Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 318, 2025
Александр Стесин. Рассеяние: Роман. М.: НЛО, 2024. – 272 с.
…глаза в себя опустим, в наши гены
Е. Евтушенко
Забвение: имен, преступлений, жертв. Уничтожение: памяти, достоинства, родных. Отречение: от идентичности, родины, близких. Многие десятилетия мы жили в парадигме умолчания, запрета на расспросы о прадедах. Обрезанные края фотокарточек, прерванная связь поколений, негласное табу на изучение генеалогии – большевики хорошо постарались, создавая новую породу людей со стертой родовой памятью. Без корней, без внутренней питающей силы, без прежнего опыта близких по крови. Многие ли из нас знают и помнят своих родных дальше третьего колена?
В своем новом романе «Рассеяние» Александр Стесин возвращается к истокам – истории своего рода. Исследуя архивные материалы и доступные базы данных, восстанавливая давно утраченные родственные связи, он соединяет нити, ведущие из глубины веков к дням сегодняшним, от марокканских сефардов, литовских евреев, украинских раввинов – к их потомкам, в числе которых и он, врач и писатель Александр Стесин.
Повествование начинается четко артикулированным заявлением: в нашей семье все Исааковичи – и мама, и папа, и бабушка, и только дедушка – Исаак Львович. События происходят в инфекционном отделении районной больницы, автору заявления – семь лет. Из больничной изоляции его освобождает тот самый дедушка, всемогущий Исаак Львович Витис, главный инженер Ковровского экскаваторного завода, примчавшийся за дорогим Аленькой на «двадцать четвертой» «Волге» с водителем. Но «Волга» с водителем – это из последних лет жизни Исаака Львовича, а начиналась она в Бричеве, в одной из первых еврейских земледельческих колоний Бессарабии. Оттуда же родом и бабушка Неся Исааковна. Это мамина линия наследования.
Внимательно и бережно распутывает писатель нити семейного родства. Сидикманы, Кримнусы, Штейнгольды, Шмуклеры, Колкеры – поиск затруднен разночтениями фамилий, и Александр Стесин берет уроки румынского, вступает в закрытые генеалогические сообщества, изучает документы нью-йоркского Центра еврейского наследия. Он вспоминает бабушкины «странности», которые оказываются частью народных обычаев, ее скороговорки-заклинания, подслушанные у бессарабской цыганки, ее «уроки» введения в национальную литературу и бабушкин голос оживает ритмом поэмы Эминеску: «A fost odată ca-n poveşti, / A fost ca niciodată, / Din rude mari împărăteşti, / O prea frumoasă fată…»
И вот, первый тиюль шорашим – в Казахстан, где погибла от голода прапрабабушка Марьям, не спасли ее ни молитвы, ни свечи в шаббат – это уже мамин комментарий. Но прабабушка Соня осталась жива, и бабушка Неся – тогда еще молодая девушка – тоже. От иных не осталось никого – сгинули семьями.
Что чувствует человек, обнаруживающий в архивах записи о своих предках – далеких и близких, тех, кого знал в детстве и тех, о ком сохранились лишь обрывочные воспоминания? «В списках евреев-землевладельцев от 1895 года читаем, что Яков Витис из Бричевы занимался виноделием, – пишет автор. – ‘Да-да, – вспоминает мама, – что-то такое было… Папа рассказывал, что у прадеда был виноградник. Но я не знала, что его звали Яковом’.» Для Александра Стесина исследование родословной – это еще и способ налаживания диалога с матерью. «А нечего рассказывать» – вот формула, которой она отгородилась, защитилась от прошлого, как до нее это сделали ее родители. Что ж, у каждого поколения свои механизмы защиты, свои способы прорабатывания травмы. Марина Исааковна вычеркнула из памяти боль об утраченном. Александр Стесин ее проговаривает.
Он возвращается в Бричеву, на родину деда, и ведет свой рассказ, словно комментируя немую хронику потрескавшейся фотопленки. Три поколения еврейских колонистов построили три хедера, девять синагог, две библиотеки, коммерческий̆ банк. Сын Якова, Лео, владел мельницей – это прадед. На трех небольших улицах нашлось место любительскому театру и типографии, концертному залу, городской бане, акционерному обществу, обществу взаимопомощи, лавкам и мастерским. Детей там учили грамоте и молитвам, желающих направляли на следующую ступень хедера. Обучение шло на иврите и идише, но светская молодежь учила румынский – он открывал дорогу в университеты. Потом пришел двадцатый век и разрушил все, оставив лишь имена и прочерки между датами рождения и смерти. В этих прочерках погибших в Шоа – несостоявшиеся жизни, не пришедшие в этот мир артисты и художники, писатели и ученые, врачи, учителя; отцы, матери, дети. Стертая навеки генетическая информация. От полутора тысяч человек осталось горстка людей – пальцев двух рук хватит, чтобы пересчитать.
Исааку Витису «повезло» – спасаясь от фашистского режима Антонеску, он записался добровольцем в Красную Армию и почти сразу оказался в лагере для перемещенных лиц, а затем и в трудовой колонии Ивдельлага. Бежав от одной диктатуры, угодил в другую. Они называли себя трудармейцами, не заключенными, – придумывали идентичность, обманывали себя, чтобы было за что держаться, на что опереться. Падавших обливали ледяной водой, если поднимались – оставляли в живых.
Безглагольные предложения подчеркивают ужас происходившего, именные словосочетания сжимаются, сводятся к блоковскому надлому в перечислении одних существительных: «Утренний гимн из репродуктора, заводской̆ гудок, дневная норма <…> сторожевая вышка, барак, хлеборезка, раздаточное окно. Ихтиоловая мазь, банный̆ день, вошебойные процедуры. Дистрофия, цинга, пеллагра, тиф, ишиас, туберкулез, дизентерия, гепатит, энцефалит, обморожение, пятнистая лихорадка, гангрена, братская могила, тайга». Двенадцати из пятисот удалось выжить. Двенадцати.
Кажется, о том времени нет ничего страшнее «Колымских рассказов» Шаламова. Но не страшнее ли молчание выжившего? Насколько чудовищной должна быть реальность, оставившая после себя лишь три слова: «а нечего вспоминать»? И в чем черпал силы дедушка Исаак Витис, дважды отрекшийся от языка – родного идиша и выученного румынского – и построившего свою на жизнь на языке исправительно-трудовой колонии? И если смог – с чужим языком в чужой культуре – сохранить себя, значит идентичность не в языке, – по меньшей мере, не в нем в первую очередь? Значит язык – лишь инструмент, но не выражение личностной сущности?
Языковая принадлежность – одна из сквозных тем в творчестве автора, отпечаток психологической травмы эмиграции, пришедшейся у него на крайне уязвимый подростковый период. «Просто русский – это мой ворованный воздух детства, вывезенный из страны в обход таможни», – пишет он, определяя именно русским языком одну из своих заданных идентичностей; «…меня всю жизнь так тянуло обратно в Москву. Там была твердая почва – друзья детства, единственная доступная мне точка отсчета», – признается автор в начале романа. Москва – это «родимое пятно» Александра Стесина, неотменяемая часть его «я», заданная местом рождения. Там осталась первая влюбленность с записками-самолетиками, там Цой, запечённая в углях картошка, по осени – подберезовики корзинами, там долгая болезнь мамы и его первая непроизнесенная молитва – восемнадцать ритуальных минут неподвижного сидения, чтобы мама поправилась. Оказывается, и на карте бывают родимые пятна.
Вообще, если бы существовала классификация неблагоприятных для эмиграции возрастов, подростковый период имел бы там статус максимально нежелательного. Время и ресурсы, отведенные для самопознания, становления личности, обособления от родителей и построения социальных связей со сверстниками должны быть брошены на освоение чужеродной среды, языка, системы ценностей. В отличие от взрослого, принимающего решение об эмиграции сознательно, ребенок лишь пассивно соглашается с выбором старших, при этом в полной мере разделяя с ними все трудности адаптации. Стресс взросления, наложенный на стресс эмиграции, стали двойным испытанием и для Александра Стесина. И несмотря на то, что застревание между культурами со временем трансформировалось у писателя в чувство свободы – языковой, ментальной, профессиональной и географической, вопрос самоидентификации всегда оставался для него ключевым и с новой силой обострился с началом войны – теперь уже и не одной.
Война… Еще недавно казалось, что этноцид и маниакальное безумие диктатора никогда не смогут вернуться на арену цивилизованного мира. Еще недавно казалось, что трагедии двадцатого века привели к переосмыслению, безусловному примату ценности человеческой жизни. Налет цивилизованности оказался слишком тонким и легко подвергаемым эрозии. Мир вновь раскололся на своих и чужих, и поиск родных для Александра Стесина – это инструмент солидаризации с тем, что по-настоящему важно. «Та война, что началась в феврале 2022-го, выбила почву из-под ног, вывела на первый план тему рассеяния, заставив всех разбросанных по свету в полной мере почувствовать свою непришвартованность, бездомность. А та, что началась в октябре 2023-го, наоборот, заставила меня нащупать почву: ощутить, как нельзя отчётливей, что я – еврей» – пишет Александр Стесин.
Путешествие в прошлое приводит автора в Магриб, в эпоху Идрисидов – золотой век для марокканских евреев. Первое упоминание фамилии Беташ (Витис) относится к восьмому веку и принадлежит раби Шемайя из Мекнеса. В двенадцатом веке сменившая Идрисидов династия Альморавидов уже далеко не столь благосклонна к еврейской диаспоре. Начинаются погромы. Часть бежавших из Северной Африки предполагаемых предков оседает на территории современной Сирии, следы другой ведут в Европу. Распутывая родственные нити, автор оказывается сначала в Валенсии, в небольшом квартале Кастельон-де-ла-Плана – по сути гетто, выделенном для отдельного проживания евреев и христиан, затем в Валахии, бывшей тогда частью Османской империи и, наконец, в Бессарабии, в местечке Фалешта. Сквозь исторические хроники проступает многократно повторяющийся рисунок летописи еврейского народа: история гонений и исходов, геноцид, борьба за жизнь и за сохранение национальной идентичности. Как однажды с горькой иронией заметил Михаил Туровский: история повторяется, с евреями она повторяется чаще.
Одиночество, усугубленное разорванными в разное время родственными связями – еще один спутник эмигрантского детства писателя и еще одна линия развития романа. «Я привык думать, что кроме мамы и папы у меня нет старших родственников», – пишет Александр Стесин в самом начале романа. «Я рос, окруженный их любовью и их одиночеством», – добавляет он, рассказывая про бабушку с дедушкой, рано и трагически ушедших из жизни. Наследуемое одиночество – это ведь тоже производная вечных гонений. Насильственное обращение в другую веру, гетто – испанские, португальские, польские, немецкие, шанхайские; ограничения в правах, запреты, наветы, унижения и всё равно – изгнание. Чтобы быть повторенным на новом месте: черта оседлости, шестиконечные звезды на дверях, погромы, подвалы, вагоны, газовые камеры. Инакость, непохожесть, невписываемость, невстраиваемость – чужие на любой земле. «Родители шарахались от самой идеи возможного родства», – отмечает автор, упоминая случавшиеся в первые годы эмиграции звонки от неведомых американских Stessin, обнаруживших схожую фамилию в телефонном справочнике. «Что их так пугало? Ведь вся наша семья – обрубленные связи, разорванные нити.» Порой подсознательный страх восстановления – связей ли? истории? истины? – приобретал у родителей метафизические формы. А иначе как объяснить мамино падение на ступеньках Шанхайского музея еврейских беженцев, неудачное настолько, что посещение музея пришлось отменить?
Для Александра Стесина исследование истории рода вроде попытки собрать – если не за одним столом, то на страницах одной книги, – родных, – тех, кто не мог или не хотел знать друг о друге. Но от блужданий по архивам они не обрастают плотью, а тиюль шорашим лишь наполняет смыслом маршруты странствий. Пересечение времен происходит там, где удается найти потомков. От одного из них автора отделяет всего два часа езды на машине, он внук Ицхака Бетеша из Аллепо, родившегося примерно в то же время, что его тезка Исаак Витис. Другой – дядя Витя Тумаркин – помогает реконструировать отцовские ветви родословного дерева.
Семья отца была родом из Херсонскрой области, одной из старейших земледельческих колоний Бобровый Кут, жизнь в которой немногим отличалась от жизни в Бричеве: те же хедер при синагоге, клуб, винодельня, идиш и украинский вместо румынского. Согласно сохранившимся документам, поселенцы вполне себе ладили с проживавшими по соседству немцами и даже организовали единый колхоз «Ройтер Октобер». В тысяча девятьсот сорок первом всех евреев расстреляли. «‘Окончательное решение’ пришлось организовывать прямо на месте, – восстанавливает хронику событий Александр Стесин. – Их собрали во дворе маслозавода и погнали в Евгеньевскую степь, к двадцатиметровому заброшенному колодцу, выбранному в качестве места захоронения. Начальник дал отмашку, и начался отстрел. Трупы сбрасывали в колодец; некоторых бросали туда живыми». Как коротка человеческая память. Как пугающе быстро главный гуманистический вывод двадцатого века был не просто забыт, а вывернут наизнанку, вновь развернув обвинительные копья в сторону жертв вековых преследований. Сколь «невинно» на фоне сегодняшних извращённых демагогических сентенций и откровенной лжи выглядит эвфемизм «окончательное решение»: почти столетие назад политики прикрывали свою ненависть удобоваримыми фразами; сегодня призывы к уничтожению наций, народов и государств звучат ошеломляюще откровенно и находится немало людей, считающих эти призывы допустимыми.
Стесины, принадлежавшие к еврейскому духовенству, покинули Бобровый Кут – место недолгого пристанища вечных скитальцев – много раньше разразившейся трагедии. «В начале 1930-х хасиды с юга России и Украины, гонимые и преследуемые повсюду, стекались в Москву, чтобы там затеряться. На первых порах ютились в подвале Хоральной синагоги. Искали работу в артелях, где требовались надомники. Снимали вскладчину подмосковные дачи; там, как правило, организовывались подпольные хедеры и иешивы», – дает автор историческую справку. Ретроспективно это кажется бегством навстречу гибели.
Династия, насчитывающая семь поколений раввинов, прервалась. После прадеда Мендла Урьевича все мужчины в семье становились математиками или физиками, в их числе и дедушка Исаак Мендлевич, профессор МИИТа. Полвека спустя он всё еще жив в воспоминаниях своих студентов, среди которых и друг писателя, кинокритик Борис Локшин, и сторож Востряковского кладбища, помогавший отыскать могилы предков, – и кто знает, сколько еще замечательных людей протянут Александру Стесину нити памяти из прошлого, прочитав эту книгу. Собирание в пучок рассеянного света – это ведь не только об утерянных родных, это и про тех, кому они светили, будучи живыми.
В книге находит продолжение история о дяде автора, художнике Виталии Стесине, ключевом персонаже московского андеграунда, о котором Александр Стесин уже писал в «Птицах жизни». Развязывая узелки памяти, он вспоминает и тетю Елену Борисовну Тумаркину, известную переводчицу с венгерского, и бабушку Софью Марковну Стесину, бывшую личным секретарем Николая Островского и работавшую в редакции «Молодая гвардия», и прабабушку Цилю Бакшт, бывшую замужем за Львом Клячко, приятелем Маршака и создателем детского издательства «Радуга».
Удивительно еще вот что: пути Стесиных и Витисов могли пересечься на поколение раньше! Будучи молодым человеком, дедушка Исаак Стесин собирался отправиться в Эрец-Исраэль, а многие пути для тогдашних советских евреев лежали через румынскую Бричеву. Тогда Исаак Стесин вынужден был изменить план, бежать, затеряться в большом городе, потому что репатриация на самом деле оказалась спецоперацией ОГПУ по отправке «неблагонадежных» в колымские лагеря… Сколь мал и хрупок мир единомыслящих и какова роль звезд, сложившихся так, что через много лет его сын встретил в аудитории одного из московских вузов дочь бричевского Исаака, и эта встреча дала рождение новой жизни? «Берегите Аленьку», – последние слова дедушки Витиса. Это ради него, еще не рожденного, но уже задуманного Вселенной, он выжил в Ильдельлаге. И это ради него, еще не рожденного, но уже задуманного Вселенной, прадедушка Мендл задействовал все свои связи и предупредил сына о готовящейся облаве.
«Рассеяние» – пожалуй, самый зрелый роман Александра Стесина. Его секрет не только в умелом переключении регистров повествования – с приключенческого на исповедальный, с хроникального на исследовательский – но и в трогательной искренности автора, его открытости, абсолютном доверии к читателю. Это роман-молитва, роман-признание. Признание в любви к родителям, в существующих страха, в невозможности избавиться от чувства вины. Это свидетельство постоянной, непрекращающейся работы над собой, доказательство того, что династия коэнов не прервалась, что столетие спустя нить наследования подхвачена руками врача-онколога, освещающего последние минуты уходящих в Мир Грядущий.
Передайте об этом детям вашим; а дети ваши пусть скажут своим детям, а их дети – следующему роду. Мы живы пока нас помнят.