Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 318, 2025
* * *
В какой-то будущий четверг
(возможно, в нынешнюю среду)
я видел — мёртвый человек
стрельнул в проулке сигарету
у человека без лица.
Потом они заговорили…
Клубилась звёздная пыльца,
под ней подрагивали шпили
воздушных замков ли, дворцов…
Я вспомнил, в прошлый понедельник
в квартире, полной подлецов,
мы проиграем кучу денег –
я и двойник эфирный мой
(спасибо шулерской колоде).
Я помню, как я шёл домой
(в ночь с пятницы на вторник вроде)
и думал: «Гиблые места…
Бунт Времени… Фатальный вирус…»
Потом я бросился с моста,
но ничего не изменилось.
Не изменилось, извини.
Смог непролазен. Долг огромен.
И солнце тащится в зенит
и тонет в облаке вороньем,
в бреду безрадостного дня –
воскресный он или субботний? –
где две гориллы ждут меня,
чтоб отметелить в подворотне.
* * *
«Как мы жили… Напрасно мы жили! –
говорит Карабас-Барабас. –
Наши куклы на нас положили.
Меценаты покинули нас.
Да ещё этот гость из кошмара,
чудо-юдо с дырявым сачком…
И чего я терпел Дуремара,
вечно цацкался с ним, дурачком?»
«Невозможно прожить без помарок, –
говорит подхалим Дуремар. –
Я носил вам отборных пиявок,
праздным жалобам вашим внимал.
Как мы жили? Скажу, что красиво,
назовут лицедеем, но ведь
дышим мы, и на этом спасибо,
пьём портвейн, а могли умереть.»
На подмостках бутылки, окурки.
За кулисой – тюки, сундуки.
В сундуках разъярённые куклы
богохульствуют, сжав кулаки:
«Как мы жили? Иди ты, Создатель!
Это что вообще за вопрос?»
Тощий пудель лежит на кровати,
сразу видно – преставился пёс.
Буратино вернулся с повинной:
«Жизнь моя – полуявь, полусон…
Снова я оступился, Мальвина;
переспал с проституткой Лисой,
заигрался, остался без денег,
наши кольца в ломбард заложил…
Что мне делать, Мальвина, что делать?
Как я жил? Безобразно я жил!»
Наверху же, под куполом звёздным
плачет старец – мираж в мираже.
Где-то он напортачил серьёзно,
а чинить бесполезно уже.
* * *
У Яна шестистопие, его
не призывают в армию, такого.
Вот он стоит над зимнею Невой
отчаянный, свободный, бестолковый.
Так соловьи в наушниках свистят,
что глохнут разом горести и страхи.
А это друганы его летят –
Колян Хорей и Костя Амфибрахий
на Дактиле (на птеродактиле).
Ян машет им руками и смеётся,
пока по небу цвета крем-брюле
ползёт на запад гаснущее солнце.
А дальше только сумерки и сны,
три ангела над человеком спящим,
три друга в ожидании весны
и говорящий мезозойский ящер;
крылатый ящер, ставший соловьём,
разбойным свистом, фомкою скрипичной…
Жаль, скоро Крыса в бункере своём
распорядится истребить всех птичьих:
– Эй, поднимайтесь, жители Зимы,
солдатики мои из гуттаперчи!
Сметите их с поверхности Земли,
зарвавшихся, не по сезону певчих!
* * *
Прекрасно быть маленьким в мире больших.
Цветастые бабочки в окнах души,
сквозное предчувствие чуда.
В сиреневых тучах растут города.
Течёт по лицу дождевая вода,
а кончится дождь и забуду
о пасмурном дне, оседлаю коня.
Пускай в Зазеркалье уносит меня
стремительный конь деревянный.
Там кролик с Алисой, болванщик и мышь
пьют чай, говорят: «Подключайся, малыш!»
И луны висят над поляной;
одна – малахит, а другая – сапфир.
На длинном столе мармелад и зефир
и прочие вкусные вещи.
А выдую чашку и что это, а?
Я стар. У меня умирает жена.
Туман за окошком зловещий.
Я вышел из зеркала. Всё. Занавес.
Слетает звезда с бутафорских небес
и чай поражения горек.
А кролик за кадром хохочет: «Малёк,
заскакивай как-нибудь на огонёк», –
но это шакал, а не кролик.
* * *
Снова на губах замерзает слово,
тикают в ушах мины тишины.
А жена моя возвратится скоро,
даром что давно нет моей жены.
А жена моя – девочка, ребёнок;
ленты в волосах, плюшевый медведь…
От её зверят, платьев и гребёнок
вышел бы в окно небо посмотреть.
Вышел бы в окно, да живу на первом.
Открываю дверь, чтобы выйти в сад.
Там жена моя ждёт меня, наверно:
красные глаза, ленты в волосах.
Ты чего? Не плачь.
Но не слышит, плачет.
Кажется, и я больше не жилец.
Вот стою в саду, пятилетний мальчик,
поиграй со мной, говорю жене.
* * *
как строку удлинить, чтоб она в бесконечность ушла
как о смерти забыть, чтобы стала бессмертной душа
чтобы пела в метель и во тьме оставалась бела
чтоб нырнула в постель и тебя, старика, обняла
ты промёрз до костей и устал от себя самого
ты не ждёшь новостей, потому что не ждёшь ничего
опустился на дно, запечатав изогнутый клюв
и лежишь как бревно, одеяло до глаз натянув
где душа твоя, где, кто там воет по-волчьи внутри
тень идёт по воде и уходит под воду, смотри
для того, чтоб смотреть, надо сердце иметь, говоришь
машет крыльями смерть или это летучая мышь
над кроватью твоей, над останками дней и ночей
и стучится Борей, ибо снова пришёл без ключей
в ледяное окно (только кто же откроет ему)
и грозит кулаком неизвестно чему и кому
как унять эту дрожь, как забыться и сбыться во сне
чтобы месяца нож распорол тебе грудь по весне
чтобы огненный шар над змеиным бульварным кольцом
чтоб в палату вошла санитарка с помятым лицом
и сказала, гляди, как цветастою юбкой шурша,
из отверстой груди поднимается в небо душа
и сказала – молчи, не с кем больше вести разговор
не врачи, а грачи, опекают тебя с этих пор