этой книги и благодарить тех, кто сделал возможным ее появление.
Ю. Каган
ЕВРЕИ В КУЛЬТУРЕ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ: Статьи, публикации, мемуары и эссе. Т. 4—5 / Составитель и издатель М. Пархомовский. — Иерусалим, 1995—1996. — 592 с., 560 с.
Рецензируемые тома завершили серию ежегодников, начатую в 1992 г. и охватившую период с пореволюционного времени и до наших дней (отзыв на два первых тома см. в “НЛО” № 7 за 1994 г.). Как и предыдущие выпуски, они не однородны, включая и серьезные исследовательские работы, и очерки журналистского характера, и мемуары, и архивные публикации. Поскольку в каждом томе помещено более 40 материалов, мы назовем только наиболее ценные и содержательные, прежде всего — связанные с русской литературой.
Это, прежде всего, публикации эпистолярных материалов. В четвертом томе: письма Р. О. Якобсона В. М. Жирмунскому (публ. М. Файнштейна); В. В. Набокова, А. М. Ремизова и др. С. Ю. Прегель (публ. Ю. Гаухман), письма М. А. Алданова М. С. и М. О. Цетлиным (публ. М. Пархомовского), подборка писем, связанных с конфликтом М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым (публ. его же); в пятом: переписка Дона-Аминадо с М. Алдановым (публ. И. Обуховой-Зелиньской), письма М. Алданова, Л. О. Дана, А. А. Гольденвейзера Б. Элькину (публ. А. Рогачевского), письма А. С. Ланде (Изгоева) Е. Д. Кусковой (публ. Н. Рогалиной и В. Телицына) и др. Отметим также в четвертом выпуске работу И. Вайнберга “Берлинский журнал Горького “Беседа”, его издатель С. Г. Каплун, поэт В. Ф. Ходасевич и другие (по неизвестным архивным материалам и неизданной переписке)”, статьи А. Чагина об А. Гингере, В. Хазана о Н. Оцупе и Д. Кнуте, М. Улановской об А. Якобсоне, Л. Юниверга о нью-йоркском журнале “Новоселье” (1942—1950), а в пятом — публикацию очерка Б. К. Зайцева “Беда” (публ. А. Клементьева), воспоминания Л. В. Зака о его сводном брате С. Л. Франке (публ. Н. Франк-Норман), статью В. Каминской о Е. Гессене, воспоминания М. Хейфеца “Иосиф Бродский и наше поколение”, статью О. Цынковой об истории газеты “Новое русское слово” и подготовленную О. Ласунским публикацию из творческого наследия С. А. Луцкого.
Теперь, когда серия завершена, нельзя не воздать должное составителю и издателю вошедших в нее томов — М. Пархомовскому. Это у нас, в России, целые сектора научно-исследовательских институтов нередко годами готовят сборники, где представлены только столичные авторы, причем забота о финансировании издания этих сборников лежит на других плечах. Тут же человек, опираясь на небольшой коллектив единомышленников, сам сформулировал новое, ранее никак не артикулированное направление культурного и научного интереса, сам смог организовать издание тематических сборников и обеспечить их финансирование (частично — из своих средств), сам сплотил вокруг этих ежегодников обширный коллектив авторов из России, Израиля, США, многих европейских стран и, к тому же, подготовил для этих книг ряд ценных публикаций.
До проекта М. Пархомовского вопрос о судьбе, вкладе в русскую и мировую культуры евреев-эмигрантов из России как определенной социокультурной группы даже и не ставился, это явление совершенно не осознавалось как специфическая проблема. Подготовленная Пархомовским серия книг не только ввела в научный оборот обширный материал по данной теме, но и впервые сфокусировала внимание исследователей на этой проблематике. Теперь предстоит перейти от накопления эмпирического материала к теоретическому его осмыслению.
Некоторые подступы к такой работе намечены в завершающей пятый выпуск статье М. Хейфеца. Развитие цивилизации в последние два века он рассматривает как “процесс постоянной конкуренции левоориентированного мессианского либерализма с правоориентированной национально-романтической реакцией (в запредельной, извращенной своей форме эти тенденции обернулись коммунизмом и нацизмом). Обе грани отвечали духовным нуждам человечества <…> Судьба еврейства сложилась так, что его община преимущественно связана была с первой тенденцией” (с. 520 — 521). Однако роль евреев-эмигрантов в развитии русской эмигрантской культуры и в конечном счете русской культуры в целом Хейфеца особо не интересует, он в большей степени акцентирует вклад евреев в мировую цивилизацию: “Где бы российские евреи ни оказались, они всюду обогащали местную культуру, внося в ее среду потребные для быстрого развития, но почему-то отсутствовавшие там витамины. Они служили живыми носителями мировой цивилизации в ее контактах с местными сокровищами культуры” (с. 522). Нам же представляется, что заявленная Пархомовским проблематика нуждается в дальнейшем изучении. В качестве первоочередных вопросов для исследования можно назвать следующие: 1) взаимодействие еврейской, русской и местной (французской, немецкой, английской и т. д.) культурных составляющих в деятельности конкретных русских евреев-эмигрантов, их групп и организаций; 2) роль этой проблемы в самосознании русских евреев-эмигрантов, характер их национальной самоидентификации; 3) отношение русской эмиграции (как некоего целого) к евреям-эмигрантам; 4) отношение стран проживания к евреям-эмигрантам из России; 5) основные сферы деятельности русских евреев-эмигрантов и т. д.
Но для того, чтобы продолжать работу над этой темой, хорошо было бы создать какое-то периодическое издание, которое могло бы предоставить трибуну для публикации работ данной тематики и как-то координировать и обобщать ведущуюся работу.
Предлагаем вашему вниманию фрагменты отрицательной рецензии на книгу И. Гилилова “Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса”. — М: Артист. Режиссер. Театр. 1997. Полностью текст рецензии читайте в НЛО № 30.
А. Х. Горфункель