Беседа М. Кирилловой с народным художником Чувашии
Опубликовано в журнале Новый ЛИК, номер 1, 2002
Виталий Петров (Праски ВИТТИ) обременен званиями, международными премиями и известностью среди многочисленных западных и немногочисленных российских эмалеров. Выпускник Мухинского училища никогда не был диссидентом, но журналы соцсодружества и происхождения далее Берлинской стены, как всякий уважающий себя артстудент, начал полистывать еще во время учебы в Чебоксарском художественном училище. В 1957 году на это смотрели косо и пугали буржуазным влиянием. Последнее Виталию Петровичу очень пригодилось, как пишут в титрах, спустя годы и годы, когда он стал чуть ли не первым чувашским художником, познакомившим респектабельную публику ведущих европейских галерей с образами Нарспи, Сетнера и целого хоровода прекрасных национальных персонажей в серебряных одеждах.
– Виталий Петрович, судя по тому, насколько ваши работы сразу узнаваемы, вы у нас вообще “луч света в темном царстве” для эпигонов и робких последователей, исследовательский клондайк и прочее, что все вместе именуется творческой свободой и абсолютной самостоятельностью. В то же время в своих интервью или просто в каких-то высказываниях вы часто предъявляете большие претензии к сегодняшним чиновникам, власти вообще. Вам не кажется, что этим самым вы как бы демонстрируете зависимость от них ?
– В том и парадокс, в том и несовпадение целеустремленности в работе административной системы и художественной деятельности. Конечно, лично я считаю себя свободным человеком и превыше всего это в себе ценю. Но в нынешней свободной жизни есть факторы, которые эту свободу как бы закупоривают в какой-то прозрачной бутылке, или среде, в которой будто бы все видно, а действовать невозможно. Ведь свобода – это дух. А практика – это материальная часть, предметная. В искусстве, в том числе. База, средства, транспорт – все это не есть категория свободы. И может быть приложением к свободе, а может быть ей противопоставлено. Вот это во многом зависит, я думаю, от власти. Если власть, самозабвенно переоценивая себя, считает себя самодостаточной и не эксплуатирует, не пользуется искусством, то и происходит то, что ничего не происходит.
– Разве она должна эксплуатировать искусство? Или все-таки помогать ему?
– Вообще-то она должна его эксплуатировать.
– А что, уже даже и не эксплуатирует?
– Нет. Но если мы сейчас говорим обо мне, меня точно никто не эксплуатирует.
– Если я правильно поняла, вы считаете себя нереализованным?
– Конечно. Мы даже с вами как-то хотели напечатать интервью под заголовком “Без вести пропавший художник”.
– Да. Помню такое.
– Власть становится сильной, нужной народу, если она может формировать культуру народа. А культура без искусства, без изобразительного в том числе, и без музыкального, без театрального – невозможна.
– Но власть не формирует культуру. Раньше считалось: главное, чтобы власть не мешала. Потому что она как раз культуру эксплуатировала. Сейчас, может быть, просто нет рынка искусства, того же самого живописного, например. Но причем тут власть?
– Власти принадлежат прежде всего сами инструменты власти – различные институты выживания, что в принципе и составляет государство. Искусство тоже является одним из таких средств выживания народа, его олицетворением. Без изобразительного искусства народ не может рассказать о себе полноценно. Самому себе, прежде всего. И будущему поколению тоже. Мы же так ничего не оставим. Мы окажемся на месте каких-нибудь хазар. Другой вопрос, нужно ли это оставлять? Какой смысл об этом думать? И прочее. Но мне думается, наша власть, республиканская, лишив себя и свой народ сотрудничества с изобразительным искусством, обездолила его будущее как культурной нации. Без культуры власть вообще становится просто грубой физической силой. И без наших песен нас могут приучить слушать бомбардировки собственной страны. А если мы забудем наши танцы, могут сказать нам, что гораздо лучше, например, маршировать на плацу и что лучшая наша работа – это хождение с автоматом Калашникова по горам и лесам, и так далее. И кто-то даже может поверить. Потому что только культура наше невнятное бормотание превращает в речь.
– Каким же вы видите участие власти в этом процессе?
– Прежде всего в выработке специальной государственной программы, в которой бы нашлось место для приложения сил и талантов прекрасно подготовленных художников, которых у нас немало. Это выпускники института Репина, Строгановки, Мухинки. Власть, правительство не подключают эти ресурсы для фиксации отображения. Для выражения хотя бы и властных идеалов, не говоря уже об общих гуманных идеях. Поэтому художники оказываются брошенными на произвол судьбы. Зачем нас надо было так долго готовить, чтобы в нас, в конце концов, никто не нуждался? Некоторые учились по пятнадцать – семнадцать лет. Я, например, учился одиннадцать лет.
– Но вы же востребованы в других местах. Вас вообще трудно назвать беспомощным человеком.
– Если я встречаюсь с бумагой, краской, металлом , – я не беспомощен, верно. Но я беспомощен при встрече с нашей властью. Потому что сама встреча. прежде всего, оказывается невозможна. Власть не воспринимает меня лично, за других я не буду отвечать. Это общая тенденция такова, но я сейчас говорю о себе. Она не воспринимает меня как художника, как мастера, как чувашского художника, наконец.
– А в чем должно выражаться это восприятие? Они вас должны приглашать на банкеты, советоваться с вами по поводу каких-то акций, дать вам медаль, наконец?
– Да ничего этого мне не надо. У меня все есть. Дело в выработке долговременных и повседневных концепций. В выработке канонов. Чувашскому изобразительному искусству исполняется уже сто лет. Но до сих пор не сформулирована, как русские говорят, русская идея, – ну скажем, чувашская идея в изобразительном искусстве.
– Но это дело ученых. В Институте гуманитарных наук существует специальный отдел.
– Но ученые тоже не получают подобных заказов от правительства. Как, например, создавалось мексиканское искусство? После мексиканской революции их министр культуры встречается с Сикейросом и говорит: – “Вы должны создать великое мексиканское искусство”. А Сикейрос в это время всего-навсего полковник революционной армии. Правда, он был хорошо знаком с Диего Ривера, а тот был как раз другом министра. То есть это все возникло как бы в дружеской беседе. Но назовите мне не то что стоящего, а вообще хоть какого-то художника – друга наших министров? Мы не только не можем вести дружеские беседы с нашей властью, мы не можем к ней даже приблизиться. Если бы сегодня президент Федоров и глава правительства вызвали художников и сказали: вы должны создать великое чувашское искусство…
– То есть, вот мы, президент и премьер, не знаем, не понимаем, каким оно должно быть, но вам доверяем?
– Да. Поручаем. Подготовка и мастерство наших художников позволяют довериться им в этом. Но представители нашей власти, даже если вдруг это и прочтут, заулыбаются, скажут что-нибудь умное про средства, вернее, про отсутствие таковых… У революционной Мексики не было ни копейки. Ни песо. Но была поставлена великая идея. И Сикейрос, Ороско, Диего Ривера ее осуществили.
– А почему надо ждать, чтобы вас позвали? С идеями можно и самим пойти.
–Всякая идея реализовывается на определенной базе. Идеологической. Скажем, для Мексики это была идея революционного искусства. Вот они восстали, победили. Вот это великая мексиканская культура инков и ацтеков, коим они прямые потомки. Так им были предоставлены все координаты для приложения усилий и талантов. Им предложили: распишите школы, интерьеры, здания и т.д. Сами художники, создав ассоциацию, тоже много передумали и посмотрели на себя как бы изнутри.
– То есть вы считаете, что толчок должен исходить сверху, а не снизу?
– Снизу, извините, у нас толчков много. Приведу только один пример. Вот мы отметили тысячелетие чувашской государственности. К этому времени я поставил ритуальный столб в парке 500-летия Чебоксар. Каждый год здесь собирается чувашская интеллигенция (ЧНК, профессура, академики) и проводит как бы народный праздник. Здесь поют, водят хороводы, пьют пиво. Но мы ни разу не видели там министра культуры или президента.
– А может быть, это связано с политикой? Боятся, что их назовут националистами.
– Я думаю, что есть совершенно точные параметры национализма. И они им известны. Они и нам известны. Когда люди в праздничной одежде поют, взявшись рука за руку, в честь праздника, то это даже при чрезвычайных усилиях нельзя отнести к национализму.
– Вы относите это к нежеланию или к непониманию?
– Это, конечно, нежелание. И это явно видно. Лично я проектировал для того же парка обелиск республики. Так этот проект я даже никому не мог показать. Говорят, кто это будет делать? Кто будет заказывать? Наша бюрократическая система не желает реализовывать поданную идею.
– А может быть и тут дело не во власти, а в том, что у вас мало сподвижников, которым это надо, которые хотят преобразовывать пространство, сделать такое, чего нет ни у кого другого?
– Нет. Это не так. В этом году мы, то есть несколько художников, провели симпозиум за Волгой. Резьба по дереву, как бы. Столбы вырезали, установили. Причем, ставить столбы – это не чисто чувашское. Вот я был в Хорватии, там чуть ли не в каждом дворе есть столб. Не знаю, поклоняются они им или нет. Мы, например, не поклоняемся. Но это в рамках чувашской традиции. Мы хотели просто украсить санаторные тропинки. Но не нашли не только отклика, но вообще столкнулись с полным непониманием.
– Наш Президент дружит с Патриархом Алексием II. Видимо, не хочет, чтобы говорили, что он поощряет язычество.
– А почему он тогда наших слов не боится? Он ни разу нигде не говорил, что у его народа (он говорит “мои люди”) есть собственный бог. Издревле есть боги, лешие, святые. Что у нас есть своя вера.
– Чувашский народ давно уже считается крещеным, Виталий Петрович.
– Да, но есть целые деревни не крещеные. Но и не в этом дело. Мы же образованные люди. Среди христиан есть такие, в том числе и я, которые верят, что Бог, конечно, един, но разные пути к нему ведут. Каждый народ идет к нему своим путем. Наш чувашский бог он тот же, что и у православных, но ведь каждый народ свои духовные находки называл по-своему. Мы же совершенно не отрицаем православие. Я вот, например, просто во многом не приемлю поведения служителей культа. Думаю, что они ведут себя агрессивно, принижая нас.
– Я поняла вас так: народ умнее и живет более сложной духовной жизнью, чем представляется власти?
– Конечно. Все гораздо сложнее. Интереснее и полнее. Сегодня идет втискивание жизни народа, интеллигенции в упрощенную схему. Интеллигенция при этом чувствует себя намного хуже, чем даже при коммунистах. Тогда искусство было хотя бы востребовано. Просто одна часть явно и подобострастно обслуживала, зато другая сохраняла личносность. Искала новые трактовки. А мы сейчас не можем духовно двигаться. Как в пустыне. У власти просить не можем. Хвалить ее тоже не за что.
– А людям тоже сейчас художники не нужны?
– Люди работают день и ночь. Работают в маяте. Работа неполнокровная и не в радость по многим причинам. Технологическая отсталость. Отсутствие средств . У людей нет сейчас времени для расширения духовных потребностей и для освоения даже современного состояния культуры. Сейчас мало кто после работы пишет стихи или просто играет на балалайке. Радиоэфир перегружен какой-то белибердой. А телевидение… Опять вспомню Хорватию. Там один из каналов каждый день рассказывал именно о родном крае. День своей страны с птичьего полета. Съемки, видимо, с вертолета. Вот вертолет летит над какой-то деревней. Название деревни. Сколько людей там живет. Кто там председатель. Сколько детей родилось. Сколько земли разрушилось. Сколько там леса. Пролетает дальше. Летит над лесом. Сколько гектаров. Какие тут птицы. Как этот овраг называется. И так далее. Власть не ласкает у нас человека, не заботится о нем. Усталого, обкраденного, не гладит по голове. Никто, обняв его за плечи, хотя бы не шепнет: терпи! Даже этого нет сейчас.
– Давайте вернемся к художникам. Чем отличается местный, национальный художник от вообще художника? Ведь настоящий мастер везде мастер. Или вы не согласны?
– Художник как мастер, наверное, везде – мастер. Будь он во Франции или в Чувашии. В конце концов, существуют просто какие-то профессиональные критерии, ощущения – вот это мастерски сделано. А это — нет.
– Вас лично в испаниях и во франциях воспринимают только как национального художника?
– По-моему нет. Но когда люди приходят на выставку, будь то в Будапеште или в Париже, они подходят и спрашивают, что это за страна, что за народ? И я, конечно, начинаю рассказывать или рисовать на бумаге карту, космическое море…
– Но это ваша цель: привлечь именно этим внимание зрителя?
– Нет. Моя задача показать свое композиционное мастерство. Я хочу предстать как мастер композиции. Мастер цвета или сюжета. А тематика может быть любой.
– То есть возможные обвинения в том, что Праски Витти на национальной теме выезжает, вы отвергаете?
– Нет, не отвергаю. Здесь так получилось – на меня наложилось то, что я считаю великим, а искусство любого народа – великое, потому что это одна из форм реализации народом самого себя. Только через это узнают народ. Изобразительное искусство представляет культуру народа, оно как бы его сок, кровь, жизнь. Да, я один из индивидуумов древней культуры моего народа. Да, меня много приглашают. Сейчас вот могу ехать в Турцию, у меня выставка в Испании лежит, после Нового года я поеду ее открывать. Почему меня? Конечно, на меня падает свет, своеобразие культуры моего народа. Меня же приглашают не просто оттого, что я умею рисовать или умею компонировать. Их еще интересует образный строй и содержание моих работ. Им интересно, почему мы так одеты, почему мы так себя ведем, поклоняемся дереву, поем, взявшись рука за руку, что за знаки у нас на вышивке и т. д. Во многом внимание ко мне из-за того, что изображено на моих работах, а на них изображен мой народ. Более того, я думаю, что только народная культура может пройти насквозь, прийти в мировую культуру. Профессиональное искусство Чувашии не вызывает такого интереса. Потому что оно пока не способно подавать свежие идеи, формировать направления, обозначать концепции, осмысливать ситуацию философски и делать многое другое, что нужно, чтобы прийти в мировую культуру как заметное явление.
– Я думаю все же, что ваши картины им интереснее, чем пляски деревенского ансамбля. Нашим фольклором Европа уже “наелась”.
– Конечно, я, как профессионально подготовленный художник, все это перевожу на современный язык.
– Власть тоже вас залюбит, как только вы приедете из Европы, заваленный наградами. Ваш поезд, наконец, встретят.
– Слава богу, мне ничего этого не надо.
– Но вот тогда и скажут – делайте национальное искусство!
– Боюсь, тогда получится, как с великим пейзажистом 50-х годов Бялыницким-Бируля, когда ему дали государственную премию. Он высказался таким образом: зачем мне теперь этот сахар, когда у меня уже все зубы выпали? Да нет, это немного лавочный разговор. По большому счету, есть нереализованность целого пласта прекрасно подготовленных художников, то, о чем мы уже говорили. И это главная печаль. Да и город обездолен. Мало скульптур, невзрачные мосты. Остается горестное подозрение, что наша власть приставлена, чтобы дублировать Москву. Они больше ничего и сами не хотят, не хотят заниматься искусством. Совершенно дерзко говорят об остаточном принципе финансирования культуры. Но они обманывают нас и пытаются обмануть себя. В стране есть деньги. В стране слишком много денег. Страна просто мается от денег. Но заниматься искусством, культурой – нет средств.
– Вы не чувствуете себя одиноким? В той ситуации, которую Чаадаев называл переглядкой соратников за спиной? Ведь что бы вы там ни говорили о “без вести пропавшем”, вы очень удачливый художник.
– Нет, конечно, я одинок. Есть друзья, с которыми мы общаемся, но не так, как принято во многих случаях.
– Вы ощущаете какую-то зависть со стороны?
– Нет, нет.
– И зла никогда не помните?
– По-моему, нет. По крайней мере, я никогда не пытался отомстить.
– А было за что?
– Да сколько угодно. Но все-таки у меня все так хорошо сложилось…
– Но у нас не любят удачливых людей. Вы этого не замечали?
– По крайней мере, особой любовью окружающих я не одарен. Да хотя бы той же власти, которую мы избрали темой для разговора. Потому что любить меня – значит, быть очень обязанным. Когда немецкий посол в России Эрнст Йорк фон Штудниц попросил меня организовать выставку в посольстве, он отправил приглашение и нашим самым именитым чиновникам. Но никто из них не пришел на открытие. Наверное, если бы власть считалась со мной как с художником, все было бы немного иначе.
– Один шутник сказал, что мы здесь родились не по своей воле, мы здесь родились по убеждению. Вам все равно, где бы вы могли еще родиться? Или вы настолько весь именно здесь?
– Я думаю, где бы я ни родился, я был бы таким же. Чувство родины, видимо, не рождается, а формируется путем совместной с нею жизни. Через песню, через пищу. Это входит постепенно. И человек становится представителем места, где родился, становится единицей народа. То есть, это – вместе, это – внутри, это – ощущение. Ощущение еврейства. чувашества, русскости. Хотя считается, например, что человек здесь в первый же день рождения – чуваш. Но он им становится. Потом. Тот лук, который съел. Слезы из глаз. То яблоко, которое еще не созревшее ты съел в детстве, та реплика родителей, игра с детьми… Это все формирует. Конечно, я себя чувствую чувашом. Я очень сильно ощущаю, что я чувашский художник. Но я не исключаю, что родись я в каком-нибудь другом месте, был бы таким же японцем. Индейцем. Но я родился здесь. Я очень тщательно и долго учился, меня окружали очень умные люди, я много читал, и это сформировало еще и чувство благодарности, что я есть такой. Я – такой, и я – один из них. И это чувство – выше, чем желание учить, спасать, одарить этот народ. Во многом я не могу этого делать. Я слишком уважаю его, чтобы нравоучать, пытаться отнять бутылку и прочее. Единственное, что я могу делать – рисовать его чистым. Осыпанным серебром. Эти люди все как будто мои давние друзья. Я знаю все. Они лупят друг друга, Я все знаю. Народ врет, ленится, ворует, не умеет работать, много пьет. Но все это не смогло ликвидировать внутреннее зерно, которое позволяет мне откровенно сказать, что мы хорошие. И, видимо, это я и призван говорить. Именно я. Потому что во многом избежал этих крупных недостатков, привнесенных то ли временем, то ли каким-то роком. Конечно, я могу с друзьями выпить, но я не алкоголик. Конечно, я могу ошибаться, но я не преступник. Конечно, я могу лениться, но это не скажется на моей работе фатально. Народ должен иметь своего художника. Я и есть такой.
Беседовала
Маргарита Кириллова