Пьеса (Публ. – М. Адамович)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 317, 2024
МЕТАФИЗИКА ГОМУНКУЛУСА
(Василий Яновский. Гомункулус. Драма в 4-х действиях и 5-ти картинах)[i]
Имя Василия Семеновича Яновского (1906–1989) современному читателю не известно; сегодняшних исследователей русской литературы эмиграции его творчество практически не интересует. Окунувшись в писательство еще в двадцатых годах прошлого века, в нынешнем литературном контексте он существует одной книгой – «Поля Елисейские. Книга памяти». Этот «парадокс небытия», при постоянном присутствии в контексте культурной и литературной жизни русской эмиграции, был для большинства ее талантов скорее правилом, нежели исключением. (Вот ведь и весьма популярная Нина Берберова, профессор американских университетов, дама всем известная, да и вообще «железная женщина», связывается в сознании читателя с единственной книгой – «Курсив мой», а сколько было ею написано и сказано!) А ведь жизнь Яновского-эмигранта с самого ее начала и до последних лет была неразрывно связана с историей русской литературы (крылом коснулась и американской).
Василий Яновский принадлежал первой волне русской эмиграции; он вращался в самой ее гуще – входил в круг Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, на протяжении всей жизни дружил с Георгием Адамовичем, пользовался покровительством Михаила Осоргина, приятельствовал с Ильей Фондаминским и был частью «Нового Града»; он принадлежал тому яркому «незамеченному поколению», горестно описанному Варшавским, – свой среди своих; он знался с Бродским и Довлатовым, его связывала десятилетиями настоящая человеческая дружба с великим Оденом, который всячески поддерживал и старался помочь с публикациями на английском. «…уважительное предисловие к роману Яновского ‘По ту сторону времени’ было написано крупнейшим англоязычным поэтом Уистеном Оденом, отдававшим должное не только захватывающей проблематике этой книги, но и ее формально-эстетическим качествам. Заканчивает Оден свое предисловие такими словами: ‘В романе “По ту сторону” есть сцены, которые я буду помнить всю свою жизнь’» (С. Довлатов. «Против течения леты»).
Василий Семенович родился в Полтаве в семье служащего, был четвертым ребенком, единственным сыном. Мать умерла в 1917 году, в 1922-м семья нелегально перешла польскую границу и поселилась в Ровно; некоторое время Василий учился в Варшавском университете. Там же, в Варшаве, он начал публиковаться под псевдонимом Цеяновский. Старшая сестра Василия, заменившая ему мать, с семьей эмигрировала не в Польшу, а во Францию, а с началом войны они уехали в США, – что помогло, возможно, и Василию перебраться сначала в Париж, а с войной – и в Нью-Йорк.
У него был зоркий писательский глаз, острое четкое перо; он был умен в своей прозе и профессионален в любом жанре. Его печатали в межвоенном Париже; в 1930 году опубликованный в журнале «Числа» рассказ «Тринадцатые» вызвал ожесточенную широкую полемику – «стариков» раздражили стиль, тема, герои, Борис Поплавский пришел в восторг! Язвительный Адамович с удовольствием высказался в своем стиле: мол, господа, «что же скажут дамы!..»; протежировавший Яновскому Осоргин сетовал, что медик победил художника (Яновский как раз в те годы стал дипломированным врачом)… Всеобщий знакомец, свой человек на рандеву… Как и все его друзья из «незамеченного поколения», он отдал должное документу в прозе.
В те годы Яновский начал работу над «Портативным бессмертием» – романом, который сам писатель в конце жизни назовет своим лучшим произведением. Отрывки широко позднее разошлись по эмигрантским журналам (в том числе, в 1943 в № 6, появились и в «Новом Журнале»), книгой роман вышел в 1953 году в Нью-Йорке. По мнению французского исследователя М. Рубинс, роман «совмещает черты привычного для довоенной прозы Яновского человеческого документа с утопией. Один из героев изобретает чудо-лучи омега, пытаясь с их помощью усовершенствовать человеческую природу. В этом можно увидеть пародию и на прием deus ex machina (который сам Яновский использовал в повести ‘Любовь вторая’), и на завладевшие умами миллионов доктрины ‘механического’ создания Царства Божьего на земле (от коммунизма до фашизма)». Да, пародийность – а скорее, фарсовость – без сомнения присутствовала в этом произведении, как и то, что в дистопии, созданной писателем, ощущалось социальное напряжение «человеческого документа» (яркого направления в межвоенной молодой литературе эмиграции). Но было и еще кое-что – вне чего не существовало самого Яновского: метафизическая тема, в дальнейшем, уже в американские годы, завладевшая писателем. Известный (а ныне – столь же «удачно» забытый) критик эмиграции Юрий Мандельштам писал о метафизическом наполнении русской эмигрантской литературы: «Явление это можно назвать – ‘метафизическим заказом’… если смотреть на литературу как на духовное творчество, на одну из сторон медали, обратная сторона которой – религия (пользуясь определением Гумилева), то быт в ней вообще никогда не может быть самоцелью. Он всегда выступает на второй план перед бытием, перед метафизикой, и описание его важно для писателя лишь постольку, поскольку он отражает бытие, поскольку сквозь него просвечивает более глубокая жизненная сущность… Вот откуда то предельно пристальное всматривание в основную метафизическую тему, та ‘обнаженная совесть’, о которых столько писалось <…> тема эмигрантской литературы остается метафизической, темой вечной мировой трагедии, разлитого в мире неблагополучия и стремления это неблагополучие преодолеть. <…> Подлинная метафизичность может не ставить точек над i, постоянно пронзенный метафизикой художник может на словах не говорить о своей метафизичности; но о чем бы он ни писал, помня о своей конечной цели, тема его сама прорвется наружу, преобразовав и быт, и психологию, и ‘слишком личные’ лирические высказывания <…> Путь метафизики страшен. Если он иногда и приводит к радости и блаженству – если он и ведет к ним в окончательном счете, – то проходит он через бездны сомнений, мучений и отчаяния» (Статья «Метафизический заказ в эмигрантской литературе», 1937). Одним словом, «эмиграция фактически оказалась явлением метафизическим». Вторил Мандельштаму и Борис Поплавский: ««…Существует только одна парижская школа, одна метафизическая нота, всё время растущая, – торжественная, светлая и безнадёжная» («О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции»). По необъяснимым причинам, современные исследователи так и не уделили должного внимания этой составляющей в русской литературе эмиграции ХХ века; нашему секулярному миру оставаться в плоскости «быта» оказалось комфортнее.
Что же касается прозы Яновского, ее невозможно понять вне метафизики, коей он наполнял свои произведения. Да, ирония – и даже не без цинизма; да, предельная «медицинская» четкость фразы и мысли… Но поверх всего – и очень, крайне серьезно, – о метафизике человеческого существования. И появляющиеся то там, то здесь deus ex machina – не способ ли это выразить невыразимое, найти форму для надформенного?.. Отсюда – важность самого сообщества и темы «Нового Града» для молодого Яновского, отсюда дорогая связь – жажда agapi – с матерью Марией, Фондаминским, Федотовым. Нет, никуда не деть новоградцев – чистое явление в русской культуре. Никуда не деть и «Третий Час» – он возник из парижских лет, он стал своеобразной материализацией тех метафизических идей и чаяний молодого Василия Яновского, воплощением его личности. И стоит признать, что проза Яновского не существует вне метафизической наполненности. В разных формах, с разной степенью успеха, но он пытается поймать эту птицу-сирин… Которая для читателя простого не привлекательна и утомительна, но которая важна для потерянного поколения Яновских и Варшавских. Юрий Мандельштам это хорошо прочувствовал в его время. «Яновский оперирует глобальными метафизическими идеями и понятиями, коллизии в его романах разрешаются на уровне высших нравственных ценностей, что и требует от писателя многоплановой композиции и сложной, разнородной художественной ткани», – позднее написал С. Довлатов, верный поклонник Яновского («Против течения Леты»).
Да и сам Яновский любопытно высказался о молодой межвоенной литературе эмиграции в контексте философии и теологии: «Латинская прививка к родному максималистскому полудичку обернулась творческой удачей. В этом смысле о. Булгаков, мать Мария или Федотов не менее животворящи для будущей, новой, Европейской России, чем наша молодая литература». Вот ее, такую «новую русскую литературу», писатель попробовал возродить и в США. Кажется, что безуспешно. Но это другая история.
В 1942 году Яновскому с семьей удается иммигрировать в Нью-Йорк. В 1946 году совместно с переводчицей, известной активисткой экуменического движения Еленой Извольской и композитором, представителем русского музыкального авангарда Артуром Лурье Яновский организует экуменическую группу «Третий Час», а вскоре и одноименный журнал. В редакционной статье журнала (№ 1, 1946), читаем: «Люди могут противиться благодати. В этом испытание дара свободной воли. Люди могут и призывать благодать. Им не будет отказано в ней. Обещание Христа столь же действительно в наши дни, как и в эпоху первых христиан. Оно останется в силе до скончания веков. В трагические периоды истории надвременная благодать Духа повелительно необходима людям. Для мира всего мира. Для выхода из житейских тупиков. Для нахождения общего языка между переставшими понимать друг друга братьями. К благодати должны быть устремлены теперь все помыслы, все притязания и все надежды верующих. Христос не оставлял своих. Он их не оставляет. И не оставит. Вечен Третий Час».
Задумывалось издавать журнал на трех языках – объединяя английский, русский и французский; первый номер так и был выпущен, последующие выходили только на английском.
Предлагаемая в этом номере пьеса В. Яновского «Гомункулус» появилась в журнале «The Third Hour» в пятом номере в 1951 году под названием «The Short Life of a Synthetic Man». В Бахметевском архиве (Колумбийский университет) в коллекции В.С. Яновского лежит машинопись этой пьесы на русском языке (с незначительной правкой рукой автора). Судя по всему, этот оригинальный текст специалисты не исследовали, обошли вниманием. (Впрочем, и самого Яновского как интеллектуала-мыслителя и поклонника метафизики их внимание едва коснулось).
Сегодня уже невозможно сказать, планировал ли Яновский опубликовать этот текст по-русски. Можно допустить, что русский вариант существовал лишь как заготовка для английского текста. В американские годы жизни писатель постепенно перешел на английский язык, но первоначально его произведения переводила вторая жена Василия Семеновича, Изабелла Левитина, она же делала литературную редактуру его собственных переводов (Освоив язык спустя годы, Яновский органично вошел в среду американской творческой интеллигенции). Можно добавить лишь, что у Яновского были очевидные проблемы с публикациями на обоих языках, о чем свидетельствуют его письма к американским друзьям и издателям, к русским коллегам по перу.
Как бы то ни было, эта пьеса представляет определенный интерес прежде всего для исследователей русской литературы и историков эмиграции. Она, безусловно, кажется слишком «бродвейской», но… Стоит к ней присмотреться – чтобы понять писателя, уже зрелого, пожившего и, с его четким умом, сделавшего об увиденном и пережитом определенные выводы; научившегося не с болью, но с иронией относиться к жизни и людям, мужественно отвергая неприемлемое; писателя, который в творчестве – так или иначе, удачно или нет, – отражал определенные тенденции развития европейско-американской культуры, участником и фиксатором которой сам он был, в том числе – с русской стороны.
Пьеса-фарс. Здесь Яновский вновь возвращается к теме «Портативного бессмертия», «совершенного» человека – как и к проблеме создания искусственного интеллекта и его взаимодействия с людьми и обществом. Казалось бы, тема 21 века – ан нет, мир интеллектуалов она всегда будоражила, приобретая всё более четкие формы. Вспоминается рассказ известного американского художника С.Л. Голлербаха, эмигранта второй волны, о подобных же и вполне реальных спорах в среде русской интеллигенции в Нью-Йорке примерно в те же годы: можно ли за ненадобностью убить куклу-робота, которой пользовались для ваших утех; нужно ли продлевать жизнь ребенку-уроду или умирающему отцу; «беспризорное добро» и «зло во спасение»… Яновскому, глубоко погруженному в метафизическую проблематику (а тема жизни и смерти всегда стояла перед ним – и биографией, и профессией связывая) было естественно оказаться среди таких спорщиков.
Итак, безумный профессор Кинг, эдакое воплощение аморальной науки, работает над пробемой создания ИИ и, конкретно, искусственного человека – человека совершенного, лишенного всех слабостей и пороков homo sapiens. Собственно, он уже создал такого «нового Адама», гомункулуса, симпатичного Франкенштейна, – но, непонятый коллегами, Кинг вынужден уединиться, чтобы продолжать опыты. Как вдруг к нему внезапно наведывается проф. Лентц и умоляет создать еще одного гомункулуса – взамен покончившего жизнь самоубийством жениха дочери: у Эльзы больное сердце, и она не переживет потери. Такова завязка. И вот гомункулус Александр создан. Лентц с ужасом смотрит на воплощение своего замысла; Эльза жертвенно пытается «вылечить» лже-Александра, развить его до «нормального» человека, но быстро устает от сего обреченного дела – интрига развивается… Не станем пересказывать эту весьма незамысловатую фабулу – фарс и должен веселить и увлекать зрителя, не отягчая его совесть и мысль; всё должно закончиться хорошо – все человеки получают то, что хотели, мешающие спокойно спать проблемы решаются. И можно было бы посмеяться над этим текстом-шуткой пожилого маститого писателя, пустившегося в тяжкие, забредшего не в свою вотчину… Однако… нам хотелось ввести эту пьесу в контекст эмигрантской русской литературы – ибо в «Гомункулусе» затронута одна из ее важных тем, – метафизическая тема, без которой не понять той далекой уже и всё еще не изученной эпохи.
Хотелось бы обратить внимание читателя и вот на что. Разрабатывая очередную историю очередного гомункулуса, Яновский пишет ее в проекции на… князя Мышкина, и не меньше: наивный, донельзя доверчивый гомункулус-Александр – вполне симпатичный тип, он просто не вписывается в мир людей, – и не потому, что не умеет пользоваться вилкой, нет, – он не умеет пользоваться ложью. Корыстью, обманом. Он не понимает, почему вокруг него все лицемерны и злы, падки до денег и разврата… Его собственный мир яснее и чище, проще – но и добрее. Александра подводит его безграничное доверие к людям, толкающим его, не ведающего что творит, на преступление.
Вглядитесь, как эгоистичны и агрессивны «положительные» герои пьесы: Эльза – во что бы то ни стало желающая переделать Александра «для себя»; Лентц, пытающийся убить гомункулуса – живое существо, созданное по его же прихоти… Они ничем не отличаются от всей толпы ворующих гарсонов, попрошает, проституток, шулеров и бандитов, что окружили Александра в реальном мире, полном фарса. И уже совсем нетрудно представить и кн. Мышкина, стоящего «на шухере» у ювелирного магазина, – ведь тем самым он помогает друзьям… Гомункулус обречен в мире людей; надежды, идеалы, высокие истины не годятся для человеческого сообщества… Оно слишком порочно для идеального ИИ. Какое-то детское наивное сплетение бродвейского водевиля и Достоевского видится в этой трогательной пьесе. Которая никогда не была поставлена, была опубликована лишь раз – и, совершенно очевидно, не обрела своих почитателей. Как оставлен за занавесом понимания и ее автор – признанный циник и большой мечтатель Василий Яновский.
Да, так об эмиграции, литературе, метафизике… о Третьем часе. В христианском предании – это час молитвы, соединения с Христом. С Высшим. Вот и Иисус пошел на Крест при третьем часе. Этот метафизический момент был очевидно главным в понимания мира и людей для нарратива Яновского. Да, Яновский-человек хотел в это верить, Яновский-метафизик говорил об этом, Яновский-писатель сильно сомневался… «…третий час апостолам Твоим ниспославый, того, Благий, не отыми от нас, но обнови в нас, молящихся Тебе». Кажется, не обновил. Не заслужили.
Выражаю благодарность Бахметевскому архиву за предоставленный текст для публикации. Пьеса «Гомункулус», машинописная копия, хранится в Bakhmeteff Archive, New York. Vasilii Semenovich Yanovskii Paper, 1933–1989. Box 18. Manuscripts “The Short Life of a Synthetic Man”. Благодарю проф. Alexis Levitin, наследника В.С. Яновского, за разрешение опубликовать данный текст. Также благодарю исследователя культуры эмиграции Е. Дубровину за указание на американскую публикацию пьесы и ее консультации по наследию Ю. Мандельштама.
В данной публикации мы сохранили все особенности стиля автора, при этом приведя текст в соответствие с нормами современной грамматики. Авторская правка внесена в квадратных скобках.
[i] Текст пьесы см. в книге НЖ, № 317, декабрь, 2024.