Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 317, 2024
Евгений Сливкин. Сестра отчаяния. Wydawnictwo Naukowe IKRiBL, Siedlce, Poland, 2024.
Новый сборник Евгения Сливкина, как представляется, самый сложный из трех известных мне1. Эта сложность проявляется и в переплетении многих, подчас взаимоисключающих, тем и сюжетов, и в прихотливости построения пространственно-временной модели, и в трагическом мировосприятии лирического героя сборника. «Я» предыдущих сборников – личность умная, ироничная, видящая несовершенство мира, способная оценить немногое доброе и достойное в нем, переживающая смерти близких – и всё же верящая в свет, любовь, друзей. Лирический герой последнего сборника поэта – тот же, но переживающий глубочайшие трагедии современности; тексты насыщены и даже перенасыщены намеками, цитатами, отсылками (эксплицитными и имплицитными) к разным явлениям мировой культуры.
Даже приблизительный подсчет позволяет констатировать, что стержневые образы анализируемого сборника – родина и смерть. Уху хочется услышать уже звучавшее в истории «Patria o muerte!» («Родина или смерть!») – лозунг кубинской революции, но у Сливкина именно так: родина и смерть, а точнее, родина – она же смерть. Танаталогические мотивы четко обозначаются даже на уровне заглавий стихов: «На кладбище варшавских повстанцев», «В обществе мертвых поэтов», «Поминальный диптих» и т.п. Родина и смерть трактуются как синонимы: «– Доктор, не только при каждом свидании – / даже на очень большом расстоянии / я задыхаюсь от дыма отечества. / – Это не лечится, это не лечится. <…> – Доктор, не дайте больному отчаяться! / Чем человек всё же определяется – / существованием или сознанием? / – Кровопусканием, кровопусканием». Классические и даже затертые прецедентные тексты обретают новое, противоположное значение: дым отечества больше не сладок и приятен, он удушающ, а кровопускание – это не оздоравливающая процедура, а знак войны и гибели.
Родина и смерть – эта пара настойчиво повторяется и в следующих стихотворениях сборника. Происходящее вокруг видится чем-то аномальным и даже противоестественным: «Здесь вам, как сказал помкомвзвода, не тут, / и родиной что-то другое зовут. / И мерзнет всю ночь, на ветру оголен, / в саду возле площади вечный огонь. / Здесь между живыми разброд и разлад – / и в братских могилах не братья лежат».
Этот «разброд и разлад» слышится даже в звуках национального военного марша: «Орудий самоходная орда. / Под гул моторов двигаются танки. / Рыдает марш: как будто две славянки / прощаются друг с другом навсегда» («Прохождение военной техники»). Российско-украинская война, прямо нигде не названная, присутствует едва ли не в каждом стихотворении сборника.
Образ Украины ассоциируется с милым сердцу природным началом: «…лежат, травою шевеля, сплошь в васильках и одуванчиках, жовто-блакитные поля» («Сельский пейзаж»). Образ родины для художественного мира поэзии Сливкина очень важен, это актуально как для предыдущих его сборников, так и для «Сестры отчаянья». Здесь родина часто осмысляется через традиционную славянскую русскую мифологическую и фольклорную парадигму; поэт обращается к поговоркам, пословицам, в которых, как принято считать, сконцентрированы народная мудрость и вековой опыт. Художественный анализ этого материала поэтом заставляет читателя задуматься о том, нет ли в этой мудрости роковой ошибки. Так, из фольклорной трактовки проблемы «народ и власть», сформулированной в известной пословице: «Не Москва государю указ, а государь Москве», сделан горестный вывод:
Не Москва государю указ… –
в этой присказке весь наш секрет:
ворон ворону выклевал глаз,
и чертей в тихом омуте нет.
Развели журавлей в облаках,
а синиц удержать не смогли,
и остались в худых пиджаках
те, кто смолоду честь берегли.
Этот текст может быть прочитан как констатация состояния, в котором оказалась нация, социум и, может быть, шире – то, что сегодня называют «особой цивилизацией». Принципиально важно, что в стихотворении очень наглядно явлен один из основополагающих структурных приемов сборника – выявление сути происходящего через опрокидывание, выворачивание наизнанку знакомого и привычного. Структурно это похоже на опрокидывание карнавальное, но семантика другая – обнажение трагического ядра.
Еще один, вроде бы узнаваемый сказочный, но такой горестный и страшный вариант родины:
Сохнут слезы женские и девичьи,
листья осыпаются с венков;
прячутся Иванушки-царевичи
за спиной Иванов-дураков.
Широко раскинулось треклятое,
до небес вздымая сладкий дым,
золотое царство тридевятое –
зеркальце, скажи, что станет с ним!
В этих строчках, скорее, не сказочная, а социально маркированная картина происходящего в воющей стране: мажоры Иванушки-царевичи и Иваны-дураки, гибнущие на фронтах, вдовы и несостоявшиеся невесты, похоронные венки и пожары; проклятие, которое повисло над землей. И как своеобразное продолжение сюжета – следующие стихи:
Курганы, степь-полупустыня,
богатырей триумвират.
Куда так пристально глядят
Илья, Алеша и Добрыня?
Они стоят, как обелиски.
В степи им не на что смотреть.
Но на заставе богатырской
тому, кто отвернется, – смерть.
(«Васнецов»)
Это не столько васнецовские богатыри, сколько те, кто стоит перед лицом смерти сегодня. В сборнике ведется разговор о конкретных событиях конкретной войны, косвенными свидетелями которой сегодня мы являемся. Однако это не репортажная поэзия, современность вводится Сливкиным в широкий исторический контекст, когда история зачастую – дурная повторяемость: «Отныне не будет небес/ ни ночью, ни утром без / Венеры и Марса – они / будут и днем видны. / И дней не будет иных, / кроме дней Турбиных». Сегодня происходит универсальное опрокидывание архетипов, которыми ранее было принято гордиться:
Наш гордый «Варяг» не сдается,
хоть дело, пожалуй что, швах:
спокойно на всех броненосцах
и тихо на всех крейсерах.
Исчерпаны напрочь резервы.
Что было, то было вотще!
И прежние жирные черви
клубятся в матросском борще.
(«Старому нахимовцу»)
Некогда совершенные подвиги (как пример – история крейсера «Варяг») были напрасными, а вот ситуация из эйзенштейновского фильма «Броненосец ‘Потемкин’» абсолютно символична для современного момента. Думаю, обилие таких натуралистичных образов отражает невероятную боль и страдание лирического героя:
О Господи, что мы за раса!
Бросаешь рассеянный взгляд
на вывеску «Свежее мясо»,
и думаешь: – Военкомат.
(«В дороге»)
Образная система сборника ориентирована на узнаваемые маркеры: например, стихотворение о Летучем голландце – само по себе есть констатация смертельного начала – но, как и в предыдущем стихотворении, мера ужасного возведена в некую высшую степень:
Был в отсеке матросском
рот у каждого заперт…
Но бежали по доскам
крысы, прыгая за борт.
С ног сшибив рулевого,
удирало со шканцев
всё, что было живого
на Летучем голландце.
(«Бегство»)
Другой узнаваемый образ, традиционно совсем не связанный с гибелью, а даже наоборот – жизнеутверждающий, в современной ситуации ставится под знак смерти:
Не смотри так ошарашенно –
убежали пес и кот.
Опустело Простоквашино:
всех отправили на фронт.
По-английски свинки ойнкали,
а теперь под крик ворон
по деревне с похоронками
ходит Печкин-почтальон.
Можно сказать, что в самых разных формах сама История присутствует в сборнике. Возьмем, к примеру, стихотворение, посвященное российскому гимну:
Вышла старая новинка –
и на весь честной простор
затрезвонил было Глинка,
но разбился, как фарфор.
А потом краса и сила
мутью поднялись со дна,
и держава не забыла,
что священная она.
(«На башне»)
При всей похожести и повторяемости событий, доминирующая тенденция сегодняшнего мира – деградация, которая бросает свой зловещий отблеск и на прошлое: «Мы ‘не годными’ все, как один, / оказались ещe до зачатья /. Шли отцы наши в бой на Берлин, / а в Кабул – наши младшие братья. / Нам никто не поставит в вину / то, что были с рожденья везучи. / Наши дети смиряли Чечню, / наши внуки запомнились в Буче». Кстати, события Великой Отечественной войны и ветераны этой войны в стихах Сливкина всегда описаны с нежностью и великим уважением:
Я с детства помню тесно сжатых
в застолье в праздник Всех живых
веселых гвардии-сержантов
и офицеров боевых <…>
Попёртый вон из генералов
за то, что всех их уберег,
полковник там под звон бокалов
спокойно доедал пирог.
(«Однополчане»)
Сегодняшние войны – результат страшных ошибок, ожесточения и расчеловечивания. Заметим и то, что другая страшная разгорающаяся война тоже осмысляется поэтом как результат деградации цивилизации:
Ни шекель, ни юань, ни крипто-
валюту здесь не пустишь в ход –
кумиры Древнего Египта
звериных не скрывают морд.
Здесь могут запросто явиться,
протяжный издавая вой,
богиня с головою львицы
и бог с шакальей головой.
И лишь одних бойцов спецназа
при свете факелов отсель
ведет обратно в сектор Газа
прорытый крысами тоннель.
Мне не хочется, чтобы у читателей сложилось впечатление, что художественный мир стихов Евгения Сливкина – при том, что там часто говорится про смерть и поруганную родину, – абсолютно безысходен. Если вернуться к фольклорной составляющей сборника, то выясняется, что судьба сказочного героя и судьба его сегодняшнего отечества отличаются, и в этом, может быть, теплится некая надежда:
С ним поступили не по-братски,
и вообще не по-людски:
он был разрезан на куски –
в той сказке не играли в цацки!
И он бы сгинул навсегда,
как под колесами трамвая,
когда б не мертвая вода
и вслед за нею не живая…
Водой всего из одного,
до дна прогнившего, колодца
полили родину его –
теперь-то намертво срастется.
(«Сказочный герой»)
Сказочный герой, как водится, политый поочередно мертвой и живой водой, воскресает, а вот родина его, политая гнилой водой, – обречена. Слово намертво, уже традиционно для художественной системы Сливкина, «опрокидывается» в смерть.
Что будет с человеком? С народом? Возможно, ответ таков: «Зеркальце таит слова ответные, / утешать не хочет нас враньём… // Ничего, Кощеюшки Бессмертные, / мы вас всех еще переживем!» Лирический герой сборника при всем его отчаянии любит свою родину:
Прекрасная и жутковатая,
еще не ставшая пустой,
земной тщеты одна девятая,
та, что была одной шестой,
какой-то силой в мысли вжатая,
невероятная страна…
Так над водой одна девятая
громады айсберга видна:
плывет, овеянная инеем,
мерцающая, как топаз.
Но то, что ниже ватерлинии, –
загадочнее в восемь раз.
(«Одна девятая»)
Думаю, программным в этом сборнике можно считать стихотворение «Разговор», отсылающее читателя к Достоевскому:
Тот эпизод и мне мерещится.
Душа болит за девку эту –
сестру нескладную процентщицы,
беременную Лизавету.
Но всё же за убивца Родю нам
больней и горше без сомнений.
Вот так и мне за нашу Родину.
Хочу, чтоб встала на колени.
Предполагаю, что тема покаяния непременно через какое-то время станет очень важной для художественного мира поэта Евгения Сливкина.
________________________________
1. «Над Америкой Чкалов летит» (2018), «Обреченный снег» (2020).