Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 317, 2024
БЛАЖЕННАЯ
Смилуйся, Боже, над дурой своей.
Каждый прохожий печётся о ней.
Каждый желает ей только добра.
Столько добра, что спасаться пора.
Этот вот мил-человек машет палкой,
тот говорит, что весь век будет жалкой
божия дура, жалей-не жалей,
плюнь ей в глаза, она скажет: елей.
Ей и не надо ни зла, ни добра,
всё, чему рада, того дохера:
птички, цветочки, река, облака…
Тронешь такую – отсохнет рука.
Жизнь ее странная вся не отсюда.
Так и случается малое чудо:
ткань, что с лица как рядно узловата,
вся-то с изнанки из шелка и злата.
09.05.24
* * *
Я не знаю как спасать от гибели.
И ключей к спасению не дам.
Мне уже однажды зубы выбили,
по моим отправившись следам.
Думая пойти путем проверенным,
мол, она прошла, и я пройду,
взял с собой дурак поклажу с мерином,
чтоб шагать по тоненькому льду.
И не вышло ничего хорошего.
Там бы и окончил жизнь свою.
Всё еще плююсь зубовным крошевом,
ледяную вспомнив полынью.
Грош цена случайному везению.
Сказки древних скифов и враньё.
Я путей не знаю ко спасению.
Я и есть спасение твое.
28.12.23
* * *
Война страшна со всех сторон, как ни гляди сквозь пальцы,
и с аверса, и с реверса, и даже по ребру.
И с той, и с этой стороны – скитальцы и страдальцы,
и вдовые, и сироты, и слезы на юру.
Всегда видны две стороны хоть у какой медали.
Убил – готовься век носить в себе смердящий труп.
А то, что это был твой враг, так и ему отдали
тебя в извечные враги, и череп твой и круп.
Мечтая с гордостью носить за ратные заслуги
медали, звезды, ордена у черта на пиру,
рискуешь также получить в надбровные две дуги –
и с аверса, и с реверса, и даже по ребру.
21.01.21
* * *
На лоджии моей тугая сетка,
зеницы насекомого фасетка.
За ней, где форма жизни высока,
плывут невозмутимо облака.
В моих глазах поражена сетчатка.
В них нет картины жизни отпечатка.
Но есть рубцов болезненная ткань
и отраженной сетки филигрань.
Я вижу мир за рамой и стеною
глазами кошки, что жила со мною,
которую избавил от преград
предписанный врачом наркоз и яд.
Мой взгляд из всех спасительных оказий
готов к любому виду эвтаназий,
но всё еще цепляется за свет,
что брезжит слабо меж стеной и рамой,
сквозит за сеткой-рабицей, той самой,
которой ни конца, ни края нет.
14.12.23
* * *
Где похоронить искали спешно,
чтобы в общий короб не сдавать.
Умерла, как и жила, безгрешно,
хвост сложив и лапы на кровать.
Маленькую голову погладить
страшно, потому что холодна.
Мы с тобой всегда умели ладить.
Я теперь одна. И ты одна.
Вещи раздавали: коврик, мячик,
корм полезный, миску для воды.
А потом из комнатных заначек
проступали в мир твои следы:
коготок, застрявший в старом кресле,
шерсти клок в углу, знакомый звук
среди ночи. Если бы, ах, если…
Что ж теперь гадать, мой милый друг.
Всё должно быть так, а не иначе.
У любви каркас есть и фасад,
но изнанка тоже есть. Я плачу
так же как и год тому назад.
12.05.22
ПОЛУНОЧНЫЙ ЭКСПРОМТ
Работала с детьми. И, возлюбив немало
сей благородный труд, вела детей в поход.
Я всех по головам их вслух пересчитала.
Их было шестьдесят, дневных моих забот.
Да, шестьдесят детей водили хороводы
и за руки взялись, построенные в ряд.
И вдруг примнилось мне, что дети – это годы.
Да, годы жизни, да, мой маленький отряд.
И вот стою столбом и думаю: о Боже,
вот эта горстка лет и есть мой жалкий век?
И вновь пересчитав, я ощутила кожей
и сердцем как же мал и беден человек.
Гоняясь за судьбой, достатком и химерой
возвышенной любви, за радости клочком,
один из тех детей, он заполняет меру
своих дырявых лет, вооружась сачком.
Он ловит мотыльков удачи, из личинок
несбывшейся мечты он добывает яд.
Но шестьдесят детей, но шестьдесят лучинок,
что так же, как моя, когда-то догорят…
14 марта 2016
* * *
Не знаю я как выглядит вандал.
Но я могу назвать его приметы.
Он тупо и размеренно кидал
с балкона вниз округлые предметы.
Я догадалась, сверху всё видней,
три этажа всего-то подо мною:
в траве есть цель, и лупит он по ней
картофельной шрапнелью разрывною.
Но что там? Чья-то лапка, чей-то хвост,
больное тельце скомкано, как худи.
Кто притащил сюда свой малый рост,
чтобы найти не помощь, так погост
под домом, где живут большие люди?
Там сломанная ветка, а под ней
пёс-недоросток, сын полка и неба.
И я его кормила десять дней
яйцом и молоком с кусочком хлеба.
Но оживали лапы и крестец,
антибиотик делал свое дело.
И я могла уехать, наконец,
да, с легкою душой, как и хотела.
Мне оставалось месяц жить в стране,
когда на трех, еще здоровых, лапах
из таксопарка выбежал ко мне
тот самый пациент, узнав мой запах.
Рычал, икал, хватая воздух ртом,
бежал, сопровождая, вкось и рядом,
отчаянно виляя и хвостом,
и сросшимся неровно тощим задом.
В его глаза взглянула – в горле ком.
В них счастье той, давно минувшей были:
«А помнишь пир с яйцом и молоком,
когда меня случайно не убили?!»
14.10.22
СОЛЯРИС
Помимо сводок мысли есть и сны.
Я знаю, вы о многом умолчали.
Но дайте мне минуту тишины –
не о себе сказать, но о печали,
о горе, что постигло и меня.
Я далеко от вас и всё же близко,
поскольку жизнь моя не у плетня
под знаком «зет», я тоже в группе риска.
Я думаю о вас и говорю
на ненавистной оккупантской речи,
но как и вы, в жилых домах горю,
и как и вы, я вбита в грунт по плечи.
Мне в Косово досталось на войне,
и под огнем в ближневосточном стане,
а прежде в незнакомой мне Чечне,
а до того в чужом Афганистане.
И ходит слух, что нет меня, живой,
есть только призрак с оголенным нервом,
что я погибла в Первой мировой,
потом была добита в сорок первом;
японскую и финскую прошла,
но сожжена напалмом во Вьетнаме;
и в Хиросиме от меня зола,
и в Нагасаки прах в отхожей яме.
Что речь моя вам? Нет ее вины
там, где язык мой корчится от боли,
где костяная флейта сатаны
людей лишает разума и воли.
Когда последний взрыв растопит льды,
когда последний выстрел даст осечку,
уйдет из окружающей среды
враждебный газ, остановив утечку,
я к вам вернусь – текучей, как вода.
Не безучастной, только непригодной
к словам войны, оглохнув навсегда,
как Океан от бомбы водородной.
14.04.22
РАБ ЛАМПЫ
То полон покоя и воли,
то снова ничтожен и слаб,
не может прожить он без боли –
раб лампы, судьбы своей раб.
И силы мои на исходе
с ударом, почти ножевым,
когда в равнодушной природе
живое убито живым.
Всё движется, ясное дело,
мотается нить на клубок,
и голубя нежное тело
голодный клюёт ястребок,
и лис управляется ловко
в сей, пуще неволи, игре:
успела лишь пискнуть полёвка,
чья тушка исчезла в норе.
По зову природы и правды,
горшочек, вари, не пустей,
пока плотоядные прайды
своих окормляют детей.
Но мне непонятно – по праву
души, что любовью сыта,
зачем, на какую забаву
ребенок терзает кота,
зачем из рогаток по белке
каменьями бьют пареньки,
и ради какой переделки
они заточили клинки,
зачем облачается в робу
солдатсткую хмурый сосед…
Затем, чтоб насытить утробу?
Такой и утробы-то нет.
Есть смерть, чьи пустые глазницы
с живыми знакомят её.
Мы видим любимые лица.
Она видит прах и жнивьё.
Но тот, кто откроет ей двери,
снабдив и ножом, и сумой, –
страшнее голодного зверя,
опаснее смерти самой.
17.09.20