Главы из книги
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 318, 2025
Художник Федор Рожанковский[i]
Из жизни до эмиграции
(Эстония. Россия. Украина. 1891–1919)
Талант – это любовь!
Не помню, чье это утверждение,
но оно мне по вкусу, я его понимаю.
С Любви у меня всё и началось,
да так и продолжается.
На нее, как на хорошую приманку,
легче всего отзываются друзья и дети.
(Из дневника Ф.С. Рожанковского. 1960-е).
Эта книга рождалась долго. Собрать воедино разбросанные в разных архивах, папках, ящиках, письмах отдельные эпизоды жизни, сложить из сотен мозаичных фрагментов повествование яркой судьбы даровитого художника, заполнив пустые страницы биографии так, чтобы каждый нужный кусочек мозаики встал на свое место, оказалось непростой задачей. Насколько она выполнена – судить читателю.
Главным источником уникальных материалов послужил семейный архив дочери Ф.С. Рожанковского (Т.Ф. Рожанковской-Коли, США)1. Это рисунки и картины, редкие книги с ценными автографами и интересными экслибрисами, памятные вещи, рукописи, фотографии, письма, открытки, альбомы с набросками и путевыми заметками, автобиографическими записями и жизненными впечатлениями, которые художник начал восстанавливать по памяти лишь в семидесятилетнем возрасте. Многие записи были сделаны хаотично, обрывочно, неразборчивым почерком2, с многочисленными неточностями и требовали долгой и тщательной «расшифровки». Часть документов добыта путем поиска в архивах и библиотеках США, Франции, Польши, Эстонии, Украины, России. Бесценными стали встречи и общение с современниками Рожанковского и с теми, кто прямо или косвенно имел отношение к его биографии – в первую очередь – с дочерью художника Татьяной Федоровной, Сергеем Голлербахом, Ильзой и Аленой Бобрицкими (женой и дочерью художника Юрия Бобрицкого, близких друзей семьи Рожанковских) в Нью-Йорке; в Париже – с Эриком Булатовым, Мишелем Карским, Степаном Татищевым, Рене Герра; в Киеве – с журналисткой, сотрудницей «Голоса Америки», русской эмигранткой Татьяной Ретивовой. Формат «Нового Журнала» позволяет представить значительную часть этих материалов, в т.ч. и эпистолярного массива – одной из самых объемных и содержательных составляющих архива художника. Множество этих писем, наполненных подлинными историями, известными и малоизвестными пока именами, каждое из которых достойно отдельного исследования, оценками самых разных событий (как объективными, так и сверхэмоциональными) – без сомнения, являются сегодня абсолютно живым историческим диалогом, непосредственным и детальным.
Все опубликованные в «Новом Журнале» главы в дальнейшем войдут в отдельное издание, которое будет сопровождаться богатым иллюстративным материалом. Непрерывная пятилетняя работа позволила наполнить ткань будущей книги новыми находками и открытиями. И сейчас, наконец, пришло время для настоящего знакомства с Рожанковским.
Имя Федора Рожанковского (24 декабря 1891, Митава, Российская империя – 12 октября 1970, Бронксвилл, штат Нью-Йорк, США), покорившего в первой половине прошлого века детские и взрослые сердца в Европе и Америке, в течение долгих лет после смерти художника ни разу не звучало в полный голос и лишь в последнее десятилетие стало объектом возрастающего внимания исследователей эмигрантской культуры.3
В США первая и пока единственная книга о Рожанковском появилась в 2014 году[ii]. Американские исследователи Ирвинг и Полли Аллен проделали большую работу, составив библиографию оформленных художником изданий. Но не был пока изучен крупный эпистолярный архив художника, накопленный за многие годы эмиграции. Остается непрокомментированным корпус писем, большинство которых по содержанию и оформлению можно смело отнести к художественно-литературным историческим документам. Чтобы представить круг корреспондентов Рожанковского достаточно назвать лишь некоторые имена из орбиты художника: писатель Вадим Андреев (1902–1976, сын Леонида Андреева); его дочь, переводчица и писательница Ольга Андреева-Карлайл (Olga Andreyev Carlisle, 1930 г. р.); педагог и общественная деятельница Русского Зарубежья Софья Зернова (1899–1972); писатель Алексей Ремизов (1877–1957) и его «литературная внучка» Наталья Кодрянская (Natalie Codray, 1901–1983); литератор Владимир Сосинский (1900–1987), религиозный философ, поэт Николай Дм. Татищев (1896–1985) и его сыновья – Борис (1936 г.р) и Степан (1935–1985) Татищевы, русский философ Г.П. Федотов (1886–1951), американский дипломат, переводчик, коллекционер Томас Уитни (Thomas P. Whitney, 1917–2007); художники: Константин Аладжалов (1900–1987), Юрий Бобрицкий (1917–1998), Мстислав Добужинский (1875–1957), Владимир Иванов (1885–1964), Андрей Худяков (1894–1985), Валентин Ле Кампион (наст. Битт Валентин Николаевич; 1903–1952), Антонио Фраскони (Аntonio Frasconi, 1919–2013), Фриц Эйхенберг (Fritz Eichenberg, 1901–1990), Рокуэлл Кент (Rockwell Kent, 1882–1971).
Корни художника уходят в Галицию, родовым гнездом его семьи было село Рожанки Львовской области. Дед Федора Рожанковского, Теодор (Федор) Рожанковский (1804–1853/63?), сын Игнатия и Марии из шляхетского рода Кшивецких), был униатским священником в Буковине. В 1835 году он венчался с Анной Полевой (1816/18? – 1899). С 1836-го по 1853-й в семье Теодора и Анны родились восемь детей. Отец Федора Рожанковского, Стефан (Степан) Теодорович (Федорович), родился в Заставне (город в Черновицкой области, Украина) в 1848 году и был шестым ребенком в семье Рожанковских.4
В начале 1870-х Стефан Рожанковский, окончив курс в Варшавском университете на историко-филологическом факультете, женился на дочери униатского священника Лидии Киприяновне Кордасевич из города Млава Плоцкой губернии. Преподаватель в 1-й Варшавской гимназии вскоре перебрался жить и работать в Россий-скую империю. Служил он в Министерстве народного просвещения инспектором учебных заведений. Ему довелось преподавать в Московском и Одесском учебных округах, в 1-й Кишиневской гимназии, в Тверской гимназии, а в 1889 году он был назначен директором Митавской гимназии.
В этом браке у них родилось пятеро детей: Александра (1875–1942), Сергей (1877–1941), Павел (1879–1921), Федор (1891–1970) и Татьяна (1893–1984). В год рождения Федора (1891) в семье Рожанковских уже было трое взрослых детей. Жили они в Митаве (ныне – Елгава, Латвия).
Из воспоминаний художника5: «Я родился в здании Митавской мужской гимназии, занимавшей дворец Бирона (временщика), подаренный ему царицей Анной Иоанновной. От этого первого отрезка моей жизни у меня не сохранилось ничего <…>. Мое первое знакомство с миром произошло тремя годами позже, в Ревеле (Таллинн – Л.В.), куда переведен был мой отец (на должность директора Александровской гимназии – Л.В.). С замиранием сердца наблюдал я из окна казенной директорской квартиры каждый день одну картину – когда после звонка во внутренний школьный двор во время перемены высыпались, как горох, сначала младшие классы, потом выходили старшие и, наконец, смотрители, едва справлявшиеся с тремястами сорванцов. Каждый день ровно в 12, стоило только прозвенеть звонку, как я, подобно павловской собаке, тянулся к окну, чтобы наблюдать. На полчаса двор, обсаженный чахлыми молодыми деревцами, звенел ульем. Снова раздавался звонок, и гимназисты, одетые в одинаковую форму – черные куртки с серебряными пуговицами, неслись ко входу, превращаясь в сплошную черную массу, понемногу таявшую и, наконец, исчезавшую в здании школы. Полчаса этого удивительного зрелища пролетали быстро, и я понемногу приходил в себя. Среди массы одинаково одетых я узнавал самых быстрых, самых веселых, самых голосистых, самых храбрых, самых плаксивых, самых смешных, самых серьезных. Этот мальчишеский калейдоскоп привлекал меня криком, гамом, беготней и движением. У меня звенело в ушах, но отойти от окон было трудно. После уроков в здании школы становилось тихо, сторожа убирали классы, топили печи березовыми пахучими дровами; один из них, рыжеусый сторож Герасим Ураев, садился на широкий подоконник в глубокой нише и заправлял керосиновые лампы, снимал нагар с фитилей, чистил их до блеска. Запах керосина не покидал его никогда, и он казался мне полубогом. Как-то он на блюдечке принес в дар отцу выращенную им на деревце в комнате фигу. Она тоже пахла керосином.
Из кабинета отца открывалась дверь, и сначала на руках у няньки, а позже и сам я мог выйти в длинный коридор. По одной стороне коридора были классы, дальше в конце – актовый зал, развешенные в них картинки наглядного обучения привлекали мое внимание. В коридоре стояли шкафы, наверху которых возвышались скульптурные бюсты представителей рас, населяющих землю. Больше всего поражал краснокожий, расписанный в боевую окраску и украшенный перьями6. Стеклянные шкафы были закрыты, а сквозь них были видны блестящие медные трубы и инструменты военного оркестра. Иногда их отпирали, и из класса на первом этаже была слышна музыка, звенели тарелки, бил турецкий барабан. Я издали видел учеников, которыми дирижировал военный капельмейстер. Два моих брата играли в оркестре, и я мог подуть в их трубы, но звука у них не получалось».
Два старших брата в то время оканчивали гимназию, и оба были в своих кругах известны как очень одаренные молодые художники. Сестра Александра, братья Сергей и Павел были значительно старше Федора и его младшей сестры Татьяны, появившейся на свет в Ревеле через два года после его рождения в том же здании гимназии, в одной из комнат, где жила семья директора.
Отец Федора Рожанковского был учителем древнегреческого и латинского языков. Блестящее знание древних языков и полученное старинное классическое образование позволяло ему вести разговор со своими коллегами на любые темы. «Я помню тетрадь, которую он выносил к вечернему чаю и читал отрывки своих поэтических переводов. Помню, как старшие братья смеялись над попытками отца иллюстрировать переводы, над его наивными детскими рисунками. Мне было три с половиной года, когда перед гимназией построили трибуны, и в коридорах мои братья писали масляными красками геральдические панно, на огромных щитах выводили инициалы ‘Н’, вокруг которых помню складки красной драпировки, листья лавровых венков, горностаевые черные хвостики, золотые витые шнуры с кистями вокруг инициалов царя Николая II, к празднованию коронации которого готовился город. Золото, яркие краски тканей, зелень лавровых веток, запах масляных красок – всё это поражало мое воображение»7.
Влияние братьев в развитии дарований младшего Рожанковского было безусловным. Оба они были прекрасными рисовальщиками, хотя в дальнейшем так и не получили академического художественного образования. Старший брат Сергей был первым на счету у учителя рисования А.Б. Виллевальде8. Еще большую известность он получил после того, как нарисовал афишу для цирка братьев Дуровых. (В книге американской исследовательницы П. Аллен говорится о том, что афишу нарисовал младший брат Павел и она хранится в Доме-музее А.Л. Дурова в Воронеже. На самом деле, создателем афиши был старший брат Сергей. В фондах воронежского музея афиша не значится). По воспоминаниям сестры Татьяны, «Серж, кроме гимназии, уроков по живописи и рисованию никогда не брал. Всегда говорил, что пять лет ходил в университет, где он окончил юридический факультет, и ходил мимо Академии Художеств, куда так и не отважился держать экзамен <…> Я помню, что у мамы хранились образцы – рисунки братьев, копии мастерски законченные, почти не отличающиеся от оригинала. Программа по рисованию в Гимназии, где учился Серж, и в Реальном, которое окончил Поль, была одна, и преподаватель Виллевальде был один и тот же»9.
Стремление подражать в рисовании братьям, желание фиксировать все увиденные образы возникло у Феди еще в пятилетнем возрасте. Впервые это случилось после похода в цирк-шапито, который разбили однажды зимой на рыночной площади Ревеля. Посещение зверинца потрясло его, в памяти долго стояли образы сидящих за решетками клеток тигров, леопардов и особенно слона, приплясывающего под музыку шарманки. Навсегда запомнилась обезьяна – листая огромную книгу, она рассматривала картинки и слюнявила пальцы, чтобы перевернуть страницу, но как потом оказалось, в книге не было картинок, между листами лежали изюминки, которые мартышка отправляла в рот и снова переворачивала страницу, чтобы получить следующую порцию лакомства. Но больше всего тогда его поразил павиан, «его злющие, близко посаженные к красному носу глаза, ярко синие плиссированные щеки были как будто только что раскрашены хозяином зверинца – это самая фантастическая из всех масок Океании <…> Это было началом того родничка, который питает заложенную в каждом художнике творческую энергию, то, что заставляет его откликаться на всё увиденное и переживаемое. Правда, мои попытки повторить увиденное в зверинце представление меня не удовлетворили, тогда как рисунки братьев я разглядывал как недосягаемое», – вспоминал спустя много десятилетий художник. С тех пор звери стали излюбленной темой его рисунков.
И еще одно значимое событие произошло в жизни мальчика в те же дни – в подарок на Рождество он получил набор цветных карандашей «Carnatz»10 и навсегда запомнил тот чудесный запах кедрового дерева при их очинке.
Из того далекого времени детская память сохранила и день, когда Ревель посетил Луи Люмьер. Отец пригласил изобретателя в гимназию, чтобы показать ученикам удивительное чудо-синематограф. Настоящим потрясением для маленького Феди было увидеть внутри светящегося четырехугольника целую серию оживших сцен из фильмов, которые привез Люмьер в Ревель – «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота», «Выход рабочих с фабрики», первой в мире короткометражной постановочной комедии «Политый поливальщик».
Остальные миры – о географии земли, животных и птицах, космических явлениях – открывали книги. Из автобиографических записок Рожанковского:
«Мою первую книгу с картинками я увидел, когда еще не говорил. Ее привезли с Всемирной Парижской выставки. Это была книжка большого формата, один лист был посвящен обстановке столовой комнаты с серебряными предметами французского сервиза для соли, перца, уксуса и масла. И графин, наполненный искрящейся красно-оранжевой жидкостью. Это было вино, как мне объяснили. У нас его не пили, но много лет позже, попав в Париж, я убедился, что художник был прав и изображал он не красное вино, а то, которое во Франции называется rosé, и тон его был точен. Меня поражала точность изображения самых простых предметов. Критиковать и предъявлять свои требования в иллюстрации я стал значительно позже».
Вместе с младшей сестрой они изобрели увлекательную игру: дома хранилось много фотографий учеников разных лицеев, где проходила служба отца; выбрав из множества медальонов-портретов фотографию школьника, производившего особенно сильное на них впечатление, они по очереди старались рассказать – каков он по характеру, какого цвета его волосы, что он любит, кто его родители. В будущем эта игра послужила художнику, когда он искал типаж в иллюстрациях, подходивший к его герою.
Из раннего ревельского детства запомнились ему воскресные прогулки с отцом по дороге в Петровский парк и вечера, когда отец доставал из своего шкафа красную книгу с золотым тисненым переплетом «Вселенная» немецкого путешественника Фридриха Герштеккера. Отец Федора часто читал ее младшим детям. С этого издания с множеством красочных литографий и черно-белых гравюр и начались его первые знакомства с географией и природой пяти обитаемых континентов.11 Позже Рожанковский вспоминал, как накануне Второй мировой войны в Париже он нашел это издание на раскладке книг одного русского библиофила: «Взяв ее в руки и перелистывая, я переживал удивительные минуты – какой старый родной друг! Я был ей рад так, как можно обрадоваться, вероятно, увидев вдруг живым своего родственника, которого ты считал умершим».
На полках родительской библиотеки стояли еще три книги, которые Федор был готов рассматривать бесконечно: Библия, «Потерянный рай» Джона Мильтона и сказки Шарля Перро с гравюрами Гюстава Доре. Насмотревшись на грандиозные картины Всемирного потопа и побывав вместе с Мальчиком-с-пальчик в дремучем лесу, нужно было собрать весь оставшийся запас храбрости, чтобы пробежать потом через темную залу к двери светящегося отцовского кабинета.
Обожали дети рассматривать и блестящие карикатуры французского художника Каран д’Аша12. Замысловатые истории, умело рассказанные линейным рисунком мастера, они «считывали» глазами, без текста. На всю жизнь Рожанковский остался верен симпатиям и к героям Вильгельма Буша, двум непослушным сорванцам Максу и Моррицу, и к Неряхе Петеру из сборника детских страшилок франкфуртского психиатра Генриха Гофмана. Такими были безмятежные годы раннего детства.
1897 год в мемуарных записях Рожанковского назван «годом семейного горя». Летом на загородной даче от сердечного приступа скончался отец. «Жестокость этого факта была мне мало понятна, – напишет потом художник. – Горе моей матери, необычно серьезные лица братьев и сестры пугали меня. Для меня же главным событием этого печального дня был гимназический оркестр впереди катафалка, исполнявший похоронный марш. Я шел за гробом и наслаждался музыкой. Гимназия провожала отца».
Стефан Рожанковский был похоронен на Александро-Невском кладбище. Федор помнил, как мать, приходя с детьми на могилу отца, всегда навещала дом кладбищенского священника Гиляровского и могилу трех утонувших его сыновей. Об этой страшной трагедии на озере Юлемисте знали все ревельцы. Молодые люди, два юных кадета и гардемарин, катались на озере со знакомыми гимназистками, когда налетел шквальный ветер и перевернул парусную лодку. Юношам удалось спасти девушек, но все трое они утонули. По воспоминаниям Ф. Рожанковского у основания их серого гранитного памятника лежал сломанный якорь.13
Осенью того же года семья переехала в Санкт-Петербург. Там получали университетское образование братья Серж и Поль (так на французский манер называли в семье Сергея и Павла), училась в консерватории старшая сестра Александра. Небольшая, но уютная квартира во дворе доходного дома на Галерной, в которой проживали младшие дети с матерью, выходила на Сенатскую площадь. По вечерам в ней часто собиралась вся семья, приходили друзья сестры, пели и играли на рояле. У Александры был редкий контральто. За оглушительный голос Поль и Серж называли сестру Иерихонской трубой.
Петербург подарил Федору много открытий. Здесь он впервые услышал оперу. Братья брали его с Таней в Эрмитаж и зоопарк, нянька – на набережную Невы. Мальчику доводилось часто видеть, как по Английской набережной проносились придворные экипажи, и околоточный, вытягиваясь в струнку, отдавал им честь. На козлах рядом с кучером важно сидел лакей, скрестив на груди руки, в красной ливрее, обшитой золотым галуном с черными двуглавыми орлами и велюровом цилиндре. Бесконечно долго готов был смотреть Федя на стоявшую на рейде императорскую яхту «Полярная звезда», окаймленную по борту массивным золотым кантом, завороженно наблюдая за всем, что происходило на палубе, – как матросы гвардейского экипажа усердно драили медь и полировали красное дерево, как они мгновенно строились, когда свистал в дудку боцман, как «били склянки»14.
Здесь он наблюдал и одно из крупнейших по своей величине наводнений в истории города. 16 ноября (по старому стилю) 1897 года на Васильевском острове вода поднялась почти до двух с половиной метров. Штормовой ветер сопровождался снежным бураном. По распоряжению градоначальника Н.В. Кренгельса для пострадавших жителей города готовили горячую пищу, в казармах им предоставляли ночлег. «Северные осенние ветры гоняли воду с Ладоги в реку, которая выходила из берегов. Когда вода спала и по Галерной можно было дойти до арки – площадь была еще озером, и Петр скакал к Неве по воде (простирая вправо свою ручницу, указуя на крепость). Курьез какой! Так все эти люди, ведя Россию влево, машут руками вправо!» – так делился воспоминаниями об этом событии Ф. Рожанковский.
Любимым праздником детства, конечно же, было Рождество – когда зажигали елку и Федя получал множество подарков (ведь праздник совпадал и с его собственным днем рождения) – игрушечные сабли и военную форму. Тогда же были подарены и первые книжки. Его личная библиотека началась с «Записок школьника» Эдмондо де Амичиса15, позже появились книги по естественной истории, и с тех пор библиотека продолжала расти.
Незабываемыми были посещения с братьями ботанического сада. Как в храм дети входили в самую высокую оранжерею, за окнами которой были видны голые стволы деревьев и глубокий снег, а внутри стояла парная тропическая жара, там росла высоченная пальма, упиравшаяся вверху в стеклянный купол потолка. В искусственном озере плавали гигантские листья Виктории Регии (самой большой кувшинки в мире). Смотритель по просьбе братьев поднимал пятилетнюю Таню и ставил ее на один из таких «листиков». Запомнился и рассказ сторожа, как однажды на его дежурстве лопнул бутон огромного цветка и раздался выстрел, подобный револьверному. Всё это надолго оседало в памяти семилетнего Федора.
Когда ему исполнилось девять лет, старшие дети остались продолжать обучение в Петербурге, а он с младшей сестрой Татьяной и матерью вернулся в Ревель. Пришло время поступать в Александровскую гимназию, которую еще недавно возглавлял его отец. Жили они в небольшой съемной квартире в центре Старого города на одной из самых просторных в Ревеле улиц. В переводе с эстонского (Laitänav) улица так и называлась – Широкая. В двустах метрах от их дома с черепичной крышей возвышалась колокольня церкви Святого Олафа, доминировавшая над всем городом16. Рядом находились старые укрепления оборонительной стены с цепью башен, построенных датчанами в средние века.
Для подготовки к поступлению в гимназию Федора определили в немецкую начальную школу, которой руководили две старые девы. В темных классах этого мрачного заведения ученики подолгу выписывали на уроках немецкого длинные буквы готического алфавита. Несмотря на то, что школа находилась ровно напротив их дома, Федор всё равно ухитрялся опаздывать к началу занятий. В памяти навсегда остался страх от уничтожающего взгляда сестер-немок: опоздав, он должен был стукнуть в бронзовый молоток на дубовой двери, звук которого превращался в темном большом холле в громкий гул, и тогда одна из них лично отворяла дверь каждому опоздавшему, безжалостно снимая баллы за поведение. Скучную обязанность посещать начальную школу скрашивало новое увлечение Федора – первая самостоятельная работа в книжной графике. В последнее Рождество в Петербурге один из братьев подарил ему книгу о Робинзоне Крузо и этот подарок предопределил его судьбу и будущую профессию. «Это было событием, касавшимся моего будущего – меня мотало по свету на манер героя этой чудесной истории, однако с той разницей, что не глядя на войны и связанные с ними неудобства в передвижении, я нигде не был принужден сидеть, как он, против воли – в Африку попал, но не в плен. В Альпы ушел от неприятеля. Потом Америка…». Когда семья вернулась в Ревель, Федор привез с собой эту драгоценную книгу. Желание улучшить рисунки Жана Гранвиля17 подтолкнуло его вместе с сестрой заняться собственным оформлением «Робинзона». Новое «издание», сшитое нитками и раскрашенное цветными карандашами оказалось его первым приключением в мире иллюстрации. «Нам было мало рисунков знаменитого Гранвиля, текст Дефо, казалось, заслуживал большей поэзии, и мы по-своему старались ее найти. Я много дал бы, чтобы посмотреть на эти неизданные иллюстрации. Эта работа занимала нас долго» – вспоминал Рожанковский. Именно с тех пор он начал смотреть на книгу как будущий график, понимая и чувствуя, что требует страница.18
В августе 1899 года Рожанковский был зачислен учеником в Александровскую гимназию. С гордостью щеголял он в форменной кепке с белым кантом и надписью РАГ (Ревельская Александровская Гимназия. – Л.В.). Любимым предметом оказалось не рисование, а природоведение. Совместные походы с учителем в лес, на Балтийское взморье, в парк Екатерины (по-эстонски Кадриорг. – Л.В.), подробно записывались в специальную тетрадь и собственноручно им иллюстрировались. Дневник наблюдений гимназиста с рисунками деревьев, жуков-плавунцов, лягушек, птиц и зверюшек пестрел отличными оценками и похвальными замечаниями19. Эти задания развили в нем цепкую наблюдательность и умение в нужный момент доставать «схваченное» из памяти.
Его лучшими друзьями в гимназические годы были сын моряка Женька Гепферт (вместе они не раз выходили под парусом в море) и сын лесника (в девять лет тот уже был настоящим охотником)20. В четвертом классе появился в их классе новый ученик – Николай Пернаткин. Смешная фамилия, так непохожая на большинство эстонских и немецких фамилий одноклассников, подходила ему удивительным образом. Пернаткин любил природу, знал лесной и птичий мир, понимал язык пернатых. Коля жил в городе с отцом, железнодорожным чиновником, а на выходные уезжал в деревню к сестрам и матери. Мир пернатых с детства притягивал и Федора, его старший брат тоже ловил и приручал птиц. Ребята мгновенно подружились и через неделю знали всё друг о друге. Вскоре все выходные он проводили в загородном доме Пернаткиных. В полях они гонялись с самодельными сачками за стрекозами и стремительными махаонами, вместе бродили по лесам. Самые неприметные цветы – полевая гвоздика, гелиотроп, ландыш, душистый горошек – поражали Федора своей особой красотой. Тогда же он понял: у каждого запаха есть свой цвет и у каждого цвета есть свой запах.
«Короную тебя, Коля, открывшего мне столько Америк в жизни природы эстонской деревни – с ее речками, сосновыми лесами и торфяными болотами. Сколько редких птичьих яиц в моей коллекции были получены от тебя. Много раз в жизни вспоминал я тебя. Хвала тебе – охотнику, рыболову и следопыту. Я не боялся идти за тобой ночью по топким и качавшимся под ногами берегам болотистой реки, куда мы ходили ловить раков. Я не стал охотником, но я как губка напитался всем, что ты знал и открывал для меня. Дождь нас загонял под ветви густых елей и мы наблюдали лесную жизнь, дождь ее не останавливал»,
– такая «ода другу» сохранилась в одном из рабочих альбомов Рожанковского. Наблюдения и впечатления совместных походов с Пернаткиным помогли в будущем сформироваться Рожанковскому и как художнику-анималисту. Они сохранились и удерживались в его памяти и во взрослом возрасте. Чтобы воспроизвести какие-то детали на бумаге, ему не требовалась фотография, всё увиденное он «носил в глазах».
Учился Рожанковский прилежно, преуспевал и в спорте, и в танцах, мог легко исполнить пируэт в воздухе, отбить чечетку, играл на духовых и струнных инструментах сразу в трех школьных оркестрах. В симфоническом – вторую скрипку, в военном – на валторне, в ансамбле балалайки – на балалайке-прима. Хромала лишь математика, приходилось брать репетитора. Уроки рисования в гимназии ему были скучны, он не любил гипсовых слепков с классических образцов, которые ставил им Виллевальде. Главными учителями оставались братья, летние каникулы они проводили в Ревеле. Кроме основных наук Сергей и Павел по-прежнему не оставляли живопись (так, например, две картины Павла в 1907 году были приобретены Академией художеств для провинциальных музеев, несмотря на отсутствие у него профессиональной школы); оба много писали с натуры и делились с младшим братом техническими секретами.
Из воспоминаний Рожанковского:
«В нашей семье много внимания обращалось interior decoration. Несмотря на скромность средств матери, жившей на небольшую пенсию, в доме были приняты эстетические требования и стиль, которые мы впитывали. Прелесть простого полевого букета мы не променяли бы на самый пышный и яркий букет бумажных цветов. Были старые олеографии, которые хранили как воспоминания былого, купленные когда-то отцом, но они вызывали нашу критику и осуждение».
Федор во всем старался подражать братьям и с восхищением смотрел на их акварели, свои же работы с врожденной ему самоиронией он называл «морально неполноценными». В гимназии же его способности ценили высоко. Класс, в котором он учился, выпускал литературно-художественный журнал, выходивший ежемесячно в нескольких рукописных экземплярах. Гимназисту Рожанковскому, единогласно избранному главным иллюстратором, приходилось оформлять все номера журнала, повторяя одни и те же рисунки пять-шесть раз подряд (по сути весь «тираж» журнала).
Любимыми писателями тех лет были В. Скотт, М. Твен, Г. Сенкевич, Ф. Купер. В те годы вспыхнула вторая трансваальская война, и Федя, играя со сверстниками, жарко дрался, примеряя на себя роль буров и англичан. После таких сражений он часто возвращался домой с синяками и шишками.
«Братья были высокого роста – в отца. Мама была маленькой, и я боялся, что не дотяну до среднего и носил эдакие замшевые подкладки в ботинках (их носили дамы, не осмеливаясь вместо этого увеличить просто сам каблук). В то время Леля Малейн – моя любовь, была выше меня, что мне казалось позорным. Но тут приехал дядя Антоша, мировой судья, и успокаивал меня на этот счет и в пример приводил знаменитого Наполеона»21.
Из ревельского детства навсегда остался в памяти неповторимый вкус ревельских марципанов и пряников (два на копейку), местного хлеба «сепик» (традиционный эстонский хлеб из цельнозерновой муки, который раньше считался праздничным – Л.В.), – мелочная лавочка на Широкой улице, которую они с Таней называли «Керосиновонючка», где даже плюшки и переводные картинки пахли керосином.
В 1904 вдова Рожанковского соглашается на уговоры старших детей снова переехать в Петербург. В столице младшую сестру Татьяну удалось определить на казенный счет в Екатерининский институт благородных девиц. Старшая сестра Александра была уже замужем (за адвокатом Павлом Папчинским22) и преподавала вокал в Петербургской консерватории. Новость о переезде Федор воспринял с радостью, он любил город Петра. Вот только квартира на этот раз снималась уже не в центре. Посмертное пенсионное жалование отца позволяло жить достойно, но без излишеств.
Братья заканчивали обучение. Павел готовился стать инженером-электротехником, Сергей – юристом. В качестве дополнительного заработка они рисовали на продажу открытки. Оба были первоклассными рисовальщиками и после смерти отца производство открыток стало вроде семейного промысла.
Тринадцатилетний Федор во всем следовал их примеру и однажды написал десять акварельных зимних пейзажей размером с почтовую открытку. По совету братьев он отнес их в художественный магазин Дациаро23. К его удивлению и большой радости владелец галереи похвалил юного художника и со словами: «недурно, приносите еще, буду брать», – заплатил пять рублей за все десять (50 копеек за каждую). «Сердце мое бьется, синий билет протянут, я беру его, зажимаю в кулаке, сую в карман и, поблагодарив, ретируюсь. Мне хочется засмеяться и бежать, но с трудом я степенно выхожу. Чего только я не смогу купить теперь – это масса денег!» – ликовал начинающий художник. Федор шел по Невскому, заглядывая в витрины, блиставшие светом и товаром, и размышлял – на что можно потратить свой первый заработок. Наконец, он увидел чудесные часы, на циферблате которых цифры были вписаны в двенадцать кружков в зеленой эмали. Цена их была ровно пять рублей! Пересчитав мелочь, он понял, что ему хватит, чтобы возвратиться домой на конке. Часовщик, расхваливая часы и перечислив их превосходные качества, заверил: «Будете меня благодарить за них всю жизнь». Через неделю часы остановились и часовщики, к которым обращался Федор, отказались их чинить. И всё же они остались дороги ему переживаниями тех дней. В тот же год приезжал в гости дядя Антон и подарил племяннику серебряные часы с откидной крышкой, заводившиеся ключом. Ходили они исправно и вскоре поехали вместе с Федором в Ревель. В столице становилось неспокойно. Убийство Плеве24, Кровавое воскресенье, поражение в войне с Японией усиливали революционные настроения; Федор и близкие не раз становились свидетелем страшных уличных сцен, и мать приняла решение вернуться.
Летом 1909 года, окончив седьмой класс ревельской гимназии, Федор отправился к брату Павлу. Дипломированный инженер получил тогда назначение на должность директора технического училища в Ялте. Вместе они ходили на пленэры, рисовали пейзажи окрестностей Ялты25. Чтобы заработать на карманные расходы, семнадцатилетний Федор трудился над настенными росписями ялтинского скетинг-ринга26, а также оформлял фойе в городском театре, открытие которого состоялось в сентябре 1908 года27. Других свидетельств того времени почти не сохранилось. Лишь в переписке Ф. Рожанковского с М. Осоргиным упоминается эпизод, случившийся в Ялте в те годы: «судя по обыску, бывшему у меня в Ялте в 1908–1909 году – особенно понравился приставу подстрочный перевод речей Цицерона ввиду частого повторения слова ‘республика’. В конце вернули». После событий 1905 года Рожанковский, как большая часть интеллигенции и студенчества, принимал сторону оппозиционных режиму кругов общества.
В тот год на обратном пути домой он побывал проездом в Москве, остановившись в семье старого друга отца (тоже педагога-латиниста). Город, новые знакомства, музеи и выставки ошеломили его и помогли определиться с выбором дальнейшего пути. Ко времени окончания Александровской гимназии в 1911 году Федор решил твердо: получать художественное образование он будет только в Москве. Поверив в серьезность его желаний, брат Павел вызвался помочь финансово (в свое время из-за предубеждений родителей, считавших, что художник – это не профессия, он не получил их согласия на академическое художественное образование и не хотел такой же участи младшему брату). Попытка поступления в МУЖВЗ оказалась неудачной, и первый год Федор занимался в частной школе Ф.И. Рерберга. На следующий год он снова пришел поступать в училище и успешно выдержал экзамен; его имя оказалось в списке двадцати пяти отобранных кандидатов из трехсот молодых художников, съехавшихся из всех уголков России. Радость его была велика. Поселился он в одном из переулков возле Сретенского бульвара. Художник вспоминал московские годы: «Старинные улочки Арбата с одно- и двухэтажными особняками, утопавшими в садах, казалось, были населены героями романов Толстого и Тургенева, но к городу, так не похожему на Петербург, нужно было привыкать. Здесь всё было другим – люди, их манера жить, их говор, отсутствие вежливости, с холодком строгости и шика в одежде».
В Училище же ему нравилось всё – горячая молодая атомсфера, студенческие сходки, передовые педагоги, московская школа казалась ему менее академичной и реакционной в сравнении с Петербургом. Преподавателями в группе, где учился Рожанковский, были К.А. Коровин и А.М. Васнецов. В те же годы в МУЖВЗ учились Давид Бурлюк, Аркадий Пластов, Николай Терпсихоров, Василий Чекрыгин, Федор Черноусов, Василий Масютин. Однокурсником Рожанковского был и Борис Иогансон (в будущем директор Третьяковской галереи (1951–1954)28. Там же он познакомился и с Владимиром Маяковским. «Тогда он еще не печатался, его выступления с группой футуристов только намечались. За мои тематические работы, которые мы писали и выставляли каждый месяц, он называл меня французом, так как я находился тогда под влиянием Гогена, Матисса и Марке», – вспоминал Рожанковский. Маяковский навсегда остался для него одним из самых любимых поэтов. Своего кумира он называл «Буй тур свет Владимиром», объясняя свое к нему отношение коротко и емко: «Люблю я его – орет во весь голос»29. Вот так запомнилось студенту МУЖВЗ выступление «ниспровергателя классических ценностей» на одной из ученических сходок:
«Все тут, но доминирующая фигура здесь – это Маяковский. Он выше всех, он громче и крупнее, и активнее всех, он то встает, то сядет, проглотив плюшку и глотнув чаю. Он за уничтожение старого и он продолжает громить за новое искусство. Он неумолим, он рвет и мечет. Сейчас он рвет монографию Рубенса. Порванные розовые телеса бросает на пол. Их подбирает Терпсихоров. Мне жаль книги, но в чем-то необходимом я согласен с Маяковским. Чекрыгин дружит с Маяковским и хочет показать, что к этим крайностям он привык и, улыбаясь, весьма умеренно их одобряет. Самохвалов возмущается. Нападение и защита, спор то разгорается, то затихает».
Вместе с Маяковским в студенческие годы он работал оформителем в МХТ. В 1912–1914 годах Рожанковский был помощником художественного декоратора в театре и участвовал в оформлении постановки ибсеновского «Пер Гюнта»30.
По воскресеньям с однокурсниками он мчался на Знаменку в особняк С. Щукина, обладателя крупнейшего собрания современной западноевропейской живописи. В выходной день хозяин уникальной коллекции проводил экскурсии лично, знакомил посетителей с галереей и новыми приобретениями Писсаро, Гогена, Матисса, Пикассо, Сезанна. «Западную живопись я видел в Музее у жившего недалеко Щукина, – рассказывал много позже Рожанковский другу, – он сам нас водил по воскресеньям и был хорошим гидом»31. На сохранившейся фотографии тех лет мы видим студента МУЖВЗ в английском даффлкоте32, брюках с модными подворотами, на нем фетровая шляпа-хомбург с шарфом и трубка во рту. В этом облике одновременно просматривается внешнее сходство и с любимым поэтом-трибуном, и с испанским французом Пикассо.
В 1914 году недавно начавшееся обучение было прервано войной. В отличие от художников, в чьих творческих биографиях военные годы оставались белыми пятнами, Рожанковский оказался по-настоящему вовлеченным во фронтовую жизнь. Как офицер запаса, он был призван на учебные занятия и уже в августе начал служить в действующей армии. Из дневника художника: «Четыре первых месяца до ранения я держал карандаш в руках лишь для того, чтобы писать донесения своему батальонному командиру. Командование ротой не оставляло времени зарисовать что-то по памяти, а было так много незабываемого и поразительного за эти четыре года…» Зимой 1914-го Рожанковский был ранен в левую руку и эвакуирован в Санкт-Петербург. В период восстановления в госпитале здоровой рукой он создал множество военных этюдов и после выздоровления снова вернулся в строй. С 1914-го по 1918 годы Рожанковский участвовал в сражениях в Польше, Пруссии, Австрии, Румынии. В последний год войны он заведовал автомобильно-мотоциклетным отрядом 21-й пехотной дивизии Дагестанского полка. В его обязанности входило проверять личную корреспонденцию вверенной ему команды, чтобы в строках не мелькало крамолы, угрожавшей режиму. В 1915 году он снова получил ранение и был тогда на волосок от гибели, если бы не денщик Иван Дубин: после мощного фугасного снаряда солдат откопал его из-под земли и вытащил из окопа. Всю оставшуюся жизнь в годовщину своего второго рождения (5 ноября) Рожанковский поднимал тост за своего спасителя и даже посвятил ему балладу, по стилю напоминающую «Василия Теркина»:
О войне в двадцатом веке –
В том, в пятнадцатом году,
О Иване человеке
Говорю, и про беду…
Смерть вокруг, безумья роды,
Бьют винтовки, пулемет:
Командир пехотной роты
Атакующих ведет.
Нестерпимой болью бьется
Сердце в ститснутой груди;
Пролетит иль разорвется
Все пространство впереди.
Над штыками наклонились
И бегут, бегут, кричат;
Кажется – они молились,
Кажется – кричали «Брат».
Как и древле – бой. Судьбина
Хлещет кровью по глазам;
Бьется здесь Иван Дубина,
А за что – не знает сам.
Вдруг он видит:командира
Будто сломано плечо, –
Как крыло, как счастье мира, –
Трепетно и горячо.
Прочь уводит. Так бы няня
Детский норов увела
От смертельного гулянья,
Нежным именем звала.
От вина и крови пьяный
Враг не хочет уступить
Тот окоп, где смертью пьяный,
Командир в крови лежит.
Артиллерией фугасной –
Будто мести взгляд слепой, –
Враг гремит в борьбе напрасной, –
Не согласен он с судьбой.
Нарастает гул порыва
И снаряд летит в окоп;
Командир не слышит взрыва, –
Проще так, не нужен гроб.
Но Иван Дубина – рядом,
Из солдатской он семьи:
Похороненных снарядом
Вырывает из земли.
Припадая к командиру,
Говорит Иван-солдат:
«Послужи живому миру,
Послужи живому «брат».
Воспроизведенные по памяти еще во время первого лечения в госпитале военные впечатления нашли отражение в целой серии рисунков, репродуцированных вскоре в литературно-художественном и сатирическом еженедельнике «Лукоморье», известном своим высоким градусом патриотизма. Первые три рисунка появились на страницах этого издания в мае 1915 года33. И вскоре после этого Рожанковский становится одним из ключевых иллюстраторов военного периода. Работы молодого художника, который служил и, одновременно, фактически был военным корреспондентом, часто выносились на обложки и публиковались почти в каждом номере «Лукоморья». Одни фронтовые зарисовки делались им наспех, эскизно, в перерыве между боями, из других позже складывался цикл законченных акварелей. В течение всей жизни журнала, издававшегося в Петрограде в 1914–1917 гг., «участник военных походов Рожанковский» (так подписывались его рисунки в журнале) был постоянным хроникером событий и настроений в тылу и на фронте. Подход в освещении полка на позициях, во время боевых действий (и не только командного состава, но и рядовых телефонистов, дежурных по кухне, сестер милосердия и др.) носил не эпохальный, скорее – репортажный характер. Художник заглядывает в окопы, в которых еще только что была жизнь, оборонялись солдаты и вот уже их заполняют застывшие мертвые позы до конца исполнивших свой долг солдат; слышно как стонут раненые, кричат санитары, шумит лес… Карандашные и акварельные этюды-наброски Рожанковского передавали не столько ужасы войны, сколько ее присутствие. Внимание художника в них было состредоточено на буднях войны, фиксировалась (не протоколировалась) суть происходящего, схватывалось состояние момента – страха, тишины, отдыха.34
События Первой мировой войны, которым в «Лукоморье» уделялось главное внимание, иллюстрировали в журнале выдающиеся художники: И. Билибин, А. Васнецов, К. Вещилов, К. Горбатов, Б. Гри-горьев, М. Добужинский, В. Замирайло, С. Колесников, Н. Кравченко, Б. Кустодиев, Е. Лансере, Г. Лукомской, Д. Митрохин, Н. Рерих, К. Юон. Среди этих крупных имен Ф. Рожанковский был, пожалуй, самым молодым фронтовым бытописателем. Собственное видение происходящего на фронте он однажды выразил так: «Своеобразный пассив русского патриотизма чувствовали даже в армии – наступая, она не очень ликовала, отступая – не очень печалилась. К захвату чужих стран солдаты относились без особого интереса…» Большинство его рисунков всё же оптимистичны по настроению, особенно акварели – в них много жизни, они залиты солнечным цветом (именно этот желто-соломенный цвет станет в дальнейшем одним из базовых в работах художника). Темное небо, нависшее над понуро шагающими армейцами, рассекает звонкая радуга35, пленный немец пускается в пляс под звуки бубна в руках русского солдата36, в некоторых рисунках прорывается почерк будущего иллюстратора сказок37.
По «художественным» адресам можно проследить и маршрут армии Юго-Западного фронта, воевавшей в Галиции, в составе которой служил Рожанковский («Львов», «Развалины Хенцинского замка», «Кельцы», «Село Замирье под Несвижем», «На Двине», «В Галиции», «Варшава»). Всего в «Лукоморье» было репродуцировано около восьмидесяти его рисунков, десять из них были помещены на обложки. Интересный факт встречается в одном из писем сестры Татьяны к Федору. Оказывается, оригиналы «Лукоморья» у начинающего иллюстратора Рожанковского скупал крупнейший библиофил того времени А. Бурцев38. В 1916 году в «Лукоморье» была опубликована и работа его брата Павла39. Рисунки Федора и Павла Рожанковских публиковались также и в журнале «Солнце России».
Сведения о судьбе Павла Рожанковского скудны и противоречивы, в его биографии есть много неточностей и пробелов. Некоторые факты удалось собрать в переписке с музеями, найти в письмах Федора Рожанковского. Важным документальным источником являются письма сестры Татьяны, с которой Федор Рожанковский был особенно близок и не терял связь до конца своих дней. «Поль, как ты знаешь, выставлял свои акварели в Поощрении Художеств40. В Финляндии были репродукции его пейзажей. Бенуа41 не советовал ему учиться, говорил, что “Природа ему все дала”»42.
Известно, что в петербургские годы жизни Павел был вольнослушателем в Императорской Академии Художеств. Вероятно, там он познакомился и с художником Григором Ауэром43. Рожанковский не раз бывал в доме Ауэра на Ладожском озере в Питкяранте (Карелия). В гостевой книге Ауэра, которая находится сейчас в Центральном архиве изобразительных искусств Финляндии, сохранилось множество акварельных работ П. Рожанковского44. Достоверно известно, что до поездки в Ялту Павел Рожанковский жил в Финляндии. На финских аукционах живописи и сегодня «всплывают» пейзажи художника, большинство из них датированы 1907 годом. Тогда же издавались и открытки с репродукциями его акварелей. Несколько пейзажей П. Рожанковского хранятся в музее Хельсинки, в Государственном Музее изобразительных искусств Республики Татарстана, в музеях Рыбинска и Сыктывкара.
О дальнейшей судьбе Павла после 1910 года известно лишь, что накануне революции он уехал жить на Украину, в 1918–1920 гг. был избран председателем Полтавского профсоюза художников, работал в Харьковском книжном издательстве, дружил с писателем В.Г. Коро-ленко и художником И. Мясоедовым, а в 1921 году, как гласит семейное предание, застрелился из-за несчастной любви45.
В начале Гражданской войны в Полтаве оказался и Федор. Там в родовом имении мужа жила сестра Александра Папчинская. В их доме поселилась тогда и Татьяна46.
Павел помог брату устроиться в издательство и в течение 1918–1919 годов Федор иллюстрировал для полтавского земства издававшиеся впервые на украинском языке хрестоматии и переводную литературу47. В Полтаве он находился до июля 1919 года, когда город был занят Добровольческой армией.
(Продолжение в следующем номере)
ПРИМЕЧАНИЯ
- Автор выражает большую признательность Татьяне Федоровне Рожанковской-Коли за помощь в процессе работы над книгой и предоставление материалов из семейного архива.
- В этот период (1960-е) у художника начались серьезные проблемы со зрением, были сделаны две операции.
- Сеславинский, М. Рандеву: Русские художники во французском книгоиздании первой половины ХХ в.: Альбом-каталог. М.: Рос. газета, 2009; Сеславинский, М. «Художник книги Федор Рожанковский». М.: Библиофилы России: Альманах. 2010. Т. VII. С. 267-284; Сеславинский, М. «Детский взрослый художник Федор Рожанковский». М.: Наше наследие; «Американский дедушка: Интервью с А.А. Папчинским». Про книги: Журнал библиофила. 2013. № 1 (25). С. 16-22; «Вспоминая отца: интервью с Т.Ф. Рожанковской-Коли». Журнал библиофила. 2013. № 1 (25). С. 6-15; Адамович, М. «Портрет семьи на фоне эпохи: Интервью внучки Г.П. Федотова Татьяны Коли». Новый Журнал. 2011. № 264; Бычков, С. «Федор Рожанковский снова в России: Интервью с Т. Рожанковской-Коли». Собрание: Иллюстрированный журнал по искусству. 2013. № 1; Мяэотс, О. «Федор Рожанковский – художник, который любил детей и зверей». Детский зал иностранки. URL: https://deti-inostranki; «Советские детские книги в Европе и в США в 1920–1930-е». Детские чтения. 2017. Т. 12. № 2; он же: «Первопроходец Рожанковский». Connaisseur: Ист.-культ. альманах. Книги. Архивы. Графика. Театр. 2019. № 2. Детская мысль. Прага, С. 126-141; Макаров, М. «Три цвета времени. Иллюстрированные письма Рожанковского». Золотая палитра. 2019, № 2 (19); Вульфина, Л. «С. Рожанковский и В.Б. Со-синский. Переписка 1957–1967 гг.». Новый Журнал. 2019, № 294; Вульфина, Л. «Глобусные человечки. Переписка А.Ремизова и Н.Кодрянской с Ф. Рожанковским». Новый Журнал. 2021, № 302; Вульфина, Л. «Федор Рожанковский. Начало пути». Experiment Journal. 2021. V.27 (II). P. 260-287; Вульфина, Л. «Мы все идем одним путем – к вечности». Новый Журнал. 2024, №316; Béatrice Michielsen. «L’art Mural de Fiodor Rojankovsky». Mémoire d’Images. 2021. №49; Catherine Formet-Jourde. Rojan: L’art d’imager la poésie du réel. Editeur(s): Les Amis Du Pere Castor. Collection(s): Association Des Amis Du Pere Castor. Paris. 2021; Макаров, М. «Федор Рожанковский». В: Русский холм. La Favière (1920–1960). 2-е изд-е, Т. 2. Париж. 2024. С 462-591.
- После смерти Теодора Рожанковского его жена Анна Полевая ездила с украинским народным театром в качестве смотрительницы гардероба, а две ее дочери (Теофилия (1840/42 – 1924) и Мария (1852/53 – 1930) были артистками этого театра, обе взяли себе сценический псевдоним Романович. Теофила с 1874 года успешно руководила труппой театра «Русская беседа» во Львове (Франко И. Русский театр в Галиции. Собрание сочинений в 50 томах. Т. 26. Киев, 1980. С. 371-372).
- Семейный архив Рожанковского (далее – САР), собрание Т. Рожанковской-Коли (США). Все цитируемые документы (письма, дневники, воспоминания) находятся в этом архиве, поэтому их местонахождение далее не оговаривается.
- Позже, когда мальчик стал учеником этой школы и познакомился с романами Майн Рида и Фенимора Купера, этот индеец стал для него романтизированным идеалом отваги и смелости – именно таким он представлял себе друга следопыта Бампо.
- В воспоминаниях художника допущена небольшая неточность: во время коронации Николая II и Александры Федоровны (в мае 1896) ему было не три, а четыре с половиной года. Подготовка к коронационным празднованиям описывается и в книге, изданной к двадцатипятилетию Ревельской гимназии: «По случаю священного коронования Их Императорских Величеств Государя Императора Николая II и Государыни Императрицы Александры Федоровны в Александровской гимназии преподаватель А.А. Ляхницкий прочел перед учащимися “О Св. Короновании”. Затем учащие и учащиеся участвовали во всех церковных торжествах. Ученики, под руководством учителя рисования А.Б. Виллевальде украсили здание гимназии. Некоторым ученикам старших классов даны были даровые билеты в театр на парадное представление» (Хойнацкий О. Двадцатипятилетие Ревельской Александровской гимназии. 1872–1897. Ревель, 1897. С. 71).
- Александр Богданович (Готфридович) Виллевальде (1857–1903), сын известного художника-баталиста Б.П. Виллевальде.
- Из письма Татьяны к брату Федору. 15 ноября 1968 года.
- V.F. Carnatz (В.Ф. Карнац), первая российская фабрика карандашей, основана в 1875 году.
- Эта книга, купленная тогда в Париже, до сих пор хранится в домашней библиотеке семьи Рожанковских.
- Caran d’Ache (настоящее имя – Эммануил Яковлевич Пуаре, 1858–1909), французский карикатурист.
- Посетив Александро-Невское кладбище в Таллине, нам не удалось разыскать могилу отца Ф. Рожанковского. В списках кладбищенского реестра его имени тоже не оказалось. Как нам обьяснили, заброшенную долгое время могилу могли передать для нового захоронения. Не сохранилась и могила братьев Гиляровских. Нет и церкви, разрушенной при обстреле во время Второй мировой войны.
- Бить склянки – морская традиция, когда каждые полчаса сопровождаются сигналом корабельного колокола.
- Edmondo De Amicis (1846–1908), итальянский писатель, поэт и журналист.
- Церковь Св. Олафа (Олевисте) и сегодня остается вторым по высоте сооружением Таллинна после Таллиннской телебашни.
- Жан Гранвиль (1803–1847), французский иллюстратор.
- «Роман» Рожанковского с «Робинзоном» растянется на всю жизнь. В 1938 году он планировал иллюстрировать эту книгу для польского издателя Рудольфа Вегнера и уже подготовил обложку, но началась Вторая мировая война, и издание не состоялось. Книга Д. Дефо «Робинзон Крузо» с его иллюстрациями вышла в США в издательстве Golden Press в 1960.
- Из автобиографических записок известно, что любимого учителя природоведения звали Евгений Иванович Бутте, он был военным врачом одного из пехотных полков, стоявших в Ревеле.
- Евгений Гепферт, одноклассник Федора Рожанковского по Александровской гимназии. Убит матросами в марте 1917-го в Гельсингфорсе.
- Антон Кордасевич был братом матери Федора Рожанковского. Сведений о нем очень мало. Судя по воспоминаниям художника, дядя часто их навещал и заботился о своей сестре и ее младших детях. В 1865-м учился в Холмской греко-католической гимназии, в начале 1870-х поступил в Варшавский университет. Скончался в 1909 году.
- Папчинский Павел Самсонович (1858–1928), мировой судья, в 1906 году был избран депутатом I Государственной Думы от Эстонии.
- Джузеппе Дациаро (1806–1865), основатель торгово-издательского дома в России.
- В.К. фон Плеве (1846–1904), министр внутренних дел, сенатор. Убит бомбой, брошенной в его карету эсером-террористом.
- Один из таких редких рисунков Павла Рожанковского хранится в фондах РОСИЗО в Москве. Рисунок с видом деревни Ай-Василь (сегодня это часть Ялты, район Васильевка) будет впервые воспроизведен в будущей книге. Теперь уже можно с уверенностью сказать – выполнен он именно в этот период (1908–1910).
- Площадка для катания на роликовых коньках существовала в Ялте на набережной при гостинице «Джалита» (напротив отеля «Ореанда») и была разрушена во время Второй мировой войны.
- Ныне – Ялтинский театр им. А.П. Чехова.
- Из письма Ф. Рожанковского к В. Сосинскому. Сентябрь, 1963 года: «… я с Иогансоном в 1912 году выдержал конкурсный экзамен в школу Ж.В. и З. Но я его там не помню. Мы глядели на Бурлюков, они были весьма крепкими реалистами. Меня из учеников еще интересовал Чекрыгин (друживший с Маяковским), талантливый художник (умерший рано). Я же поклонялся Гогену, Ван Гогу и продолжаю любить и всех других, которые благодаря им шли дальше и открывали новые дороги в искусстве».
- Из письма Ф. Рожанковского к художнику В. Иванову. Январь, 1949 года.
- Премьера поэтической поэмы Г. Ибсена «Пер Гюнт» состоялась в МХТ в 1912 году , декорации и костюмы создавал Н. Рерих. Из автобиографических записей Рожанковского: «В театре мне удалось повидать Гордона Крэга (мужа Айседоры Дункан), он приезжал из Лондона ставить “Гамлета”. Видел постановки Гамсуна и Метерлинка Синяя птица. Надо было видеть, как артистка изображала Молоко в момент, когда оно скисает!». Премьера спектакля М. Метерлинка «Синяя птица» состоялась осенью 1908 года. Образ Молока исполняла актриса Л. Косминская.
- Из письма Ф. Рожанковского к В. Сосинскому. Сентябрь, 1963 года.
- duffle coat, шерстяное полупальто с капюшоном, застежками на петли из шнура и широкими карманами.
- «Местечко Хенцины Келецкой губернии», «Парад в Кельцах. Награждение Георгиевскими крестами», «В Польше» (Лукоморье. 1915, № 22. С. 10, 11,13).
- В 1915 г. опубликованы «Допрос пленного» (№ 30. С. 7), «Отдых» (№ 30. С. 9), «В полевом лазарете» (№ 30. С. 3), «У пулемета» (№ 33. Обложка), «У перевязочного пункта» (№ 34. С. 5), «Штаб. Наблюдение боя» (№ 36. Обложка), «Оставленный окоп» (№ 42. С. 3), «Пленные немцы» (№ 43. С. 5), «Ранняя зима в окопах» (№ 46. С. 8), «Постройка саперами моста» (№ 49. С. 11), «Разведка в деревне» (№ 51. Обложка); В 1916: «У позиций» (№ 6. С. 11).
- «В поход под дождем». Лукоморье. 1915. № 41. Обложка.
- «Веселый пленный». Там же. 1916. № 24. С. 11.
- «Сигнал». Там же. 1915. № 39. Обложка.
- Бурцев Александр Евгеньевич (1863–1938), меценат художника Бориса Григорьева, библиофил, издатель, этнограф, коллекционер.
- Берег Брунус. Парки в Гельсингфорсе. Лукоморье. 1916. № 28. Фронтиспис; на обложке этого же номера рисунок Федора «Перед полетом». Эта работа была репродуцирована ранее в журнале Нива (1908. № 12. С. 226).
- Императорское Общество Поощрения Художеств, существовало в Петербурге до 1929 года.
- Бенуа Александр Николаевич (1870–1960), художник Серебряного века, один из основателей объединения «Мир искусства», писатель, художественный критик.
- Из письма Т. Романовской к брату Федору. 15 ноября 1968 года.
- Григор Ауэр (при рождении Прокофьев (Прокопиев) Григорий Дмитриевич, 1882–1967), финский художник-пейзажист карельского происхождения, ученик И. Репина и С. Жуковского.
- В книге Антти Куусимяки, правнука Ауэра (Grigor Auer/ред.: Piispa Arseni, Kuusimäki Antti. Mäkelä Asko. – Хельсинки: Maahenki, 2010) воспроизведена работа Павла, выполненная в гостевой книжке Ауэра с подписью «Многоуважаемой Надежде Николаевне от Павла Рожанковского». Автограф сделан Н. Н. Чистяковой (1882–1943), супруге Г. Ауэра.
- О трагической смерти брата Павла упоминается в письме Т. Романовской к брату Федору от 15 ноября 1968 года.
- Из письма Т. Романовской к Ф. Рожанковскому от 24 февраля 1966 г.: «Я помню как ты, подражая оркестру, изображал оркестр. Это было в Полтаве, в доме француженки Евгении Павловны, где вы жили с Полем, а я приходила к вам».
- Так, например, им был проиллюстрирован роман Г. Флобера «Саламбо».
[i] Мы начинаем публикацию глав из новой книги Л. Вульфиной, американского исследователя истории культуры эмиграции, о Ф.С. Рожанковском (1891–1970), известном франко-американском художнике, русском эмигранте.
[ii] Allen I., Allen P., Rojankovsky Koly T. Feodor Rojankovsky: The Children’s Books and Other Illustration Art. Englewood, FL: Wood Stork Press, 2014. Далее: Rojankovsky: The Children’s Books.