Эссе
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 317, 2024
Это можно было бы назвать отказом от стихов. В голове шум от слов и метафор, от блестящих поворотов поэтического языка. Трудно стало что-то читать. Большая часть звучит как самодовольное нытье. А фейсбук каждый день предлагает новые шедевры (не сарказм) стихотворного творчества авторов, за которыми следил годами. Дело в том, что то, что произошло за последнее время, сдвинуло чувства (sensibility) в другое пространство. Другое пространство подразумевает и другой метод, другой язык. Или отказ от него. Временный или постоянный – это уж как карта ляжет. Создается ощущение, что стихи больше не выражают реальности, или нереальности, происходящего. Многие звучат как самодовольное мурлыканье. Даже такие, очень разные, блистательные мастера, как… (умышленно пропущено!), больше не увлекают. Блестяще, но для другого времени. Реальность стала страшнее, чем то, что можно выразить русской просодией, игрой словами и образами, хитроумной иронией и самоиронией (обязательно!) или отсылами к вершинам русской поэзии. Наплывает (и не очень медленно) апофатический период поэзии.
Остается только молчать.
Или говорить ни о чем.
На больничном бланке печать –
Окончательная – врачом.
Не глагол, не падеж, не род.
Зов сирен да разрыв навзрыд.
Перелет, недолет, перелет.
Дрон судьбы над тобой парит.
Потому теперь я молчу.
Есть предел. Душа как сосуд
Сообщается с тем, кому
Уготован неправедный суд.
Были, сплыли: глад и чума,
Децимации, печи и мор.
Но теперь доведут до ума
В темной яме. Такой разговор!
Потому бессловесно пора
уходить за глухую черту.
Там, где нас до поры не сыскать.
Не зовите – не услыхать.
Там – туман, как иприт поутру.
Иприт, понятно – воздушно-капельного типа, удушающий. Тако-вы наши времена, войн и катастроф, а не строф. Вне зависимости от того, как далеко находится данный автор от эпицентра событий. Живем мы в глобальном мире. Не в «русском мире», не в американском, бразильском или индонезийском, а в глобальном. Поэт находится в радиационном поле событий. Время не разбрасывать камни, а собирать камни.
Поэты, в зависимости от величины таланта и особенности эпохи, реагируют на беды по-разному.
Уолт Уитмен создал свой новый поэтический американский язык, отличный от регулярного британского стихосложения: разговорный, размашистый верлибр. С началом страшной Гражданской войны его стих естественно вошел в ткань времени, прямо рассказывал о трагедии. Ничего изобретать не пришлось. В начале войны Уитмен говорил, что войну невозможно выразить изящными рифмами сентиментальной лирической поэзии (которая преобладала в те времена). Так появилась военная серия Drum Taps, которая естественно влилась в сквозную книгу Leaves of Grass:
Так в молчании, в отражении мечтаний,
возвращаясь, вновь начиная, я бреду по госпиталям;
больных, раненных я успокаиваю моей щадящей рукой…[*]
Такой прямой, искренний рассказ был понятен и адекватен временам. Стоит вспомнить, что Уитмен был профессиональным журналистом, военным журналистом, и его творчество адекватно отразило эпоху, став шедевром поэзии и историческим документом одновременно.
Другой подход – пауза, недоговоренность, апофатическая поэзия, которая нашла выражение в поэзии Эмили Дикинсон, никогда не говорившей прямо о событиях. Апофатическая поэзия – поэзия отрицания, или выражение невыразимого. Примерно как то, что происходит в середине 21-го века после «уроков» 20-го. Упрощенно говоря, в теологии Бог – это то, что не может быть выражено, описано известными методами. Так, поэзия Э.Дикинсон подспудно, подземно отразила и предвосхитила темное облако ее времени, прямо не определяя предмет предчувствия ужаса.
Слова счастливым сказанные –
ничтожная мелодия
Но, выраженные в молчании
Прекрасны
Величайший немецкий поэт Пауль Целан подошел к выражению ужасов Второй мировой войны и Холокоста по-иному. Он создал свой, другой немецкий язык, отличный от тоталитарного языка нацизма. Со временем он отошел от своего раннего шедевра «Фуга смерти» и реконструировал язык, сделав его более сжатым, словообразующим, «апофатическим». Таким образом, он преодолел знаменитый постулат Теодора Адорно: создавать поэзию после Освенцима – варварство.
СТОЯТЬ В ТЕНИ
Стоять в тени
воздушного шрама.
Ни для-кого-стоять – ни для-чего.
Неузнанным,
для тебя
одного.
И всё же, есть место для этого,
даже без языка.
СОЛНЦЕНИТИ
Солнценити
над серо-черной пустыней.
Высокодревная мысль
превращается в светотон: есть еще
песни неспетые по ту сторону
человечества.
Уникален опыт Мандельштама, творчество которого пришлось, в основном, на период между двумя мировыми войнами (а на самом деле, одной страшной войны с паузой, с перерывом). Пауза, наполненная страшным сталинским террором, убившим поэта. Только гений был способен с такой кристальной ясностью и чистотой передать катастрофы двадцатого века, а на самом деле – предвосхитить будущие.
Опять войны разноголосица
На древних плоскогорьях мира,
И лопастью пропеллер лоснится,
Как кость точеная тапира.
«Стихи о неизвестном солдате», «Старый Крым»… Непредстави-мая вершина – «Воронежские тетради», предсмертная гениальная ясность выражения.
Сегодняшний поток стихотворного творчества, много сильных, резких – наотмашь! – стихов, не отражает степени ужаса происходящего. В особенности, разразившуюся на нашем веку «основную геополитическую катастрофу» 21-го века – войну в Украине, в центре Европы. После всех бесполезных уроков истории 20-го века. Не закат, а распад европейской цивилизации. А мы всё об одном!
Я говорю о поэтическом языке, о просодии, о степени крика. Хотя криков достаточно. О «зет-поэзии» я не говорю. Эта абберрация – за пределом добра и зла. Хотя и там есть способные, но не об этом речь.
Каков выход, мне совсем непонятно; наверное, пока помолчать, или говорить, как Эмили Дикинсон, – от противного.
Что касается нашей, казалось бы безопасной, большой и широкой Америки, она тоже на пороге огромных перемен, которые уже и происходят, – тектонические сдвиги в культуре и в социальном сознании – от политической борьбы до культуры «вок». Как и в последние, скажем, лет сто пятьдесят, Америке не удастся изолироваться и отстраниться (путем поставок оружия, денег и пустых советов) от глобальных событий Украинской войны, Среднего Востока, Центральной и Южной Америки. Современная американская поэзия, замкнутая в свою культуру элитных журналов, политически корректных университетских изданий, с ее эгоцентричностью, психоанализом, языковой поэзией, саморефлексией, всё больше теряет перспективу реально происходящего у нее под носом. Я не говорю о так называемой политической поэзии, которая и ранее была поверхностной митинговой манифестацией политической лихорадки. Она далека от прямой, живой силы высказывания Уолта Уитмена или темных апофатических пророчеств Эмили Дикинсон.
Пару слов о «смерти языка». В эссе поэта Виктора Фета речь идет о быстром уходе в небытие современного русского языка, теряющего позиции лингва франка в мире, в «русском мире». Это так, но единичный феномен рождения талантливого поэта не зависит от языка. Тому множество примеров великих поэтов, создающих произведения на «малых» или редких языках: идиш, словенский, иврит (до развития израильской культуры) и т.п. Снова – Целан, создавший свой язык, отошедший от языка варваров; Кафка писавший в море другого языка. «Не сравнивай. Живущий не сравним.» Поэт, конечно, является частью культуры, но с ней не тождественен.
Страшые времена. Остается слушать глубинный гул подземных рек культуры и истории. Читать Библию.
Подземные реки текут неслышно
Не слышно слов по глухим долинам
Там нету вместе и нету между
Неразличимо витает имя.
В подземных рощах уснули птицы
Остатки пепла доносит ветер
Зарница жизни тревожит лица
И смысл в глазницах спокойно светел.
Но нету смысла в теченье речи
В земной коре головного мозга
В такое время и речь не лечит
Когда со смыслов сошла короста.
А там, снаружи шумит собранье
Как перекличка гортанных скважин
И всё яснее на расстояньи
Что шум собранья уже не важен
Возможно лишь замереть на время
Послушать гул огласовок в недрах
Неразличимо витает имя
И не увидеть знаменитой Федры.
[*] Здесь и далее – перевод мой. (А.Г.)