Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 318, 2025
Михаил Эпштейн. Память тела: Рассказы о любви. – СПБ: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. – 408 с.
Первым из всех богов она сотворила Эрота.
Гесиод, «Теогония»
Тайна любовного притяжения – осмысляемая в философии и романтизируемая в искусстве на протяжении всей истории развития человечества – в современном мире деромантизируется в силу целого ряда объективных причин. Женская эмансипация в корне изменила характер романтических отношений, биологи разложили любовь на молекулы и передаваемые импульсы, а всё возрастающие возможности интернета перевели интимные связи в бесконтактный режим. Ориентация на персональный успех и финансовую независимость привела к тому, что всё больше людей в мире делают выбор в пользу жизни соло, предпочитая комфорт и личную свободу поиску компромиссов и неизбежным самоограничениям. Рассказы, представленные в недавно вышедшей книге Михаила Эпштейна, напоминают нам о великом творческом потенциале любовного влечения, его преобразующей силе, содержащемся в нем ресурсе познания, самопознания и развития.
В пространстве русской культуры Михаила Эпштейна относят к числу философов ренессансного масштаба. Эссеист, автор десятков книг и сотен статей, переведенных на многие языки, профессор русской литературы и теории культуры Университета Эмори (США), соредактор ряда журналов – его называют вулканом концепций, генератором идей, изобретателем новых дисциплин, богом деталей и мастером поэтической мысли. В качестве автора художественной прозы Михаил Эпштейн известен не столь широко: в 1992 году был опубликован его роман-эссе «Отцовство» (Тенафли: «Эрмитаж»), выдержавший несколько изданий; к этому же жанру можно отнести автобиографическую «Энциклопедию юности», написанную совместно с другом детства Сергеем Юрьененом (М.: Эксмо, 2017) и диалоговые «Детские вопросы» (М.: Эксмо, 2020). Любовной тематике была посвящена вышедшая в издательстве Franc-Tireur «Просто проза» (2016); книга содержала несколько рассказов и эротическую утопию Степана Калачева «Корпус Х». Концепция рамочного повествования – подача авторских текстов под видом найденных рукописей – получила развитие и в представляемом сборнике. В «Памяти тела» Михаил Эпштейн «дополняет» и «систематизирует» архив Степана Калачева коллекцией рассказов его сына Евгения, представляя, таким образом, разнообразную палитру любовно-эротических коллизий, объединенных общим замыслом: сохранение памяти о чувственном желании, «оживляющем» тело во всё более виртуализирующуюся эпоху.
Здесь имеет смысл сделать небольшое отступление и обратиться к некоторым философским исследованиям автора в области гуманитарных наук. Проблема исчезновения телесного и связанного с этим тактильного из человеческого бытия была обозначена Эпштейном в «Философии тела» (СПб.: «Алетейя», 2006), где автор настаивал на необходимости – на фоне растущих перспектив объединения организма и компьютера – поддержания и развития тактильного и чувственного опыта, в том числе эротического, как базовых и жизненно важных функций человека. В других работах, посвященных изучению любви, эроса и сексуальности (серия книг, опубликованных в 2011–2021 годах: «Sola Amore: Любовь в пяти измерениях», «Эрос: между любовью и сексуальностью», «Любовь», «Прав ли Фрейд? Языки любви»), Эпштейн выстраивает типологию всех возможных аспектов любовного чувства, их взаимодействий и отражений в человеческом знании, акцентируя свою мысль на чеloveкообразующем свойстве любви. Чеloveк это звучит любовно, говорит он, перефразируя известное выражение. Объединяя в своих работах чувственное, телесное и интеллектуальное, выделяя искусство желания – эротологию – как основу творческого порыва, создавая язык, непростительно мало развитый для описания столь содержательной области человеческих отношений, Михаил Эпштейн выводит дискурс на современный уровень, актуализирует его в контексте вызовов сегодняшнего дня, предлагает лексический и семантический инструментарий для дальнейшего развития тематики в рамках гуманитарных наук.
«Память тела», по сути, представляет собой художественное воплощение обозначенных идей в формате малой прозы. Сборник разбит на восемь тематических блоков и, наподобие энциклопедии, содержит потенциальную возможность расширения: разделы его могут пополняться как внутри себя, так и дробиться на отдельные самостоятельные единицы. Слово, Возраст, Семья, Искусство, Наука, Волшебство, Вызов и Взрыв, Время, Память, Желание – деление на темы условно, оно определяется пространством, в рамках которого возбуждается и развивается интерес чеloveков друг к другу.
Герои Эпштейна ценят в межличностных отношениях ясность, динамику и возможность обогащения не только телесного, но и культурного знания. Они редко наделены именами, за исключением тех случаев, когда имя несет смыслообразующую нагрузку, как, например, в рассказе про художника Вагина, прославившегося рождением нового концептуального направления в изобразительном искусстве. Маркеры времени и география часто намеренно опущены. Персонажи характеризуются через профессиональную принадлежность, ценностные ориентиры, индивидуальные качества – всё то, что в наши дни выступает на передний план в оценке личности. Интрига часто закручивается на рабочем месте – в институте или библиотеке, свидания назначаются в музее, первичный интерес возникает на фоне интеллектуального притяжения, вызывающего сначала эмоциональный, а затем и телесный отклик. Из особенностей сюжетного построения – лидирующая роль женщины в инициации любовной связи, превращении ее из объекта в субъект романтических отношений. Героиня Эпштейна, как правило, остроумна, изобретательна, самостоятельна; она знает, чего хочет, и умеет выстраивать здоровый баланс между деловым и чувственным.
Хронологическая пестрота сборника дает представление о динамике романтических взаимодействий между мужчиной и женщиной, отражая культурологические тенденции различных временных эпох. Так, в рассказе «Всё выше и выше» героиня, переживая травму расставания с любимым человеком, с головой уходит в профессиональную деятельность. Со временем она становится уникальным специалистом и выступает с лекциями по истории воздухоплавания на широкую аудиторию, на одной из которых с ней знакомится герой рассказа. События происходят в тридцатых годах прошлого столетия, а смысловой акцент повествования выстроен вокруг преобразующей силы мужского внимания, а затем и влечения, открывающего сексуальный потенциал женщины: «…когда мы начали встречаться, обнаружилась ее неуверенность в себе… То ее удручало, что у нее слишком маленькая грудь, то чересчур полные икры, то что у нее слишком размашистая походка… За несколько месяцев она превратилась в другую женщину – дерзкую, бесшабашную… Казалось интересы ее переместились из авиации в ‘науку страсти нежной’. Когда она сидела на мне, а я ее подбрасывал ‘до небес’, она наконец становилась собой, ‘женщиной воздуха’; …она стала еще стройнее, а грудь выше, <…> когда она входила в аудиторию, зал наполнялся аурой желания». В финале рассказа героиня отправляется на задание государственной важности, герой пытается ее искать, но безуспешно. «Она так и исчезла в неизвестном направлении, но шестым чувством эхолокации я улавливал траекторию ее полета», – завершает рассказ Михаил Эпштейн, подчеркивая светлое начало, взаимодополнение и взаимное уважение, присущее партнерам в любовной связи. Для сравнения обратимся к рассказу «Ангел движения», описывающему яркую, мимолетную вспышку страсти. Она – адвокат по бракоразводным процессам, увлекающийся верховой ездой, он – ее клиент. Предполагаемое время действия: на рубеже веков. Она проактивна и уверена в себе, в любви готова давать и отдаваться, щедра на ласки и благодарна. Он романтичен и еще немножко – собственник. Околотрапезная беседа об особенностях верховой езды плавно перетекает в разговор о любви кентавров и кентаврид, об их фантастической нежности и привязанности друг к другу. Огонь желания вспыхивает на фоне контекстуальных аллюзий, он обоюден, влечение позиционируется как продолжение познавательного процесса, взаимного обмена опытом, хотя в ощущениях героя считывается некоторая архаичная радость обладания: «Я восхищаюсь всадницей, которая гордо меня объезжала, но еще больше я люблю понурую лошадку, которая отдала мне всю свою резвость, скаковой размах…» Но в этом «отдала мне» уже слышится не торжество завоевателя, а блаженство пребывания в статусе избранного женщиной. Мужчина уже не вдохновляет, но позволяет раскрыться женскому потенциалу. И всё же в эпилоге автор приводит повествование к общему знаменателю: встретившись годы спустя, случайные любовники согреваются теплыми воспоминаниями о неистовом порыве страсти, внезапно охватившем их, наполнившем их энергией, восторгом и упоением. Совершенно иная картина представлена в рассказе «Хочешь жить». В нем героиня – руководитель проекта – на одном из выездных совещаний группы намечает себе «жертву» – объект кратковременного сексуального приключения. Безошибочно определив в герое не вполне успешного в профессии человека, она соблазняет его карьерными и иными перспективами. После вялых попыток к сопротивлению герой принимает навязываемые отношения и даже пытается оправдать их получаемым удовольствием. Вот только финальный аккорд напоминает о цене, которую пришлось заплатить за возвращение в профессию и место в проекте: «Возвращаясь в свой номер, он вспомнил ее вопрос первого дня: ‘Жить хочешь?’ Жить не хотелось». Абьюзивные отношения героини объясняются в рассказе обратной стороной эмансипации, приводящей к искажению традиционных гендерных характеристик. Михаил Эпштейн не случайно отсылает нас к ее, эмансипации, истокам, представляя героиню в виде «комиссарши в пыльном шлеме»: грубоватое лицо, сухие обветренные губы, хриплый прокуренный голос, сильные смуглые руки, «вся, словно высечена в граните». Образ дополняет откровение босса о богатом сексуальном опыте: «У меня были ой какие мужики, супермены, но меня хватало и на то, чтобы иногда на минуточку пожалеть и завалящих». Использование уничижительного эпитета мгновенно превращает «благотворительную» любовь в снисходительную, а героиню – в похваляющуюся «душевной щедростью» самку. Оставлю за скобками мотивы, по которым автор решил проиллюстрировать принуждение к сексу на примере эмансипированной, откровенно несимпатичной ему женщины, отмечу лишь, что это единственный эпизод, описывающий отношения подобного рода.
Вошедшие в сборник рассказы имеют различный творческий генезис в том смысле, что их появление, очевидно, инспирировалось разного рода событиями, явлениями, интенциями: в одних слышатся отзвуки романтических переживаний юности, в других оживают знакомые литературные образы, в третьих – усматривается перекличка с идеями, излагаемыми автором в научных и публицистических статьях. Среди последних – озабоченность активным проникновением технологий в романтическую сферу человеческого бытия, также нашедшая отражение в тематике рассказов. Так, в «Голосах из будущего» Эпштейн описывает этику бесконтактных «экологических» отношений, где желание физической близости – уже не сексуальной даже, а просто человеческой, – рассматривается как витомания, болезненная страсть к живому. Сексуальное влечение расценивается как деструктивное, патологическое, требующее немедленной коррекции, а для решения проблемы телесного голода предлагаются гиперчувствительные приборы с множественными настройками погружающего визуального и сенсорного опыта – эротроны. Атавистические индивидуумы, желающие теплого живого отклика на волнение души, автоматически элиминируются – погружением в холод. В рассказе «Пробуждение» Михаил Эпштейн рисует иные перспективы техно-эротического будущего, экстраполируя принятую сегодня практику получения предварительного согласия на секс на объекты, используемые в сексуальных фантазиях. «Допустим, некая Н., верная супруга и добродетельная мать. Редкие случайные встречи в гостях, никакого флирта, но в ее присутствии он чувствует прилив жизненной энергии и заимствует ее образ для игры со своим желанием…» – описывает автор не такую уж гипотетическую ситуацию и дополняет картину ироничными импровизациями на тему полиамории. Во избежание нелегальной эксплуатации образа там, в будущем, действует сексуальная полиция, которая, благодаря «прозрачности» мозга, следит за своевременным получением разрешения и оплатой по прейскуранту. Эх, живи герой рассказа «Честная измена» в такие времена, не пришлось бы ему упрекать супругу в буржуазных пережитках и разглагольствовать об отмене частной собственности на семейные отношения в светлом коммунистическим будущем!
В ряду смыслообразующих сюжетов сборника выделяется мотив со-творчества, вдохновленного со-единением интеллектуального и со-итием телесного, схождением воедино обеих ипостасей бытия. Герои Эпштейна играют в литературные игры, перекликаются цитатами, переводят поэтические стили на язык телесной любви. Автор развивает идею первичности вербального оформления желания, отводя ему функцию любовной прелюдии, подобной той, что имела переписка между возлюбленными в эпоху романтизма. Интрига часто развивается через вовлечение потенциальных партнеров в редактуру текста, который служит проводником, посредником в передаче сигналов. Текст у Эпштейна – это и оголенные нервы, и кровеносная система, и соединительная ткань партнеров-соавторов. Более того, текст становится цельным только под влиянием, проникновением в его ткань иной личности, только тогда он обретает силу и мощь, способную преобразовать словотворческий потенциал в эротический полет; впрочем, порой текстуальные отношения разгораются так ярко, что физические блекнут на их фоне («Чья победа? Роман Палимпсест»).
В книге есть рассказ, выбивающийся из общей стилистики говорения о любви и страсти высоко – «Фольклорная экспедиция», собственно, он и открывает сборник, как бы указывая на истоки, из которых впоследствии расцвело «высокое» искусство соблазнения, состоящее из витиеватых метафор, сложных аллегорий и изысканных аллюзий. Язык его не менее метафоричен, хотя по определению груб и содержит обсценную лексику. Сюжет вторичен, в центре внимания – «низовая» поэтика скабрезных частушек и напевок, её функционал в формировании импульса желания и снятия напряженности, связанной со стрессом приближения к себе Другого, своего обнажения перед ним. С этой задачей фольклорный язык, пожалуй, справляется эффективнее книжного, сметая социальные и культурные преграды, взывая к инстинктам познания партнера напрямую, усиливая последующее наслаждение преодолением запретного.
Язык же самого автора, казалось, никогда и не знал никаких преград – легкость и элегантность, с которой он создает новые слова и понятия, неустанно раздвигая лингвистические горизонты, не перестает удивлять. Его энциклопедия любовных коллизий есть еще и иллюстрированная энциклопедия неологизмов, иллюстрированная в том смысле, что для каждого придуманного слова Эпштейн конструирует поясняющий художественный образ или эпизод: за-автор – это больше чем корректор, но меньше чем со-автор; аэротика – это эротика по переписке; словоитие – соитие через слово; внутренняя женщина – характеристика женского лона; близочка, захлебушка, единочка – та, которая близка по духу, о близости с которой вожделеешь. «Эпштейн любит слова почти чувственной любовью, – пишет о нем Александр Генис, – он сочиняет так, что фонетика у него работает на семантику, он слушает всё, что пишет, выискивает тайные, сокрытые привычкой смыслы, и сопрягает их в философемы, напоминающие ученое рассуждение и шаманское заклинание одновременно». Вплетая в текст философские пассажи, лексические экзерсисы и психологические наблюдения, Михаил Эпштейн сплавляет жанры, создавая новое направление в литературе – интеллектуально-эротическое, задача которого состоит не в возбуждении сексуального желания читателя, а в исследовании анатомии и психологии желания как такового. Эпштейн верит в созидательную магию слова, в то, что стоит обозначить понятие, дать ему словесную характеристику, описать, и оно выйдет за пределы текстового носителя, материализуется, обретет телесные формы: «Некоторые ученые дураки считают, что литература – это просто особый порядок слов… Нет, литература – это от корня ‘лить’. Литься, изливать, сливаться – кровь, слезы, семя. И когда эта сила перейдет через слова в мир – взойдет еще одно семя жизни, завертится еще одно веретено…» Так, словами соединяя Эрос и Логос, как Инь и Янь, Михаил Эпштейн произносит свой манифест любви, ее животворящей и возрождающей силе.
На этом можно было бы закончить обзор вышедшей книги – ни в коем случае не претендуя на его полноту, – однако хотелось бы поделиться некоторыми размышлениями послечтения, приходящими вслед за первым восторженным восприятием текстов. Прежде всего следует отметить, что уверенность, настойчивость и даже одержимость автора в продвижении своих идей, органичные в философских трудах и эссеистике, порой кажутся чрезмерными в рамках художественной прозы. Авторский голос преобладает в повествовании, затмевая героев и не предоставляя читателю возможности для личных ассоциаций, интерпретаций, рефлексий. Также следует признать, что несмотря на наличие актуальных декораций, в рассказах чувствуется архивный характер «Калачевской» коллекции. Они – рассказы – представляют собой, скорее, памятник уходящей эпохе, нежели ответ на вызовы современности, где отношение к персональным границам существенно изменилось, а романтические устремления вытесняются потребительскими. За небольшим исключением, автор акцентирует внимание на позитивных аспектах любовно-эротических приключений: потенциале познания и наслаждения, «достраивании себя» через познание другого человека, расширении своего «я» через совместные переживания. Он обходит стороной или касается лишь вскользь возможных негативных сценариев: несоответствия ожиданий, несовпадения интересов, отсутствия взаимного влечения. Но как быть с памятью тела, хранящей боль и насилие? Ведь у современного человека, воспитанного в культуре заботы об эмоциональном здоровье, именно страх испытать негативные эмоции блокирует желание приближения к себе другого. Кроме того, любовные отношения в рассказах, как правило, кратковременные, представляют собой коллизии разнообразия, по определению не нуждающиеся в дополнительной инициальной стимуляции на этапе возникновения желания, они вспыхивают спонтанно, подогреваемые инстинктами, риском неизвестного и все тем же нарушением запретного. Масштабированные до уровня энциклопедии, такие истории формируют образ героя-эгоцентрика, следующего удовлетворению инстинктов (пусть даже познавательных) и не желающего обременять себя ответственностью построения устойчивых эмоциональных связей, в то время как именно такие связи дают ощущение безопасности и защищенности, столь необходимые нам сегодня. И, наконец, главное для меня, риторическое: возможно, в наши дни человечество действительно нуждается в прививке эротической вакциной, но не теряет ли описанное таинство свою магическую силу? Подобно ученому или медику, представляющему движения чувств в виде формул и графиков, лингвист или философ выражает их словами, препарирует, раскладывает на составляющие, объясняет причины возникновения и взаимосвязи, как бы намечая путь, которым следует идти влюбленным, тем самым… похищая радость индивидуального открытия, самостоятельного постижения наиволшебнейшей тайны человеческого бытия. Впрочем, одно не подлежит сомнению: только любви под силу собрать рассыпающийся на осколки мир. Должна ли эта любовь быть звучной – озвученной, или тихой – интимной, каждому решать самостоятельно.