Воспоминания о В.С. Яновском и У. Х. Одене
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 318, 2025
Перевод Марина Адамович
Они оба были писателями, интеллектуалами и, каждый по-своему, верующими христианами. Оба любили выпить, покурить, посмеяться, поспорить. Но настоящей связью между ними было притяжение противоположностей. Оден был преданным аполлонианцем, Яновский склонялся к дионисийству. Оден, защищавший себя порядком и самоконтролем, не доверял эмоциям. Яновский сделал эмоции частью своих интеллектуальных и художественных манифестов. Оден был абсолютным англичанином, Яновский до мозга костей – русским. Оден был пожизненным гомосексуалистом, Яновский – неизменным мачо или, как недобро выразился Набоков, «одним из наших русских мужиков». Именно в этой роли Яновский на пьяной вечеринке по случаю дня рождения Уистена вмазал по носу известному поэту Роберту Лоуэллу за то, что тот осмелился флиртовать с моей жизнелюбивой матерью. Как бы там ни было, имея столь различное культурное и даже генетическое происхождение, Оден и Яновский с огромным энтузиазмом сошлись в непрекращающемся интеллектуальном поединке, дружеском отчаянном состязании разума и даже душ.
С середины сороковых годов и до самой смерти в 1973 году Уистен, в ранние годы сопровождаемый любовью всей своей жизни Честером Коллманом, регулярно приезжал на метро в нашу квартиру в Квинсе, никогда не пропуская праздничных посиделок с обильной едой и напитками, особенно на День благодарения. Оден был идеальным компаньоном для Яновского. Они оба любили выпить, поговорить, посмеяться. У самого Честера было острое, дьявольское чувство юмора, и моя мать, которая то и дело выходила из кухни, оживленно отвечала ему. Яновский был рад заполучить Одена в качестве и собутыльника, и интеллектуального собеседника. Он уважал Одена как великого поэта, пишущего на английском языке, хотя именно моя мать Изабелла объяснила это Яновскому, чей английский так и не стал свободным и кто сам не чувствовал себя достаточно компетентным судить об англоязычной поэзии. Но он принял суждение моей матери за факт и был польщен находиться в компании великого поэта. Он чувствовал тем бóльшую свободу восхищаться Оденом, что они писали в разных жанрах и на разных языках. Неприятное чувство соперничества не могло возникнуть между прозаиком и поэтом, мачо и гомосексуалистом, русским и англичанином. И потому они смогли стать большими друзьями.
Размышляя на более высоком уровне, мне ясно, что общее духовное чувство укрепило их дружбу. Оден, после юношеских лет левацких настроений и прокламаций, недавно вернулся в Церковь Англии (англиканство), традиционную веру своей семьи. Яновский же всегда считал себя своего рода русским православным еретиком, творчески свободным, экуменическим, межкультурным теологическим мыслителем. Итак, Христос и Бог Отец руководили их интеллектуальными позициями по отношению к таинственной Вселенной и нашему поиску смысла жизни. Я был всего лишь ребенком в то время, но уверен, что «Третий Час» / «The Third Hour», экуменический литературный журнал, который Яновский и Елена Извольская редактировали, начиная с поздних сороковых годов (и затем продолжали, по крайней мере спорадически, в пятидесятые, шестидесятые и даже в семидесятые годы), был важным связующим звеном между двумя личностями – Оденом и Яновским. Я знаю, что Яновский брал стихи у Одена для публикации, и я знаю, что Оден посещал кружок интеллектуалов, причастных к журналу. Я также помню, что на собрании журнала «Третий Час» Оден встретил Дороти Дэй, великую католическую активистку и лидера Catholic Worker, независимого католического сообщества, нацеленного на христианские практики и благотворительность. Я думаю, его знакомство с Анной Фримантл, известной журналисткой, поэтом и биографом, также состоялось либо на заседании «Третьего Часа», либо в нашей квартире, – эта встреча привела к публикации их книги «The Protestant Mystics» («Протестантская мистика», 1964).
Начиная с 1948 года Оден стал проводить по полгода в Европе. После почти десяти лет на Искье он переехал в фермерский дом в деревне Кирхштеттен, недалеко от Вены, где он ежегодно проводил около шести месяцев, вплоть до кончины в 1973 году. Во время своего длительного пребывания в Европе Оден регулярно посылал все свои стихотворения моей матери – прежде, чем отправить их для публикации. Он ценил реакцию моей матери как читателя, хотя для дружеского общения, очевидно, его больше устраивал Яновский, «дикий русский». Зависимость Одена от моей матери распространялась на ряд переводов, которые он просил ее сделать для немецких литературных журналов, таких как Merkur, в их числе – его знаменитое «Letter to a Wound» / «Brief an eine Wunde», стихи, опубликованные в мае 1966 года. Он также попросил мою мать помочь ему в переводе четырех стихотворений забытого чешского писателя Ондры Лисогорского, писавшего на немецком языке. Эти совместные переводы были широко представлены в старейшем литературном журнале Америки Poetry (выпуск за август/сентябрь 1970), хотя имя моей матери было грубо искажено до Изобеллы Леватин (Isobella Levatin). Нет сомнений, что тесная связь Одена с немецкой литературой, укрепившаяся во время студенческих каникул в Берлине в 1928–1929 годах, делала особенно приятным его общение с моей матерью, которая родилась и выросла в Берлине между двумя мировыми войнами. Мать радовалась, когда на некоторых днях рождения Уистена появлялась Лотте Ленья, австро-американская актриса: когда мать была еще подростком, Лотте играла Дженни в «Трехгрошовой опере», постановке 1928 года Курта Вайля и Бертольда Брехта.
Моя мать, таким образом, играла существенную роль в отношениях Одена и Яновского. Она не только расставляла закуски и готовила еду, но и вносила в атмосферу этих вечеров свой острый ум, свою красоту, свою жизненную силу, широкую культуру и общее ощущение, что она всё и всех понимает. В Париже 19 века она была бы известной salonnière, хозяйкой салона, которая заставляет писателей и художников чувствовать себя как дома, вдохновленными и свободными.
Мне трудно писать о матери; я всегда чувствовал, что она знает всё о мире и обо мне. По сей день, а сейчас я старик восьмидесятидвух лет, я чувствую, что моей единственной глубокой близостью было то постоянное, часто молчаливое, переплетение, что связывало ее и меня. Конечно, Яновский знал об этой близости и желал, чтобы ее не было, чтобы и меня не было. Результатом его враждебности ко мне стала непреодолимая прижизненная дистанция между нами. Однако, только что закончив перечитывать его мемуары об Одене, я вынужден теперь признать, может быть вопреки себе, что когда я читаю Яновского, я преисполняюсь восхищения и, осмелюсь заметить, даже любви. Возможно, это начало очищения и возрождения.
Перевод с английского – М. Адамович