Роман
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 317, 2024
Вторая часть трилогии. Журнальный вариант
ПРЕССА
Предсказания на 1933 год
Маленький фельетон
Январь.
15-го. Обнаружение в пустующем здании рейхстага подпольной комму- нистической типографии. Выемка подложных воззваний рейхстага к населе- нию и фальшивой печати германского канцлера.
17-го. Официальное объявление войны между Перу и Колумбией.
Назначение генерала Павличенко перуанским военным министром.
25-го. Выезд комиссии Литтона в Южную Америку для ликвидации столк- новений между всеми враждующими южно-американскими республиками.
Февраль.
10-го. Объявление в Ирландии бойкота английской соли.
Март.
9-го. Прибытие комиссии Литтона в Рио-де-Жанейро и ознакомление с красотами города.
13-го. Сообщение корреспондента «Таймса» о гибели в Казахстане пяти английских путешественников, съеденных населением вместе с консервами корнбифа и проспектами «Интуриста». Запрос в парламенте по этому поводу и ответ Кольвиля, что вопрос о съедении английских граждан тщательно изу- чается правительством, но что никаких жалоб со стороны потерявшихся до сих пор не получено.
25-го. Обнаружение в здании берлинского Министерства иностранных дел тайного склада оружия коммунистов. Выемка двухсот пулеметов, трех орудий типа «Берты» и пяти тысяч баллонов с удушливыми газами.
Апрель.
5-го. Прибытие комиссии Литтона из Рио-де-Жанейро в Буэнос-Айрес и ознакомление с красотами города.
9-го. Рейд генерала Павличенко из Перу в Колумбию и присоединение во время пути Эквадора к Перу для обеспечения левого фланга.
22-го. Сообщение корреспондента «Таймса» о гибели новой партии анг- лийских интуристов, изжаренных и съеденных в Башкирской республике. Запрос в парламенте и ответ Кольвиля, что съедение новой партии приобщено к съедению предыдущей, и что правительство предпринимает шаги к тща- тельному изучению вопроса во всей его совокупности.
28-го. Обнаружение в Москве заговора против Сталина и исключение из партии Калинина, Молотова и Орджоникидзе. Статья Сталина в
«Известиях» под заглавием: «Вот что значит многоголовие головки».
Май.
1-го. Сенсационное сообщение «Правды» о коммунистическом перево- роте в Париже, бегстве Киаппа и организации Полем-Бонкуром контррево- люционной армии вандейцев для похода на Париж.
5-го. Приезд комиссии Литтона из Буэнос-Айреса в Лиму и ознакомле- ние с красотами города.
Июнь.
3-го. Обнаружение в Москве заговора Тюрюрютина и исключение из партии Кагановича, Ворошилова и Бубнова. Статья Сталина в «Известиях» под заглавием: «Единственная грезовская головка – это я».
Август.
25-го. Подъем комиссии Литтона на гору Котопахи через два месяца после заключения мира и обследование оттуда спорной местности в бинокль Цейсса большой светосилы.
Сентябрь.
10-го. Приказ Сталина Менжинскому тщательно следить за собствен- ными его, Сталина, действиями, в виду обнаруженных случаев раздвоения личности. Сведения о восстаниях на юге.
Октябрь.
1-го. Обнародование чрезвычайного декрета президента С.А. Соед. Штатов о воспрещении американским гражданам давать деньги взаймы ино- странцам.
23-го. Распоряжение правительства де Валеры о переименовании рахи- тизма из английской болезни в независимую ирландскую.
Ноябрь.
3-го. Опубликование доклада комиссии Литтона о красотах Южной Америки и о горе Котопахи.
5-го. Одновременный взрыв всех правительственных зданий в Берлине. 7-го. Переворот в России.
10-го. Эдикт Муссолини о переименовании Италии в «Великую Римскую Империю эпохи упадка».
Декабрь.
1-го. Совещание администрации «Последних Новостей» об утекающих делах издательства.
2-го. Яростные строки стихоплета упомянутой газеты об интимной жизни конкурентов.
15-го. Вдохновенная речь Кольвиля в парламенте об ответственности нового национального правительства России за гибель съеденных во время большевизма английских интуристов.
А. Ренников, «Возрождение» (Париж), 4 января 1933
* * *
Никогда еще русский Париж не встречал Новый Год так весело, как на этот раз. На несколько часов все забыли кризис, повседневные заботы и отдались веселью. На балу политического Красного Креста нельзя было протис- нуться. Русские рестораны были переполнены до поздней ночи. Под утро, в
«первом метро», усталые, измученные люди еще пожимали друг другу руки и по привычке бормотали: С Новым Годом! С Новым Счастьем! А что, вы будете еще встречать русский Новый Год?
«Иллюстрированная Россия» (Париж), 1933, № 2
ПРОЛОГ
Кошка остановилась, раздумывая: перейти улицу или нет. Два хорватских бандита, которые шли навстречу, тоже остановились. Бандиты называли себя усташами (повстанцами), но на самом деле были обыкновенными налетчиками и убийцами.
– Пусть перейдет, а мы обойдем, – тихо, словно боясь спугнуть животное, произнес один. – А то у нас снова ничего не выйдет.
– Выйдет, – пробасил второй. – Я в приметы не верю. Я его убью.
Я знаю.
– Конечно, убьем.
– Не убьем, а убью. Я его убью, – уверенно произнес бритый. Второй, с усами, хмыкнул.
– Почему именно ты, Владо? Почему не я?
Второй смазал его взглядом, посмотрел на кошку, усмехнулся.
– Ты не сможешь. Ты кошек боишься.
– Посмотрим, кто его убьет, – скривился тот. – Ты или я. Или кто из наших. Куда он денется? Но кошка… – он не отводил от нее взгляда.
– Что тебе кошка, Раич! Пошли. Кошка вышла на середину улицы.
– Она же черная! – чуть не плача, произнес Раич. – Дьявольское отродье…
– Не черная, а серая. Хвост черный – да, черный. Но она не черная. Брысь! Брысь! – крикнул Владо и взмахнул рукой, пугая животное.
Кошка оказалась не из пугливых, она остановилась посреди мостовой и презрительно смотрела на бандитов.
ПАРОХОД «ЕВРОПА». НОЯБРЬ 1932
И палуба не качалась под ногами, как она представляла раньше, а можно было на ней танцевать, и они гуляли вместе с другими пас- сажирами, и многие спрашивали, кто эта молодая пара, и один болельщик узнал Олега и попросил у него автограф, и Олег смутился, но автограф дал, и к ним подошла, улыбаясь, незнакомая женщина, которая была знакома, и они не могли понять, почему она им знакома, ведь они ее не знают, и с хитрой улыбкой спросила, почему у них просят автографы, разве они такие знаменитые, что она их не знает, и оказалось, что она Ольга Чехова, знаменитая актриса.
И они подружились. И пошли вместе завтракать, она их пригла- шала; и к ним подсел мистер Гольдинг, как он сказал, меховщик, – из тех, что обожают покрутиться в кругу знаменитостей, и заявил, что две такие очаровательные женщины как Чехова (я видел ваш последний фильм) и Тизенгаузен (я следил за вашим процессом с ИГ Фарбен), – фон Тизенгаузен, бесцеремонно прервала Лидия, извини- те, фрау фон Тизенгаузен, – я смущен, я нахожусь в компании таких знаменитостей – кинозвезда, популярный адвокат и знаменитый спортсмен, – в обществе находитесь, – да, простите, в обществе таких знаменитостей.
– А это кто? – спросила Лида Чехову, кивая на полного мужчину в белой панаме. Он сидел, развалясь в шезлонге, а стюард с подносом в руках что-то рассказывал ему.
– Господин Бриллинг, – показал осведомленность Гольдинг.
– Бриллинг, – усмехнулась Ольга. – Король печенья.
– А! – вспомнила Лидия голубые пачки с желтыми буквами. –
Очень сладкое.
– Очень! – подтвердила актриса.
– Хотите я угадаю, куда вы держите путь в Америке? – улыбаясь, спросил господин Гольдинг.
– Угадайте! – согласилась Ольга.
– В Голливуд. Она засмеялась.
– Нетрудно догадаться, куда в Америке может ехать актриса! Да,
«Юнайтед артист» пригласил меня в Голливуд.
На столе рядом с ней стоял букетик живых фиалок, доставляе- мых фирмой «Цветы из Европы» от неведомого поклонника.
– От неведомого? – улыбнулась Лида.
– Я перебираю в уме обожателей – тех, кого воспринимаю всерь- ез. Вечно увлекательная игра.
Стюард принес телеграмму. Сначала Ольга не обратила на нее внимания. «Список почитателей» уже сведен до минимума, до одно- го господина.
«Это от него», – обрадовалась она, вскрыла телеграмму и оказа- лась выброшенной из мира своих фиалковых грез. Телеграмма от матери: «Фильм Два галстука освистан – тчк – оставайся там – тчк».
– Что-то неприятное? – осторожно спросила Лидия, заметив, что Ольга переменилась в лице.
Та криво улыбнулась.
– Мой последний фильм провалился…
– Это какой?
– «Два галстука».
– А! – вспомнила Лида. – Я видела. Вы там отбиваете чечетку.
– Да. Во фраке и в цилиндре.
– И поете. Песенка Михаэля Бонена: «У меня тоска по дому, я хочу домой…»
Ольга покачала головой:
– Знаю, Лидия, знаю, как наша берлинская публика переделала эту песенку: «У меня понос открылся, я хочу домой…»
Обе рассмеялись.
Путешествие на корабле отлично способствует тому, чтобы отключиться и обо всем забыть. Через минуту она уже забыла про телеграмму и на следующее утро беззаботно радовалась свежим букетикам фиалок и не позволяла себе отвлекаться от наслаждения поездкой.
Потом Лида и Олег в баре спокойно пили пиво, Чехова отказа- лась – она не любила пиво.
– Вот чего мне будет недоставать в Америке, – произнес Олег, мечтательно глядя на высокий бокал с баварским пшеничным пивом. – Нашего немецкого пива, точнее – нашего баварского.
– Забавный человек. Ну скажешь – нашего!
– Нашего, нашего, – отпивая пиво, убежденно произнес Олег. –
Раз мы здесь живем, выходит – нашего!
– Да, живем, но мы здесь временные жильцы. Немцы нас не любят.
– Да при чем здесь любят – не любят? Это старики считали себя временными жильцами, чемоданы не распаковывали: ах, завтра весенний поход, ах, большевики зашатались, ах, Рождество встретим на Невском! И это не год, не два… Я знаю таких людей! Десять лет сидеть на чемоданах и верить, что вот-вот поедут в Россию! Не в пере- носном, а в прямом смысле сидят на чемоданах! Ютятся в конурах, в грязных отелях, им говорят: начните нормальную жизнь, бросьте свои чемоданы, идите работайте, войдите в местную экономику – это такой словесный оборот, я дословно тебе перевожу… Нет, нет, мы завтра вер- немся в Россию. Да не вернетесь вы! А России десять лет как нет. Есть Совдепия. Слава Богу, что мои родители сразу поняли – это конец.
– Конец прошлому?
– Да, прошлой жизни. Надо устраиваться здесь. Отдали меня в немецкую гимназию, а Юрку увезли в Париж и в пансионат опреде- лили… Он теперь чистый француз, даже прононс парижский…
Лида засмеялась.
– Он хороший парень, правда, авантюрист в душе, но это прой- дет. А насчет пива… Я думаю, ты в Америке найдешь баварское пиво. А если нет, как бы не было дорого, закажешь в Германии. Да! Выпишешь из Германии пиво, и тебе его будут привозить на дом. Бочками. А? Через океан тебе пришлют бочку баварского пива. Вот такого, что ты сейчас пьешь.
Оба засмеялись.
– А что? Так и сделаем. Купим дом – в Америке дома недорогие. Поставим в подвале бочку с пивом. Вставим кран. Как у нашего пивняка в гаштете.
– Хорошее ты придумал слово – пивняк. Я его на немецкий сразу перевела.
– Да! Буду сидеть вечером у камина…
– У камина? Впрочем, ты прав…
– Да! Буду наливать из бочки пиво…Ты тоже будешь пить со мной пиво, ты же его любишь.
– Конечно, буду. Я к нему отношусь, как говорят, очень положи- тельно. Не так, как ты, но кружку-другую выпить могу. В Праге мы много пива пили, но это давно… Но я с удовольствием буду пить не пиво, а свежие соки… Знаешь, как араб в лавке на углу делает.
– Конечно, видел – он выжимает из апельсинов.
– Не дорого, не дешево, но вкусно. Свежий сок! Но когда я смот- рю на него, то думаю, что у него немытые руки.
– Может быть, но ведь он выдавливает апельсин с кожурой, он же не очищает его.
Она показала бармену на пустой бокал, и он тут же подал ей новую бутылку.
– Может, ты там… возобновишь свою футбольную карьеру? –
осторожно спросила. Олег отмахнулся.
– Куда с моим мениском!
– Но ты можешь стать тренером.
– Нет, Лидочка. В Америке вообще нет нашего, европейского, футбола.
– Как нет футбола? В любой стране есть футбол – и в Чехословакии, и даже у большевиков…
– В Чехословакии и у большевиков есть, а в Америке нет. Есть регби и американский футбол. Нет привычного нам футбола. Совсем другие игры. Не волнуйся, забудем о футбольной карьере, займусь туризмом. Вот мы сейчас с тобой туристы, плывем на пароходе, вон остров, а там рыбаки. Как сказал поэт: и жизнь пройдет как Азорские острова.
– Это Азорские?
– Наверно, не знаю.
Олег проводил жену до лифта, посмотрел, как она вошла, как мальчик нажал кнопки, створки сдвинулись, и лакированный меха- низм с легким скрипом исчез.
Он вернулся на палубу и увидел мистера Гольдинга. Тот листал рекламный журнал.
Олег извинился, сел рядом, тоже взял журнал со столика. Мистер Гольдинг закурил «Лайки стар» (зеленая пачка, с красно-белым кругом) и спросил с деланым равнодушием:
– А серьезно, чем вы занимаетесь, мистер Олонецкий? Или вы профессиональный футболист?
Олег смутился неизвестно почему, и стал объяснять, что – да, он профессиональный футболист, целый год играл за «Баварию» левым хавбеком, но еще работал несколько лет в туристической фирме. Небольшая фирма, едва ли вы знаете, ах, знаете, да, головной офис в Мюнхене, обычная фирма, ничего интересного, экскурсии, путеше- ствия по Германии и в соседние страны, пикники, нет, мистер Гольдинг, в США я заниматься футболом уже не смогу, да и насколь- ко я знаю, в Америке нет нашего европейского футбола, он там не в чести, у меня травма колена, последние два месяца я не смог играть, нет, мистер Гольдинг, спорт пока для меня закрыт, я займусь туристи- ческим бизнесом, я хорошо знаю дело, три года работал в туристиче- ской фирме…
Господин Гольдинг сунул руку в карман, вынул записную кни- жечку с монограммой, полистал ее, потом достал «Росмер» с позоло- ченным пером и что-то написал. Аккуратно вырвал листок из книжки и протянул Олегу.
– Рекомендую обратиться в эту фирму. Они занимаются туриз- мом. Это не очень крупная, но солидная фирма, крепко стоит на ногах. Хозяин – мистер Голос. Кажется, даже говорит по-русски. Сошлитесь на меня, когда придете проситься на работу.
– Думаете, мне стоит пойти в фирму мистера Голоса? – удивился Олег.
– Думаю – стоит, – спокойно ответил Варлофф, надевая маску Гольдинга. Он был доволен своей ролью.
PARIS. МИШЕЛЬ, ФЕВРАЛЬ
Последнюю неделю Мишель работает по ночам. Опытные шоферы утверждают, что время от времени и дневному шоферу очень полезно менять обстановку и работать ночью. Работа «ночни- ка» спокойнее, нервы не так напряжены. Правда, постоянная ночная работа вредно отзывается на здоровье, но как некоторая смена днев- ной, приносит свою пользу.
– Но заметьте одно, – наставительно объявляет ночной шофер Джованни, – чтобы хорошо зарабатывать, надо на двенадцать баллов знать ночной Париж… О, ночной Париж ничего общего не имеет с дневным Парижем! Он – особый! Да! Особый мир. Его надо изучить внимательно и подробно. Больше того – надо приспособить к нему свою психологию. Ночной шофер – это Харон, перевозящий счастли- вых смертных в места наслаждений, адреса которых ему должны быть известны, Это Пегас, мчащий сластолюбцев и чревоугодников именно туда, куда они сами бессознательно стремятся…
Мишелю сравнение ночных шоферов с Хароном и Пегасом кажется несколько смелым.
– Мне кажется, – отвечает он, – что ночной шофер должен на зубок знать адреса ночных ресторанов и злачных мест, и только. Я видел в витринах легкомысленных книжных лавок маленькие, карманные путеводители «Гиды парижских наслаждений». Имея такую книжку, можно легко и быстро ориентироваться в вашем загадочном ночном Париже.
Джованни иронически смеется.
– Дорогой мой, – говорит он тоном профессора, поучающего желторотого птенца-первокурсника, – есть множество разных дета- лей и особенностей, которые, конечно, не указаны в этих ваших гидах.
– Например?
– Например? Извольте… Надо знать, во-первых, психологию ноч- ных седоков. Среди них, конечно, вам будут попадаться деловые люди, возвращающиеся с поздних заседаний или ночных работ. Будут игроки – проигравшие или выигравшие. Будут матроны, отвозящие своих дочек с балов и вечеров. Будут артисты, разъезжающиеся после спектаклей и концертов. Но все они составляют ничтожный процент. Главная масса ночных клиентов – люди, которые веселятся, которые видят в шофере опытного и доброжелательного гида, которые могут очень хорошо заплатить, если вы им угодите.
– Ну, в этом не так уж трудно разобраться, – замечает Мишель. –
Положим… надо знать, где вам хорошо заплатят за клиентов. То есть?
Джованни смотрит с видом торжествующего превосходства.
– Вот именно – то есть… Это, батенька, существенная часть ночного дохода. Большинство ночных учреждений, и особенно самых злачных, выдают шоферу, доставившему им клиентов, очень приличное комиссионное вознаграждение. Оно достигает зачастую шести- десяти процентов…
– Шестидесяти процентов?..
– Так точно! А потому, если, например, клиент нанимает вас в место, где вам такого вознаграждения не выдают, вы будете, простите меня, просто идиот, если его туда повезете…
– А что же прикажете в таком случае делать?
– Отговорить. Деликатно, умно и тактично. Сделать вид, что вы не знаете адреса. Солгать, что это заведение давным-давно уже прогорело. Наконец, просто восхвалять другое и убедить его ехать имен- но туда, куда вам выгодно.
Все эти перспективы Мишелю не особенно улыбаются, но всё же он старается запомнить уроки опытного коллеги.
Он стоит у дорогого ресторана, окна которого задрапированы тяжелым, синим бархатом. После ужина две не то англичанки, не то американки выходят оттуда.
Очевидно, они много выпили и сильно возбуждены. Каждой из них можно дать не более тридцати, обе белокуры, высоки, стройны и своеобразно интересны – и похожи друг на друга.
В руках у одной Мишель замечает тот самый путеводитель, о кото- ром говорил Крюкову. Одна из них ткнула пальцем в какой-то адрес.
Мишель привозит их на указанную улицу и останавливается у подъезда, в глубине которого красноречиво висит розовый фонарик.
Они просят подождать и храбро входят в подъезд.
Девушки имеют очень приличный буржуазный и даже аристо- кратический вид. В России таких обычно в шутку называли «пере- воспитанными». Принадлежность их к хорошему пуританскому обществу несомненна. И такое повышенное любопытство ко всем достопримечательностям Парижа со стороны этих туристок кажется Мишелю прямо чудовищным.
– А тебе, старина, попались выгодные клиентки! – говорит, не без зависти, француз-шофер, стоявший также у подъезда. – Смотри не проворонь! На таких можно заработать!
В это время они выходят. Лица недовольные, капризные и раз- очарованные.
Они подходят вплотную.
– Здесь совсем неинтересно! – заявляет одна. – Мы были бы вам очень благодарны, если бы вы показали нам что-нибудь более захва- тывающее… Мы слыхали, что в Париже…
Мишель беспомощно смотрит на их возбужденные, подурнев- шие лица.
– Но что именно вы хотите, мадам?
Тогда одна из них наклоняется к его уху, обдав ароматом дорогих духов и парами шампанского, шепчет несколько слов.
Желание столь цинично и бесстыдно, что даже он, приготовив- шийся ко всему самому неожиданному, краснеет.
– Ну?.. Вы не знаете?.. – нетерпеливо говорит другая и смотрит на счетчик. – Тогда мы вас отпустим и возьмем другого.
Они расплачивается и подходят к шоферу, только что позавидо- вавшему Мишелю.
Он выслушивает их почтительно и без малейшего смущения открывает дверцу такси.
Проезжая мимо, он весело машет рукой – не то в знак благодар- ности, не то пренебрежения.
– Пусть неудачник плачет! – поет Мишель в ответ.
Он едет без цели, задерживаясь ненадолго у подъездов кабаков и кабаре. До него долетают обрывки цыганских романсов и аккорды гитар.
У одного из кабаре машину останавливает немолодая, но еще красивая, хотя и сильно располневшая женщина. Одета она богато. Лицо растерянно и взволнованно.
– Я беру вас на часы, – заявляет она. – Мы объедем с вами несколько ресторанов и кабаре.
По-французски она говорит плохо, пересыпая свою речь испан- скими словами.
Трудно догадаться о смысле ее «объезда». У каждого кабака она останавливается на пять-десять минут и выходит оттуда еще более взволнованной и огорченной.
Иногда испанские ругательства слетают с ее слегка поблекших уст.
В одном из кабаре она задерживается дольше, чем в других.
Шассер выносит Мишелю, по ее приказанию, дюжину устриц и бутылку шампанского. Тот с удовольствием ест устрицы и запивает вином.
Вскоре она выходит сама, слегка пошатываясь. Глаза блуждают. – Кажется, мы с вами, наконец, напали на след! – объявляет она, будто Мишель заинтересован в ее поисках, как и она сама. – Теперь, мой друг, как можно скорее в «Ликующую устрицу». Он был сегодня здесь и собирался пойти туда.
Но из «Ликующей устрицы» она выходит с убитым и гневным лицом.
– Представьте себе, – обращается к шоферу, – он здесь действи- тельно был, но его следы опять теряются. Лакеи и шассеры клянутся, что они не знают, куда он потом направился!
Она грустно замолкает, потом спрашивает:
– Сколько заведений мы уже объехали?
– Мест двадцать, мадам… – отвечает Мишель, сочувственно глядя на нее.
– А сколько еще в Париже таких кабаре?
– Невозможно сосчитать, мадам…
Она глядит на маленькие часики-браслет, безвкусно усыпанные крупными бриллиантами.
– Послушайте… Я устала…
– Прикажите отвезти вас домой, мадам?
– Да, домой… Но прежде остановитесь у какого-нибудь самого простого бистро. Мы выпьем с вами пива.
– Пива?..
– Да-да – пива. Так всегда заканчивал наши ночи Миккей… Она искала какого-то Миккея!
Мишель останавливается у мрачноватого ночного бистро, где-то за площадью Аббесс. Они входят и занимают столик. Мишель оглядывается.
Сонный апаш у стойки, жалкая пародия на довоенных париж- ских апашей, смазывает взглядом не без вожделения спутницу шофера и не без враждебности – его самого.
Но это жалкая пародия, и вряд ли у него есть даже нож, не говоря о револьвере, а потому его взгляд Мишеля не пугает.
Хозяин подает бутылку пива. Испанка залпом выпивает два ста- кана. Ее мучит жажда.
– Мы должны найти Миккея во что бы то ни стало! – заявляет она. – Я очень рада, что встретила такого шофера, как вы. Я очень довольна вами. Приезжайте завтра за мною, и мы продолжим наши поиски.
Она вынимает деньги, чтобы заплатить за пиво и очень удив- ляется, когда Мишель опережает ее и платит сам.
– Но ведь я же вас пригласила? – удивляется она.
– Я имею обыкновение платить за дам, в обществе которых я нахожусь, – отвечает шофер, мысленно над собою издеваясь.
Но надо быть последовательным и, когда он привозит ее в отель на площади Вандом и она протягивает две стофранковки, он возвра- щает ей одну:
– Это за шампанское и за устрицы, мадам! Вспомнив обо мне, вы доставили мне большое удовольствие.
Затем он церемонно кланяется ей и, вскочив «на облучек», дает ход машине. Ночной швейцар почтительно ждет, пока она с изумле- нием, как на настоящего сумасшедшего, смотрит на Мишеля.
Возвращенную стофранковку, она машинально сует в руку консьержа.
Мишель испытывает особое удовольствие, рассказав Джованни за обедом в маленьком, шоферском кафе, где они обычно встречают- ся, о вчерашней истории.
Тот только разводит руками.
– Упустить таких американок! – восклицает он горестно – Вернуть этой испанской бешеной корове сто франков! Нет, простите меня, это уже даже не снобизм, а просто… просто…
Он не может подыскать выражения.
– Просто глупость? – добродушно подсказывает ему Мишель.
– Почти что так… – иронически соглашается коллега. – И знаете, дорогой мой, при таких замашках вам лучше продолжать вашу днев- ную работу… Вы только портите репутацию нам, старым ночным шоферам…
– Успокойтесь, – примирительно говорит Мишель, – я понимаю, что в чужой монастырь со своим уставом не суются. Но мне прости- тельно, так как я ведь еще новичок в этом «особом мире». Вероятно, мало-помалу и я проникнусь той ночной психологией, о которой вы говорили. Но нельзя же сразу…
Ровно в девять вечера он подъезжает к отелю испанки и посыла- ет шассера доложить, что машина, заказанная ею, подана.
Она выходит успокоенная и приказывает везти ее в «Ликующую устрицу».
По дороге она приоткрывает окошечко и сообщает с радостным видом:
– Сегодня днем он прислал ко мне своего приятеля-дансера – негра Тобби… Оказывается, бедный мальчик вчера ночью совершен- но проигрался!.. И как это вы не догадались поискать его по карточ- ным клубам?
– Я не знал его привычек, мадам, – оправдывается шофер.
– Он очень впечатлительный, мой Миккей, и проигрыш всегда плохо отзывается на его нервной системе… Я послала ему с Тобби чек, и Миккей назначил мне по телефону свидание в «Ликующей устрице»… Это его любимое кабаре… Если бы вы знали только, как я счастлива! Я вся дрожу при мысли, что сейчас увижу моего глупого мышонка, моего гадкого Миккея!..
Но, увы! В «Ликующей устрице» она тщетно ждет целый час.
Она выходит оттуда с видом разгневанной богини. Глаза ее мечут молнии. Кулачки в дорогих перчатках сжимаются.
– Он обманул! Представьте себе, он обманул! – восклицает она и шепчет: – Я убью… Я убью…
Такси Мишеля носится всю ночь по улицам Монмартра и Монпарнасса.
Шассеры уже не предлагают ему ни шампанского, ни устриц, но сама она заметно пьянеет.
К утру Мишель привозит ее домой в веселом настроении.
– Черт с ним!.. – заявляет она и хохочет, когда Мишель ведет ее под руку к дверям отеля. – Ну и черт с ним!.. Скверный мышонок!.. Неблагодарный обманщик!.. Я слишком много давала ему денег… Я слишком много ему прощала… Черт с ним!.. Я видела сегодня Тобби и танцевала с ним… Тобби гораздо честнее Миккея и даже красивее, хотя он и негр… На завтра я назначила свидание Тобби…
Она вдруг лукаво смотрит на Мишеля:
– А… может быть, вы?.. Вы еще честнее Тобби…
– Нет, лучше пусть Тобби, мадам! – отвечает Мишель и бережно сдает испанку из рук в руки ночному швейцару.
PARIS. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ
Кем я был? – сплошной негатив:
наплевал на родителей, которые меня любят; проиграл в карты все деньги;
остался без сантима; без работы;
без университета; без жилья;
оказался под мостом; жил с бродягами;
ел непонятно что и где; пил то, что пьют бродяги;
трахал непонятно каких баб;
чуть было не стал профессиональным клошаром, но «чуть» не считается.
Знакомые – актер Пьер Батшев (царство ему Небесное!) и Кока Зуев (друг любезный) вытащили из-под моста на светлую набереж- ную.
Теперь я добропорядочный парижский обыватель. Мне нравится этот обыватель.
Он чуть не устроился работать к Ситроёну, но в этом году все вакансии заняты, обещают в конце следующего года, говорят, что он – среди первых в картотеке, хотя другим претендентам, вероятно, гово- рят то же самое.
У него есть жилье, зарплата, работа;
он – страж порядка, боец ночной муниципальной стражи: ремни, шинель, револьвер; проходит сквозь наглые морды апашей (разве это апаши? говорят, вот до войны были бандиты – не чета нынешним) – мимо;
дальше – заискивающие мордочки проституток (среди них встречаются такие розанчики!..) – мимо;
жуликоватые физиономии ресторанной и гостиничной обслуги (накормят под настроение и под настроение нажалуются командану на мое дежурство) – мимо.
Так что, парижский обыватель, будь доволен тысячью франков, которые получаешь за ночное дежурство.
Я, парижский обыватель, – доволен.
Сегодня я видел Вонючую старуху. Наконец-то лицезрел это чудовище, страх знакомых проституток.
Я нарочно посмотрел ей в глаза, но она не заметила. Взор ее мутен и расплывчат, как ночь, туманная и промозглая. Однако Большая Генриетта права, и встреча тотчас принесла мне неудачу.
Уже было далеко за полночь, когда я услыхал испуганный и визгливый крик Большой Генриетты. Человек в кепке и шарфе, одноглазый, со шрамом на лице, вырывал сумочку. Из-за угла спешил знакомый «буржуа» с рыжими усами. Сутенер оказался его невольным помощником, так как удерживал Генриетту. Я подскочил сзади к сутенеру и, дав ему здорового тумака, оторвал от жертвы.
Большая Генриетта спасена. Прижав к груди сумочку, она броси- лась бежать.
Сутенер размахнулся было, но я сшиб его с ног и прижал к земле. – Будешь дергаться – пристрелю, – пообещал я, зная, что не сделаю этого. Но он замер.
«Буржуа» был вне себя от негодования.
– Послушайте, черт вас побери! – завопил он, брызгая слюной, – на кой дьявол вы вмешиваетесь не в свое дело? Сторожите себе ваши двери и не суйте рыла туда, куда не следует!..
– Я защитил женщину от этого негодяя, – ответил я, осторожно выпуская апаша из своих объятий. – Это – мой долг, не только как стражника, но и как мужчины… А по какому праву вы суетесь ко мне со своими замечаниями?
– Вы мне помешали задержать Большую Генриетту. Эта разврат- ница опять улизнула от меня…
Он готов был разразиться новым потоком ругательств и угроз, но подошел бригадир, и рыжий обратился к нему с жалобой, уже официально. Бригадир вынул блокнот, посмотрел на меня, покачал головой и аккуратно всё записал, но не сделал никакого замечания.
«Буржуа» удалился.
Я вдруг вспомнил, как в Константинополе, куда мы с братом прибыли после бегства из Крыма, мы увидели в отеле голых девушек и очень удивились. Мы еще не знали, что половину отеля занимал публичный дом.
Оставалось около часа до конца дежурства, когда у отеля остано- вилась мощная, красивая машина. Из нее вышел, слегка пошатываясь, полный представительный господин лет под шестьдесят, седой, но с юным румянцем.
– Который час? – спросил он.
На руке у него блестели золотые часы-браслет, но я уже привык ничему не удивляться, посмотрел на свои часы и ответил.
– Где еще можно выпить в Париже?
Он говорил с сильным американским акцентом.
Я назвал два ночных ресторана, открытых до раннего утра.
– Очень хорошо… – сказал он и вдруг, качнувшись, пытаясь удер- жаться на ногах, взял меня за плечо. – В таком случае – садитесь!
– Куда? – я снял его руку с плеча.
– Ко мне, в автомобиль…
– Я вас не понимаю.
– Мы поедем с вами пить… Я хочу допивать именно с вами.
– К сожалению, не все желания исполнимы на этом свете… – я спокойно ответил ему. – Я на посту и освобожусь не ранее, как через час…
– Ерунда… Поедем, я заплачу за вас штраф…
– Тут пахнет не штрафом. Меня выгонят со службы.
– А сколько вы получаете?
– 32 франка в ночь.
– 32 франка?
Он прислонился к колонне и долго беззвучно хохотал, повторяя:
– 32 франка… 32 франка… 32 франка…
Потом он вынул сигару, сунул в рот и попытался ее зажечь.
– 32 франка!.. Видите эту сигару? – Она стоит две ваших ночи и плюс еще пять франков, а ее можно выкурить в 10 минут!..
Я пожал плечами. Он мне наскучил. Американец сунул мне свою сигару.
– Месье, я уже дал вам адреса, и вы можете отправляться…
– Я поеду только с вами.
– Тогда ждите…
– Я – ждать?!!
Ждать ему в жизни, очевидно, не приходилось…
– Послушайте… Бросьте ко всем чертям эту вашу службу! Я дам вам 320 франков в сутки, и вы будете моим личным секретарем… Садитесь в машину!..
Я перевел глаза на часы:
– Ровно через 40 минут, месье, могу быть в вашем распоряжении. Он вдруг рассвирепел:
– Теперь или никогда!..
– Значит – никогда…
– Никогда!.. – он заскрипел зубами в бессильной злобе от того, что его каприз не захотел исполнить человек, за 32 франка всю ночь стоящий на улице. – Никогда! Никогда! – зарычал он и, шатаясь, направился к автомобилю. – Никогда! – еще раз крикнул он, усев- шись, и погрозил кулаком.
Я смотрел на него, грея руки в карманах шинели, вызывающе улыбался и дымил его сигарой за 75 франков штука…
Мне казалось, что вся беднота Парижа участвовала в этот момент в великолепном торжестве моей несложной мести…
– Вас требует командан! – сказал мне дежурный инспектор, когда я возвратился в штаб.
Я подошел к его столу.
– На вас подана жалоба агентом полиции нравов… Что сказать? Жалоба есть жалоба..
Командан посмотрел на меня и отвернулся к окну.
– Регламент – сказал он с напускной официальностью, – запрещает стражникам отвлекаться от своих прямых обязанностей. Вы должны были только подать свисток и продолжать ваш обход…
– Я виноват, господин командан… – спокойно ответил я. Тогда он встал и подошел к мне.
– Я понимаю вас! – вдруг сказал он. – На вашем месте я сделал бы то же самое…
И крепко пожал мне руку.
УКРАИНА. МАРТ 1933. АРТУР
Вечером к Артуру постучал сосед, инженер Диденко – он рабо- тал в управлении Южной железной дороги. В руке инженер держал бутылку водки.
– Не составите ли компанию? – поинтересовался он. Артур составил.
– Ну, за пролетарскую солидарность! За Коминтерн! – поднял первую рюмку сосед.
После третьей язык инженера развязался.
– На той неделе вызывает меня к себе в кабинет начальник доро- ги Лившиц. – Мне неприятно говорить, но вы будете заниматься спецперевозками. Наша дорога обязана ежедневно предоставлять в распоряжение ОГПУ полтораста вагонов для спецперевозок. Вагоны подаются нерегулярно. Ваша обязанность – устранить задержки.
– А что за спецперевозки? – не понял Артур, закусывая кислой капустой.
– Да я тоже сначала не понял. Оказалось – вывоз трупов людей, погибших от голода в украинских городах.
Артура пробил холодный пот. Капуста застряла в горле.
– Трупов?
– Ну да! У нас в Харькове на Холодной горе – знаете? – по Университетскому шоссе, больница № 12. Там – десять деревянных бараков и большой двор, огороженный колючей проволокой. Так вот, специальные бригады от ОГПУ свозят в эту больницу трупы со всех концов Харькова. К вечеру весь больничный двор и бараки заполняются. Ночью подаются вагоны – начинается погрузка.
Артур отложил вилку.
– И куда их везут?..
Инженер налил по очередной.
– ГПУ знает куда. Специальные рвы вырыты. В Харькове каждую ночь загружается до тридцати вагонов.
– Дела… – только и произнес Артур.
– Да, дела… – сосед выпил. – На Южной железной дороге 27 таких погрузочных пунктов. Не меньше и в Полтаве.
Артур выпил.
– В Полтаве? – не понял он. Диденко кивнул.
– В Полтаве. Там вообще трупы складывают штабелями, как шпалы, вдоль железнодорожной ветки… Да вы закусывайте, закусывайте!..
Он перепечатал рукопись в нескольких экземплярах и послал в издательства, заключившие с ним договоры на будущую книгу, – в Москву, Харьков и в Ленинград. Он прекрасно понимал, что издавать его согласились потому, что у него имелось письмо от Коминтерна; его посчитали сотрудником, а может, и штатным работником, организации, о которой большинство смертных имело лишь романтическое представление. Ответа из издательств он не получил и был благодарен за авансы, которые ему выдали и, конечно, никто не потребовал их назад. (Через много лет один из его поклонников, библиофил и архивист, удивил Артура, прислав его книгу, изданную на немецком языке в Харькове в 1934 году. Книга называлась в стиле времени – «Красные дни».)
Но пока Артур еще ждал ответа.
Алекс и профессор Шубников, руководивший лабораторией физики низких температур, играли в карты. Артур равнодушно наблюдал за игрой. Профессор вдруг задумчиво произнес:
– Теперь они рейхстаг подожгли. И зачем это им понадобилось?
– Что? – воскликнули Алекс и Артур.
– А вы не слышали? По радио передавали: нацисты подожгли ваш парламент.
Артур и Алекс переглянулись – они поняли, что это значит. В первые недели после того, как Гитлер возглавил коалиционное правительство, нацисты пытались соблюдать видимость законности и демократических норм. Теперь настал час отбросить всякое притворство. Был дан сигнал начинать террор. Германия превращалась в тоталитарное государство.
Артур принялся паковать вещи, намереваясь безотлагательно ехать в Германию, хотя Алекс уговаривал дождаться вечерних новостей, выяснить всё подробнее. Артур согласился – он еще верил, что партия выйдет на баррикады. Сколько твердили о баррикадах в революционных речах, сколько пели о них в революционных песнях!.. Однако вечерние известия уничтожили последние иллюзии: баррикад никто не строил. Партия, даже на последних выборах набравшая пять миллионов голосов, сдалась без борьбы. Гитлер победил вчистую, и победу его никто не оспаривал.
В тот вечер жизнь Артура полностью переменилась, хотя он не сразу это заметил. Он превращался в политэмигранта, каковым ему предстояло оставаться ближайшие тринадцать лет…
На лестнице Артур столкнулся с соседкой Ваксбергов – она жила на той же лестничной площадке, занимала большую комнату с двумя окнами. Соседка была «из бывших» (как характеризовала ее с улыбкой Ева), преподавала в школе иностранные языки.
Артур догадался, что она ждала его. Женщина поздоровалась по-немецки.
– У вас прекрасный немецкий, – похвалил он.
– Спасибо. У меня хорошее воспитание – меня учили языкам с детства.
Артур улыбнулся.
– Я бы с удовольствием поболтал с вами, мало с кем из местных жителей можно поговорить на хорошем немецком.
Женщина решилась.
– Извините, ради Бога. Вы уезжаете в Германию, простите, я слышала разговор.
– Да, – подтвердил Артур, ожидая продолжения.
– Не могли бы вы передать письмо? Нет, я не то говорю. Просто бросить письмо в почтовый ящик. Правда, надо наклеить марку… Вы, наверно, знаете, что у нас письма за границу… не поощряются. Это сугубо личное письмо! Моей сестре.
Артур посмотрел на нее с удивлением.
– И вы не боитесь говорить мне? Женщина состроила гримасу.
– Чего мне бояться? Я уже пожила. А вы производите впечатле- ние интеллигентного человека. Что редкость сегодня…
Артур поклонился.
– Вы мне льстите. Конечно, я возьму ваше письмо и брошу его в почтовый ящик в Германии. Надеюсь, в нем нет никаких военных тайн? – усмехнулся он.
– Никаких, – улыбнулась она в ответ. – Это письмо моей сестре, которую я не видела с девятнадцатого года.
– Ого! Пятнадцать лет? Она кивнула.
– Да. Пятнадцать лет.
– Но… адрес мог переменится… Женщина уловила сомнение в его голосе.
– Адрес верный, поверьте мне. По этому адресу они живут с двадцать второго года.
Она протянула конверт.
Артур спрятал его в карман пиджака.
– Хорошо. Обещаю бросить в почтовый ящик. В первый же день, как приеду в Германию.
Женщина пыталась успокоить его подозрения.
– Моя сестра… У нее двое детей, мальчики… уже большие… Я их помню крошками.
Артуру стало неловко.
– Я обещаю, – снова повторил он. – Всего хорошего. Прощайте. Он помахал рукой.
На лестнице мелькнула мысль: будут меня обыскивать на грани- це или нет?
Утром его провожали на вокзале. Шел мелкий дождь. Алекс про- изнес странную выспренную фразу:
– Что бы ни случилось, Артур, будь верен Советскому Союзу!
Артур с удивлением посмотрел на товарища, потом понял, что иначе тот не мог пожелать ему счастливого пути – они не одни стояли у вагона. Он скривился, но Алекс не так понял и погрозил ему пальцем. Шубников помахал рукой.
Через три года на допросе профессор Шубников покажет, что Алекс был немецким шпионом, который завербовал его, Шубникова, и других сотрудников института – Ландау, Трофимова, Ляпунского… К нему приезжал резидент (не иначе!) германской разведки из Гестапо, какой-то Артур (фамилии не знает), он имел документы от Коминтерна, явно фальшивые.
Артур не мог не заметить азиатской отсталости жизни, апатич- ной толпы на улицах, в трамваях и на вокзалах; невероятных жилищных условий, из-за которых все промышленные города казались одной огромной трущобой (две-три пары в одной комнате, разделенной висящими простынями), голодных кооперативных пайков или того, что цена килограмма масла на рынке равнялась среднемесячной зарплате рабочего; но он научился оценивать факты не сами по себе – не в статике, а в динамике.
Жизненный уровень низкий? Но при царе он был еще ниже. Трудящимся в капиталистических странах живется лучше, чем в Советском Союзе? Но это сравнение в состоянии статики: здесь уро- вень постоянно рос, а там – постоянно снижался. В конце пятилетки положение сравняется; до тех пор всякое сравнение неправомерно и только вредит состоянию духа советских людей.
Поэтому он принял, как неизбежность, не только голод, но и запрет на заграничные поездки, иностранные журналы и книги и искаженное до абсурда понятие о жизни в капиталистическом обществе.
Поначалу он вздрагивал, когда после лекции слышал вопросы, вроде таких: «Когда вы оставили буржуазную прессу, отобрали ли у вас продовольственные карточки и выбросили ли вас тут же из комна- ты?», «Сколько, в среднем, умирает от голода французских семей: а) в сельской местности и б) в городах?», «Как удается нашим товарищам на Западе отсрочить военную интервенцию, которая готовится при поддержке социал-фашистских предателей рабочего класса?» Вопросы были тщательно сформулированы на новоязе эпохи Джугашвили. Вскоре он стал их считать вполне естественными. В них всегда была крупица правды – преувеличенная и упрощенная в соответствии с запросами пропаганды; но пропаганда была жизненно необходима для Советского Союза, окруженного со всех сторон врагами.
Необходимость лжи, необходимость клеветы, необходимость устрашения масс, чтобы уберечь их от ошибок; необходимость ликвидации оппозиционных групп и враждебных классов; необходимость жертвовать целым поколением в интересах следующего – может, это всё звучит чудовищно, однако это было легко принять, несясь по накатанной колее веры.
Артур заметил в СССР широко развитую систему привилегий. В городах он видел всеобщий страх и недоверие даже близких людей друг к другу. В Харькове он читал газету, в которой не было ни слова о голоде, об эпидемии тифа, о вымерших целиком деревнях; ни разу в харьковской газете не было упомянуто даже то, что в Харькове нет электричества.
Хоть Артур и сохранил веру в коммунизм, жизнь в России производила на него гнетущее впечатление. Только теперь, в ожидании отъезда, он посмел самому себе признаться в этом. Он видел вокруг серую тупую толпу, на лицах застыла маска злобы, зависти и ненависти ко всем и ко всему, и он не мог понять почему – кто же их обидел? Он вдруг понял, что ответ есть. Готовый ответ, но он его боится. Нет, нет, так не бывает, так не может быть, отвечал он сам себе, отбрасы- вая тот самый верный и беспощадный ответ.
У нас всё будет по-другому повторял Артур как молитву, как заклинание.
Он не мог поверить, что иначе не бывает. Ему было страшно признать, что он уверовал в ложь, – в ту ложь, в которую поверили тысячи; он еще не знал, что когда ложь очень большая – в нее верят многие. «Идея – идеальна, – думал он, – она должна остаться; не может быть, что это – химера. Так зачем тогда жить?»
А голос внутри него ответил: для того и жить, чтобы не верить в химеры, жить вне догм, а мыслить собственной головой, не быть бол- ванчиком готовых формулировок.
«Нет, у нас все будет по-другому. – И тут он себя обрывал: – Как по-другому? Кто же позволит быть по-другому?»
При всех сомнениях, он боялся разувериться окончательно, сомневался, что после буквы А идет буква Б, а затем – прочие буквы алфавита. Родина трудящихся, бульвар тружеников, царство пролетариата – все эти коммунистические заклинания всплывали в голове. Артур путешествовал по Советскому Союзу свободно и увидел больше того, что мог заметить обычный иностранец. В глубине сознания всё увиденное отложилось, но до поры до времени он находил оправдания и потому оставался в партии еще пять лет.
ПРЕССА
Берлин, 27 февраля (от соб.кор.)
Горит здание рейхстага. Около 10 часов вечера огонь вспыхнул одновре- менно в шести местах. К 12 часам ночи пожар еще не был потушен. Совершенно сгорел зал заседаний. Из купола рейхстага вырывается пламя. На пожар вызваны все берлинские пожарные команды. Около 11 час. вечера к месту пожара приехали канцлер Хитлер, вице-канцлер фон Папен и Геринг. В 12 час. ночи стало известно, что полиция задержала неизвестного, которого подозревают в поджоге, личность задержанного установить пока не удалось.
Берлин, 27 февраля (от соб.кор.)
Выясняется, что арестованный – голландский коммунист. Предполагают, что в здании рейхстага укрылись другие злоумышленники.
Коммунистическая твердыня в Берлине Подвалы Дома Либкнехта. Инструкция о расстрелах
Берлин, 27 февраля
Политическая полиция, под руководством нового начальника Дильса, раскрыла новые подробности оборудования коммунистической главной квартиры Дома Либкнехта. Кроме подземных выходов, ведущих на соседние улицы, обнаружены также тайные подвалы с большим количеством револю- ционных пропагандистских материалов. В комнате сторожа обнаружен трап, находившийся под кроватью; через этот трап по узкой лестнице можно было спуститься в погреб, из которого открывался целый лабиринт подземных ходов.
Тайные документы
Найденные в потайных погребах Дома Либкнехта документы чрезвы- чайно характерны. Имеются литографированные конфиденциальные запис- ки о русской революции, на примере которой должны были учиться комму- нистические начальники отрядов. Указывалось, как при начале революции следует захватить наиболее видных граждан и в каких случаях их немедлен- но расстреливать.
Тайные помещения были настолько умело спрятаны, что при обысках в доме Либкнехта они ни разу не были обнаружены.
Комната сторожа
Руководящим центром всего здания была указанная комната сторожа, из которой можно было сигнализировать об опасности в любой конец здания. Как только из этой комнаты замечали приближение полиции, нажималась кнопка, автоматически замыкавшая тяжелую железную дверь здания; в то же время сигнальный звонок предупреждал обитателей здания о приближении «врага». Пока полиция с помощью слесарей вскрывала дверь, коммунисты всегда успевали убрать наиболее подозрительные материалы в потайные помещения, а те лица, которых разыскивали, имели достаточно времени, чтобы уйти по подземным ходам.
Потайной ход
Имелось, наконец, особое место на случай, если бы полиция все-таки застала коммунистов врасплох. На пятом этаже здания был проделан низкий потайной ход в стене, по которому приходилось пробираться ползком, в нем могли укрыться коммунисты, не успевшие уйти по подземным ходам. В этом верхнем тайном ходе обнаружены любопытные секретные документы.
Дом Карла Либкнехта еще не скоро будет очищен полицией. Каждый день приносит новые открытия. Полагают, что раскрытие всех тайн комму- нистической твердыни потребует нескольких недель.
«Возрождение» (Париж), 28 февраля 1933
Пожар рейхстага должен был служить сигналом к беспорядкам Отмена конституционных гарантий
Декрет об охране народа и государства
После заседания Совета министров, о котором сообщается ниже, позд- но вечером в Берлине был опубликован декрет об охране народа и государст- ва. Декрет подписан президентом Гинденбургом и дает обширные полномо- чия имперскому правительству для борьбы с политическими проступками и преступлениями.
На основании этого декрета Конституционные гарантии отменены. Статьи 114 и 118 Веймарской конституции отменены по всей территории Германии, и имперское правительство будет иметь право брать в свои руки исполнительную власть в отдельных государствах [административных феде- ральных землях], которые не примут необходимых мер для реализации рас- поряжений декрета. Неприкосновенность личности, свобода печати, непри- косновенность жилища отменены. Всякое сопротивление принятым для порядка мерам наказывается каторжными работами. Поджоги, отравления, государственная измена наказывается смертной казнью. Политические поку- шения на президента и на министров наказуются каторжными работами и смертной казнью. На основании этого приказа в Германии вводятся меры, которых по строгости своей она не знала никогда в мирное время.
Аресты коммунистов
Берлин, 28 февраля.
Среди коммунистов произведено много арестов. Арестован лидер ком- мунистической партии Тельман, бывший кандидат в президенты в 1925 и 1932 гг. Задержаны также коммунистические лидеры Торглер и Реммеле. Торглер сам явился в полицию в сопровождении адвоката и заявил, что слухи о том, будто он был в здании рейхстага незадолго до пожара, являются вымыслом. В общем арестовано 130 человек. Среди них известный коммуни- стический писатель Людвиг Ренн, а также редактор радикального еженедель- ника «Вельтбюне» Оссецкий.
План коммунистического переворота
Согласно сообщению прусского министра внутренних дел Геринга из материалов, найденных в Доме Либкнехта, явствует, что пожар рейхстага должен был послужить сигналом для революционных выступлений. С утра во вторник сторонники III Интернационала должны были начать уличные беспорядки с разгрома мясных и других продовольственных лавок.
Среди бумаг, захваченных у лидера коммунистов Тельмана, найден спи- сок заложников, которых коммунисты хотели арестовать с первого дня «крас- ной революции».
«Возрождение» (Париж), 29 февраля
США. ОЛЕГ ОЛОНЕЦКИЙ
Яков Голос был низеньким, непривлекательным мужчиной, с морщинистым лицом и бесцветными глазами, которые никогда не смотрели прямо на собеседника. Мало кто знал, что он вступил в Компартию США сразу же после ее основания. Затем он публично вышел из нее, но не потому, что разочаровался в идеях коммунизма, нет. Просто он стал работать на советскую разведку и руководить деятельностью доброй сотни агентов. Зачем такому человеку откровенные связи с коммунистами? Не нужны они такому человеку.
Тем более хозяину небольшой, но прочно стоящей на ногах туристической фирмы.
На работу Олега Олонецкого взяли сразу же, как только он пока- зал свои документы, рассказал о прежней службе в Германии, не забыл небрежно положить на стол несколько собственных буклетов. Он еще не разбирался в политических реалиях Соединенных Штатов, когда на выборах победил Рузвельт. Но как не приветствовать «новый курс»! Отменен сухой закон, безработица резко пошла вниз, и люди чаще стали заходить в туристическое бюро Голоса…
В конторе, где кроме Олега работали четыре человека, не гово- рили о политике, но несколько раз он слышал такие фразы, как «лучше стало буржуям», «бедные не стали богаче», «при безработице наши кадры растут». Что за кадры? Почему они должны расти? Странные разговоры… но он был новичком и списывал незнание на то, что надо прожить достаточное время, чтобы понять нюансы политической жизни страны.
Голос поощрял его, поручая Олегу несложные дела – например, коллективные экскурсии студентов или путешествия в экзотические места Южной Америки.
Подобные маршруты давно налажены и апробированы, ошибить- ся трудно. И Олег не ошибался – дело знакомое, пусть и на американ- ский манер. Он сходу освоил терминологию и формы обращения, бытующие в фирме.
Сам же Голос нашел, как он объявил, золотую жилу – Советский Союз. Эту экзотическую страну многие хотели посмотреть.
– Там чудеса! – распинался Голос перед каким-то клиентом, который мечтал посмотреть на Ленинград (бывший Петербург).
«Там чудеса, там леший бродит», – чуть не произнес Олег, но сдержался.
– А вы, молодой человек, как относитесь к нашему новому направлению? К Советской России? Вы, кажется, знаете эту страну?
Голос смотрел в упор, но Олег только улыбнулся.
– Меня увезли оттуда мальчиком, ничего не помню, – соврал он, – только снег…
– Ничего, язык русский вы не забыли?
Олег настороженно посмотрел на него. Голос доставал из шкафа какие-то папки.
– Кажется, нет.
Голос нашел нужную папку.
– Вот и хорошо. Будете знакомиться с новостями Советского Союза. Это дайджест, всевозможные цитаты, статейки, заметки из московских изданий…
Олег не знал, что накануне его первого визита у Голоса появился мистер Гольдинг и сказал:
– Я вам нашел хорошее прикрытие – эмигрант, бывший князь, – нет-нет, настоящий князь, молодой мужик, олух царя небесного, в политике не разбирается…
– Прикрытие – это хорошо, – тянул Голос.
– А, вы о работнике! – успокоил Гольдинг. – Он служил несколь- ко лет в туристической фирме, профессионально играл в футбол, получил травму… Используйте его.
– А как насчет… Гольдинг понял.
– Не надо его вербовать. Он из другого сорта людей. Просто дер- жите его как вывеску. Он ни о чем не должен знать.
– Разумеется.
Голос объяснял Олегу.
– Турагенты не владеют средствами для обслуживания путеше- ственника, а лишь выступают посредниками между предприятием туристского обслуживания и покупателем туристской путевки, продвигая и реализуя туристский продукт. Вы это понимаете без меня.
Но вот…
– Шеф, я четыре года работал в этом бизнесе, – кивнул Олег. Голос поднял указательный палец и помахал им.
– В Европе, князь, в Европе… Всё по-другому… Олег скорчил гримасу:
– Так давайте приблизим Европу к Америке, шеф! Вы сами вчера говорили, что нельзя ориентироваться только на богатых людей. Средний класс – вот основа любого туризма…
Голос согласно кивнул и взглядом указал на женщину, которая сидела за столом мисс Сполинг.
– Вот вам объект – дама хочет в Европу… Мисс Сполинг, можно вас на минуту?
Олонецкий подмигнул мисс Сполинг и сел на ее место. Клиентка вопросительно уставилась на него.
– Мы вам предлагаем экзотику – старая Европа, рыцарские замки и черепичные крыши. Германия – страна чернокнижников и алхимиков, Шиллера и Гете, Бетховена и Гайдна…
– И нацистов.
– Ах, что такое нацисты? Была одна партия у власти, сегодня – другая, послезавтра – пятая. Не относитесь к нацистам серьезно. Разве коммунисты лучше? Неужели вам нравится Сталин?
– Но Сталин строит новое общество!
– Ну, Хитлер тоже говорит, что строит новое общество. Кому вы больше верите?
– Ха-ха-ха.
– Замечательно. Возьмите путевку – поездите, посмотрите, потом расскажете всем. Потом приходите к нам – мы вам оформим путевку к Сталину. Ха-ха-ха. В Россию. Очень интересно. Вы съезди- те туда, посмотрите и сравните.
– Прекрасная идея. Я так и сделаю.
– Замечательно. Вот заполните, пожалуйста… Договор… Финансовое обязательство. Вы через какой банк произведете оплату?
– Через BNY.
– Хорошо.
– Я выпишу чек.
– Пожалуйста. Только разрешите посмотреть ваше удостоверение личности, водительские права. Я обязан записать ваше имя и фамилию. В Германии, несмотря на нацистов, порядок сохраняется. Вот свежее расписание немецких поездов. По всей Германии, в любое место. Самое свежее, возьмите его с собой, может пригодится.
– Боже, какой сервис!
– Да, мадам. Вот буклет, возьмите и его, пожалуйста. В нем ука- заны цены на завтраки и обеды в типичных немецких ресторанах. Правда, со скидкой на прошлый год… Но думаю, едва ли они сильно изменились. Да и едете вы с долларами, а доллару – как всем извест- но – путь везде открыт.
К Юрию подошел хозяин.
– Отличная работа!
Тот усмехнулся – не видал Голос настоящей работы Олонецкого в Мюнхене, а сейчас – так, мелочи, побрякушки, как говорит Лида.
– Стараемся, шеф.
PARIS. ВЕСНА. МИШЕЛЬ.
– Шофер, свободен?
Мишеля отрывают от созерцания прошлого.
– Садитесь. Куда везти?
– На улицу Колизе.
– В канцелярию РОВС? Здравствуйте, Евгений Викторович.
– А, Михаил… Туда. Давно не виделись. Да?
– Считайте полгода.
Пассажир – старый знакомый Мишеля: поэт и журналист Тарус-ский. Мишель тихо запел.
Я – шофер…
Но не тот я – парижский шофер-буржуа,
чья размеренно жизнь течет, как вода,
кто обедает ровно всегда «а миди»,
в «Рандеву де шофер», в небольшой брассери…
ест салат, наполняя свой «вер»
неизменным всегда «ординэр»
и, задумчиво глядя в спокойную даль,
набивает «сапип» табаком «капораль»…
Пассажир улыбался, слушая свою песню.
– Вы, Евгений Викторович, не думайте, что я… одним словом, ваша песня про меня, я вам уже говорил. И жена моя, хотя и француженка, а понимает, про что песня, и любит, когда я ее напеваю. Она мне даже подпевать пытается! Это про меня вы написали. Это я всегда обедаю именно в двенадцать, в маленькой забегаловке на набережной Вальми или в шоферском бистро; беру салат, бокал вина или кружку пива, и курю я «капораль»…
– Как ваши дела, Михаил? – искренне интересуется поэт.
– Спасибо. Жаловаться – грех. Но работы много.
– Вы и ночью работаете?
Мишель всматривается вдаль – показалось, что полицейский на углу. Нет, это военный…
– Очень редко, Евгений Викторович. Я не люблю ночной работы. Она, конечно, выгоднее, больше заработаешь… Но потом целый день в себя приходишь, сон испорчен… Да и бандиты…
– Бандиты? – не поверил Тарусский.
– Бандиты, – равнодушно подтвердил водитель. – В прошлом месяце среди ночи остановили шофера из нашего гаража, француза, вынули ножи и отняли всю выручку.
– А полиция?
Мишель поморщился.
– Что полиция! До сих пор ищут…
Я – шофер…
Я – шофер этих ярких, монтмартрских ночей,
когда режет глаза электрический свет фонарей,
когда женщины с пурпуром крашеных губ
отдаются в фокстроте, а негр в джаз-банде так груб…
Я – шофер…
Поэт подхватил:
От холодных лучей многоцветных реклам
закрываю глаза и душою я там…
далеко от парижских, ночных кабаков…
под знаменами старых, российских полков,
тех могучих детей Великана Петра,
чье во всех прозвучало столицах «ура»!..
Оба вспомнили, как познакомились на литературном вечере в прошлом году в Обществе галлиполийцев. Выступали поэты, Цветаева декламировала отрывки из поэмы «Перекоп», и все дружно ей аплодировали.
Потом ведущий – однополчанин Мишеля по Гражданской войне, ныне рассыльный в железнодорожной конторе, объявил.
– А теперь, господа, предоставляю слово хорошо известному вам по журналу «Часовой» поэту и писателю Евгению Викторовичу Тарусскому.
В зале замолчали.
Тарусский вышел на сцену, достал тетрадку, посмотрел в зал, стал читать…
Позже, когда закончился вечер и стали расходиться приглашенные и участники, Мишель, стесняясь, подойдет к Тарусскому.
– Прошу прощения за беспокойство, господин Тарусский. Это вы написали песню про шофера?
Тот всматривается в Мишеля.
– «Монмартрский шофер»? Я написал. А что?
– Я тоже шофер. Очень трогательно. Словно про меня песня. Вы далеко живете? Давайте я вас подвезу – у меня машина на той стороне, здесь запрещено ставить… Бесплатно отвезу – я вас очень уважаю…
– Ну спасибо. Сами где служили?
– В Северо-Западной армии генерала Родзянко, а затем Юденича. Поручик Талабского полка полковника Пермикина, потом вместе с ним в Третьей Русской армии в Польше, два ранения…
ПРЕССА
Сообщение ОГПУ
За последнее время органами ОГПУ раскрыта и ликвидирована контр- революционная вредительская организация в некоторых органах Наркомзема и Наркомсовхозов, главным образом в сельскохозяйственных районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии.
Арестовано свыше 70 человек…
На основании постановления ЦИКа Союза ССР от 15 ноября 1923 года, коллегия ОГПУ, рассмотрев в судебном заседании от 11 марта 1933 г. дело арестованных – выходцев из буржуазных и помещичьих классов, государст- венных служащих в системе Наркомзема и Наркомсовхозов, – по обвинению их в контрреволюционной вредительской работе в области сельского хозяй- ства в районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии, постановила:
За организацию контрреволюционного вредительства в машиннотрак- торных станциях и совхозах ряда районов Украины, Северного Кавказа и Белоруссии, нанесшего ущерб крестьянству и государству и выразившегося в порче и уничтожении тракторов и сельскохозяйственных машин, умышлен- ном засорении полей, поджоге машиннотракторных станций, машиннотрак- торных мастерских и льнозаводов, дезорганизации сева, уборки и обмолота с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода,
ПРИГОВОРИТЬ К ВЫСШЕЙ МЕРЕ СОЦИАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ – РАССТРЕЛУ – нижеследующих, наиболее активных участников указанной контрреволюционной вредительской организации…
Приговор приведен в исполнение. Председатель ОГПУ В.Менжинский.
«Правда» (Москва), 12 марта 1933
Большевики об эмиграции
«Правда» от 13 марта посвящает эмиграции длинную статью, которую благозвучно озаглавливает «Не вовсе подохшие». В статье говорится о «Возрождении» и «Последних Новостях», в особенности, о выступлении ген. Деникина на открытом собрании 27 февраля. Юбилейный фельетон г. Милю- кова советская газета резюмирует так:
«Размазав, таким образом, грязь на целый газетный подвал и доказав наглядно, что в контрреволюции подвиг совпадает с грязью, потому что она и составляет его историческую сущность, Милюков заканчивает меланхоли- чески – мои воспоминая вышли не очень праздничны, но ведь сегодня не праздник, а день поминовенья».
Из речи ген. Деникина большевикам особенно запомнилась фраза, в которой он «призывал деятелей белой эмиграции к организации террористи- ческих выступлений против советской власти». В подчеркивании этой фразы чувствуется вечный страх большевиков перед элементами эмиграции, не свернувшими знамена борьбы против них.
«Возрождение», 17 марта
ПАРИЖ. МАЙ. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ
Юрий сдал оружие и служебную книжку и увидел Зуева, – тот тоже окончил свое дежурство. Приятели улыбнулись друг другу.
– Ты куда? – поинтересовался Зуев.
– Домой, отоспаться.
– Хочешь заработать 100 франков?
– Сто франков? Конечно хочу.
– Пойдем сниматься в кино.
– В кино?
– В кино. Изображать толпу у вокзала. Я уже записался. Там всегда требуются статисты.
– Статисты?
– Ну да. Те, кто изображают толпу. Тебя тоже возьмут.
– Пойдем… Но я хотел поспать…
– Отоспишься! Тебе сто фраков не нужны?
– Нужны. Пойдем.
– Съемки будут до обеда, может, часов до двух. А затем – дадут деньги, и ты свободен. Иди, отсыпайся.
Действительно, несмотря на ранний час, у вокзала рядом с газетным киоском стояла группа, человек тридцать, которая слушала мужчину в белом картузе. Зуев подошел к нему, показал на Олонецкого и сообщил, что его друг тоже хочет участвовать в съемках.
Человек в белом картузе достал белый блокнот и записал фамилию.
– Хорошо. Вы двое будете покупать газеты в киоске. Понятно?
Зуев и Олонецкий согласно кивнули.
– Не сейчас, а когда приедет оператор с помощником, кстати, вот они и прибыли, – добавил в картузе и отошел за угол к подъехавшему автомобилю. Оттуда вылез молодой человек с коробкой в руках, затем женщина с чемоданчиком и последним – высокий брюнет с прилизанными волосами, который с помощью шофера вынес большой ящик и поставил на тротуар.
– Привет, Михалыч! – приветствовал шофера Зуев.
Тот кивнул, но в разговор вступать не стал, а сокрушенно развел руками – дескать, извини, друг, работа.
– Знакомый мой, тоже бывший офицер, – пояснил Зуев, глядя вслед отъезжавшему автомобилю.
– С тобой служил? – поинтересовался Юрий, наблюдая, как приехавшие распаковали ящик, достали штативы и устанавливают на одном из них киносъемочный аппарат. На другом штативе укрепили прожектор.
– Нет, он в Северо-Западной армии. Мы ему с Костей Григоровичем-Барским душ смастерили.
– Душ? – не понял Юрий.
– Ну да. Мы с Костей на стройке работали, Михалыч попросил, мы ему душ смастерили. Честь по чести, как в приличном доме, отгородили металлической загородкой…
– Постой, я с Григоровичем-Барским учился в гимназии леди Дитердинг…
– Это его отец.
– А… – понял Юрий, вспомнив, что и Зуев старше его, и приятели товарища гораздо старше.
К ним подошла девушка в поношенном пальто и в модной шляпке.
– Извините, господа, я слышала, вы по-русски разговариваете.
Они повернулись к ней.
– Да, барышня, мы русские, – сухо ответил Зуев. – Чем могу служить?
Девушка прямо смотрела на него.
– Я первый раз здесь… Скажите, это страшно – сниматься в кино?
Олонецкий усмехнулся.
– Я тоже первый раз и не боюсь.
– Вы мужчина, потому и не боитесь, а я женщина, мне страшно…
Зуев удивленно уставился на нее.
– Чего же вы боитесь?
– Как чего? А если я не понравлюсь и меня выгонят…А мне деньги очень нужны…
Зуев безапелляционно отмел возражения.
– Никого отсюда не выгоняют. За что вас выгонять? Вы изображаете толпу. И мы изображаем толпу. Вы когда-нибудь видели, чтобы толпу разгоняли?
Девушка кивнула.
– Да. Видела. Полиция разгоняла толпу…
Олонецкий улыбнулся.
– Полиция – другое дело. Такая у полиции работа. А мы с вами изображаем обычную уличную публику. Правда, Кока?
Зуев кивнул с видом знатока.
– В прошлый раз я был легионером в древнем Риме, – признался он.
– Ух ты! – восхищенно произнесла девушка. – Так вы известный артист, наверно…
Теперь пришла очередь улыбаться Зуеву.
– Я не артист, а статист. Так называют тех, кто участвует в массовых сценах. А вы, наверно, хотите быть ведеттой…
Девушка покраснела.
– Нет, я не такая… Ведеттой надо родиться… Или… или… Может, они тоже вот так… приходят статистом, а режиссер ее замечает, и она становится ведеттой…
Мужчины иронически переглянулись – сказки про рождение кинозвезд давно известны.
Олонецкий шмыгнул носом, извинился, достал платок.
– Едва ли, – произнес он. – Ведеттами не рождаются. Они тоже учатся.
– Учатся быть ведеттами? – не поверила девушка.
– Учатся в специальных школах – фильмовых или сценических…
Девушка кивнула понимающе.
– Я догадываюсь.
Зуев извинился и произнес на ухо Олонецкому.
– Знакомый… Тоже, видать, участвуют в съемках… Не хотел его здесь видеть… Но ты продолжай, продолжай барышню развлекать…
Он пошел навстречу идущему к нему высокому бледному мужчине.
– Приветствую…
– День добрый…
– Давно не виделись…
– Да, давно, года четыре…
– Или больше…
– Как живете?
– Как всегда… А вы?
– А я как все.
– Часто участвуете в фильмах?
– Случается.
– Как и мне.
– Вы без работы?
– Зачем же! У меня есть работа. Подрабатываю.
– Часто?
– Да как сказать… На прошлой неделе снимался два раза… Потом на студии.
– Я слышал, что вы… Мне говорили, вы организовали «Союз возвращения».
– Да, «…возвращения на родину». На родину! – с пафосом уточнил он.
– А, у вас, значит, есть родина.
– Она и у вас есть, Зуев, – голос собеседника изменился.
– У меня нет родины с той минуты как я покинул крымский берег. В те годы, когда мы с вами учились в Праге, вы рассуждали по-другому.
Эфрон пожал плечами.
– Тогда не было, сейчас – есть.
– Блажен кто верует – тепло ему на свете, – зло произнес Зуев, отвернулся и пошел к Олонецкому.
Человек в картузе закричал. Все повернулись к нему.
– Внимание! Разошлись по местам! По моему сигналу идите по улице!
Николай отошел к Олонецкому и девушке в модной шляпке.
– Знакомься, Кока. Это – Катя, – довольно представил Олонец-кий. – А с кем ты?
Зуев посмотрел на него – ого, видать, Жорика можно поздравить с успехом – девушка в него уже влюблена.
– Эфрон. Мы с ним учились в Праге… На разных факультетах.
Катя подала голос.
– Я его знаю, видела с Цветаевой, он муж Марины Ивановны. Она поэтесса… У них двое детей, мальчик маленький и девочка уже совсем взрослая…
– Господа и дамы! Все по местам! По моему сигналу – пошли! – раздалась команда.
ЭФРОН ВСПОМИНАЕТ. ЗА ДЕСЯТЬ ЛЕТ ДО
Холодный вагон из Константинополя. Три маленьких оконца под крышей.
Поезд в Прагу шел целый месяц. Мой сосед – капитан Зуев. Командир пулеметной команды. От скуки говорили, о чем угодно. Он вспоминал бои и походы, а я почему-то стал рассказывать о своей жене, о Марине. Читал ее стихи. Я помнил много ее стихотворений.
Зуев внимательно слушал, изредка усмехался своим мыслям.
Он оказался хорошим попутчиком, но я бы не стал с ним дружить, – его кругозор показался мне гораздо уже моего, к тому же Зуев остался равнодушным к Марининым стихам.
– Стихи хорошие, – пояснил он, – но у других поэтов стихи не хуже. Бальмонт, например, Маковский, Анненский, да и Гумилев…
За время войны я много поездов перевидел и многие вокзалы запомнил.
Но мне всё чаще снился один и тот же вокзал военного времени: я постоянно видел большую узловую станцию, забитую солдатами, мешочниками, женщинами, детьми; – всю эту тревогу, неразбериху, толчею; все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга. Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается – минутное облегчение: слава тебе, Господи! – но вдруг узнаешь и со смертным ужасом осознаешь, что в роковой суете попал – впрочем, со многими и многими! – не в тот поезд, что твой ушел с другого пути, что обратного хода нет – рельсы разобраны.
Обратно только пешком по шпалам – всю жизнь…
В Праге мы оба поступили в университет и поселились в общежитии. Четырехэтажное общежитие называлось «Свободарна» и вмещало по обеим сторонам своих узких коридоров несколько сот «кабинок». Отделяли их тонкие перегородки, которые не доходили до цементного пола и не упирались в потолок. Кроме койки и столика с висевшей над ним электрической лампочкой другой обстановки не было. Через окна были видны пустыри со шлаком, фабричные трубы, пивная, а в отдалении – лысые холмы.
Зуева я потерял в суете будней, а когда весной 1922 года встретил, то обрадовался. Пригласил зайти в комнатушку. И вполголоса, чтобы не услышали за перегородкой, сообщил:
– Я хочу поделиться с вами новостью: Марина получила разрешение на выезд за границу.
FLASHBACK
ПРАГА. 1921. ЭФРОН
На выходе из университета его дернули за рукав. Он обернулся и удивленно словно застыл на месте – Родзевич, старый знакомый по службе в деникинском ОСВАГе!
Родзевич дымил папиросой и вещал:
– Нам нужны такие люди, как вы, Эфрон. Большевики еще кровью умоются. Мы им устроим песни и пляски… Знаю вас как смелого человека. Вижу – вы на мели. Безденежье – плохо. Но всё поправимо. Хотите со мной на ту сторону? А? Вздрогнули? Боитесь? Не верю! Гробанем большевистский банк – и назад. Паре комиссаров кишки выпустим. А? Молчите…
Эфрон подал голос:
– Не для меня. Извините, господин штабс-капитан.
Родзевич кашлянул.
– Жалко. Придется искать другого напарника.
Эфрон наклонился к нему, понизил голос:
– Вы действительно идете на ту сторону?
Родзевич обиделся.
– А о чем я с вами говорю?..
Эфрон заискивающе произнес:
– У меня в Москве осталась жена и две дочери… Не могли бы вы передать им…
– Деньги?
– Какие деньги… Откуда? Письмо.
Родзевич внимательно всмотрелся в него.
– Но я не собираюсь посещать большевистскую столицу.
Эфрон закивал.
– Да-да, я понимаю… Просто отправьте письмо… Вы знаете, из-за границы письма не доходят… Не дойдут… – поправился он.
Родзевич помолчал, о чем-то размышляя, потом закурил и предложил собеседнику сигарету.
– Хорошо. Письмо у вас с собой?
– Вы серьезно? – не поверил Эфрон. – Я сейчас напишу.
Родзевич прервал.
– Не суетитесь. Напишите дома и завтра в десять утра приносите сюда.
На другой день он пришел в пивную. Родзевич ждал. Он положил письмо в карман и сказал:
– Я вам оказываю услугу, а вы в свое время окажите мне. По рукам?
– Конечно, конечно, я согласен, – обрадовался Эфрон.
А через некоторое время поэт Илья Эренбург привез письмо от Марины. И Сергей Яковлевич написал ответ, и Эренбург отвез письмо…
А позже вновь появился Родзевич, глядящий исподлобья.
– Вы, кажется, на хорошем счету в студенческой среде… – начал он.
– Не жалуюсь, – ответил Эфрон, ожидая продолжения.
– На мой взгляд, вы тот человек, который может организовать студенческий Союз.
Эфрон вздрогнул.
– Откуда вы узнали о моих планах? Я посвящал в них двух-трех товарищей…
Родзевич ухмыльнулся.
– Где есть трое, один обязательно проболтается. Значит, надо организовать Демократический союз российских студентов. Вы же студент?
– Студент… Стипендию получаю от чехословацкого правительства… Стипендия? – Одна профанация…
– Так вот, организуйтесь немедленно и сами проходите в председатели. Будете получать от меня полторы тысячи крон в месяц и пятьсот на представительство. Согласны?
Глаза Эфрона загорелись.
– Конечно согласен. Во много раз лучше, чем на вокзале тюки таскать…
– Вы в Гражданской войне участвовали, – Родзевич хитро прищурился, – уверен, что пошли к белым из-за романтики. А? Угадал? Белая кость, голубая кровь…
Эфрон растерялся.
– Немножко… Наверно, романтика сыграла роль… по молодости лет…
– Ну ясно, что по глупости! – улыбнулся Родзевич. – Вот теперь вы имеете возможность… Вот вам аванс… Распишитесь…
Дрожащими от радости руками, Эфрон подписал расписку и выбежал на улицу. Теперь перед ним открывалась новая, привольная жизнь!
ЗУЕВ РАССКАЗЫВАЕТ
Я познакомился с ним в поезде.
Товарный, грязный холодный вагон из Константинополя. Дует из всех щелей. До Праги целый месяц езды.
Слава Богу, по дороге я раздобыл ящик водки, противной, сивушной, но она помогла преодолеть дорогу. Эфрон с какими-то тревожными глазами, в солдатской папахе и офицерской шинели, то часами молчал, думая о своем, то вдруг начинал рассказывать о своей жене Марине. Я не любопытен, поэтому не расспрашивал. Но я хорошо смог представить женщину, ее духовный облик, – по крайней мере таким, как представлялся моему спутнику. Иногда в его словах звучало восхищение, она казалась ему чашей мудрости и литературной гениальности.
Я не большой поклонник изящной словесности, да и не до нее во время войны. Но слушать его было интересно, да и чем заниматься во время бесконечного пути как не болтать с попутчиками! Он знал много стихов жены, читал их с восторгом и непонятным мне умилением. Некоторые из стихотворений нравились, некоторые – нет. Заметно, что он признавал превосходство Марины над собою, над всеми современными поэтами, над всем ее окружением.
В Праге мы оба поступили в университет, благо Чехословацкая акция позволяла это, жили в студенческом общежитии, правда, на разных этажах.
Я хотел учиться, с детства какая-то страсть к знаниям. После гимназии я поступил в Технологический институт, а тут – война. Я с первого курса – добровольцем на фронт, потом военное училище, снова фронт… Понятно, что все свои знания растерял. И в Праге я старался не пропускать лекций. О, там читали хорошие профессора, многие – по-русски, петербургская преподавательская элита – Кондаков и другие, а философию читали Бердяев, Лосский…
Через год я уже понимал по-чешски и ходил слушать чешских преподавателей. Да! Ты будешь смеяться, когда я скажу, на каком я учился факультете: я изучал историю искусств! Почему – не знаю, то ли свободное место оказалось, то ли за компанию с приятелями – не помню. Все-таки десять лет прошло.
Технические факультеты – всё забито, ни одного свободного места, все хотят в инженеры, я и стал изучать отличие дорических колонн от ионических.
Я учился, и мне не было дела до студенческих сборищ, кружков, дискуссий. Большинство моих сокурсников – такие же недоучившиеся студенты и гимназисты, мы все оказались равны. Существовали какие-то левые кружки, правые, но мне, честное слово, все они казались на одно лицо. Да, дорические колонны интереснее, чем спор на тему – кто виноват в торжестве большевиков.
Я мечтал получить интеллигентную специальность. Я еще не знал, что с такой специальностью ни в Чехословакии, ни во Франции мне делать нечего. Подрабатывал тем же, чем и другие студенты, – разгружал по воскресным дням товарные вагоны. Часам к трем возвращаешься с товарной станции домой, в свою каморку, завалишься на койку, не успеешь очередной сон досмотреть – как в коридоре шумят: пора вставать, отправляться на лекции. Тяжело? Да, но я еще молодой, сильный; вспоминал войну, сравнивал – там было тяжелее. Почти все – опытные люди, понимали, что и как.
Эфрон? Часто его видел, мудрено не встретиться в нашем клоповнике. Кивали друг другу, улыбались при встрече, но не более того – он чаще всего отирался в левых компаниях. Ну, левые и левые, эсеры, эсдеки… Мало ли кто во что горазд, не война, когда знаешь – там враг, здесь – друг. Мирное время, демократия – одному нравится арбуз, а другому – свиной хрящик, привыкаешь быстро к хорошему, а демократия – из разряда хорошего. Не забывай, мы все в одинаковом положении: все изгнанники, все эмигранты, почти все – бывшие офицеры, по совдеповской терминологии – белогвардейцы. Большевиков не интересовали различия между антисоветчиками-монархистами и антисоветчиками-социалистами. Все мы для большевиков одинаковы: белогвардейцы – и всё.
Что? Нет, ни разу я не слышал разговоров о возвращении. Конечно, часто болтали: дескать, в России всё по-другому, НЭП объявили, частную торговлю, большевики меняются в лучшую сторону. Но я только улыбался, когда слышал такие речи. Взял однажды такого болтуна за грудки и говорю: а ты видал, как они у пленных погоны на плечах вырезали? А ты видал, как они под пулеметами гнали своих солдат вперед? Ты, сволочь, в тылу отсиживался, когда мы на передовой по трое суток глаз не смыкали, ты видал этот разъяренный плебс, которому ничего не надо, кроме твоей крови?.. Только того типа и видели…
Позже журнальчик в университете появился, на русском языке, «Другой дорогой» или «Новыми путями» назывался. Какими такими «другими»? – подумал я, что за чушь. Открыл – Эфрон, оказывается, редактор журнальчика, статья его, другая…
Ого, подумал я, Фрейд. Мы все Фрейдом увлекались тогда, я тоже… Комплексы так и вылезли наружу у Эфрона. Конечно, комплекс: жена – поэтесса, а он должен быть наравне с ней, пусть и редактором журнальчика… И буквально через несколько дней встретил меня Эфрон и радостно улыбнулся. Пригласил зайти в его комнатушку. И вполголоса, чтобы не услышали за перегородкой, сообщил:
– Я получил письмо от Марины. Ей разрешен выезд за границу
– Я вас поздравляю, – сказал я, – у вас там двое детей, ваша жена приезжает с детьми?
– Один, – тихо произнес он. – Один ребенок. Вторая девочка умерла.
– Как умерла? – не понял я.
– От голода, от болезни.
Я был ошарашен, только и смог сказать:
– Вон она, Совдепия! Дети умирают от голода…
– Это не так важно, – ответил Эфрон. – Бог дал – Бог взял. Главное – Марине разрешено!
Неожиданно он попросил молчать об этом. Провокаторов в то время среди студентов еще не было, но Эфрон казался робким, подозрительным, а подчас и неискренним человеком.
Эфрон, несмотря на свою незаурядную культурность, кажется, всю жизнь тщеславно и завистливо искал известности: в своей военной авантюре, ибо меньше всего по природе был он военным; в годы студенчества, в попытках стать писателем…
Меня удивили портреты в его клетушке: на перегородке, прикрепленные кнопками, были печатные воспроизведения Царской семьи и Патриарха Тихона. Не веря в искренность монархических убеждений Эфрона, да и сомневаясь в его религиозности, я вопросительно всмотрелся в него. Он явно смутился, пробормотал что-то о мученической кончине Государя и его семьи, о подвиге Патриарха…
Я сухо возразил.
– Царя и его семью я видел много-много раз. В Крыму… Я же гимназию заканчивал в Ялте… Насильственная смерть людей, которых вы хотя бы только встречали, – не отвлеченный факт, не учебник истории. Участь их трагична. Но неужели вы верите в то, что история может вернуться вспять? Всё это романтика… Для чего она вам нужна?
Он пытался что-то возразить, объяснить. Но я знал, что мы раз и навсегда поняли друг друга. Защитного цвета личина была в природе Эфрона. Биология называет эту способность мимикрией. Русский язык достаточно богат, чтобы определить ее приспособляемостью.
Мы расстались, и тут мне в голову пришла странная мысль: «Каким образом Эфрон сумел письменно связаться с Мариной, оставшейся в Москве? Ведь там ВЧК! Как она могла просмотреть эту переписку? Эфрон был офицером Добровольческой армии и участвовал в Кубанском походе, состоял членом Союза его участников. И он не только получал от жены письма, но и стихи. Странно».
Учение наше заканчивалось, но Чехословацкая акция продолжалась – выплачивали некую стипендию, около 400 крон.
Я совсем не видел Эфрона. У него как у редактора студенческого журнала появилось много приятелей. Самым близким другом стал некий Родзевич. Я видел его в университете, но знаком не был, да и не стремился. С этим Родзевичем он проводил всё свободное время; потом, когда приехала Марина, они, помню, гуляли втроем.
Мы познакомились. Она оказалась такой, как ее описывал Эфрон, и, одновременно, другой. Я бы назвал ее вещью в себе. У нее всегда холодные глаза – и тогда, и позднее – в Париже. Опыт, в особенности опыт голода, непередаваем. Народная мудрость запечатлела эту, в веках полысевшую истину, в известной всем поговорке. Марина перевезла с собою через границу если не страх, то призрак голода.
Как-то она постучала в мою дверь. Вошла и протянула кое-как обернутую в газету большую кастрюлю:
– Я принесла вам каши. Мы сварили ее слишком много. Я подумала: не выбрасывать же ее.
Я с удивлением смотрел на нее. Хотя денег на жизнь в то время у меня было очень мало, в таком подарке я не нуждался. Он показался мне странным и неуместным. Но побуждение Марины стало ясным гораздо позже. Советская действительность не вошла в мой жизненный опыт, а на Марине она сказалась. Даже на ней, по своему существу – прирожденному бунтовщику, который в случае необходимости не остановится и перед кражей. Марина, кроме того, по природе своей была художником-одиночкой. Борьба за существование для нее была особенно тяжела.
Моя гостья дымила папиросой. Курила она много и некрасиво. Это тоже признак поведения и жеста. Самым изящным курильщиком, которого я когда-либо видел, был профессор международного права Московского университета Байков, самым величественным – старый турок в чалме в Стамбуле, который, задумчиво глядя на меня, вошедшего в кофейню холодным, голодным, небритым после двухнедельного пребывания на корабле, прислал мне чашку горячего кофе.
Я до сих пор вижу его жест привета с дымящимся мундштуком в руке.
FLASHBACK
PARIS. ЭФРОН. ТРИ ГОДА ДО…
Он помнил, как всё началось. В начале февраля позапрошлого года он зашел в какое-то кафе на Монпарнасе.
Прямо у дверей, словно ожидая его, стоял… Родзевич. Они не виделись пять лет. С тех пор, как Марина призналась в любви к нему, и Эфрон в ответ заявил, что уходит от нее. Потом Марина плакала, проклинала себя и судьбу, – в общем, как обычно после ее бесконечных увлечений… Он и забыл про Родзевича, слышал только, что тот удачно женился на дочери отца Сергея Булгакова.
А сейчас, увидев его, почему-то обрадовался встрече.
– Чем занимаетесь, Эфрон? – полюбопытствовал тот.
– Пытаюсь не умереть с голода и не уморить семью. А вы? Где-нибудь служите?
Родзевич повел его в дальний угол к свободному столику.
– Да, разные комиссионные дела…
Неожиданно Эфрон рассказал ему историю своих скитаний, о жизни заграницей, о безработице и материальной нужде, о жене.
– Вы хорошо одеты, на вас модная шляпа, видно, что вы «на коне». А я? Только и могу жаловаться на горечь судьбы… Я помню, моя жена… увлекалась вами…
Родзевич отмахнулся.
– Ах, постоянные фантазии Марины… Неужели вы не привыкли?
Эфрон удивленно всмотрелся в него и вздохнул – конечно, Родзевич прав, Марина создает себе идолов из ничтожеств; стоит ей кем-то заинтересоваться – как она начинает «придумывать» этого человека. А какие страсти пылали с этим Константином… и он, Эфрон поддался! – ведь знал, что Марина всегда в кого-то влюблена, кого-то идеализирует, пишет восторженные письма, посвящает стихи…
– Да… Вы в чем-то правы…
Родзевич кивнул.
– Ну конечно! Ей важен не человек, а миф о нем. Притом, миф, который создает она. Что вы будете пить? Не стесняйтесь – я заплачу, – спросил Родзевич учтиво.
– Кафе натюр, – ответил Эфрон.
– Эх, вы – эмигрант! Кафе натюр… – саркастически ухмыльнувшись, произнес тот и предложил сигарету.
Подошел гарсон.
– Порто сэк и для месье амерпикон, – небрежно бросил через плечо Родзевич и, закурив, спросил: – Надеюсь, пьете?
– Приходилось пить эту дрянь, – ответил Эфрон, – с ног валит.
– С одной не свалит. У меня есть приятель – так по шесть пиконов глотает и только нос расцветает.
– А вы разве не эмигрант?
Родзевич хмыкнул.
– В наше время эмигрант – понятие, как говорят философы, диалектическое.
– Это как? – не понял Эфрон.
Они выпили.
– То есть его можно растянуть, как резину: с одной стороны – эмигрант, а с другой…
– Не понял, – признался Эфрон.
Родзевич объяснил.
– Кто мы, русские, во Франции? Никто. Люди второго, нет – третьего сорта. А в России мы были бы… Эх, как бы объяснить? В России мы были бы на своем месте – и не вторым, и не третьим, а первым сортом!
Эфрон кивнул.
– Согласен. Но в России – большевики.
Родзевич поморщился.
– Ах, какие там большевики… Они давно переродились в правоверных русских националистов. И тоже страдают. Знаете чем? Отсутствием в их рядах нас. Да-да! Нас, лучших представителей российского общества, волей судеб выброшенных за рубежи страны.
– Не может быть, – не поверил Эфрон.
– Может быть, может, – кивнул Родзевич. – Мало того, они просят нашей помощи, нашей, эмигрантской…
– Не может быть!
Родзевич снова кивнул.
– Ну, разумеется, не бескорыстно… Но посмотрите на меня – одет, обут, квартира оплачена, жена на всем готовом, долгов нет… Да, помогаю большевикам. Но чем? Посредничаю в разных сделках. Имею с этого процент. И признаюсь вам, не жалею! Я разве кого-то предаю? Продаю – да. Но что продаю? – Коммерческие бумажки. И разве я один такой? Боговута знаете? Он на таком посредничестве тысячи сделал… Вспомните Прагу! Вы же такие дела заворачивали в Союзе студентов…
– Ну, вы скажете, – смутился Эфрон.
– Скажу! Вы обладаете определенными качествами – легко сходитесь с людьми, ваше обаяние располагает к вам… Да и вообще, помните свои слова о поезде, который вам часто снится, – который не в ту сторону пошел? Я помню…
Эфрон тоже помнил.
– Вокзал военного времени – большая узловая станция забита, все лезут в вагоны… поезд трогается – минутное облегчение, но вдруг со смертным ужасом осознаешь, что попал не в тот поезд…
Родзевич согласно кивнул и повторил:
– Не в тот поезд…
Эфрон продолжил.
– А мой поезд ушел с другого пути в другую сторону… И обратного хода нет. Обратно только пешком по шпалам, – он вздохнул.
Родзевич налил.
– Зачем же по шпалам? Можно и в мягком вагоне.
Эфрон допил свой пикон.
– Вам можно только позавидовать. В мягком вагоне, говорите?
Родзевич рассмеялся мелким смехом.
– Не завидуйте, а идите по моим пятам. И не по шпалам! Соглас-ны? Вижу по глазам – согласны. Вы же евразиец. Я читал ваш журнальчик. Сейчас сюда придет мой приятель. Очень влиятельный человек. Из большевистского торгпредства. Я попрошу его вам помочь. Только не стройте из себя невинную девушку… Вы не забыли, что вы мой должник?
Эфрон согласно киванул.
– Конечно, я помню, вы письмо Марине… тогда в двадцать втором году…
– Да, я ей передал ваше письмо. Лично. Она вам рассказывала об этом?
Эфрон кивнул.
– А Студенческий союз?
Эфрон покраснел и кивнул.
– Не будем о прошлом, – миролюбиво закончил Родзевич. – Пейте! – он подлил Сергею.
А тут и приятель Родзевича объявился – крупный, сероглазый, в модной кепке и с таким же модным серым галстуком в красную крапинку. Родзевич их представил.
– Это мой товарищ по армии – Эфрон. А это господин… нет, лучше товарищ Берг из торгпредства. Поболтайте тет-а-тет, а меня ждут дела… – и Родзевича как не бывало.
Берг заказал бутылку красного вина, закуски, и начался разговор по душам.
Потом с некоторой иронией произнес:
– Кое-что я могу сделать для вас. Но, мой друг, я же занимаю пост директора советского агентства печати во Франции, поэтому смогу устроить только к большевикам. Большевики вас не пугают? Вы, кажется, что-то пописывали…
Эфрон кивнул.
– Когда есть нечего, а дома маленький сын… Большевики ли, монархисты, анархисты – всё едино… В Париже я почти три года… – ответил он.
Берг подливал и сочувственно кивал головой.
– Так. Обычная эмигрантская история. Могли ли бы вы быть информатором «белогвардейской» жизни Парижа? Просто информация, ничего больше.
Эфрон внимательно всмотрелся в Берга.
– Просто информация… Непонятно!
Берг удивился.
– Что тут непонятного? Знаете ли вы кого-либо из РОВС? Вы, кажется, в Марковском полку служили… Или были к нему только приписаны?
Эфрон вздрогнул, и это не укрылось от собеседника.
– Обычное дело – разведчика или контрразведчика записывают в какой-то полк для конспирации. Вы знали Харузина?
– Да, – признался Эфрон.
– Вы знали, что он застрелил генерала Романовского, начальника штаба Деникина?
– Об этом шли разговоры, – замялся Эфрон.
Берг налил вина.
– Почему вы не едите? Ешьте, здесь вполне приличная кухня. Но мы с вами будем встречаться в ресторане «Агава» на Больших бульварах – там кухня отличная!
– Не будем о прошлом, – согласился Эфрон, которому были неприятны воспоминания.
– Вино хорошее, двадцать пятого года. Пейте, Эфрон. Есть ли у вас связи в политических группировках эмигрантов, в лимитрофах? – спросил Берг.
– Кое-кого знаю в РОВС, а что касается информационной работы, то мне, кажется, я могу принести некоторую пользу…
– Хорошо. Приходите ко мне в бюро числа двадцатого. Я переговорю кое с кем и думаю, мне удастся вас устроить на работу в области негласной агентуры. Ваша работа потребует мер предосторожности. Хотя разведка в пределах белогвардейских организаций и самой эмиграции не подлежит наказанию. Хотя – ха-ха! – какая разведка! Смех да и только… – продолжал соблазнитель и, взглянув на часы, продолжал: – Вы не знаете, бывший редактор «Русского Слова» Федор Иванович Благов в Париже? Ваша жена не говорила о нем?
– Кажется, в Париже, – неуверенно ответил Эфрон.
– Что он делает теперь, старина?
– Не могу сказать точно, но, кажется, вообще не у дел, – сказал Эфрон и подставил свой бокал под любезно предложенный собеседником сифон.
– Ваша жена – поэтесса. Вы знаете людей в литературных кругах? Фамилия Горгулов вам не встречалась?
«И откуда он всё про меня знает?» – подумал Эфрон, но собеседник ждал ответа.
– Горгулов… Кажется, встречалась. Ах, да! – вспомнил он. – Графоман… Слышал о таком…
– Познакомьтесь с ним, он может пригодится.
Эфрон пожал печами.
– Хорошо.
Берг отхлебнул из бокала.
– Эх, много прозябает в эмиграции умных, честных и преданных России людей… Таких, как вы… У нас… там они многое совершили бы на пользу Советского Союза. Но упрямы эти господа: не признаем большевиков. А большевики тридцать первого года не те уже, что в Октябре или во времена военного коммунизма, – продолжал Берг, устремив взор в пурпурную влагу бокала. – Я многих знаю в Союзе… раньше – правоведы, лицеисты, камергеры, пажи Его Величества, а теперь – стойкие партийцы. А сколько аристократов? Сколько князей и родовых дворян на службе Сталина? Слыхали – князь Святополк-Мирский у нас теперь работает. А какая плеяда российских монархистов – нелегально, понятно, – оказывает нам услуги по разложению эмиграции. Времена переменились, и с ними – люди. Раньше в наших чрезвычайках матросы и всякая шушера работали, а теперь – юристы, адвокаты в следственном аппарате, а в верхушке можно найти кое-кого из руководителей царской охранки и Генерального штаба. Мы строим и созидаем новую жизнь. Мы создаем и нового человека: безбожника, коллективиста, бессребреника, проникнутого единой идеей устройства социальной справедливости и равенства. А они – эти тени прошлого – всё еще лелеют мечты и надежды на возвращение старого. Идиоты! – произнес Берг и, взглянув на Эфрона с усмешкой, добавил: Что задумались?
– Я вас слушаю, – ответил тот, переживая в душе настоящую бурю.
– Вот поработаете у нас некоторое время, проявите себя – перед вами откроется широкая дорога, и не нужно будет служить навозом для иностранной культуры. Вы будете материально обеспечены, – добавил он и встал. – А теперь позвольте пожелать успеха. Нам люди нужны. Вы посидите еще, если хотите, а я пойду. У меня заседание в полпредстве. Вот вам сотенка, пока что.
Берг вынул из кармана бумажник и вытащил из пачки новеньких кредиток одну.
Передал деньги и бросив на стол две десятки, встал.
– Жду вас у себя. Разумеется, о нашем разговоре – никому. Даже жене.
– Буду в указанный срок, – ответил Эфрон, привстав. «Первые деньги от большевиков, – мелькнула мысль в голове. Но тут же пришла и следующая: – Но ведь ты не удивился. Ты был готов к подобному.»
Как только Берг скрылся за зеркальной дверью, он позвал гарсона и расплатился.
ПРЕССА
Убийство в Берлине
Берлин 8 апреля.
В окрестностях, Берлина, в пустынном, месте, в траве, найден, труп сраженного пулями известного берлинского телепата Эриха Яна Гануссена, Убитый – его настоящее имя Герман Штейншнейдер, – еврей но происхожде- нию, родился в Вене и пользовался еще во время войны известностью как человек, умеющий находить источники воды; затем прославился как телепат, но многие считали его шарлатаном. За последние годы его имя связано со многими уголовными делами, а последнее время коммунисты считали его агентом хитлеровцев. Говорят, что, действительно, он был в рядах хитлеров- ской партии, но и в отношении хитлеровцев явился предателем. Убийство это произвело в Берлине большую сенсацию.
«Возрождение» (Париж), 9 апреля
Юбилей 25-летия служению сцене артистки Д. Н. Кировой
1-го апреля в основанном ею Интимном театре (14, рю де Тревиз), Д.Н. Кирова справляла юбилей 25-летия своей сценической деятельности. Исполнительница старых театральных традиций, многократно игравшая с М.Г. Савиной, О.О. Садовской, Е.Н. Рощиной-Инсаровой, Варламовым, Далматовым, Самойловым и рядом других известных артистов, Д.Н.Кирова была в течение 10 лет одной из любимых артисток Петербургского Малого театра. В 1929 году в Париже она создала «Русский Интимный театр», давший 128 спектаклей, почти исключительно русских пьес.
100-ый номер «Часового»
26 марта русский военный журнал в Париже «Часовой» праздновал свой юбилей – выход 100-го номера. Юбилей был отпразднован банкетом, вылившимся во внушительную демонстрацию той идеи, которой стойко и честно служит журнал.
В краткой заметке невозможно перечислить всех тех, кто явился привет- ствовать «Часового», как невозможно привести список тех приветствий, которые поступили на его имя: только чтение этого списка заняло 10 минут. Банкет происходил под председательством заместителя ген. Миллера адмирала Кедрова. С речами выступали председ. о-ва друзей «Часового» ген. Шатилов, генералы Драгомиров и Кусонский, редактор «Возрождения» Ю.Ф. Семенов, французские гости полк. Мело и г. Ледре, представитель Академической группы г. Ковалевский, представитель Донского Атамана и другие.
Отвечали редакторы журнала В.В. Орехов и Е.В. Рышков-Тарусский. лейт. Каменский выступил от лица третьего редактора, заболевшего лейт. Терещенко. В речах ораторов подчеркивалась не только чисто идейная нуж- ность и полезность издания, но еще и огромная заслуга руководителей журнала, сумевших сохранить и укрепить его в тяжких условиях эмигрантского существования.
Мы, как никто другой, хорошо знаем, как тяжек и тернист путь русского журнала за рубежом. И потому мы от всей души выражаем симпатичным юбилярам наше восхищение их энергией, настойчивостью, честностью и прямотой, с какими они служат русскому делу и той идее, в правоту которой горячо и искренно верят.
* * *
Вопрос о признании Америкой СССР становится всё более возможным. Американский сенатор Бора, многолетний борец за «признание большеви- ков», видимо, добивается успеха, и большевики получат поддержку великой и богатой страны в момент, особенно для них тяжелый.
Политические и финансовые дельцы, руководящиеся только жаждой стяжательства, считают Россию далекой колонией с богатейшими природны- ми богатствами и колоссальным запасом подневольного труда – и в такой стране нажива может быть велика. Этим дельцам нет дела, что «признание» даст советскому правительству новую поддержку для своей разрушительной мировой работы.
«Иллюстрированная Россия» (Париж), № 15, 1933
Паспортизация в Москве
В Москве фактически закончена выдача паспортов. Всего их выдано 2.362.748. Как известно, дети до 16 лет паспортов не получают, так что толь- ко после прописки можно будет установить, сколько остается в Москве жите- лей. Прописка уже начата, и так как в день каждый паспортный пункт может прописать до тысячи человек, то она должна быть закончена к 20 мая. Лица, которым отказано в выдаче паспортов, не прописываются впредь до оконча- тельного разрешения вопроса о них. Те, в отношении коих высшие инстан- ции подтвердят решение о невыдаче паспорта, будут в установленные сроки выселены из Москвы.
«Возрождение, 10 мая
Сокращение безработицы
Берлин, 10 мая.
На 30 апреля безработных в Германии было на 196.000 меньше, чем двумя неделями раньше. В настоящее время их 5.333.000, на 400.000 меньше, чем год тому назад.
Сожжение книг в Берлине
Погода вначале не благоприятствовала ауто-да-фэ «вредных книг» в Берлине. До 10 час. вечера шел проливной дождь. Но затем он прекратился. Шествие с факелами двинулось через Бранденбургские ворота на площадь Оперы. На грузовиках везли книги, подлежащие сожжению. Кругом шли сту- денты. На площади Оперы был разложен костер. Студенты бросили на него факелы: пламя вспыхнуло ярким огнем. Затем студенты стали цепью и по цепи передавали друг другу книги, которые затем бросали в огонь. Председатель студенческого комитета громким голосом объявил имена тех авторов, «против которых был направлен гнев германского народа».
Он назвал Эмиля Людвига, Кона, Магнуса, Гиршфельда и многих дру- гих. Особенно суровы оказались студенты по отношению к Гиршфельду, директору института сексуальных наук, которого они упрекают в поощрении сексуальных извращений: не только его книги, но и его изображения были сожжены на костре. Затем имперский министр пропаганды, доктор Геббельс, произнес речь, в которой пытался определить сущность негерманского юдоис- тического мироощущения и призывал бороться против материализма, порожденного юдаизмом и революцией. Церемония закончилась хоровым пением национал-социалистических гимнов.
«Возрождение», 12 мая 1933
* * *
Нас запретили в Германии за помещенную карикатуру (в № 17 от 22/lV) Мада на дружбу Гитлера и Сталина.
За то, что мы в ряде номеров утверждали, что Гитлер дружит и защища- ет Советы.
За наши осуждения его зверств и его большевицких приемов (до 28 апреля Гитлер национализировал ряд предприятий и банков).
За большевицкую демагогию – вселение рабочих 1-го мая в лучшие отели Берлина.
За его дружбу с русскими большевиками, коих немцы в 17 году доста- вили в пломбированных вагонах в Россию, на несчастье и горечь России.
Мы указывали на его погромную и вызывающую политику в отноше- нии всего мира и особенно в отношении Франции и Польши, кои за свои лояльность, благородство и гуманность получили дружбу всего мира. За то, что указывали и предупреждали, что Гитлер неизменно дружит с Советами и, на несчастье русских и России, будет помогать и поддерживать Советскую Россию.
И мы, к несчастью, правы. Сегодня это подтвердилось телеграммой агентства Вольфа от 5 мая:
Берлин, 5 мая (Вольф)
Германский посланник в Москве фон Дирксен и народный комиссар иностранных дел Литвинов обменялись сегодня в Москве ратификациями протокола. Германское и советское правительства выражают пожелание про- должать и впредь дружеские отношения, существующие между ними, и сотрудничество в интересах общего мира.
Оба правительства с удовлетворением отмечают, что с обменом ратифи- кациями, имевшими место сегодня, снова вошел в силу Берлинский договор, являющийся вместе с Рапалльским договором основой отношений между Германией и СССР.
Сегодня мы вновь повторяем: Гитлер своих марксистов гонит, но рус- ских большевиков поддерживает и укрепляет.
Он их политически поддерживает, он им дает деньги и кредиты, дает тех- ников и инструкторов для их безумств и издевательств над русским народом.
Нам, русским, борющимся с большевиками, наоборот, не ждать удара Гитлера по Сталину, Гитлер его укрепляет и вместе с ним издевается над рус- скими и «низшей расой – славянами» (из книги Гитлера).
«Иллюстрированная Россия» (Париж), № 20, 1933
Чудовище в озере
Здесь на прошлой неделе в пятницу известный бизнесмен, живущий недалеко от Инвернесса, ехал с женой по северному берегу озера Лох-Несс. В какой-то момент они оба были ошеломлены, когда осознали, что что-то ужасающее плещется в воде. Существо играло целую минуту. По форме оно немного напоминало кита. Бурная вода пенилась и переливалась, как в кипя- щем котле. У наблюдателей сложилось впечатление, что они участвуют в удивительном событии, и они поняли, что это не обычный обитатель глубин.
Александр Кэмпбелл. Inverness Courier, 2 мая 1933
ПАРИЖ. МАЙ. ВАРЛОФФ
Вот он – Париж, где Варлофф не был два года, но который прекрасно помнил.
Взять такси. Варлофф идет мимо замерших на стоянке машин, мимо просящих, ждущих, псевдоравнодушных и умоляющих взглядов шоферов – кого выберет пассажир, судя по одежде, американец или англичанин. А вот этот шофер – русский, при виде клиента он сворачивает газету, которую читает, но Варлофф успел заметить, газета – «Последние новости» Милюкова. Что ж, можно проехаться и на русском такси. Он называет адрес, шофер кивает, открывает дверь.
Варлофф забыл, что не только у него хорошая память на лица, но и у любой обслуги – горничных в отелях, официантов, парикмахеров и шоферов. Мишель смутно припоминает пассажира. Он отвозил его на рю Гренель – в советское полпредство. Сейчас везет совсем в другую сторону – к Венсенскому лесу. Какой-то чертик дразнит Мишеля заговорить с пассажиром по-русски – вот тот-то удивится! Но голос рассудка останавливает: скандал тебе не нужен, не делай вид, что узнал, вдруг это чекист, которому застрелить человека – раз плюнуть.
Приехали. Пассажир расплачивается, Мишель протягивает сдачу, но тот великодушно отводит руку водителя.
– Мерси, мсье, – улыбается Мишель и трогает с места, потому что пассажир внимательно на него смотрит. Неужели вспомнил меня? Да за два года он на сотне такси ездил…
Нет, Варлофф не вспомнил случайного водителя. Просто ему пришло в голову, как использовать русских шоферов в своих целях.
Он размышляет о сути своей работы. Сеть советских агентов за рубежом существует в двух видах, каждый из которых работает на дипломатические или военные органы, и этим она схожа со службами других стран. В то же время агентурная сеть является частью международного коммунистического движения, и в этом заключается ее уникальность. Почти каждая страна является объектом внимания советской разведки, однако есть державы, которые считаются особо опасными для СССР. Польша и Румыния, соседи и потенциальные враги, стали самыми первыми целями с 1918 года. Прибалтийские страны в этот ранний советский период тоже являлись объектами наблюдения. У южных границ, в Иране и Турции, закулисная деятельность советской разведки встречала сильное английское сопротивление. На Востоке главная арена шпионажа – Харбин и Шанхай. Немного позже в центре внимания оказалась Япония.
Но на первом месте всё же были Париж и Берлин. Германия с 1920-го по 1933 год служила наблюдательным постом на Западе, но главной целью шпионажа оставалась Франция. Самая сильная держава на континенте, Франция являлась лидером интервенции союзников 1919–1920 годов. Она поддерживала Польшу в ее войне против России и финансировала перевооружение буферных государств. Совершенно ясно, что в случае нового конфликта Франция снова будет играть первую роль в антисоветской кампании.
Его встретили старый помощник Берг, местный резидент Смирнов, еще двое знакомых. Все были рады, что прислали именно Варлоффа, а не кого-то нового.
Знали и цель его приезда и направление общей работы: проникнуть во французское военное министерство и Генеральный штаб.
– Итак, что противостоит нам? – спросил Варлофф. – Доклады-вайте, Берг.
Тот открыл блокнот.
1. Персонал разведслужбы.
Шеф – полковник Анри Ру, помощник – полковник Жан Марсон. 17 офицеров, 2 унтер-офицера, 2 гражданских специалиста, 4 машинистки, секретарша и консьерж. Всего 29 человек. С 1923 года секретаршей является мадемуазель Люсьена Керси, женщина твердого характера.
2. Материальные средства: автомобиль, аппарат фотостат, 4 радиоприемника, 3 из которых настроены на Германию.
3. Бюджет. Десять миллионов франков в год, согласно генеральному докладчику по бюджету.
4. Местонахождение. Достаточно скромные смежные служебные помещения, прилегающие к Военному министерству на Университетской улице в доме № 75.
5. Структура. Два отдела:
а) Отдел разведки (СР): административная секция, германская секция, русская секция, итальянская секция (Средиземноморье и Ближний Восток), английская секция (охватывает всю Британскую империю), секция МГ (боевая техника).
б) Отдел контрразведки (ССР).
Три офицера связаны со службой наблюдения за шпионами Главной сыскной полиции (комиссар Луи Дюклу, Шарль Фо-Па-Биде и 10 инспекторов). Связь по телефону поддерживается между шефом разведки и директором сыскной полиции, Луи Марлье.
Резиденция за рубежом…
– Стоп, – прервал Варлофф, – это не сегодня.
Наступила пауза. Варлофф встал – размять ноги.
– Неплохо. Правда, данные – не все, не все, милый Берг, – устарели. Я их помню по прошлой своей службе. Но появились новые начальники, новые резиденты…
– Фо-Па-Биде по-прежнему на своем месте… – произнес Берг.
– Должность по-другому называется, – подал голос кто-то.
– Бог с ним, с названием, – отмахнулся Варлофф. – Продолжайте.
– Двое полицейских – шеф службы наблюдения за шпионажем Луи Дюклу и комиссар Фо-Па-Биде, двое военных – капитан Эжен Жоссе и капитан 2-го ранга Поль Шенуар из морской разведки – шесть лет назад с помощью осведомителей смогли разгромить нашу разведсеть. Они смогли вычислить шефа нашей разведгруппы. Но им не удалось узнать о существовании новичка группы…
– Есть один ценный источник, – подал голос резидент. – Чиновник в министерстве торговли. Несколько раз намекал нашему торгпреду, что готов сотрудничать с русскими. Даже принес папку с данными о торговой политике правительства. Но меня настораживает…
– Что?
Резидент неопределенно махнул рукой.
– Не пойму что… Надо бы его проверить… Я ждал вашего приезда.
Варлофф кивнул.
– Согласен. Назначьте встречу. Я посмотрю на него.
Встречу назначили в большом многолюдном парижском бистро. Берг и его сотрудник пришли заранее для наблюдения за свиданием со стороны. Инстинкт подсказал Варлоффу, что следует проявить чрезвычайную осторожность.
Как оказалось, меры предосторожности были не лишними. Варлофф сразу заметил двух мужчин, сидевших у окна, которые несколько раз внимательно посмотрели на него.
Хотя на Варлоффе был парик и накладные усы, он почувствовал себя неуютно.
– Эти двое похожи на полицейских агентов, – сказал он французскому чиновнику.
Тот поспешил развеять его беспокойство:
– На мой взгляд, они выглядят как типичные представители среднего класса. Они похожи на брокеров, которые заключают свои сделки в кафе.
– Может быть, но мне они не нравятся, встретимся в другой раз, – заявил Варлофф и быстро вышел из бистро.
Как только за ним закрылась дверь, французский чиновник из министерства торговли, как сообщили наблюдавшие за ним, сразу же поднялся и пересел к этим двум мужчинам, и у них завязался оживленный разговор.
Агенты подслушали, что упоминалось о Коминтерне и несколько раз о России и русских, затем один из французов оплатил счет, и все трое уехали в одном такси.
Резидент Смирнов показал Варлоффу документы, которые чиновник передал месяц назад. Тот внимательно просмотрел их и чуть не сплюнул – чепуха, не заслуживающая никакого внимания.
– Слушайте, Смирнов, я беру дело под контроль. Передайте этому типу, чтобы он принес на встречу в кафе «Оснер» другую документацию о торговых договорах.
Чиновник так и сделал, уверяя, что новые документы необходимо возвратить на следующий день.
Но, обычно пунктуальный, он опоздал на второе свидание. Варлофф решил, что он, возможно, доложил в полицию и что расставлена ловушка.
– Вы принесли документы? – спросил чиновник.
Уверенный в том, что французская полиция ведет наблюдение за их встречей, Варлофф позаботился о том, чтобы его не поймали с поличным.
– Конечно, нет, – с деланым равнодушием ответил чиновнику. – Они у моего коллеги. Он ждет нас в ресторане в Булонском лесу.
Они взяли такси, что дало возможность агентам Варлоффа убедиться, что слежки нет.
Затем Варлофф организовал передачу документов и немедленно ушел.
– Двойной агент? – вопросительно-утвердительно поинтересовался Берг.
Варлофф согласно кивнул.
– Один из десяти, что двойной! Посмотрите: вроде важные документы, а при ближайшем рассмотрении не имеют никакой ценности.
– Значит, их специально подготовила контрразведка.
– Именно так. Но мы сами с усами, не правда ли, Берг?
США. ЛИДИЯ И ОЛЕГ ЗА ОБЕДОМ
– Здесь не только воздух другой, – говорил Олег жене, – да, воздух иной, не знаю – чище или хуже, но другой, и отношения людей друг к другу – ины е, я не привык к постоянному деланию денег. Вероятно, привыкну.
– Но не через полгода жизни в США, а мы всего полгода здесь обитаем, мы даже не обитаем, а осматриваемся, буквально впитываем в себя американскую жизнь.
– Да, именно так – новую жизнь. А поскольку она новая, то всё – новое. А к новому не сразу привыкаешь. У меня в конторе – только и разговоров: сколько заработал и что сделали для контракта, какой контракт выгоднее, какая прибыль…
– Будто в Германии иначе…
– Не совсем. Но иначе.
– Привыкай.
– Я привыкаю. Как в русской пословице: с волками жить – по- волчьи выть. Так?
– Откуда ты знаешь столько русских поговорок?
– А, интересно! Рассказываю. Маман как-то зашла в русскую книжную лавку, чтобы купить книжку – читать на сон грядущий. Не помню, то ли Минцлова, то ли Немировича. Купила книгу и заметила, что рядом на полке стоит сборник пословиц и поговорок. Еще дореволюционное издание. Как он попал в лавку – тайна за семью печатями. Но маман полистала книгу, посмеялась и купила, сделала мне подарок к Рождеству. Маман вообще считает, что книга – хороший подарок. И мне, и брату всегда дарила книги. И знаешь, что? Ни разу не сделала ошибки! Все книги, которые она подарила, – отличные книги! Ни разу не ошиблась… Да и забывать русский язык нельзя. Брат, правда, в Париже всё время среди русских, там русских – тысячи, не то что в нашем любимом Мюнхене. Ну да, в Берлине русских много. Но не так, как в начале двадцатых годов. Тогда русских было – пруд пруди. Париж – столица нашей эмиграции, тысяч пятьдесят там русских, не меньше… Но я Берлин никогда не любил.
– Почему? Хороший город.
– Нет, он хотя и столичный, но… как тебе сказать? Он не душевный, он каменный. Не смейся, – разумеется, каменный. Но от его камней холодом веет. Ты заметила, Мюнхен – теплый город, мягкий, как и все баварцы; – фонтаны, скверы, пивные сады.
– Ну что ты придумываешь! А Нью-Йорк?
– Нью-Йорк – другой.
– И как? Ты уже воешь по-волчьи.
– Почти. Молчу. Слушаю. Изображаю пай-мальчика.
– Помогает?
– Еще как! Шеф, мистер Голос, поручает мне новое направление – Европу. Сначала предлагал Совдепию. Знаешь, у него, да и у всех в конторе, какой-то пиетет перед Совдепией. Иначе как Советским Союзом не называют. Я понимаю – новое направление, американцам интересно, но не хочу…
– Перерыв закончен. Ты доел? Ты едешь со мной?
– Нет, я должен зайти в банк, я в нем ни разу еще не был.
– Целую тебя, буду к вечеру.
– И я целую тебя, радость моя.
Олег Олонецкий шел получить деньги по чеку в банке, о котором в Европе никогда ничего не слыхал.
Из десяти лифтов он выбрал тот, на котором светилась надпись: «Экспресс». «Ведь мое конто, – думал он, – должно находиться в том отделении, у которого экспресс-лифт обязан остановиться.»
Так Олонецкий поднялся на 85-й этаж. Это обстоятельство, с одной стороны, покоробило его, но, с другой стороны, успокоило насчет солидности предприятия: ведь какой-нибудь захудалый банк не выстроил бы себе такого небоскреба.
Впрочем, счет его оказался не наверху, и он должен был на другом экспресс-лифте спуститься на все восемьдесят пять этажей, чтобы навести более точные справки. К его удивлению, он, однако, спустился не на 85, а на 89 этажей. Загадка разрешилась, лишь когда он вышел из лифта и узнал о существовании подземных этажей.
Олонецкий находился теперь у тех помещений, которые в странах, где не говорят по-английски, называются английским словом «safes», но здесь их называют «vauts».
В этих скрытых от взгляда случайного посетителя помещениях примечательна, прежде всего, дверь, механизм которой напоминает устройство средневековых башенных часов с подвижными фигурами. Дверь эта сделана из нержавеющей стали, имеет толщину 1 метр, весит 45 тонн и запирается по вечерам тремя служащими, которые ее, однако, могут снова открыть лишь в час, точно устанавливаемый старшим контролером на часовом механизме.
Все эти меры предосторожности приняты только для успокоения арендаторов сейфов, а не против воров; даже бронированное помещение более старой системы, как, например, европейский сейф, дает так же много или, лучше сказать, так же мало гарантий против налетов и взломов. Хотя существует один оптический трюк, состоящий в том, что включенный шифр могло видеть только включающее его лицо, но не стоящий с ним рядом или любопытно заглядывающий сосед по сейфу.
Здесь хранилось около 8 миллиардов долларов наличными, а также в бумагах и ценностях. Но интересно узнать, как все эти богатства доставляются в банк! Восемнадцать броневиков с пятью полицейскими, оснащенные слезоточивыми газовыми бомбами и пулеметами, проезжали из старого здания банка между шпалерами сыщиков. Только в одном из броневиков находилась заманчивая кладь, остальные семнадцать лишь конвоировали его.
На первом, всё еще подземном, этаже, над самыми сейфами располагались так называемые «Ночные вклады». Заложенные за наличные деньги или сданные на хранение на ночь ценные бумаги обеспечиваются гарантиями не только против налетчиков, но и против обесценивания. Благодаря специальному осведомительному бюро, которое извещает банк не позже чем через две минуты после обнаружения растраты, раскрытия банкротства или самоубийства контрагента, банку еще удается сплавить его залог по возможно сходной цене.
Наверху все помещения с раздвижными дверьми, которые почти повсюду заменяли стены, были устланы пушистыми коврами – пышные залы были полны девиц у беззвучных пишущих и счетных машин.
Зал заседаний, где лежали приготовленные блокноты и остро заточеннные карандаши, имел форму полуэллипса и был, по-видимому, копией зала Верховного суда в Вашингтоне. По сверкающим золотом плакатам, прикрепленным к клубным креслам, можно было узнать имена кардиналов этого финансового собора.
В телефонной комнате находилось двадцать пять девиц-служащих, обрабатывающих сто пятьдесят государственных станций, девятьсот добавочных и сто прямых проводов на биржу и в филиалы – в среднем по 27 тысяч вызовов в день – до 31 тысячи максимум.
В смежном помещении располагался громадный аппарат – пресс для воспроизведения, проявления и копирования со скоростью обработки входящих документов и векселей за одну минуту с четвертью.
Затем шло помещение, заполненное трубами, – пневматическая почта. Здесь находилась центральная станция электрического почтового сообщения между отделениями, по 8000 отправлений ежедневно.
И в «крематории», где оплаченные купоны сжигались при полной пожарной безопасности и гарантии от воров, было всё в порядке. Перегородки, которые в случае пожара изолировали каждое отделение, оставляли открытыми лишь вход в горящую кабину.
В огромном кассовом зале ежечасно отпускалось до 8000 клиентов… Здесь же над одним из столов висела табличка: «Кредитные письма».
В раздевальне для служащих шкафы были устроены остроумно, иначе не скажешь, – повешенный снаружи зонтик мог быть снят только изнутри…
Да, то был заслуживающий доверия банк!
Олонецкий же, долго не размышляя, поднялся на лифте до нужного ему этажа и, довольный, получил все свои 100 долларов, обозначенные в представленном им кредитном письме, и, таким образом, отказался от обещанной ему в прекрасном будущем сверкающей золотом таблички с его именем, которая могло бы красоваться на клубном кресле в зале заседаний правления банка.
ПАРИЖ. АРТУР
Артур не вернулся из Советского Союза в Германию, где к власти пришли нацисты. Он поехал в Париж и стал политическим эмигрантом.
В то время резко изменилась политика компартии. Исчезли революционные лозунги и ссылки на классовую борьбу и диктатуру пролетариата. Настала эпоха Народного фронта, объединившего все «прогрессивные силы» против нацизма. СССР вошел в Лигу Наций, в его внешней политике возобладала линия Литвинова, ориентированная на союз с демократическими странами.
Для Артура в его отношениях с партией наступил «второй медовый месяц».
Когда он приехал в Париж, процесс о поджоге рейхстага, за которым с напряжением следила вся Европа, был в самом разгаре. На следующий день он познакомился с Вилли Мюнценбергом, руководителем Отдела западной пропаганды Коминтерна, получил работу в его штабе и, таким образом, стал рядовым великой идеологической войны между Москвой и Берлином.
Битва закончилась полным разгромом нацистов – единственным разгромом за семь предвоенных лет. И коммунисты, и нацисты старались доказать, что поджог рейхстага совершила противная сторона. Мир с замиранием сердца наблюдал за этим спектаклем, не понимая сути, – так малые дети, затаив дыхание, смотрят лихо закрученный боевик. Мир еще не привык к спецэффектам, надувательствам и закулисным интригам тоталитарной пропаганды; причем, у спектакля был не один постановщик, как позднее у московских судилищ, а сразу два, наперебой состязавшиеся в своем искусстве, словно два соперничающих шамана перед очарованным племенем.
Двух колдунов звали доктор Йозеф Геббельс и Вилли Мюнценберг. В ту пору почти никто не знал о Мюнценберге. Публика видела классическое сражение между истиной и ложью, добром и злом. На самом деле обе стороны были виновны, но виновны не в тех преступлениях, которые друг другу инкриминировали. И те, и другие лгали; и те, и другие опасались, что противник располагает фактами. «Серым кардиналом», неведомым миру вдохновителем антифашистского крестового похода, был Вилли Мюнценберг. В ночь, когда горел рейхстаг, он бежал из Германии, собрал свой штаб в Париже и начал кампанию, не имевшую себе равных в истории пропаганды.
Сначала Вилли создал Всемирный комитет помощи жертвам немецкого фашизма с отделениями по всей Европе, а также в Америке, – благотворительную организацию. Филиалы возглавляли уважаемые люди – от английских герцогинь до американских журналистов и французских ученых. Все они слыхом не слыхивали о Мюнценберге и считали Коминтерн пугалом, изобретенным доктором Геббельсом.
Вилли учредил в Париже собственное издательство, «Эдисьон де Каррефур», и поручил помощникам заняться выпуском первой из прославившихся «Коричневых книг о гитлеровском терроре и поджоге рейхстага». Со времен «Здравого смысла» Томаса Пенна ни один политический памфлет не оказывал подобного воздействия на умы.
Книга вышла анонимно. На титуле значилось: «Подготовлено к печати Всемирным комитетом помощи жертвам немецкого фашизма. Предисловие лорда Марли». Здесь впервые достаточно полно говорилось о концлагерях, приводилась статистика, списки жертв, сообщалось о преследовании евреев, уничтожении книг и о других аспектах террора. Документы подготовил разведаппарат Коминтерна. Информацию собирали с бору по сосенке, дополняли догадками. Уже через несколько недель «Коричневую книгу» перевели на семнадцать языков. Она вышла миллионным тиражом и сделалась библией антифашистского движения. Ее переправляли в Германию под видом дешевых изданий классики, в обложках шиллеровского «Валлен-штейна» и гётевского «Германа и Доротеи».
Пока готовили «Коричневую книгу», Мюнценберг, не теряя времени, осуществлял и другие свои замыслы. Под эгидой Всемирного комитета создал Комиссию по расследованию дела о поджоге рейхстага. В нее вошли самые известные юристы из разных стран – бывший премьер-министр Италии Франческо Нитти, сын бывшего премьер-министра Швеции сенатор Гeopг Брантинг, Артур Гарфилд Хейс – адвокат Сакко и Ванцетти, мэтр Моро-Жаффери и мэтр Гастон Бержери, представлявшие Францию, англичанин Д. Н. Притт и другие.
14 сентября 1933 года в зале Лондонского юридического общества сэр Стаффорд Крипс откроет первое публичное заседание. Комиссия допросит свидетелей, перепроверит улики и «будет действовать как неофициальный трибунал по мандату мировой совести», – напишет во «Второй коричневой книге» Отто Кац, незримый вдохновитель этого начинания. Работа Комиссии получит название «Контрсуд».
Западу подобного рода неофициальное разбирательство будет в новинку, оно привлечет внимание всего мира. Это напомнит Мюнценбергу «революционные суды», практиковавшиеся в царской России. Кампания Мюнценберга завершится триумфом: Димитрова, Торглера и их товарищей оправдают. Для широкой публики оправдание Димитрова означало, что с коммунистического движения снято подозрение в заговорщической деятельности и, значит, «коммунистический террор» – вымысел нацистов, желающих скомпрометировать политического противника…
Артур убедился, что в пропаганде полуправда гораздо действеннее истины, а переход к обороне чреват поражением. Он поймет, что на таких условиях демократия всегда будет проигрывать тоталитаризму. Работа на Мюнценберга покажет, сколь малы шансы западной демократии выиграть психологическую войну против таких противников, как Гитлер и Сталин. Ведь ради победы Западу пришлось бы отказаться от принципов и ценностей, во имя которых он и вступил в борьбу.
ОТСТУПЛЕНИЕ.
КРАСНЫЙ КАРДИНАЛ МИЛЛИОНЕР ВИЛЛИ МЮНЦЕНБЕРГ
В молодости Вилли Мюнценберг работал на обувной фабрике, затем эмигрировал в Швейцарию, где стал помощником фармацевта. Во время Первой мировой войны он сблизился в Цюрихе с большевиками-эмигрантами, с Лениным, Троцким. В 1917-м Вилли выдворили из страны; он вернулся в Германию в 1918-м, вступил в революционный «Союз Спартака», а в 1919-м стал одним из основателей отпочковавшейся от «Спартака» Коммунистической партии Германии. Первоначально Вилли занимался пропагандой среди юношества, а после того, как в Москве был организован Коммунистический интернационал молодежи, Вилли стал его первым председателем. Сколько прекрасных девушек маршировало мимо трибун, когда политическим мероприятием руководил Вилли!
Спустя год в России начался страшный голод – последствия Гражданской войны. Третий конгресс Коминтерна обратился с призывом о помощи к пролетариям мира, ко всем сторонникам социализма. Вслед за этим призывом возникает Международная рабочая помощь (Межрабпом) во главе с Мюнценбергом. Свою прославленную «Фирму», так называемый Трест Мюнценберга, он учредил в Берлине в сентябре 1921 года. Эта организация добилась изумительных результатов (правда, не совсем тех, ради которых создавалась). Поначалу главной задачей была помощь голодающим, и за два года Межрабпом собрал и отправил в Россию около пятидесяти пароходов с самым разным добром, от лекарств до грузовиков и швейных машинок. Пропагандистское значение акции было огромным.
Мюнценберг изобрел совершенно новую технику массовой пропаганды, основанную на, казалось бы, очевидной идее: когда человек дает деньги на какое-то дело, он и эмоционально вкладывается в него; его интерес тем сильнее, чем больше пожертвование. Главное – найти задевающий за живое способ собирать взносы. Тут Вилли был неистощим. Он не просил милостыню, а предлагал рабочим внести однодневную зарплату в «знак солидарности с народом России». Не благотворительность, но солидарность стала лозунгом первой кампании, а затем и всей деятельности Межрабпома. Жертвователи получали из СССР почтовые марки, нагрудные значки, медали, фотографии, бюсты Маркса и Ленина – каждая лепта оборачивалась эмоциональной связью человека с делом…
Сначала «Фирма» печатала листовки, поддерживая кампанию помощи голодающим, вскоре начала организовывать собственные издательства, книжные клубы, журналы и газеты, и к 1926 году Вилли принадлежали две немецкие ежедневные газеты с массовым тиражом – «Берлин ам морген» и «Вельт ам абенд», еженедельник «Арбайтер иллюстрирте цайтунг» – коммунистический аналог «Лайф», насчитывавший миллион подписчиков, специальные журналы для фотографов, радиолюбителей и т. п., – все с ненавязчивым коммунистическим уклоном.
Помимо всего прочего он финансировал постановку авангардных коммунистических пьес, вошедших тогда в моду, и фильмы лучших российских режиссеров. Для этого создали киностудию в Москве – «Межрабпом-Русь», которую в 1928 году переименовали в «Межрабпомфильм». На студии были созданы шедевры советского кино – «Мать», «Потомок Чингиз-хана», «Великий утешитель», «Простой случай», «Окраина», «Три песни о Ленине», а также, как сегодня назвали бы, блокбастеры «Мисс Менд», «Папиросница от Мос-сельпрома», «Процесс о трех миллионах», «Поцелуй Мэри Пикфорд», «Праздник святого Йоргена» и многие другие. Киностудия превратилась в быстро растущий организм и по своему производственному и техническому оснащению стала лучшей советской киноорганизацией.
Мюнценберг в «Межрабпомфильм» мобилизовал цвет немецкой культуры. Эрвин Пискатор, революционер театра, сопоставимый с Мейерхольдом, переехав в СССР, снял фильм «Восстание рыбаков». Пиль Ютци создал на основе рисунков Генриха Цилле «Путешествие матушки Краузе за счастьем». Бертольт Брехт написал сценарий, а Ханс Эйслер – музыку для фильма Златана Дудова «Куле Вампе». Странное название на вестфальском диалекте – буквально: «прохладное брюхо» или «пустой живот», – название палаточного лагеря безработных. Голландец Йорис Ивенс, умевший воспеть и дождь, и работу машин, снял на строительстве Магнитки «Песнь о героях». Прокат фильмов в СССР и Европе приносил немалый доход.
Партийная бюрократия ненавидела и самого Вилли, и всех его сотрудников, прозванных «мюнценбергцами». Ненависть сплачивала приближенных Вилли, превращая в дружную компанию, партию внутри партии. «Ближний круг» Вилли состоял в ту пору из его жены Бабетты Гросс, обер-адъютанта Отто Каца и «трех мушкетеров»: секретаря Ханса, водителя Эмиля и телохранителя Юппа.
Бабетта была одной из двух сестер, появившихся на свет в аристократической потсдамской семье Тюринг. Ее сестра Маргарет – жена журналиста Гейнца Неймана, лидера ультралевого крыла немецкой компартии. Бабетта – высокая, прекрасно державшаяся, красивая, спокойная, вежливая, – умела добиваться своего. Трудно представить себе более несхожую пару, чем холодноватая патрицианка Бабетта и приземистый пролетарий Вилли, но в их отношениях царила ощутимая даже для посторонних гармония, и оба они, при всех внешних различиях, обладали высоким чувством собственного достоинства – это был, несомненно, союз равных и близких по духу людей…
«По старшинству» после Бабетты значился Отто Кац, ближайший помощник Вилли, прекрасно его дополнявший. Он обладал теми способностями, которых не хватало Вилли, и, в свою очередь, не имел его преимуществ. Вилли был закаленный и грубоватый лидер. Отто – тонкий и вкрадчивый исполнитель. Вилли выглядел, как сапожник из тюрингской деревушки, – так и виделось, как он сидит на низеньком стуле в кожаном фартуке и с размеренностью отбойного молотка заколачивает гвоздики в старый башмак. Отто, напротив, – темноволос, красив, обаятелен, хотя чувствовалась в нем гнильца. Закуривая, он всегда прикрывал один глаз, и эта гримаса настолько вошла у него в привычку, что, обдумывая какую-то задачу, он часто жмурил левый глаз, даже если в этот момент и не курил. Вилли не знал ни одного слова на иностранном языке – Отто бегло говорил по-французски, по-английски, по-русски и по-чешски. Вилли не мог связно изложить свои мысли на бумаге. Отто, плодовитый журналист, успел написать и издать несколько книг (все, за исключением одной, анонимно).
В качестве посланца Вилли, скрывавшего свое лицо, Отто не раз отправлялся в Англию и в Голливуд, организовывал там антифашистские комитеты и собирал пожертвования. Повсюду он завязывал политические связи, пользовался популярностью у женщин, особенно у политически активных, исполненных благих намерений дам среднего возраста, – он умело использовал их расположение в своих целях.
В обязанности Отто входило шпионить за Вилли по поручению партийного аппарата. Вилли догадывался, но только плечами пожимал и откровенно презирал своего «адъютанта».
Однажды Артур спросил Вилли, как он познакомился с Отто, и тот ответил с тюрингской растяжечкой:
– Я выудил его из Ландвера.
Довольно узкий берлинский канал Ландвер чрезвычайно подходил для тех, кому требовалось скрыть труп от полиции, а также – для самоубийц. По-видимому, в начале 1920-х Отто остался на мели и просил у Вилли дать ему любую работу, угрожая, в противном случае, утопиться в канале.
В 1938-м Вилли порвал с Коминтерном, и Отто тут же изменил ему. Это не стало неожиданностью. Несмотря на имевшуюся в нем червоточину, Отто покорял сердца. С великодушием разбойника он мог прийти на помощь, проявить теплое участие, повернуться неожиданной стороной – когда это не противоречило его интересам.
Артур испытывал к нему то отвращение, то симпатию. Когда он угодил в испанскую тюрьму, Отто, чтобы спасти его, начал международную кампанию, масштабы которой совершенно не соответствовали положению Артура в компартии. После освобождения Артура Отто встретил его на Гар дю Нор с огромным букетом цветов. Они обнялись – искренне, по-братски… Однако дружеские отношения между ними не сложились. В окружавшей Вилли атмосфере придворных интриг, соперничества и фаворитизма Отто, естественно, воспринимал Артура как конкурента: оба полиглоты, оба – выходцы из буржуазии, сохранившие весьма полезные связи вне партии, оба – энергичные, активные, деятельные… Этим сходство исчерпывалось, поскольку в Отто бурлили политические амбиции, а Артур давно осознал собственную непригодность для партийной карьеры. В партии всё его честолюбие было направлено лишь на служение; он мечтал, в соответствии с лозунгом, «быть полезным партии». Но Отто не подозревал о подобных изгибах его души и не мог поверить в искренность побуждений товарища.
Наверное, Артур сумел бы что-то противопоставить ревности Отто и сохранить не слишком заметное место в Комитете, но у него появились другие, более серьезные заботы: он начал превращаться в профессионального коммуниста, в партийного чиновника на жалованье.
Да, официально он работал во Всемирном комитете, но в действительности ему платил Межрабпом, то есть партия. Артуру это претило, он не желал становиться партработником, принадлежать к официальной структуре. Он испытывал отвращение ко всем видам политической бюрократии. Этот комплекс он нажил еще в свой сионистский период, раз и навсегда возненавидев самодовольных, напыщенных функционеров, оседлавших движение. Чувство усилилось, когда ему пришлось с близкого расстояния наблюдать политические махинации Коминтерна.
Как всегда в критические моменты его жизни, решение пришло само собой, без сознательного обдумывания всех доводов «за» и «против». В начале 1934 года он уволился с платной партийной должности – единственной, что когда-либо занимал, – и временно расстался с Вилли и Отто Кацем, ничем не омрачив отношения с ними.
PARIS. МИШЕЛЬ. ОСЕНЬ
– Я страшно устала, – признается Жанна мужу. – Вчера столько дел случилось, как никогда. Убирала дом, готовила, ездила в китайскую прачечную, – ты не смог меня туда отвезти, пришлось самой, – словом, обеда у меня нет. Ты сходи в кафе напротив, к мсье Беро, поешь там…
– Что там можно поесть, – ворчит недовольно Мишель, но вспоминает, что в кафе напротив недурно кормят, в прошлом году он ел там суп, правда, не марсельский буйабез, но вкусный; обычно он забегает в кафе выпить чашку кофе с круассаном или стаканчик вина.
Мишель накидывает пиджак и переходит улицу – в кафе.
Мсье Беро подобно памятнику возвышается над стойкой. Куча седых волос до плеч, хитрые глаза и улыбка встречают водителя.
– Привет, мсье! – приветствует Беро. – Стаканчик вина или пиво?
Мишель здоровается с ним за руку.
– Я хотел бы поесть, Беро. Чем вы меня покормите?
– Вы пришли вовремя, мой друг, – кивает тот головой. – Только что приготовили утку. А что ваша хозяйка? Уже не кормит вас? – шутит кабатчик.
Мишель согласно кивает и оглядывается в поисках свободного места.
– Она сегодня занята.
– Приходите вместе с ней обедать в воскресенье, у меня будет прекрасная баранина под чесночным соусом с каштанами.
Мишель снова кивает.
– Звучит аппетитно, обязательно придем. Я в воскресенье не работаю.
Над полками с набором разноцветных бутылок, над сверкающими кофейными цилиндрами висят помятые и пробитые немецкие и французские каски, ржавая сабля, шпоры и картинки в застекленных рамках.
В вечерний час, когда почтенные жители квартала заходят сыграть в «белот», сразиться на бильярде или просто почесать язык у стойки, мсье Беро любит ораторствовать. Но сейчас день, посетителей не так много – двое потягивают пиво, в углу кто-то углубился в газету, парочка занята поцелуями.
– Садитесь за тот столик, – показывает Мишелю кабатчик, – у вас над головой будет это старинное ружье, считайте, оно вас охраняет… Вы воевали и знаете, что только тот, кто запросто похлопывал по плечу нашу общую хозяйку, госпожу Смерть, тот знает, что такое Жизнь. Это штука очень тонкая и пестрая, и надо ее понимать.
Мишель усаживается, хозяин кладет салфетку, в которую завернуты нож и вилка.
– Вы считаете, что в ней понимаете, Беро?
– Я понимаю в ней больше, чем в этой бутылке. Я и во сне скажу, какой выгонки кальвадос, сколько в нем градусов, из Шампани он или бургундского разлива. Не будете же вы спорить со мной, что бургунское только красное!
– Не буду, Беро, что вы…
– У меня еще прадед – вон его севастопольское кепи – держал бистро. Вот как я понимаю жизнь!
– Расскажите. Но налейте мне немного кальвадоса.
– Саида!
Прислуга-алжирка уже несет тарелку с уткой.
Беро в своем репертуаре.
– Хорошо. Вот, скажем, социалисты. Социалисты говорят, что в идеальном будущем уничтожат деньги. А я считаю, что нужно быть круглым идиотом, чтобы додуматься до такой чепухи. Когда я беру обыкновенное маленькое су – кстати, усилиями наших финансистов оно скоро станет меньше рубашечной пуговицы, а в его дыру нельзя будет просунуть не то что шпагата, а и средней иголки… – я беру одно су, а вы приносите мне из лаборатории хороший микроскоп. И вот тут мы с вами увидим, что это су составлено из сорока двух миллионов маленьких зернышек, ровно из 42, по числу жителей Франции. Все мы в нем, в этом су!
– Все? – недоверчиво переспрашивает Мишель, отрываясь от тушеной утки.
– Все! – подтверждает Беро. – Виноделы, сапожники, слесари, булочники, маляры, кузнецы, плотники, огородники, шоферы, чиновники и министры…
– И они тоже? – с усмешкой переспрашивает Мишель.
– Хм… Вы правы. Впрочем, зерно чиновника или министра будет всё ж помельче, чем зерно стеклодува или рабочего с вилеттских боен. Су – это взмах руки в труде, взмах всей Франции. Вот где подлинное единение, настоящий коллектив, а не в социализме. Сейчас оно у меня, потому что я его стою, я работаю и меня наградила им вся французская нация. Завтра оно уйдет на базар или к поставщику, и дальше пойдет гулять по всей стране и обойдет всех – конечно, тех только, кто работает. Лодырь и пьяница его не увидит.
– Очень хитро получается, Беро.
– Хитрости тут мало, а просто бывают разные головы, глупые и умные. До одних доходит, от других отскакивает.
Он возвращается к себе за стойку, наливает большую рюмку кальвадоса и возвращается с ней к Мишелю.
– Прекрасная утка, – хвалит Мишель. – Ваше здоровье! – выпивает кальвадос. – И кальвадос хороший.
– А я что говорю? Да… – Беро возвращается к потерянной было мысли. – Теперь представьте себе, что социалисты правы, что деньги надо отменить.
– Что же это будет? – спрашивает Мишель.
– А вот что! Все мы начнем обмениваться продуктами нашего труда. Вот, скажем, я хочу поехать в Рим, приложиться к алмазной туфельке его святейшества, принять папское благословение. Во-первых, мне нужно тащить на вокзал целый камион бутылок, во-вторых, я там получу по шее, потому что Папа не может быть пьяницей. Ничего у меня не выйдет, и моя свобода, свобода французского гражданина, будет стеснена. Теперь представьте себе, что у меня захочет выпить мирный торговец зонтиками. Во-первых, зонтичное дело будет невыгодным, потому что зонтик стоит франков двадцать, а у меня, при моих ценах, человек уже за десять валится под стол. Во-вторых, я тоже накостыляю ему по шее, потому что зонтики терпеть не могу и нахожу их несоответствующими мужскому воинскому достоинству. И опять будет стеснена свобода французского гражданина.
Сидящие в кафе, внимательно слушающие кабатчика, хохочут.
– Да, мои дорогие друзья, – продолжает Беро. – Деньги – великая вещь, гениальная выдумка и подлинное сердечное согласие всех людей. Это так, и не пытайтесь возражать мне туманными разглагольствованиями о чести, достоинстве, благородстве и прочих высоких вещах. Всё это или уже заключено в маленьком су, или сам жалуешься, уязвленный дурак, с претензиями на то, на что не имеет он никакого права. Личная стоимость человека – это вес его кошелька!
Мишель вспоминает, как несколько месяцев назад в поздний час возвращался домой. Все давным-давно спали в тихом квартале. Неожиданно он увидал приглушенный свет в окнах Беро. Ему захотелось выпить стакан вина. Из-за стекла хозяин приветливо кивнул головой старому клиенту и вышел отодвинуть засов. На прилавке лежала груда мелких денег, а рядом щипцы, тряпки, тертый кирпич и баночка с мазью.
– Что вы делаете, мсье Беро? – удивленно спросил Мишель.
Кабатчик довольно улыбнулся вопросу.
– А я устраиваю себе время от времени праздник. Я говорю о деньгах. Деньги – это священная отвлеченность. Они проходят мимо людей, лишь касаясь и благодетельствуя лучших из них. Деньги должны быть чистыми, их не смеет осквернять грязь, следы наших человеческих отношений. Каждый день я отбираю наиболее потемневшие и исковерканные экземпляры…
– Исковерканные? Это как? – не понял шофер.
– У некоторых негодяев есть мерзкая манера колотить по деньгам молотком, отщипывать углы, даже плющить их под колесами трамваев, – и раз в неделю я исправляю то, что делают дураки или бессмысленные бунтари. Я чищу их, выпрямляю и выпускаю в мир такими же девственными, какими выходят они из рук государства… Жаль, отменили бронзовую монету, с никелем скучно. Бронзу я начищал так, что она горела, я доводил ее до блеска только что отчеканенной медали. Да, да, не улыбайтесь. Каждая монета – это медаль для честного и трудолюбивого человека…
PARIS. КРАСИЛЬНЯ ПРОЦЕНКО
Приятель Зуева работал в красильне – там красили в разные цвета ткани, шарфы, шали и покрывала. Проценко значился хозяином. Они с Зуевым то ли вместе служили, то ли лежали в госпитале – в общем, приятельствовали на правах старых знакомцев и ветеранов.
Красильня представляла собой длинный сарай, в котором, кроме двух больших и никогда не мывшихся окон, стояли три большие и одна маленькая ванны, над которыми гусиными клювами нависали водопроводные краны. Между ними располагался грубый дощатый стол, на котором на ткань наносили воск. Часть сарая занимали натянутые веревки, на них готовые изделия – или, как их называл совладелец предприятия поэт Дряхлов, продукт – сушился. В другой части сарая стоял большой стол, накрытый синей клеенкой, а вокруг – садовые скамейки с несколькими подушками-думками. Через весь сарай почти возле пола проходила труба отопления, которая скрывалась в стене.
Производственный процесс происходил в чистой ванне, где распускалась краска. Шарф или скатерть покрывался воском в горячем виде, воск клался по рисунку. Шарф прокрашивался везде, где не было воска. Потом снимали воск утюгом, снова покрывали воском уже прокрашенные места и снова погружали в ванну.
В помощниках Проценко значились два поэта – Кальчужный и Варфоломеев, веселые и, на его удивление, работоспособные молодые мужики.
Раздался стук в дверь.
– Кто стучится в дверь ко мне? – громко спросил Проценко.
Поэты продолжили, заметив в окошко Зуева:
– С пулеметом на ремне!
Это Зуев, это Зуев,
Пулеметчик, правда, ху…
Вошел Зуев.
– Я вам покажу ху… Я пулеметчик высшего класса. У меня команда была.
– Знаем, знаем, Николай. Садись. Настроение плохое, я не ошибся? Неприятности? Сейчас пройдут! Вина выпьешь? Впрочем, о чем спрашивать! Дайте ему чистый стакан. Извини, Николай, чистого нет. Вымой под краном эту посудину и садись к столу. А кто с тобой?
Зуев представил:
– Мой друг, мы вместе работаем. Князь Георгий Олонецкий.
– Ого! – воскликнул Кальчужный. – Настоящий князь?
Олонецкий кивнул и улыбнулся.
– Князей в нашей пещере еще не бывало…
– Ему то же самое сказали у «Ситроёна», когда он пришел туда наниматься, – сообщил Зуев.
– Садитесь, ваше сиятельство, к нашему столу, не побрезгуйте нашими напитками…
– А я спою его сиятельству свою новую песню, – добавил Варфоломеев. – Где моя гитара?
– Нет гитары, есть мандолина.
Варфоломеев оказался покладистым.
– Ничего, сыграю и на мандолине, – он забренчал струнами. – Помню, девятнадцатый год, поезд набит… кем он только не набит! Все уезжали на юг…
– К харчам? – съязвил Проценко.
– И к ним тоже. Кого только нет в поезде – и чиновники, и министры, и генералы, но жрать нечего, потом на какой-то станции один офицер притащил ведро раков… Раков, господа! Вареных раков! И все набросились на них, стали есть… простите, жрать… чепуха несусветная, тогда песенка и родилась: все жрут раков, а я съел пару и за гитару…
– Это мы давно слышали. Ты брось болтать, – прервал Кальчуж-ный, – пой, раз взялся… человек ждет… Князь…
– Да бросьте, – отмахнулся Олонецкий, впадая в нужный тон. – Какие князья? Всё в прошлом… Наливайте.
Зуев внес ясность:
– Вы думаете, князь Георгий просто так пришел? Нет, он – личность с понятием – он вам две бутылки вина принес.
Проценко довольно кивнул.
– Это по-нашему! – он посмотрел на этикетки. – Такого дара в нашей коллекции еще не встречалось.
– Точно нет, – согласился Кальчужный. – А ты пой, пой, мы тебе подпоем. Не про поезд, а новую, про генерала…
– Ну, да, я стишки в «Возрождении» не печатаю под псевдонимом…
– Завидуешь, что ли? – не понял Проценко.
Варфоломеев скривился:
– Кому? Ему? Да я таких стишков по десятку в неделю могу выдавать! И какой он себе псевдоним придумал – Джон! Ха! Англичанин нашелся… Да ну вас… – и затянул очередной романс.
О мой генерал, эмигрантскому съезду
вы шлете привет, поднимая престиж.
Но ваш бронепоезд стоит у подъезда,
а ваша мадам покоряет Париж.
О сколько же швали под кров ваш подлезло!
А сколько невинных погибло в боях!
Но ваш бронепоезд подали к подъезду
и ваша мадам примеряет боа.
Я знаю, что вам всё на свете известно.
Вы видите светлые дали отсель.
Пусть ваш бронепоезд пыхтит у подъезда,
а вашу мадам одевает Шанель.
А что нам осталось? Вино и протезы,
И мысли о мести – высокий полет.
А вам бронепоезд подали к подъезду,
И ваша мадам о России поет.
Олонецкий захлопал в ладоши. Зуев вторил ему. Варфоломеев картинно раскланялся.
– Прекрасная песня, – высказался Юрий
– И я так считаю, – согласился автор. – Была бы гитара, а еще лучше рояль, я бы не так исполнил! Не какой-то Морфесси!
Олонецкой удивился и осторожно поинтересовался:
– А Морфесси – это плохо?
– Нет, – успокоил Варфоломеев, – Морфесси – хорошо, плохо – когда подражают… а подражателей много, поверьте на слово.
– А что за генерал имелся в виду? – неожиданно спросил Зуев. – На что намекаете? Подозреваю, что Скоблин и его бабенка – Плевицкая.
Варфоломеев перебил:
– Нет-нет, это обобщенный образ. Не надо подозрений!
Кальчужный подхватил тему.
– Да-да, офицеры – они такие… А мы люди простые, незамысловатые, штатские. Вы, ваше сиятельство, тоже штатский? Ну, замечательно. Садитесь, ваше сиятельство, к нашему столу, не побрезгуйте напитками…
Дело в том, что в свободное время (а его, поверьте мне, оказывалось много) Проценко и два его помощника, поэты Кальчужный и Варфоломеев, занимались не менее важным делом – дегустацией французского вина.
Проценко как-то обмолвился, что цель любого нормального русского человека, живущего в такой замечательной стране, как Франция… Кальчужный перебил:
– В ужасном городе Париже…
Варфоломеев добавил:
– В мерзком, грязном, вонючем Париже! – намекая на то, что он живет в отеле, где кроме него обитают клопы, тараканы и блохи, жить рядом с которыми тяжело и трудно.
Присутствующий при сем разговоре Зуев заявил, что недавно в журнале «Иллюстрированная Россия» он читал про некоего полковника, который в Ницце процветает на том, что выводит инсектов из квартир.
Проценко, знавший всех и вся в Париже, добавил:
– Ницца далеко, а у Варфоломеева денег на билет никогда не бывает. А вот я слышал, что поэтесса матушка Мария выводит клопов каким-то средством…
Варфоломеев захохотал.
– Не иначе молитвами!
Зуев его остановил.
– Простите, друзья. Дайте закончить моему славному однополчанину Проценко. Что ты хотел сказать?
Проценко закончил тираду:
– …гарное здесь вино. У нас на Черниговщине такого нет. Я решил, что нам надо попробовать все вина, которые есть во Франции.
Он махнул рукой в сторону полок, которые украшали стену и достались Проценко вместе с сараем от прошлых владельцев. На полках лежали куски воска, парафина, стеариновые свечи, стояли пустые бутылки разнообразной формы.
Олонецкий подошел к ним и внимательно вгляделся. Будем точны – вчитался. Дело в том, что на всех бутылках, на всех этикетках химическим карандашом была проставлена дата, которая обозначала день и месяц, когда данная бутылка была откупорена. Под дробью значились цифры – 3, 3, 1, что означало, как догадался Юрий, – сколько человек принимало участие в уничтожении напитка.
– Здесь не всё, – заметил Кальчужный, – мы много выбросили. Я предлагал не бутылки собирать, а вести дневник пития – кто, что, сколько и когда выпивает. Но Варфоломеев обозвал меня бюрократом. Что с него взять, недоумка…
– А по шее не хочешь? – возмутился тот.
– А ты, Варфоломеев, продолжай.
Тот улыбнулся и продолжил рассказ:
– Особенно трудно нам было с пожилыми людьми, достигшими в России высоких чинов или положения. Они не признавали не только возражений, но даже очередей или времени приема. Помню, как один величавого вида старик, минуя очередь, решительно подошел к Смирнову и протянул ему свои документы. – Простите, голубчик, – с вежливо-смущенной улыбкой проговорил тот. – Я еще должен закончить дело стоявшей перед вами дамы… – Что? Голубчик? – покраснев от негодования, воскликнул старик. – Извините! Я вам не голубчик, а генерал от инфантерии! – Ах, так? В таком случае простите за ласковое обращение, ваше превосходительство, будьте любезны стать в очередь.
Проценко допил свой стакан и глубокомысленно произнес:
– Из всех вин Германии баденское вино, мне представляется, быстрее всех ударяет в голову.
Кальчужный поинтересовался:
– Уже ударило?
– Пока нет, но ожидаю удара. Николай, вчера я прочитал в «Фигаро» про банковских мошенников, и просто волосы встали дыбом – как они воруют…
Варфоломеев разлил вино.
– Да… Чего не хватает? Зарабатывают – нам и не снилось…
– Погодите, погодите! – поднял ладонь Зуев. – Неужели не привыкли? Пора привыкнуть. Не следует ничему удивляться. Хотя наш любезный хозяин прав – от изумления волосы встают дыбом и глаза не верят прочитанному.
– А! – улыбнулся Олонецкий. – Это ты про большевистскую газету?
– Точно, – согласился Зуев. – Представляете, друзья, оказывается, в Москве существует «Объединение жен советских писателей», – он показал газету.
– А любовниц советских писателей нет? А подружек? – засмеялся Варфоломеев.
– Ничего особенного, – пожал плечами Кальчужный, – женщины, наверно, совместно ищут способы для приобретения крупы, муки и макарон по пониженным ценам.
Проценко кашлянул.
– Нет, они, как я думаю, вылавливают в трактирах загулявших мужей, обращаются с жалобами на них в Союз советских писателей.
– Точно, – согласился Варфоломеев, – и обсуждают на заседаниях драки между супругами, исследуют синяки и шишки, полученные женами от удара палкой или утюгом.
– Или выполняют роль предварительной цензуры, – с улыбкой предложил свою версию Юрий. – Охраняют литературу от нежелательных перегибов, сдвигов, вывихов и даже переломов идеологических конечностей.
Зуев развернул газету, нашел нужное.
– Что за газета? – полюбопытствовал Кальчужный.
– «Правда» за 15 мая.
– Ого, главная большевицкая газета! – отозвался тот. – Еще есть «Известия ВЦИК». Кто-то хорошо про них придумал: «В ‘Правде’ нет известий, в ‘Известиях’ – правды».
– Знаем мы их «правду», – скривился Варфоломеев. – А придумал, наверно, Маяковский…
– Вот читаю… Почтенное объединение жен поместило обстоятельное письмо о писателе-пьянице Шухове, который больно бил свою зарегистрированную законную супругу по животу. И в заключении указано при том: «Со стыдом и с горечью надо признать, что дело Шухова далеко не единичное. За год существования нашего объединения жалобы на недопустимое поведение писателей в отношении жен и детей поступали к нам неоднократно».
Проценко произнес:
– У советских писателей, как у широких натур, в семейном вопросе царит изрядная путаница. Сегодня жена Аня, завтра Маня, послезавтра Ганя.
Все засмеялись.
В дверь застучали.
– Аня, Маня или Ганя? – засмеялся Зуев.
– Заказчик, – определил Проценко и велел Кальчужному. – Это за мохнатым покрывалом… Вынеси ей.
Кальчужный отошел, хотя очень хотелось остаться и поскалить зубы.
Зуев кивнул в знак согласия.
– Я тоже в сомнениях. Какая из этих жен должна считаться действительным членом объединения, а какая только соревновательницей, трудно сказать.
Варфоломеев добавил:
– А если правление собирается редко, может оказаться, что прошение очередной жены устарело. Что нужно баллотировать уже не отжившую Мусю, а прижившуюся Нюсю.
Олонецкий вставил:
– Но если Муся добровольно уступит права Нюсе, а Нюся докажет, что после нее с ее мужем никто в ЗАГС не ходил. А если не уступит?
Варфоломеев добавил:
– Пока будут спорить Нюся и Муся, появится свежая третья супруга писателя – Дуся.
Вернулся Кальчужный, кивнул Проценко, что всё в порядке.
– Бог с ними. Да и не в них дело. Как должны теперь чувствовать себя сами братья-писатели. Они теперь не писатели, а формально – мужья-писатели? Мы знаем, как тяжка писательская жизнь на земле. Чтобы успешно выйти на широкую дорогу известности, всякий европейский писатель своими произведениями должен понравиться массе надсмотрщиков: книгоиздателю, редактору, критику,
– Читателю-консерватору, читателю-либералу, – добавил Варфо-ломеев.
– Консьержу, академику, бухгалтеру, астроному, преподавателю бокса, – улыбнулся Олонецкий.
Кальчужный продолжал:
– А что касается писателя советского, то для него число надсмотрщиков уже не поддается никакому учету. Помимо отдельных многочисленных критиков, советский писатель должен учитывать мнение официальных лиц живых, мнение официальных лиц мертвых. Кроме того, он обязан угодить многочисленным учреждениям и, таким образом, понравиться покойным Марксу, Энгельсу, Розе Люксембург, Ленину…
– Дзержинскому! – вставил Зуев.
– Да, Дзержинскому… И живым! Сталину, Кагановичу, Ворошилову…
– Политбюро, ВЦИКу, ГПУ, – добавил Зуев.
Проценко добавил, стараясь не смеяться:
– А еще Гизу, Главлиту, Пролеткульту, Осоавиахиму, комсомолу, профсоюзам… И ясно отсюда, что в своей свободной профессии советский писатель единственно что может свободно делать, это только одно: пить в кабаке водку и закусывать соленым огурцом. Здесь, в трактире, в его литературные порывы, как-никак, никто не будет вмешиваться. Тут, за столом, уставленным бутылками и тарелками с колбасой и кислой капустой, писатель чувствует себя на высотах Парнаса. В звоне стакана слышит он свободное бряцание лиры. В игре пены у края пивного бокала…
– Какого бокала? Ты что, Леонид. Нет у них бокалов.
– А что есть? – не понял Проценко.
– Кружки! Пивные кружки!
Проценко на секунду задумался.
– Пусть так! В пивной пене в кружке советский писатель находит отклик на пенящуюся игру воображения. В винных пятнах на столе ощущает никем и ничем не сдерживаемое творческое течение мыслей. «Ты, царь, живи один…» – вспоминается ему.
Все улыбались. Кальчужный перебил:
– Так было до сих пор. И вдруг… Теперь… О, проклятая доля! Последняя свобода и та отнята! Дверь открывается. Впереди третья жена Ганя. За Ганей вторая жена Маня. За Маней первая жена Аня.
Варфоломеев закончил тему:
– В конце шествия – президиум объединения жен. Седая председательница в черных очках. Сивая вице-председательница с вязаньем в руках. И крик трех жен с трех сторон: «Ах ты, подлец! Ах ты, пропойца! Ступай домой писать роман про промфинплан, негодная тварь!»
Под общий смех Проценко достал из шкафчика на стене очередную бутылку.
– Еще раз проверим баденское, – объявил он. – И выпьем за несчастную участь советских писателей.
Не успел Зуев вымыть стакан, как без стука вошел лохматый юноша.
– А это поэт Гегемон Синдикалов.
Зуев хмыкнул. Кальчужный помахал вошедшему рукой и пояснил Зуеву:
– Гегемон – его псевдоним. Он как устроился на работу на «Рено», так стал гегемоном.
– Привет, буржуй! – приветствовал, как обычно, Синдикалов Проценко.
– Какой же я буржуй? – удивлялся тот в очередной раз вполне искренне.
– Раз держишь красильню – значит, буржуй, – безапелляционно заявил Гегемон, оглядываясь по сторонам в поисках вина. Вино, однако, от него спрятали, как только он вошел.
– А я кто? – интересовался Кальчужный.
– А ты, и ты, и все вы – пролетарии. Вы служите этому капиталисту и куете ему прибавочную стоимость.
– Каково излагает, собака! – подмигнул Зуеву поэт.
– Просто Керенский, – согласился тот.
– Это тебя на заводе образовали? – ехидно спрашивал Проценко.
– А что? – вставал тот в позу. – Я – пролетарий. Гегемон. Не то что некоторые. Представляете, да? Жена ходит на службу, а муж лежит на кровати и рассуждает о страждущей родине.
– Ага, вот у меня сейчас родилось:
Жена работает в кутюре,
а он, мятежный, просит бури!
Все захохотали.
– За это нельзя не выпить, – объявил Проценко. – Но этому хулигану повремените наливать. Слышь, Гегемон, надень перчатки, зеленые, иди к третьей ванне и выжми покрывало, что в ней мокнет. Потом растопи воск – знаешь, где он лежит. Сделаешь – тогда нальем.
– Эксплуататор! – заявил Гегемон, но отправился к перчаткам и ванне.
– Ты бездельник и шалопай, – покачал головой Проценко и понизил голос. – Кокаином балуется, дурачок… А кокаин… эх, дурак да и только…
Олонецкий в раздумье смотрел на питье, потом вздохнул, расстегнул свой портфель и достал оттуда кусок сыра в парафинированной бумаге.
– Ну какое питье без закуски? Не по-русски.
– О! – воскликнул Кальчужный. – Воистину княжеский подарок. Давно я не ел сыра! Это комталь?
– Комталь, – подтвердил Олонецкий.
– Откуда ты так хорошо разбираешься в сырах? – удивился Проценко, доставая нож.
– Ха! Я у француза в сырной лавке работал.
– Торговал? – поинтересовался Зуев.
– Нет, принеси-подай. Большая лавка. Знаешь, около «Мадалены»?
Проценко резал сыр на одинаковой формы ломти.
– А… Там теперь шикарный магазин.
– Ну да, «Фашон» – напротив.
Олонецкий был смущен всем происходящим. Он наклонился к Проценко.
– Простите, пожалуйста. Мы вас отвлекаем от работы. Извините. Все-таки производство…
Красители рассмеялись.
– Работы у нас столько, любезный князь, что мы бы еще столько же взяли в добавок. Времени хватает и на работу, и на выпивку.
– И на что-то более серьезное. А, Валентин?
Варфоломеев сделал вид, что смущен.
– Бывает, бывает… Иногда задержишься на работе, когда срочный заказ, до моего отеля далеко, заночую здесь, на лавке… Конечно, какую-нибудь веселую девчушку прихвачу, чтобы не скучать… Вот, третьего дня, когда мы красили полотенца, помнишь?
Кальчужный кивнул.
– Помню. Для больницы.
– Да! В разные цвета для больницы. Но зачем больнице красить полотенца в разные цвета? Может, для разных палат разные цвета? Впрочем, их дела… Развесил всё, как полагается, форточку открыл. Запер дверь, выхожу – бац! Идет! Подходит: не угостите ли сигареткой? Смотрю, девка крепкая, мордастая, жопастая, сисястая. Как у нас в деревне – есть за что подержаться. Люблю таких. Спрашиваю: сколько хочешь? Она называет цену. Э, нет, говорю, дорого, и сигареты тебе не дам, снижай цену. Она: ха-хаха-ха. Договорились. Пришли сюда. И я вот на этой лавке и употребил. Ох, хороша была – я же говорю! Сисятая, жопастая… Прямо невеста!
Зуев поморщился и быстро посмотрел на Олонецкого. Тот ждал продолжения.
– Фу, что за выражения: сисястая…
– А что? У нас в деревне так говорят, а что?
Посмеялись.
– Да, – глубокомысленно произнес Кальчужный, – чтобы жениться, надо найти такую невесту, чтобы не только с лица хороша была, но и…
– С деньгами, – вставил Проценко.
– Это само собой. Но если не деньги, то чтобы дом имела…
– Таких надо искать, – улыбнулся Олонецкий.
– Найдем, найдем.
– За невест можно выпить, – внес предложение хозяин.
Выпили.
Кальчужный вытер рот, поставил стакан на стол.
– Мы – настоящие поэты. Не бездельники с Монпарнаса.
Варфоломеев не согласился.
– Ну, не все, не все… Есть и там способные ребята – Смоленский, например…
Кальчужный кивнул.
– Ну, может, Смоленский. Он в конторе работает… А остальные – графоманы, изображают из себя «блистательный Петербург»! – он хохотнул. – А всё от чего? От безделья. Сидят целый день в кафе за чашкой «кофе-крем» и ждут, кто за них заплатит. Изображают из себя гениев. Особенно Борька Поплавский. Строит из себя спортсмена, ходит с эспандером и еще темные очки… А вы, князь, там бываете? – с насмешкой спросил он.
– Бываю, – признался Олонецкий.
– И у вас они стреляют сантимы на кофе?
– Стреляют, как вы изволили выразиться.
– И вы? Конечно, даете? – ехидничал Кальчужный.
– Даю, – признался он, – даю им несколько сантимов – расплатиться.
– А не надо им давать! Пусть работают лучше.
Подал голос вернувшийся к столу Гегемон:
– Да! Я поэт!! Я гегемон! Я работаю!
Все рассмеялись неожиданному пробуждению.
– Помолчи, – попросил Варфоломеев. – Это про тебя у Маяков-ского: землю попашет, попишет стихи. Тебе бы только в Совдепии жить.
– Почему мне? А откуда ты знаешь стихи Маяковского? Читаешь, да? Большевистскую пропаганду читаешь, да? – нападал, защищаясь, Гегемон.
– Никакой пропаганды я не читаю. Просто я был на вечере Маяковского. Лет шесть или семь назад.
– Это когда Цветаева сказала, что сила там? – спросил Проценко.
– Ну да. А на нее накинулись. А чего кидаться на человека? Она права: большевики – это сила, все-таки одна шестая, огромная страна…
– Америка тоже большая страна, и там тоже есть сила, – возразил Проценко.
Варфоломеев продолжал:
– Я пошел и купил книжку Маяковского.
Гегемон не поверил.
– Пошел и купил? Где же?
– В книжном магазине Сияльского. У него совдеповская литература продается, как и наша. Он молодец, что и тамошней литературой торгует. Можно сравнивать, кто лучше пишет, – наши поэты или советские. Я купил книжку Маяковского, стихотворений сто в ней, да… Почти все – дрянь или пропаганда. Или – и то, и другое. Но три стихотворения… Нет, два – очень хорошие.
– Он потому и застрелился, что не мог писать хорошие стихи и пропаганду, – высказался Проценко.
– Или его застрелили! – предложил свою версию Гегемон.
Снова посмеялись.
– Это тебе с кокаина пригрезилось! – предположил Кальчужный.
– Я сейчас не потребляю, – нахмурился Гегемон.
– Тебе бы детективные романы читать, – высказал общую мысль Зуев. – Закусывайте, друзья, наш любезный хозяин сыр нарезал…
– Беда наша, как русских, что мы привыкли закусывать. И не просто сыром. Нам нужен хлеб или другое мучное…
– Пирожок, – съязвил Кальчужный.
– Это с голодухи, – разразился тирадой Зуев. – У всех нас. Кто из нас не голодал во время Гражданской войны? Все голодали. Пятнад-цать лет прошло, а мы всё никак не можем наесться хлеба.
Наступило молчание, все жевали и думали о словах Зуева.
Прервал молчание Олонецкий. Ему доставлял большое удовольствие разговор. Он любил серьезные и не совсем отчетливые беседы.
– Кока, дай мне французскую газету…
Юрий раскрыл газету, прочитал:
– Очень весело пишет газета «Эвр» о русском голоде.
– Ну-ка, чем они нас повеселят…
– Голодом в России.
Проценко и Варфоломеев оторвались от еды.
– Чем-чем? Я не расслышал, князь Георгий…
– Читаю, друзья. Перевожу на русский. «В России не может быть хорошего супа, потому что супа вообще нет. В смысле политическом и в смысле пищевом Россия существует самоедством.»
– Ого! – покачал головой Зуев.
– Да-да! «Русские отцы пожирают своих детей, русские дети – родителей. Штатские едят военных, а военные – штатских. Но штатские подаются в казармах в виде консервов… На рынках продают человеческое мясо, которое г. Эррио принял за превосходную телятину. Но и человеческое мясо продается не первого сорта. Часто под именем свежей человечины продают лежалых покойников, вырытых на кладбищах…»
– Тьфу на них! – скривился Варфоломеев.
Проценко перебил:
– Я не думаю, что это живодерское остроумие – результат душевной грубости и злого озорства. Тут дело обстоит проще – сытый голодного не разумеет.
Зуев согласно кивнул:
– Откуда французу знать, что такое голод и что значит «нет хлеба»? Кажется, Париж в последний раз голодал во время Великой французской революции, и голодал относительно, без голодных смертей, и уж, наверное, без трупоедства.
– Погодите! – остановил Юрий. – Но если отсутствие опыта не мешает французу ясно представить себе картину беспощадного голода, то элементарное чувство сострадания к несчастным должно бы удержать счастливых людей от неприличного зубоскальства.
Проценко кивнул.
– Да уж… Над чем, в самом деле, смеетесь, господа.
Кальчужный добавил:
– Они понятия не имеют о голоде в России.
Юрий добавил:
– Если бы так! Кое-что они слышали и даже читали в своей же газете «Эвр». Это их сотрудница, Женевьева Табуи, побывала в России, писала о случаях голодной смерти. Она только, по наивности, не знала, чему эти случаи приписать: дурной ли привычке русских или действительно голоду.
– И тоже смеялась?
– Нет, не смеялась. Очевидно, понимала, какое производит впечатление, когда к умирающему подходит веселый развязный зубоскал и нестерпимо острит на кладбищенские темы.
Проценко посмотрел через плечо Олонецкого и прочитал:
– «Покупая человечину, надо, господа, остерегаться, чтобы торговцы не всучили лежалого покойника с кладбища»… Ведь экая бездна остроумия у человека!..
Варфоломеев, молча слушавший, вставил реплику:
– Если ты считаешь, что эта непристойность не от злобы, а от легкомыслия…
– То пусть простят ему боги! – закончил Кальчужный.
Юрий согласился.
– Я, собственно, и заговорил на эту тему только потому, что очень задело.
Проценко вздохнул.
– Сколько же новых бездомных, беспризорных детей в России! Это всё от голода. Дети погибших, дети умерших, дети, потерянные и оставленные на вокзалах и на базарах. Я помню по Гражданской войне.
Зуев ехидно добавил:
– Не сравнивай, дорогой однополчанин! Сегодня политическая полиция страны (а здесь, как говорит Горький, притаились лучшие воспитатели России) нашла новое занятие для бездомных детей. Не слышали? Теперь из беспризорных созданы кадры «полевых шпионов», наблюдающих за крестьянами, ворующими колосья в поле.
Варфоломеев недоверчиво поинтересовался:
– И какой результат?
– Отличный. Из детей вышли первоклассные шпионы. Азартные, настойчивые, дерзкие и наглые.
Проценко удивился.
– Откуда сие?
Зуев пояснил:
– От того, что в этом занятии есть элемент «охоты» и «травли». А может, от того, что на большой высоте стоят воспитатели из ГПУ, но только русская деревня еще никогда не знала таких сыщиков, бессердечных и назойливых. За «работу» им дают куски хлеба, дают пайки, а для особо отличившихся есть даже специальная одежда, которая выдается как награда. Говорят, что среди детей-сыщиков уже теперь попадаются совсем законченные подлецы.
– И это, конечно, понятно. Вот я, к примеру, тоже деревенский, ну, пусть относительно деревенский. Но помню свое детство – мы с ребятами играли в бабки, играли в солдатиков, играли в жмурки… А сейчас любимая игра, выходит, – в шпионы и сыщики.
Проценко хмыкнул.
– А что ты хочешь? Каков поп – таков и приход. Теперь не просто игра, дети состоят на действительной службе, пользуются властью, получают вознаграждение и служат советскому социализму…
Он кивнул Зуеву, отзывая его для личной беседы.
Тот отошел вместе с Леонидом к ваннам.
– Николай, тебя просил зайти к нему Ларионов, – тихо произнес Проценко.
– Виктор? Конечно, зайду.
Так просто Ларионов не приглашает к нему зайти, мелькнуло в голове Зуева.
ПИСЬМА
Дорогие княгиня и князь!
Приглашаем Вас на новоселье. Пусть Вас это не удивляет – мы продали наше имение в Латвии и купили небольшой замок на родине предков в Шварцвальде.
Будем рады Вас видеть в субботу. Искренне Ваши
Анна и Оскар фон Тизенгаузен
Олег – родителям
Мои любимые маман и папан,
рад вам сообщить, что мы с моей замечательной женой Лидией живы и здоровы (чего и вам желаем!) на цветущих просторах Северо- Американских Cоединенных Штатов, а точнее, города Вашингтона, округ Колумбия.
Я устроился на работу (50 долларов в неделю) в туристическое бюро м-ра Голоса, а Лида встретила своего бывшего шефа герра Ройтмана, и они зарегистрировали адвокатскую контору «Фон Тизенгаузен и Ройтман» (видите, как она цепляется за свою бывшую знаменитую фамилию?). Иностранцы к ней в контору выстраи- ваются в очереди. Надеюсь, что деньги польются теперь рекой.
Ваш сын Олег (американец)
Приписка Лиды
Дорогие Лариса Владимировна и Роман Николаевич!
Мы действительно живем хорошо. Знаю, что вас интересуют бытовые подробности.
В пригороде купили в рассрочку дом (два этажа, шесть комнат, две веранды, подвал, чердак, центральное отопление, водопровод), рассрочка на 10 лет. При доме гараж на две машины.
Возле дома растут каштаны. Соседи – приличные люди, один – фабрикант, другой – коммивояжер. Я посадила цветы, а Олег – две яблони и сливу. Если они примутся, то через несколько лет будем есть собственные фрукты. Карлуше раздолье, он бегает вокруг дома и своим лаем пугает окрестных кошек.
Конечно, наняли служанку. Очень милая работящая негритянка по имени Патриция. Утром она нам готовит завтрак и после зав- трака я на своем «порше» везу Олега в его офис, а сама еду дальше – в свою адвокатскую контору. Вечером заезжаю за мужем, и мы отправляемся ужинать (постоянного ресторана у нас еще нет – выбираем).
Да, забыла сообщить Вам новость: мои родители переехали в Германию, купили то ли дом, то ли целый замок в Шварцвальде в каком-то маленьком городке, теперь вся родня туда съедется…
Лида (теперь тоже американка)
Олег – Георгию
Привет, братишка!
Надеюсь, что ты проходишься сексуальным ураганам по парижским барышням, и они на тебя не в обиде.
Мои дела идут, как я и представлял, неторопливо, но плодо- творно. Я работаю в туристической фирме, набираюсь американ- ского опыта.
Посылаю тебе модные американские брюки, чтобы тебе все завидовали, на них пять застежек «зиг-заг»: на боковых и задних карманах и на ширинке.
У вас в Европе такие застежки – новость, а здесь все ходят с такими. Уж зипер-то точно на «зиг-заге».
Я по-американски ношу вместо ремня подтяжки, но тебе их не посылаю, чтобы ты не зазнавался.
Ты, конечно, по-прежнему врешь родителям, что служишь пере- водчиком у Ситроёна, а сам охраняешь ночной покой парижан?
Не бойся, не выдам, даже Лидии не скажу.
Я специально выписал из Франции «Иллюстрированную Россию», чтобы читать твои шуточки. Не беспокойся, твой псевдо- ним ни родителям, ни читателям не сообщу.
Если нужны деньги – напиши. Брат Олег
ПРЕССА
О том, о сем…
О том, о сем…
Евгений Замятин опубликовал в «Marianne» (21 decembre) свой очень интересный разговор с советским студентом.
Студент заметил в руках г. Замятина газету несоветского издания и спросил:
– СТУДЕНТ (увидев в руках у меня какую-то советскую газету): А скажите, правда, что до революции были журналы и газеты разных партий, и все читали, кто что хотел?
– Да, правда.
– И в этих газетах об одной и той же вещи, например – о войне, печатались разные статьи, разные мнения?
– Да, разные.
– Не понимаю, как это могло быть! Ведь о войне – только наше, партийное, мнение правильно: зачем же печатать остальные?
Таковы результаты советского воспитания молодежи. Студент никогда по видел в своей жизни свободных газет, а уже не понимает, зачем же они существуют и на какой предмет может понадобиться людям свобода мнений.
Раз истина принадлежит Советам, и партия уполномочена эту единую истину провозглашать, то для чего же может понадобиться другое, вне истины лежащее мнение. Как видите, это точь-в-точь мнение калифа Омара, который сжег библиотеку в Александрии:
– Если в этих книгах заключается то же, что в Коране, то они не нужны. А если заключается другое, то они вредны.
Не без тонкого расчета Москва наняла в Париже несколько человек «годовых свидетелей», которые за умеренную плату должны хвалить всё московское и «восстановлять престиж». В сущности, этих людей нельзя даже назвать лгунами, потому что их ложь шита белыми нитками и никого не обманывает. Это, вульгарно выражаясь, обыкновенные «брехуны», которые решетом воду носят и из песка веревки вьют.
– Вы говорите, в Москве нет хлеба? Какой вздор. Дай Бог, чтобы Париж так питался, как питается Москва!
– Вы слышали, что целые площади в городах зарастают травой и на улицах нет движения? Но вот вам фотография: автомобильное движение не меньше, чем в Париже.
Особенно развязно свидетельствует В. Кутюрье в «Юманитэ»:
«По своей скромности русские полагают, что они еще дурно одеты. Но я несколько раз был в Москве, и меня поразило, что с каждым разом массы людей были одеты всё лучше и лучше. На улицах вы видите массу людей в новых костюмах, в новых шубах, в новых шапках… Правда, эти костюмы не шиты на заказ, они куплены в магазинах готового платья, но они все-таки новые…» А журнал «Вю» врет по части обуви. Этот журнал сфотографировал несколько случайных московских ног, и все они оказались прекрасно обуты.
Вообще, Москва живет припеваючи, а что советские враги плетут небылицы, так что же тут поделаешь?
Александр Яблоновский, «Возрождение» (Париж), 10 мая
Самоубийство коммуниста
Лидер баварских коммунистов Дрессель, находившийся в концентра- ционном лагере Дахау, покончил с собой, вскрыв себе вены на руках. Арестованный коммунист Баймлер прошлой ночью бежал из лагеря. Ему удалось скрыться.
«Возрождение», 11 мая
Расстрелы не прекращаются
Агентство «Крестросс» сообщает: Ростовский краевой суд приговорил к расстрелу члена миллеровского районного Посевного комитета Гладкого за выдачу ссуды зерном из посевного фонда.
14 апреля на пленуме средневолжского краевого Исполнительного комитета сообщено, что накануне были расстреляны пять заведующих сов- хозными ремонтными мастерскими и три ответственных работника машин- нотракторных станций. Между 7 и 15 апреля нижневолжское краевое ГПУ без суда, по простым запискам начальников политотделов, расстреляло 38 колхозников.
«Возрождение» (Париж), 6 июня
В РОССИЮ
После ликвидации в Париже ночной стражи Зуев с Олонецким нанялись расклеивать афиши. Но такая жизнь не давала Зуеву покоя, ему хотелось что-то делать, совершать, действовать. Он решил ехать в Россию.
Так он и заявил Олонецкому:
– Идем со мной, Жорик. Это настоящее дело! Не штаны протирать в Париже. Послужим России! Шлепнем пару комиссаров и обратно – а, Жорик? Гады… как же они меня вокруг пальца…
Олонецкий с жалостью смотрел на друга:
– Вот, Кока, лишнее подтверждение того, что к тайной деятельности ты не готов. Ты – боевой офицер…
Тот вскинулся:
– А ты готов?
Олонецкий удивился:
– При чем здесь я? Мы говорим о тебе.
Он понимал, что Зуев растерян и над собой издевается. Есть такие люди, что постоянно играют сами с собой. Казалось, что для Зуева его собственная персона – только объект для наблюдений. Казалось, что все его улыбочки и ухмылки относятся к нему самому и имеют совершенно определенное словесное выражение. Но он вспомнил одного неприятного человека, который заявил Георгию, что он «у нас на крючке». Очень хорошо запомнил фразу про крючок. Что бы она значила?
Фраза напугала советскостью. Только так он мог назвать подобные словесные обороты. Только в той стране так говорят. Олонецкий общался с беглецами из Совдепии и хорошо запоминал их словечки, обороты, поговорки – новые для него. Они все разные. Одни – невозвращенцы-коммунисты, которые работали здесь, в торгпредстве, в торговых делегациях и представительствах, потрясенные западным изобилием (можно представить себе советскую нищету и карточную систему!), оставались во Франции или в других странах Европы, наивно надеясь на такую же жизнь, какую они видят в зеркальных витринах Елисейских полей или Курфюрстендам. Большинство скоро спивались или бежали в полпредство на Гренель, просились домой. Некоторых охотно принимали, отправляли «на родину», где они участвовали в очередном пропагандистском спектакле, после чего их отправляли на Соловки, где через пару-тройку месяцев под благовидным предлогом расстреливали. Других же обратно не пускали, а оставляли в качестве подсадных уток, на которых эмиграция скоро обращала внимание, но не замечала подлинных агентов, которых плодились и на рю Гренель, и в других интересных местах.
Виктор Ларионов в эмиграции – человек, известный своей храбростью. В 1927 году с двумя товарищами пробрался в Ленинград и бросил гранаты во время доклада в партклубе. И благополучно ушел обратно за кордон.
Зуев, однополчанин Ларионова, вовсю расхваливал Юрия, и Ларионов решил проверить, каков тот стрелок, если, судя по рассказам Зуева, на лету сбивал трех ворон из стаи. Виктор Александрович пригласил Олонецкого в тир.
Олонецкий взял малокалиберную винтовку, небрежно поднял ее одной рукой, подхватил другой и тут же выстрелил. В яблочко! Не меняя позы, выстрелил еще три раза. Всё в яблочко.
– Отлично, – похвалил Ларионов. – А из револьвера? – он подмигнул хозяину тира.
Хозяин достал наган и протянул Юрию.
Олонецкий провел ладонью по барабану, проверил, на месте ли патроны, поднял револьвер и выстрелил. Неудачно. Второй выстрел. Уже лучше. Он сжал губы – всегда, когда нервничал, сжимал губы (мама ругала за дурную привычку, а брат Олег угадывал по сжатым губам настроение младшего). Он поднял наган обеими руками, прицелился и плавно нажал курок. Яблочко. Снова выстрелил. Снова яблочко.
– Вам надо стрелять всегда из этой позиции, – кивнул головой хозяин тира, бывший артиллерист-дроздовец. – С одной руки вы рискуете попасть не туда, куда хотите, – довольно закончил он.
Ларионов согласно кивнул.
Генералу Скоблину он расхвалил Олонецкого не только как отличного стрелка, но как умного и инициативного человека. Генерал слушал равнодушно: достоинства кандидатов в смертники оставляли его безразличным.
Старшим к ним назначили моложавого, с седыми висками человека, который назвался Яковом Львовичем Платоновым. Позже в разговоре Платонов сообщил, что дослужился до подполковника, в Россию ходил уже несколько раз, и ничего страшного в очередном походе нет, надо просто держаться, как все окружающие, быть похожими на других, стараться ничем не выделяться – и тогда всё будет в порядке.
Олонецкий отправлялся в Россию впервые и рассматривал свой поступок ни более ни менее, как героический подвиг. Честно сказать, он не понимал грядущей опасности. Ему особенно и не хотелось идти в Россию, но Зуев с его постоянными разговорами о несчастной стране и голодающем народе, о предназначении эмиграции, да беседы в кружке Национального Союза нового поколения – всё подтолкнуло Юрия на отчаянный шаг.
Они получили благословение от генерала Миллера. Выехали в Финляндию с югославскими паспортами, которые вручил им Скоблин.
Олонецкий удивился, зачем Скоблину понадобилось фотокарточек больше, чем требовалось для паспорта. Но ничего не сказал. На следующий день приступили к тщательной подготовке перехода в СССР.
– Давно не носил я сапог! – воскликнул Зуев и похлопал по голенищу.
Олонецкий засмеялся.
– Точно, Кока, ты – военный человек. По сапогам тебя любой определит…
Зуев отмахнулся.
– Да ну тебя… Там все ходят в сапогах. А вот сапоги для тебя – брезентовые, с ремешками…
Эмиссары Миллера изучали вопросы, интересовавшие Генеральный штаб Финляндии. Тут Олонецкий невольно запомнил слова Скоблина, сказанные перед отъездом из Парижа: «Деньги приходят с работой…»
От РОВСа эмиссары получили задание организовать опорные пункты в Москве и Ленинграде и вернуться за границу. У Платонова имелось свое задание.
Белой июньской ночью проводник-финн перевел Платонова, Олонецкого и Зуева через границу. Он провел их в обход пограничных препятствий и заграждений. Пожелав успеха, распрощался. Посланцы Миллера двинулись дальше на Ленинград. Шли через лес.
«Чем русский лес отличается от финского или французского? Ничем, – размышлял Юрий. – Что здесь необычного? Ничего. То же самое – и деревья, и трава, и воздух. А нам в уши дули: Россия, Россия, воздух родины… Тьфу!»
Зуев огляделся по сторонам:
– Это уже Россия, чувствую ее запах! Какой запах? – Травы, навоза, ржи, помню по детству, сразу вспомнил… слышь, Жорик, мы с тобой уже в России…
– Спокойнее, господа, спокойнее, – произнес Платонов.
К двум часам следующего дня были уже вблизи Парголовского шоссе, верстах в четырех от Парголова.
Осмотрелись, вышли на дорогу. Кругом мирная жизнь. Стадо коров. Люди с портфелями и сумками, идущие на станцию. Когда-то юношей ходил Платонов по этим местам. Знакома и станция. Выйдя на платформу, боевики убедились, что ни одеждой, ни своим видом они не отличались от многочисленной толпы пассажиров.
Не желая рисковать и ехать поездом, они наняли извозчика и под видом инженеров, ищущих дачу, проехали за три рубля до Озерков. Там сели на трамвай № 20 и прибыли без задержки в Ленинград около восьми часов вечера. Случайно успели купить в кассе последние билеты до Москвы на скорый поезд. Утром прибыли в столицу.
Олонецкий не знал Москвы. Мальчиком родители возили его в Первопрестольную, но кроме кремлевских куполов, ничего не запомнилось. Удивил тогда и подавил красивый храм Христа Спасителя. Да и купола напоминали ему какие-то вкусные птифуры. Писали, что в прошлом году храм разрушили до основания. Петербург он тоже помнил уже плохо. Другие впечатления выдавливали детские.
И на Олонецкого, и на Зуева Первопрестольная не произвела того впечатления, которое они ожидали. Поразили люди: серые, с опущенными глазами, с выражением непонятной злобы и зависти во взглядах. Почему это, откуда?
Но, с другой стороны, размышлял Юрий, люди как люди. Одеты только скромнее.
– Беднее, – поправил его Зуев.
Первым делом приобрели толстовки, фуражки и приняли подходящий вид. Купили три брезентовых плаща для ночевок. С собой имелись ботинки, в которые они переобулись. Затем Платонов достал план города и стал знакомить своих спутников с главнейшими улицами – попутно интересовались охраной.
Вечером, уставшие, отправились на Савеловский вокзал и, отъехав верст 25 от Москвы на дачном поезде, заночевали в лесу.
Утром Платонов сообщил товарищам, что идет на явку. Встре-тятся они у дома № 6, что позади церкви на Ордынке, в Замоскворечье.
Они подошли к дому с разных сторон, словно незнакомые, Зуев прошел во двор, там никого не оказалось, но имелся выход на соседнюю улицу, под старинной каменной аркой, и он прошел туда, выглянул наружу, вернулся и сразу увидел Платонова, который направлялся к дверям дома.
– Не оглядывайся, Яков Львович, – сказал Зуев спине подполковника.
Тот напрягся и резко повернулся.
– А что – следят?
– Следят – не следят, а так безопасней.
Платонов остановился – вокруг никого не было, кивнул, вошел в дверь – у лестницы ждал Олонецкий, сунув руку в карман.
– День добрый, – сказал он.
– Чекистов просто распознать – у них взгляд наглый, – продолжая разговор с Зуевым, заметил подполковник. – Знаешь, будто им всё позволено.
– Как у бандитов.
– Точно.
Зуев сплюнул и растер подошвой плевок.
– Я не дам себя схватить, застрелюсь.
– Если успеешь, – согласился Платонов, – я тоже так решил…
Олонецкий кашлянул.
– А я, если схватят… А я на процессе скажу всё, что я о них думаю.
Платонов рассмеялся, Зуев усмехнулся.
– На каком процессе? Что ты скажешь? Кто тебя услышит? На такой процесс ни один иностранный корреспондент не будет допущен.
– Они без процесса шлепнут тебя в подвале, в затылок, а если процесс… Что бы ты ни сказал на суде – в газеты не попадет. Прав капитан – никто не услышит, вот что обидно… Напишут – во всем признался и проклинал…
Юрий не понял.
– Кого проклинал?
– Мировую буржуазию, капиталистический Запад и проклятое эмигрантское отребье!
– Точно, капитан, так и напишут, гады, – согласно кивнул подполковник. – Я вас специально на свою квартиру не веду. Держит ее человек… Добров его фамилия… Очень хотел узнать, куда иду, он меня через час будет ждать… Трудно сказать, свой или подсадная утка… Но другого нет. Я в прошлый раз у него два дня ночевал…
– Это когда же, Яков Львович?
– Да два года назад.
Зуев присвистнул.
– За два года всё могло случиться…
Платонов согласился.
– Я тоже так думаю. Сказал ему, что один прибыл из-за кордона. Лучше про вас ему не знать… Да нет, ты зря, капитан! Меня бы сразу арестовали…
Зуев вынул папиросу изо рта.
– А если они специально сразу не арестовали, хотят узнать, с кем встречаешься, с кем прибыл?
Тот шмыгнул носом.
– Чепуха. Я бы сразу заметил. Но ты прав – держимся на расстоянии. В случае неудачи – сразу уходите. Около Лубянки не болтайтесь, чекистов всюду достаточно.
Зуев бросил папиросу на дорогу.
– Вы идите впереди, а мы издалека будем смотреть – вдруг за вами слежка.Тогда мы вас обгоним, и вы поймете, что надо отрываться…
Платонов кивнул.
– Сейчас сядем в трамвай. Я сойду на следующей остановке, а вы – через одну и идите из Замоскворечья на мост. Там увидите меня… Если я без картуза, значит, не всё в порядке – идите вдали. Если беда – сразу разворачивайтесь и уходите.
Зуев тяжело вздохнул, кивнул в ответ, запахнул свой плащ, и они с Олонецким прошли по галерее. Юрий оглянулся: подполковник исчез. Он сбежал по лестнице вниз и прошел во двор. Его преследовали слова Платонова: «то ли свой, то ли чекистская подсадка». Значит, будем считать худшее: Добров – чекист, за ними следят, но никакой слежки не замечено; может, следят только за Платоновым? Как же так, ведь они еще ничего не сделали, как же возвращаться ни с чем? Скоблин не зря говорил: «работа денежки дает», а если следят за Платоновым, то где гарантия, что не следят и за ними? Правда, они сегодня впервые встретились с подполковником и притом на лестнице, в полупустом доме, но откуда ему известно об этом доме, может, от того же Доброва, а значит, здесь тоже засада и за ними следят?..
Как и договорились, Платонов соскочил с трамвая, а они сошли на следующей остановке, перешли мост и сразу же заметили Платонова. Он снял кепку и обмахивался ей, словно жарко. Они поняли сигнал – держаться вдали.
С Платоновым стоял мужик с длинными усами в фуражке с лакированным козырьком.
– Тот самый Добров, – догадался Зуев. – У которого Яков Львович квартирует.
Платонов смазал их взглядом и надел кепку.
Добров что-то сказал, и они пошли по Красной площади по направлению к Ильинским воротам. Платонов внимательно осмотрелся по сторонам и вычислил изображавших праздных гуляк чекистов.
Они подходили к Верхним Торговым рядам. Какие-то люди шли навстречу по тротуару. Прямо на подполковника шел высокий мужчина в темном пальто и в кепке. В глаза бросалась большая борода рыжего цвета. Эта борода буквально заворожила Платонова, он никогда не видел таких рыжих бород. И только переведя взгляд налево, он в трех шагах от себя увидел Сталина.
Он сразу его узнал по сходству с портретами. Сталин показался ниже ростом, чем Платонов его себе представлял. Сталин был одет в солдатскую шинель, на голове картуз защитного цвета. Шел он медленно и смотрел на Платонова в упор. Платонов тоже не спускал глаз со Сталина.
За Сталиным шло человек шесть-восемь. Они так близко сошлись на узком тротуаре, что Платонов даже задел рукой рыжебородого.
Первая мысль – выхватить револьвер и выстрелить. Но в тот день подполковник вместо куртки надел пальто, а револьвер лежал в кармане брюк под пальто; он понял, что раньше, чем выстрелит, его схватят. Перевел дыхание – встреча со Сталиным была совершенно неожиданной.
Он прошел несколько шагов – не вернуться ли, чтобы выстрелить? Но восемь человек охраны! Поразило не количество охранников. Он считал, что Сталин передвигается только на автомобиле, окруженный плотным кольцом чекистов, причем машина идет самым быстрым ходом. Именно такое представление о способах передвижения вождей большевиков всегда вызывало наибольшие затруднения при обсуждении вопроса о террористическом акте.
– Ты что? – спросил Добров, взяв его за рукав пальто.
Платонов переживал упущенную возможность.
– Как странно! Когда встречаешь, ничего не предпринимаешь, а когда захочешь встретить, не встретишь. За границей мне никто не поверит.
Зуев сжал ладонь идущего рядом Олонецкого.
– А? – не понял Юрий, но и сам увидел, как идущий вдали со своим приятелем Платонов вдруг замедлил шаги, приятель толкнул его в переулок, буквально потащил туда, а из переулка выскочили двое и повисли на подполковнике, еще один откуда-то с площади побежал к ним.
– Поворачиваем, – только и произнес Зуев, и они резко повернули и быстро пошли туда, откуда только что пришли, затем повернули на Никольскую.
Чекисты заломили Платонову руки назад, держали крепко.
– Пистолет у него в правом кармане брюк, – сообщил Добров.
Платонов плюнул ему в лицо – нет, не в лицо, лица есть у людей, а это – морда, поганая чекистская харя, – и тут же получил удар в нос, и из носа пошла кровь.
«Только бы капитан со своим парнем не вмешался, – мелькнуло в голове, – парень сумасшедший, откроет огонь, а чекистов здесь тьма», – и он рванулся, но его держали крепко.
Они вернулись дневным поездом в Ленинград, добрались последним дачным до Левашово. Нервы были напряжены, оба страшно устали, опасались чекистской облавы. Поздно вечером дошли до полустанка. Утомленные переходом, повалились прямо на перрон и заснули.
Пробуждение утром не обещало ничего хорошего.
Юрия кто-то ударил в бок, потом еще раз.
– Эй, дядя, проснись! Поезд проспишь!
Олонецкий открыл глаза, первое, что увидел, – ноги вокруг, толкнул Зуева и вскочил.
Около них стояли местные жители, удивленные видом спавших чужаков. Значит, это и есть русский народ, крестьяне, угнетенные большевиками?
Зуев встал, потянулся, протер глаза и подмигнул девице в косынке.
– Что, красавица, понравился?
Та прыснула и спряталась за мужика в ватнике.
Тот толкнул соседа:
– Смотри, какие у них башмаки! Ненашенские.
Другой мужик кивнул головой.
– Заграничные, – и спросил Олонецкого: – Ты где, парень, такие ботинки купил?
– В Ленинграде, – ответил тот, чувствуя, как в груди поднимается тревога.
Мужик хмыкнул:
– Брось врать, в Питере такой обувки не бывает…
Юрий ухмыльнулся.
– Знать надо, где и у кого покупать…
Мужик подошел ближе.
– Так, может, и мне скажешь? Я тоже такие башмаки хочу!
Другой мужик придвинулся вплотную к Зуеву.
– Вы кто такие будете, а? Документы у вас есть?
При чем здесь документы? Почему не поздоровался? Почему про документы? – застучало в голове Олонецкого, и рука автоматически легла на отворот куртки, чтобы быть ближе к пистолету.
Зуев потемнел лицом.
– А ты кто такой будешь, чтобы у меня документы спрашивать?
Мужик не смутился.
– Меня здесь все знают, а вы люди чужие, непонятные, на перроне спите…
Вмешалась девка в косынке.
– А вот милиционер идет, пусть они ему документы покажут. Эй, Кузьма, давай сюда! – закричала она. – Здесь чужаки какие-то! И обувка на них заграничная!
Юрий с размаху оттолкнул от себя мужика.
Недолго думая, Зуев выхватил из-за пазухи парабеллум и выстрелил в воздух.
Все вздрогнули и отшатнулись.
– Бежим! – крикнул Николай Олонецкому и спрыгнул с перрона.
Тот подхватил свою котомку и прыгнул следом.
– Стой! Это мазурики! Держи их!
Зуев мчался большими прыжками.
Олонецкий не отставал. Он слышал за спиной шум погони. Резко остановился, достал браунинг и обернулся.
Мужик в ватнике с озверевшим лицом совсем близко.
Юрий выстрели ему в ноги. Тот вскрикнул и упал.
Второй выстрел повалил бегущего следом мужика с палкой. Тот катался по земле и кричал. Крестьяне остановились, попятились, опасаясь выстрелов. Мужик бился на земле, кричал от боли.
Олонецкий повернулся и побежал догонять Зуева.
В лесу они отдышались.
– Пристрелил гада? – переводя дыхание, спросил Зуев.
– Мужики, грязь деревенская… – тяжело дыша, отозвался тот. – По ногам бил…
Зуев выдохнул.
– Пожалел, значит, большевика…
Олонецкий спрятал пистолет в боковой карман.
– Ах, какой он большевик, обыкновенная советская сволочь…
Целый день шли по компасу через лес, петляли, заметали следы, прятались в кустарнике и вечером вышли к реке Сестре.
Переправились через речку и с облегченным сердцем вышли к финскому пограничному посту.
Доставленные в Выборг, они рассказали о своей неудаче. Финны удивились и обеспокоились провалом на маршруте, который считали сравнительно безопасным.
Потрясенные пережитой опасностью и провалом похода, Олонецкий и Зуев вернулись во Францию. Плыли назад в трюме парохода – на более удобное путешествие Скоблин денег не дал.
Он буквально рвал и метал – так был недоволен их возвращением. И приказал Ларионову немедленно отстранить Олонецкого от дальнейшей работы как штатского, от которого мало пользы.
– Уверен, что Олонецкий струсил, – говорил он Ларионову, – я понимаю – шпак! Зуев – боевой офицер, корниловец, сразу вынул револьвер и стал стрелять, а ваш протеже… Впрочем, тоже мне офицер! Тьфу, нет, больше никаких штатских, какими бы они снайперами ни казались…
В столовой Галлиполийского собрания в Париже Олонецкого и Зуева в узком кругу чествовали скромным банкетом. Успокаивали и говорили, что следующий поход будет удачнее, что можно и другими путями добраться до цели, что нужно и можно…
Зуев всегда смотрел на свой поход в Россию как на миссию. Он верил, что народ только и ждет, когда ему расскажут правду о том, что происходит, и народ очнется от вечной российской спячки, будет действовать, надо только рассказать правду и подтолкнуть. Ну, чекисты понятно, слуги режима. Кровавые палачи… Но народ! Оказывается, народ хочет тебя схватить, крутить тебе руки, тащить в лапы власти, которая этот самый народ угнетает, – для Зуева это был шок.
Пили и искали виновников провала.
– Ботинки, – прошептал Юрий.
– Что? – услышал Зуев.
Юрий объяснил, что когда готовились к походу, то Скоблин посоветовал надеть ботинки на толстой подошве – дескать, они удобнее для похода по болотам. Он промолчал о фотографиях, посчитал, что это ненужная деталь.
Зуев отмахнулся – при чем здесь Скоблин? Он, конечно, темный человек, и жена его тоже хорошая стерва… Но обувь… Ботинки, действительно, очень удобные для похода по заболоченной местности, а что мужики обратили на них внимание, так потому, что ничего, кроме своих лаптей да солдатских сапог, никогда не видели, не бери в голову, Жоржик.
Олонецкий чувствовал себя опустошенным, словно давно не ел, и пустой желудок просит пищи. Вот еще один путь служения отпал, никто не ждал их в России, никому они не нужны, да и кому нужны все мы, для чего, для какой цели?! И есть ли та цель, ради которой идти на смерть, на крестные муки, – не выдумки ли это доморощенных философов и неудачников-генералов?
Когда они уходили, то Олонецкий обнял Николая и прошептал ему в ухо:
– Кока, я больше в Россию не пойду. Я сгорел.
Впоследствии он вспоминал свой поход в Россию как страшный кошмар, как крушение несбыточных надежд, и никому о нем не рассказывал
В эти дни в Москве, на Лубянке выбивали правду из подполковника.
Следователь бил Платонова по ребрам и спрашивал:
– Кто был с тобой? Я знаю – ты был не один!
– Я был один, – кривился тот. – Не люблю коллектива. Я работаю всегда в одиночку.
– Врешь! – следователь выбил ему два зуба. – Кто был с тобой?
Платонов мотал головой.
– Только Иисус Христос. Я анархист, работаю в одиночку.
– Врешь, сука! – орал следователь. – Ты не анархист, ты офицер!
Платонов выплюнул кровь изо рта (эх, жалко, далеко сидит чекист…).
– А почему офицер не может быть анархистом?
– Ах ты сволочь!
Его били, но он в юности занимался боксом и потому переносил удары, он умел сгруппироваться и расслабиться там, где надо и когда надо.
Тогда его посадили на ведро без дужки с высокими ушками, которые постепенно вонзались ему в зад.
– Скажешь, скажешь, у нас не такие говорят…
Но он молчал, лишь однажды, когда ему ноги привязали за веревку и стали растягивать, как на средневековой дыбе, мелькнуло: может, сказать?
Капитан со своим молодым приятелем давно перешли границу, уже, наверно, в Париже?
Но голос рассудка выбил подлую мысль: «Забудь, дурак, и не вспоминай ни о ком – а если не перешли? А если до сих пор около границы тыкаются и блуждают?»
«Что же будет, если ты их выдашь, – сразу же усилят патрули на границах, на всех границах, будут стрелять навскидку по любой движущейся цели, и главное – себя ты не спасешь, они тебя всё равно убьют.»
Ему выбили почти все зубы. Он снова выплюнул кровь и сказал:
– Ничего, не страшно. На том свете мне новые вставят.
– Это точно, вставят, – подтвердил один из палачей и ударил его табуретом по голове.
Подполковник ухмыльнулся сквозь бред:
– Со мной Господь, мне умирать не страшно…
В апреле его расстреляли. Точнее – убили: в подвале, в затылок, как и многих других до и после.
ПРЕССА
В центре Парижа, в витрине рыбной торговли можно прочесть такое объявление: «СВЕЖАЯ РЫБА. Получается каждую пятницу». Очевидно, рыба в этой лавке обладает счастливой способностью сохраняться свежей шесть дней подряд.
* * *
Образцы парламентского красноречия, позаимствованные из стенографических отчетов заседаний палаты:
– Мы не должны насиловать молодые умы с первых же их шагов.
– В этих кожаных штанах шахтеров бьются сердца смелых людей.
– Сердце, бьющееся под блузой рабочего, такое же честное, как и сердце, бьющееся под цилиндром буржуа.
– Благодарю вас, г. министр: вы выслушали меня благожелательным взглядом.
– Я обратился к правительству с запросом. Мне ответили положительно: нет.
– Затем наступил резкий кризис, на этот раз смертельный, но он не имел тяжелых последствий.
К этой коллекции можно с успехом прибавить фразу, сказанную на приеме в Елисейском дворце маршалом МакМагоном:
– Вы – негр? Отлично… Продолжайте в том же духе!
Железная Маска.
«Иллюстрированная Россия» (Париж), № 20, 1933
Советский анекдот
Лицо, бывшее недавно в Советской России, рассказывает, что в Москве в особом ходу сейчас истинно трагический анекдот:
Сталин решил удостовериться, до какой степени дошла покорность населения. Он велит одному из своих секретарей объявить от имени совет- ского правительства, что отныне хлеб будет выдаваться лишь каждому деся- тому из жителей Москвы.
– Что сказал на это народ? – спросил Сталин, когда вернулся секретарь.
– Народ безмолвствует, – отвечал тот.
Тогда Сталин приказал секретарю объявить населению, что лишь каждому сотому жителю будет выдаваться хлеб. Но и на эти слова народ никак не отозвался. Не отозвался он и на новое заявление секретаря, что отныне хлеба никому не будут выдавать.
Сталин решил испытать тогда крайнее средство.
– Объяви жителям Москвы, – сказал он секретарю, – что завтра они все будут расстреляны.
И когда вернулся секретарь, он спросил его:
– Как восприняли жители приказ об их расстреле?
– Становятся в очередь, – отвечал секретарь.
«Возрождение» (Париж), 13 июня
Вещания Троцкого
Жорж Сименон, известный автор целого ряда уголовных романов, в которых роль Шерлока Холмса играет инспектор Мегре, посетил в качестве представителя газеты «Пари-Суар» Льва Троцкого в его уединении на Принцевых островах.
Троцкий беседовал с Сименоном на всевозможные историко-философ- ские темы, не высказав чего-либо нового. По его мнению, решающим в международной борьбе явится не расовый, а классовый фактор.
Сименон спросил:
– Следует ли рассматривать объединение диктаторов как зародыш новой перегруппировки народов?
Троцкий на это ответил, что он не верит в объединение диктаторов, с одной стороны, и демократии – с другой. Далее он сказал, что диктатуры являются неизбежными в периоды острой борьбы; они являются своего рода короткими замыкателями электрического тока, которые разрушают выключа- тели демократии. Это случилось и в Италии, и в Германии.
По вопросу о войне и мире Троцкий ответил, что фашизм, и в особен- ности германский национал-социализм, принесли Европе опасность военных потрясений.
– В пределах нескольких лет, не месяцев, но и не десятков лет, я считаю совершенно неизбежным военный взрыв со стороны фашистской Германии, – сказал Троцкий.
– Можно ли вам задать еще один вопрос? – спросил Сименон. – Я только боюсь быть нескромным.
Троцкий улыбнулся и сделал жест рукой – говорите.
– В газетах писали, что вы принимали недавно посланцев из Москвы, предлагавших вам вернуться в Советскую Россию.
Троцкий улыбнулся еще шире.
– Это неверно, но я знаю происхождение этого сообщения. Два месяца назад я поместил в американских газетах статью, где, между прочим, писал, что даже при нынешнем советском политическом курсе я готов снова оказать содействие, если опасность стала бы угрожать стране.
– Вы поступили бы на активную службу? – спросил Сименон.
Троцкий на это кивнул головой.
«Возрождение» (Париж), 16 июня
Троцкий – контрреволюционер
Москва, 17 июня.
Агентство ТАСС заявляет: Сообщения иностранных газет относитель- но переговоров о возвращении Троцкого лишены какого-либо основания. Троцкий изгнан из СССР в качестве контрреволюционера на основании советского закона, сохраняющего свою силу.
«Возрождение» (Париж), 18 июня
ПАРИЖ, 1934. ОСЕНЬ. АРТУР
Летом Артур написал под псевдонимом первую из трех своих книг, посвященных сексологии, – «Энциклопедию сексуальных знаний». Впервые этой темой Артур занялся в 1932 году, работая научным редактором у Ульштайнов, незадолго до того, как был уволен. Несколько недель он изучал работу Сексологического института М. Хиршфельда и был поражен неблагополучным состоянием общества и в этой области, как и в других, в ту предшествующую приходу нацистов к власти эпоху, – в чем Артур увидел один из многих признаков кризиса современной цивилизации. Серия написанных им статей рисовала такую мрачную картину, что «Фоссише Цайтунг» не решилась их опубликовать.
Написанная после ухода от Мюнценберга «Энциклопедия» стала бестселлером и вышла на многих языках, однако материальных проблем Артура не решила: львиной долей доходов завладел предприимчивый издатель.
В числе организаций, опекаемых «Фирмой Мюнценберга», был приют для детей беженцев. Официально он предназначался для детей бедствующих немецких эмигрантов. Их классовая или партийная принадлежность якобы не имела значения, но на самом деле воспитанниками приюта были преимущественно сыновья и дочери партийных работников, убитых нацистами либо направленных на подпольную работу в Германию и на другие секретные задания. У приюта закончились деньги. Тридцать детей и подростков в возрасте от двух до шестнадцати лет жили на вилле с подходящим названием La Pouponnière («Ясли») в Мезон-Лаффит, близ Парижа – это помещение предоставил фонду какой-то филантроп-француз.
Вилли вызвал Артура и поручил провести там несколько дней, чтобы написать брошюру, которая помогла бы собрать недостающие средства.
– Скажите им: нельзя допустить, чтобы голодали дети, чьи отцы сражаются за свободу, и так далее. Пять тысяч слов и несколько фотографий этой мелюзги – веселые, но отощавшие и тому подобное. – По обыкновению пристально глядя на собеседника, Мюнценберг подчеркнул: – Задача неотложная.
Сколь неотложной она была, Артур понял на следующий день, когда оказался на вилле, одиноко стоявшей в нескольких сотнях метров от леса и от знаменитой гоночной трассы в Мэзон-Лафитт. Среди детей свирепствовала дифтерия, персонал не имел ни знаний, ни опыта, а запасы пищи сводились к рису, макаронам, какао, сахару и маргарину.
Коммунистическая партия предъявляет к своим писателям и прочим интеллектуалам вполне здравое требование «практики» – подразумевается, что нельзя писать о коммунистической стратегии, не поработав на заводе, в ячейке или в подпольной организации. Уже Маркс настаивал: «Без революционной практики нет революционной теории», – и посвящал гораздо больше времени созданию небольших союзов рабочих, нежели написанию «Капитала». Советский автор, собираясь писать о колхозе или об автомобильном заводе, должен был несколько месяцев проработать там, ощутить тему изнутри.
Вот почему, хотя Артур знал о детях меньше, чем о бушменах, ему казалось вполне естественным превратиться в учителя, сиделку и фельдшера одновременно. Он провел в приюте не несколько дней, а два месяца, и начал писать свой первый роман. Роман получил второе место на международном конкурсе социалистической книги швейцарского клуба «Бюхергильде Гуттенберг», однако так и не был издан. Он назывался «Приключения товарища Птахи и его друзей в эмиграции».
Герой романа – четырехлетний мальчик, чьим главным словом было «товарищ»: он обращался так ко всем – ко взрослым, детям и животным. Однажды, ковыляя по саду, он воскликнул, указывая на нахохлившегося на ветке воробья: «Смотри, товарищ, там товарищ птаха», – отсюда его прозвище, ставшее конспиративной кличкой.
Все дети имели подобные прозвища: они скрывали свои фамилии от внешнего мира и, по возможности, друг от друга. Поскольку родители некоторых детей проживали по подложным документам в Германии и в других странах, список детей из Мезон-Лаффит мог пригодиться гестапо для установления личности функционеров, активно налаживавших подпольную работу, а то и выследить их. Документы с подлинными данными детей на вилле не хранились, и самих воспитанников учили никогда не называть себя настоящими именами. Дети на удивление дисциплинированно подчинялись этому правилу – разумеется, их увлекала романтика игры в «казаки-разбойники». Словом, приют представлял собой хорошо организованный сумасшедший дом и весьма напоминал советские школы первых послереволюционных лет…
В числе прочих обязанностей Артур вел занятия у малышей и укладывал их спать, редактировал еженедельную газету «Коллектив», мыл в свой черед полы и давал уроки русского языка двум лидерам этого сообщества – Большому Питу и Бонзе Флориану. Питу, высокому, сильному, вдумчивому пареньку, было около шестнадцати лет. Его отца, гамбургского кочегара, убили нацисты. Флориан, отпрыск члена Центрального Комитета партии, уже к пятнадцати годам представлял собой вполне оформившийся тип коминтерновского бюрократа (как известно, «бонзами» на партийном жаргоне именовали важных шишек)… Проведя два месяца в Мезон-Лаффит, Артур смог возвратиться в Париж и дописать роман.
Он выступил с чтением на собрании писателей-эмигрантов и, неожиданно для себя, получил разнос. Его обвиняли в мелкобуржуазном уклоне, и он не понял, что такое «мелкобуржуазный уклон». Он стал огрызаться, но руководители объединения были отнюдь не писателями, а партийными функционерами. И в эмиграции они продолжали функционировать, как прежде.
Его спасло неожиданное предложение: партия поручит работу – неоплачиваемую, но чрезвычайно интересную – на полгода или даже больше, месяцев на девять. Предполагалось создать центр для исследования структуры и функционирования фашистских режимов – учреждение более академическое по своей методике, нежели другие филиалы пропагандистской «Фирмы Мюнценберга». И он полностью погрузился в работу.
L’Institut pour l’étude du fascisme («Институт изучения фашизма», сокращенно ИИФ) существовал как бы вне партийной иерархии. Компартия руководила его работой, но институт сам добывал средства и являлся одной из организаций Народного фронта. Здесь собрались удивительно приятные и преданные делу люди – да и в целом ИИФ оказался самой удачной и достойной командой, какая Артуру встречалась в партии. Здесь сохранилось что-то от первоначального духа революционного движения – вероятно, именно поэтому спустя год партбюрократия раздавила институт.
Артура назначили коммерческим директором; ему приходилось посещать французов – членов попечительского совета института – и просить их о вспомоществовании. Именно так он познакомился со многими французскими интеллектуалами, в том числе с Андре Мальро.
Артур явился к нему в кабинет в издательстве «Галлимар»; они спустились в маленький садик и там, гуляя, беседовали. Артур постарался описать великое будущее института и еще более великую потребность в деньгах. Мальро слушал молча, вдруг резко остановился, грозно надвинулся, почти прижав Артура к садовой решетке, и произнес:
– Да-да, mon сher, но что вы думаете насчет апокалипсиса? – с этими словами он протянул пятьсот франков и пожелал удачи.
Членами попечительского совета ИИФ состояли бородатый, обходительный профессор Ланжевен, молодой и полный энтузиазма Фредерик Жолио-Кюри, заряженный тщеславием и амбициями Луи Арагон – только он один всегда отделывался добрым советом и ни разу не дал ни сантима, и профессор Люсьен Леви-Брюль, чьи научные работы о дологическом первобытном мышлении повлияли на интеллектуальное развитие Артура. Все они и многие другие французские интеллектуалы проявляли доброту и участие к безвестному «беженцу-антифашисту». Большинство из них не были членами партии, но давали деньги институту, входили в Совет попечителей и писали рекомендательные письма к другим знаменитостям; однако в их участии было нечто отстраненное, безличное и холодное – испытывая благодарность за помощь, Артур всё же страдал, что ни его, ни других эмигрантов французы никогда не приглашали к себе в дом. Он знал, что подобная отчужденность присуща их культуре, и принимал ее как должное, когда был в Париже иностранным корреспондентом, но теперь бедность и изгнание обострили его чувствительность.
Больше всего беженец мечтает хоть ненадолго избавиться от ощущения бездомности, неустроенности. Так и солдаты на чужбине, в казармах, томятся по уюту и теплу семейного ужина. Британцы инстинктивно понимают эту потребность и, вопреки своей сдержанности, подбирают иностранца, словно приблудного пса, приводят к себе домой и помогают обосноваться. Французы же легко сближаются с незнакомцем, горячо обнимают его – и оставляют зябнуть на улице, обреченного на участь вечного туриста или вечного изгнанника, как доведется.
Вот почему основная масса эмигрантов во Франции не имела местных связей и жила словно в гетто, читая эмигрантские газеты, посещая эмигрантские клубы и кафе, с головой погрузившись в неизбежные распри и интриги эмигрантской общины.
Как и положено беженцу, Артур оказался еще и бездомным в самом буквальном смысле слова: не мог платить даже за дешевые номера в отеле «Бельвиль» и перебрался на бесплатный «сеновал».
Хотя он всё время недоедал, а по воскресеньям, не получая супа в ИИФ, просто умирал с голоду, он чувствовал себя совершенно здоровым и вполне довольным жизнью. Работа, пылкое чувство товарищества и принадлежности к коллективу выжгли последнюю каплю жалости к себе. Он считал, что живет, как следует жить коммунисту, – в нищете, дисциплинированно и самоотверженно исполняя свой долг.
Ему шло к тридцати; эмоционально он всё еще оставался неустойчивым, недостаточно взрослым человеком, но, несмотря на внешние противоречия и путаницу в голове, что-то менялось и начинала структурироваться новая Личность. Путем проб и ошибок он убедился, что безусловная преданность делу составляет физическую потребность, только она избавляет от гложущего чувства вины, укоренившегося с раннего детства. Только трудясь во имя «дела», он мог избежать превращения в интеллектуала-невротика.
Артур начал смиряться с тем, что он – человек одержимый, одарен (или наказан?) избытком нервной энергии, которая требует выхода, и если он не поглощен страстью к какому-то делу, одержимость превращается в манию. В такой жизни он обретал душевный покой – творческую радость, счастливую возможность строить, созидать, добавлять по кирпичику в здание более достойного будущего для всех людей – а в него он верил по-прежнему…
ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ. ОСЕНЬ. 1933
Он вышел из своей подворотни, сразу стало светлее – ничто не закрывало небо.
Стоящая невдалеке машина тронулась с места.
Он вздрогнул. Полиция?
Но машина остановилась, пропуская его. Юрий широким жестом показал, что дорога свободна, может ехать. Шофер в ответ улыбнулся, кивнул головой, отдал честь (не иначе бывший военный!) и проехал дальше.
Олонецкий проводил взглядом уезжающий «рено».
Где-то я видел этого шофера. А может, не видел, показалось. Знакомых шоферов у меня нет, у Коки Зуева имеются знакомые шоферы, он рассказывал, как одному из них они с отцом моего одноклассника душевую кабинку поставили. Ну да, Григорович-Барский. Мы с ним дрались несколько раз. По какому поводу – не помню. Но тогда казалось – из-за чего-то важного. Из-за чего-то принципиального. Но из-за чего? Французские глаголы…
В детстве всё – принципиально. Мальчишками были, дрались по поводу и без повода, силы некуда девать… Он мне в глаз, я ему – под дых… Ох, дураки…
Юрий направлялся в кино, он еще не видел новый фильм, о котором болтали секретарши в офисе «Ситроёна». С афиши на Олонецкого с усмешкой глядел новая звезда Голливуда Хамфри Богарт. Он помнил актера – видел детектив, в котором тот играл частного сыщика: сыщик поймал бандита и бил его рукояткой револьвера… Что за дурацкие ассоциации – детская драка и кадры из фильма… В жизни не так просто, как в кино. Но фильм посмотреть надо!
Был бы я писателем, писал детективы, и меня читали бы от мала до велика.
Как хорошо, что я не писатель!
Навстречу шел человек в светлом макинтоше и котелке, и, приближаясь, с каждым шагом он вносил тревогу в душу Олонецкого – что-то в нем настораживало.
– Добрый день, господин Олонецкий, – дружелюбно произнес прохожий и приподнял котелок. – Вы меня узнаете?
Юрий сглотнул неожиданно появившийся в горле комок и молча кивнул.
FLASHBACK
ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ. ЗА ТРИ ГОДА ДО
Где ты и с кем ты?
Куча окурков.
Вчерашние картежники дрыхнут: кто свернулся калачиком, кто укрыт драным пальто – из подкладки вылезла вата; другой влез в мешок и пустым мешком накрылся.
М-да, где мои ботинки? Слава Богу, под головой. Самое главное – обувь. Без ботинок по Парижу не походишь. В Индии или в Африке ходят босиком. У нас босиком не походишь. А где мой мешок? Мой мешок подо мною. Им накрыты ботинки – на них я спал, как на подушке. Пиджак – вместо одеяла. Правда, кто-то прошелся по карманам. Но дураков нет, чтобы на ночь в карманах что-то оставлять. Пора вставать, пора. Кого там кормят ноги? Волков? Волки перевелись. Или их перевели. Куда их перевели? В другой лес? В лес на том свете – вот куда их перевели. А вокруг все – волки. На противоположном берегу такая поножовщина шла – кровь отсюда видна; полиция приехала, когда двоих уже прирезали, а остальные разбежались. Что за апаши напали? Откуда взялись? Черт бы их взял…
А что было днем? Днем произошло что-то важное.
Он вошел в банк – вошел с таким независимым видом, будто каждый день ходит разменивать стодолларовые банкноты.
– Минутку, – попросил кассир.
Юрий поднялся на цыпочки – кассир не разменивал деньги, а сверял номер банкноты с какими-то цифрами в длинном списке. «Погорел», – мелькнуло в голове. Кассир поднял голову, показал Юрию таблицу и сообщил, сколько франков будет по сегодняшнему курсу. Тот согласно кивнул головой и забрал бумажки и мелочь. Пересчитывать не стал – страх гнал из банка.
Он вышел на воздух, вздохнул и побрел к углу, за которым его ждали «заказчики».
Двое темных элементов честно отсчитали ему 15 франков. Для Олонецкого это деньги! Не маленькие, не большие, а именно – деньги. В кармане лежали два франка от сданных бутылок, и надо снова вышагивать улицы и набережные, выискивая пустую посуду, заглядывать во все встреченные урны…
Довольный, он лежал на своем привычном месте на каменной скамье, считая, что загорает. В августе в Париже всегда тепло, даже жара случается; Париж в августе малолюден – его жители стараются переждать жару на берегу моря или океана.
На секунду что-то закрыло солнце, Юрий приоткрыл глаза – мужчина в белой панаме прошел мимо, остановился поодаль и посмотрел на него. Что он нашел интересного во мне, чтобы так внимательно рассматривать? Не знаю. Впрочем, если он гомосексуалист… Или его прельстил мой пиджак, относительно модный, хотя и не совсем чистый… Но пиджак свернут и заменяет подушку. Бог с ним. Солнце расслабляло, и он снова прикрыл глаза.
Справа послышались шаги – уверенные, знакомые. Юрий приподнял голову – конечно, Шарль.
– Слышь, Жорж? – спросил тот. – Видал здесь мужика в панаме?
– В панаме? – не вспомнил Олонецкий. – Не помню.
Шарль сплюнул.
– Он из полиции. Что-то высматривает, гадина.
Юрий сел.
– Если ты его знаешь, он к тебе подошел, расспрашивал, наверно.
Шарль сморщился.
– Да нет! Просто я знаю, откуда он. Лично не знаком, но знаю, что из полиции.
Юрий закусил губу – он не боялся столкновений с законом, но всегда помнил, что у него нансеновский паспорт. Тот самый документ, который больше всего не любят власти.
У родителей и брата – немецкие паспорта, у свояченицы Лидии – латвийский паспорт. А у него – беженский… Он знал много случаев, когда иностранцев с такими паспортами быстро высылали за границы гостеприимной будто бы Франции. Он помнил эти случаи, был всегда осторожен, потому никогда не ввязывался в драки, случавшиеся под мостами, – чаще всего они заканчивались поножовщиной и полицейскими.
Появление полицейского не обещало ничего хорошего. Не пойти ли мне сегодня ночевать в скверик в Марэ, где такие удобные скамейки? Через ограждение перелезть ничего не стоит, в крайнем случае, можно лечь в тамошних кустах, благо брезент с собой – завернулся и спи до утра… Решено. Он встал, отряхнул пиджак, расправил его и спокойно надел. Ничего, всё в порядке, бояться нечего. Потом сложил в несколько раз брезент и положил в мешок, свернул мешок и перекинул лямку через плечо. Теперь мешок издали напоминал рюкзак или дорожную сумку.
Шарль уже ушел – Юрий видел, что бродяга сел на краю, свесив ноги вниз, – издали могло казаться, что он мочит ноги в воде, но сидя ее не достанешь, вода – ниже. Юрий отправился в противоположную сторону, оглянулся, поднялся по каменной лестнице с набережной.
Перевел дыхание… – и на его плечо легла рука. Он сразу понял, что по его душу, и, по всей видимости, рука полицейская.
– Привет, – сказал человек в панаме. – Скучаешь? Гуляешь?
Юрий стряхнул чужую руку.
– Прогуливаюсь. Чего надо?
Тот кивнул головой.
– Прогуляешься вместе со мной.
Юрий повел носом.
– Не имею желания.
Человек в панаме показал полицейский значок.
– Пойдем в одно учреждение. Прогуляемся! – передразнил он.
Юрий сделал шаг назад и оглянулся – они стояли вдвоем, вокруг никого не было.
– Я ни в чем не виноват.
Полицейский согласно кивнул.
– Там разберемся.
Убегу, мелькнуло в голове Олонецкого, сшибу его с ног, перебегу улицу, между домами – проход во двор.
Но полицейский взял его под руку, словно закадычного приятеля.
– Еще чего! – сказал Юрий и освободил локоть. Не хватало, чтобы кто-то из живущих под мостами увидел его под ручку с полицейским.
Сыщик понимающе кивнул головой.
– Ага! Боишься, что нас с тобой кто-то увидит и тебя примут за моего соглядатая? Не бойся, здесь никого нет.
Юрий молча шел, куда вел сыщик.
Они перешли улицу, вошли в переулок, обогнули кафе и подошли к двухэтажному дому. «Да это же полицейский участок, – понял Олонецкий, – только с другой стороны. Сколько раз проходил мимо, а видел только парадный вход с флажком.»
К дому подъехал на велосипеде полицейский в форме, поставил велосипед в проволочное гнездо, кивнул приветственно сыщику и поднялся на крыльцо.
– Иди следом, – велел сыщик, легко подталкивая его.
Они прошли по коридору, миновали большую комнату с барьером, за которым сидел офицер, – тот не обратил на них внимания, свернули в следующий коридор и зашли в пустую комнату, где кроме стола, нескольких стульев и шкафа ничего не было.
Полицейский показал Олонецкому на стул, сам сел за стол и сказал:
– Рассказывай.
Тот не понял.
– Что рассказывать?
Полицейский кивнул понимающе.
– Ты где был 14 июля?
Юрий пожал плечами.
– Не помню. Праздник… гулял…
Полицейский снова кивнул.
– Сейчас напомню.
Он достал ключик, отпер ящик стола и достал черный пакет – в таких обычно хранят фотографии.
Достал несколько фотографий и положил перед Юрием.
– Полюбуйся.
На фотографии Олонецкой увидел себя у входа в отделение банка «Лионский кредит». На другой – он выходил банка, на третьей – стоял на углу.
– Что ты делал в банке?
Юрий повел плечом.
– Что делают в банке – менял деньги… Как все…
Полицейский в очередной раз согласно кивнул
– Совершенно верно. Ты менял сто американских долларов на наши франки. Не так ли?
– Так. Не имел права?
– Мог, мог, имел право, – успокоил сыщик. – А где ты взял сто долларов?
«Не буду врать», – решил Олонецкий.
– Мне их дали, попросили разменять. Обещали за обмен пятнадцать франков.
– Кто дал доллары?
– Ну… два типа – один высокий, другой ему по плечо, просто Пат и Паташон…
– Ты их не знаешь?
– Откуда мне их знать? – искренне удивился Юрий.
Полицейский усмехнулся.
– Вот так просто – подошли двое незнакомцев к незнакомому человеку и попросили обменять сто долларов на франки..
– Нет, – пояснил Юрий, – наши ребята, ну, которые под мостом, меня… рекомендовали…
– А почему именно тебя?
– У меня вид приличный, не как у них.
– Я это заметил, – подтвердил сыщик. – Потому они тебя и наняли разменять фальшивые доллары.
– Что? – не понял Юрий.
– Ты плохо слышишь? – скривился сыщик. – Ты менял фальшивые доллары, значит, ты сообщник фальшивомонетчиков.
ПРЕССА
Из записной книжки Сталина
Маленький фельетон
1929 год.
«…Получил просьбу из Индо-Китая, чтобы дал спешно еще пять мил- лионов, а то восстание туземцев не состоится. Черти проклятые! Два раза посылал им по десять миллионов, и оба раза они надували. Сам грабил казну, много грабителей видел, но таких разбойников не встречал всю свою жизнь. Что они, в самом деле: думают, будто я их папаша? Будто фальшивые деньги не требуют никаких затрат на типографию? Довольно с меня уже этого самого Абд-Эль-Крима… Жулик! Обещал целые Атласные горы, а что родил? Мышь!
1930 год.
….В конце концов, меня всё это раздражает до центра печенки. Со всех сторон просьбы: шлите деньги, шлите деньги, а выступлений – как скот наплакал. Французским товарищам к первому мая отправил двадцать мил- лионов, а они ни одного городового не убили. Наоборот даже. Самих демон- странтов поколотили. Так им, паршивцам, и надо! В Швецию послали три миллиона. Они деньги взяли, поблагодарили, а первого мая никто на улицу не вышел. Пишут, что дождь был. Это что же за мировой пожар, если его может потушить меленький дождик?
В Англию двенадцать миллионов потребовали. Думал, что разнесут вдребезги буржуазное Сыти, побросают всех банкиров в реку Сену, которая течет посередке. А они извиняются, что не поняли инструкций и что весь день играли в футбол.
В общем и целом, за все эти годы израсходовали мы через Коминтерн четыре с половиной миллиарда, а получили кукиш с горчицей. Все на жало- ванье, все довольны, все стараются протянуть это удовольствие. А когда мы требуем от них выйти на улицу, они отвечают, что выйти нетрудно, но остать- ся на улице нехорошо.
Вызывал к себе Орджоникидзе для совета. Он успокаивает, говорит, что есть такая русская поговорка: «цыплятки осенью читают». Читают! Черт их знает, что наши заграничные цыплятки читают. Хорошо, если «Хуманите»! А может быть, английскую «Тимес»? Или французское «Темпс»?
1931 год.
Я положительно начинаю беситься, как чистокровная собака. Сегодня дали мне список заграничных пролетариев, которые получают наше пособие. Оказывается, 175 тысяч, не считая вольнонаемных для отдельных скандалов. Куда, в конце концов, мы идем? Куда заворачиваем?
Орджоникидзе тоже не понимает, куда мы идем, и говорит, что ино- странную политику нужно обязательно изменить, чтобы добиться успеха. Только как? Он предупреждает, что вопрос очень трудный.
Идиот! При чем вопрос? Помню я… В семинарии учитель математики Хевцуриани сказал мне, когда я не мог ответить, чему равняется сумма углов в треугольнике: «Ну что, брат, трудный вопрос?» А я не растерялся: «Вопрос
не трудный, Окропир Елизбарович. А вот ответ очень трудный…» Так и теперь. Трудности в вопросе никакой нет. Но как ответить, совершенно не приходит в голову.
1932 год.
….Ну и умница Каганович! Ловкач, каких Совет не видал. Сегодня бесе- довал с ним насчет иностранной политики и спрашивал, как он смотрит на трудный ответ по ниже вышеуказанному вопросу.
И Каганович сразу сказал. Ничего трудного в ответе нет, говорит он, нужно только учредить вместо Коминтерна Буржинтерн. И всё будет ясно, как в шоколадной фабрике.
Я сам в арифметике плох; никаких бидонов Ньютона не помню. А Каганович считает быстро, как робот. В уме всё перемножает; там же, в уме, вычитает, что нужно. И он говорит так:
– На какого дьявола, скажи пожалуйста, мы кормим всю пролетарскую заграничную рвань? К чему бросаем миллиарды на 175 тысяч никому не нужных болванов, когда за какие-нибудь пятьсот миллионов можно приобре- сти двести стрекулистов, пишущих в буржуазных газетах? Если мы, говорит он, не могли зажечь за границей пожар снизу, так мы зажжем его-таки да сверху.
– Это верно, – говорю я. – Очень интересно. Только кто же, Каганович, поджигает предмет сверху?
– Без высокой техники, – говорит Каганович, – конечно, трудно немно- го. Но имея наши достижения, ничего не стоит поставить заграничное обще- ственное мнение вверх ногами, и тогда тяга пойдет, как следует, – не сверху вниз, а снизу вверх…
Уходя, Каганович оставил мне список 195 человек, с которыми нужно войти в сношения. Какие имена! Какие блестящие европейские и американ- ские личности! Ну и молодчина Каганович. Откуда только у него выросла такая башка?
1933 год.
Я доволен. Я счастлив. Дела идут, как сыр по маслу: все нас уважают, все низко кланяются… А мы-то кормили до сих пор прожорливую босую команду в 175 тысяч человек. Наивняки!»
А. Ренников, «Возрождение», 6 октября
PARIS. АРТУР
В кафе окажется накурено, что для некурящего Артура представляло неудобство.
Артур будет смотреть на знакомых по прошлой жизни социал-демократов, вслушиваться в их спор и вдруг произнесет то, что накипело:
– Если бы мы все вместе выступили, если бы вы помогли нам, коммунистам.
– Не помогли? – рассмеется усатый Бруденьрок. – Это с каких таких коврижек помогать? После того, как ты называл нас «продажными псами буржуазии»!
Артур заморгает.
– Я ничего подобного не писал!
– Ну, не ты – так другие коммунисты. Вы же нас называли социал-фашистами, а? Не вы ли называли нас убийцами рабочих и угрожали короткой расправой? Будешь говорить, что ты не при чем и только выполнял указания партийного начальства? Говори. Если тебе от этого легче.
Артур вздохнет и опустит голову.
– Да не смогли мы добиться единства…
Бруденьрок расхохочется и потом глотнет из кружки.
– Слышь, Роберт! – подмигнет соседу. – Не смогли… Чудак! Еще как смогли! В концлагере у Гитлера – теперь тачку катают вместе коммунист и социал-демократ.
Роберт засмеется. Артур рассердится.
– А что написал ваш любимый рабочий-поэт Макс Бартель, забыли? У Геббельса в газете «Ангриф». Забыли? «Письмо друзьям, перешедшим границу.» Я напомню, что пишут ваши товарищи по партии: «По сравнению со старыми рабочими партиями национал-социалистская партия – цветущий весенний луг».
– А вашего Тельмана предал его близкий друг-коммунист, – выложит свой аргумент Роберт.
– Неправда! – возмутится Артур.
– Правда, правда, – подтвердит молчащий товарищ.
Артур разозлится, но возьмет себя в руки и, не прощаясь, выйдет из бистро.
Злость пройдет, он оглянется в поисках остановки автобуса.
На плечо Артура ляжет чья-то мягкая рука.
– Что ты такой грустный? Посмотри, какая хорошая погода!
– Жабо! – узнает голос и обрадуется Артур. – Ты ли это?
– Я, я… – улыбнется Жаботинский. – Почему ты в грусти и печали? – ласково поинтересуется.
Артур улыбнется, обрадованный встречей.
– Как всегда – проблемы.
– И как всегда – мировые? – улыбнется в ответ лидер сионистов.
– Не говори… – Артуру не хочется посвящать старого товарища в дела. – Давай выпьем кофе. Только не в этом бистро.
Они сядут за столик на тротуаре в кафе «Дантон», на углу Сен-Жерменского бульвара.
– Как же так? – с улыбкой удивления вопрошает Жаботинский. – Чтобы ты, правоверный сионист, вдруг стал правоверным коммунистом? Не понимаю, как такое с тобой случилось? Что произошло? Откуда такой прыжок из одного в другое?! Обратный процесс мне известен – из социалистов в сионисты, но из сионистов в коммунисты… Ну и ну. Ты взрослый человек, тебя на мякине не проведешь, не пойму, честное слово. Ты же знаешь, основная идея сионистов – создание своего еврейского государства там, где оно существовало тысячу лет назад. А коммунисты призывают к уничижению капиталистических государств. К уничтожению буржуазии. Для них она – главный враг коммунизма.
PARIS. ЛЕТО. 1933. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ
– Как вы относитесь к наркотикам? – поинтересовался полицейский. Его звали Жофруа.
Олонецкий не понял вопроса. Они сидели на скамейке на бульваре. В этот час бульвар удивлял малолюдьем.
– Я? Никак. А почему вы спрашиваете? Думаете, я потребляю?
– Да что вы! Ничего подобного даже на секунду не имею в голове, что вы!
– А разве принимать наркотики…
– Да, на мой взгляд – преступление. Но продавать наркотики – еще большее преступление. Наркоман потребляет наркотики – больной человек. А тот, кто продает, на мой взгляд, – убийца. Кокаин, гашиш, морфий…
– Я слышал, но не сталкивался.
Полицейский закурил.
– И слава Богу. Кроме известных, у наркодельцов на службе химики, которые создают новые наркотические соединения. Одним словом, помогите нам!
Он в упор посмотрел на Олонецкого.
– В чем? – не понял тот.
– Окунитесь в атмосферу наркоманов. Вы человек со стороны, вас не знают, представьтесь журналистом… Вы пишете… очерк для русской газеты.
– Лучше журнала.
– Как вам удобнее. Вы должны понять, чем живут наркоманы, что ими движет – и узнаете, откуда к ним поступает наркота. Вот двести франков на расходы, вам придется их угощать, распишитесь здесь. Мы чего-то не понимаем, а вы поймете, у вас свежий взгляд, подскажите новый подход… Заранее предупрежу вас. Не ищите кокаинистов среди рабочих, каменщиков, маляров, шоссейников, железнодорожников, среди шоферов и матросов, среди грузчиков. И вообще, среди рабочего люда, который живет за счет физической силы. Здоровому и сильному человеку, ведущему нормальный, размеренный образ жизни, не нужны волшебные опьянения и фантастические видения.
Олонецкий кивнул понимающе.
– Да! Здоровый человек предпочитает сытный обед, много мяса, зелени, сыра и фруктов, бутылку красного вина, от которого нисколько не пьянеет, а только становится еще сильней и напористее в работе.
Жофруа добавил:
– Кокаин необходим тем, кто ведет ночную, безалаберную жизнь, кто хочет забыться, оторваться от страшной, зачастую преступной, действительности, его окружающей… Но вы же работали ночным стражником, видели таких людей.
Юрий согласно кивнул.
– В такой среде белый порошок находит наибольшее число своих потребителей?
– Вы сами ответили на свой вопрос. Ну? С Богом?
Ну с Богом так с Богом.
Кафе на Монпарнасе. Столики вынесены на тротуар, а за ними – «художественные натуры», в большинстве случаев – непризнанные таланты; гении, оскорбленные на всю жизнь невниманием к ним грубой толпы. Художники, писатели и поэты. Их подруги, натурщицы, жрицы любви…
– Алло, Жорж! – услышал он.
За столиком сидел поэт Гегемон Синдикалов. Олонецкий вгляделся. На поэте потрепанный костюм, рубашка с открытым воротом, на ногах белые сандалии. Шляпу заменяет копна густых, черных волос.
Зрачки расширены, взгляд расплывчат.
– Давно вас не видел, Гегемон, наверно, год, – присаживаясь, произнес Юрий. – Вы перестали бывать у Проценко. Вы по-прежнему работаете на заводе?
Гегемон удивленно взглянул на Олонецкого.
– На каком заводе? Меня давно уволили. За то, что я… Я поэт, что им до моего вдохновения…
Юрий всё понял.
– Вы принимаете этот… яд? Вы потребляете кокаин? – тихо спросил он.
– Вы говорите – яд, – возбужденно воскликнул Синдикалов. – Хорошо. Пусть яд, но яд волшебный, поднимающий, возвышающий над толпой… – Гегемон с особым презрением повторил о толпе: – Только избранный, только самые изощренные натуры могут понять, что такое кокаин. Для нас, поэтов, он прямо необходим. Творческая способность усиливается, зачастую достигает границ гениальности… Лучшие свои вещи я написал под кокаином. Стихи – как старинные кружева… У меня есть целый сборник стихов под общим названием «Волшебный яд». Вы не читали?
Олонецкий признался, что не читал.
– Ну вот, ну вот… Это в природе вещей. Авантюрные и полицейские романы расходятся в стотысячных тиражах, а стихи таких тонких мастеров, как я… Вы знаете, сколько было продано моего «Волшебного яда»?
– Откуда мне знать.
– Четыре экземпляра… Четыре! Вы не понимаете трагедию души поэта, в самую глубь которой так грубо плюнула мещанская и пошлая толпа…
К столику подошел араб, весь увешанный цветными коврами и белыми козьими шкурами.
Поэт странно заволновался. Араб улыбнулся ему, оскалив ряд ослепительно белых зубов, как старому и хорошему клиенту.
– У вас не найдется до завтра тридцати франков? – вдруг спросил поэт и схватил Юрия за руку.
– Неужели вы хотите купить один из этих ужасных ковров? – удивился тот.
– Ковры? К черту ковры! Во-первых, они стоят дороже тридцати франков, а во-вторых, они – образец мещанского безвкусия. Эти ковры не для поэтов, а для толпы. Но есть кое-что и для поэтов… – Он лукаво улыбнулся и даже подмигнул глазом с расширенным зрачком.
Араб подошел вплотную и стал разворачивать перед носом поэта свои цветистые восточные ковры. Поэт рассматривал их, торговался и, в конце концов, ничего не купил. Араб обиженно пожал плечами и двинулся дальше.
Денег в руке поэта не было.
– Где же ваша покупка?
Поэт разжал кулак под столом. На ладони – маленький конвертик.
– Вот он. Новый источник вдохновения… Сегодня ночью я буду писать… О, я чувствую… Я уже чувствую, какие бессмертные образы родятся под моим пером…
Он встал и распрощался. Олонецкий следил за его сухопарой и тонконогой фигурой до поворота улицы. Он не шел, он почти бежал. Колени его сгибались, как у дряхлого старика.
Араб продолжал обходить столики. Он не продал ни одного ковра, ни одной шкуры, но довольная хищная улыбка не сходила с лица. Тайная торговля, по-видимому, шла великолепно.
Соланж! Боже, ночная бабочка, залетная ласточка… Сколько ночей она грелась у печки ночного стражника возле ресторана… Сколько раз платила любовью за его тепло… Не прошло и года…
– Ты что, доктор, что ли?
С раздражением посмотрела на Юрия и отодвинулась.
Соланж – довольно редкое имя. Звучит поэтичнее всех этих Мадо, Сюзетт и Жанетт… Что-то вроде Сольвейг, героини «Пер Гюнта».
Ей не больше двадцати. У нее стройная, красивая фигура. Она была бы гораздо красивее и привлекательнее, если бы густой слой всяких красок не покрывал лица.
Зрачки глаз расширены, как и у монпарнасского поэта, но это ей даже идет.
Она смотрела на Олонецкого, а он не мог поймать расплывчатого взора. Она повторяет:
– Ты не доктор, я знаю. Ты – ночной стражник, помню…
– Я не доктор, Соланж. Но я знаю, к чему, в конце концов, ведет этот проклятый порошок. Тебе двадцать лет, у тебя еще вся жизнь впереди… Надо беречь свое здоровье.
Соланж приходит в бешенство. Сегодня она в ужасном настроении. Такое настроение наступает всегда после «вытрезвления», на другой день после «понюшки».
– Беречь здоровье! Да я рискую им каждую ночь по десяти раз… Вся жизнь впереди… Ха-ха-ха… Но какая…
– Тише, Соланж, тише… Мы не одни.
– Ах, мне всё равно. Всё равно…
Она закрыла лицо руками и заплакала. Круглое, красивое плечико вздрагивало.
До боли жаль эту милую девушку, по воле судьбы свернувшую на страдный и унизительный путь. Три года тому назад она окончила лицей, мечтала о Сорбонне.
Она вновь придвинулась к Юрию и зашептала умоляюще:
– Послушай, прошу тебя… Я не могу сегодня работать… В голове туман… Я хочу опять… Купи мне… Я тебе что угодно сделаю, хочешь, прямо здесь…
– Как – здесь? – не понял Юрий.
– Здесь, сейчас… Сейчас встану на колени и сделаю… Расстегни… Купи мне…
Юрий снял ее руки со своих колен.
– Но где же достать?
– Я знаю… Поедем в одно кафе… Там дорого, но всегда есть…
Биржи запретных товаров в Париже надо искать в кафе. Эти кафе делятся по специальностям их клиентов. Одни облюбованы торговцами белыми рабынями, другие – сбытчиками фальшивых монет, третьи – продавцами кокаина, опиума и морфия. Непосвященный войдет в такое кафе и ничего не заметит. Полиция выслеживает продавцов, но преступные штабы имеют свои контрразведки и заблаговременно переносят биржи в другие места.
Соланж остановила такси на одной из отдаленных монмартрских улиц. Они вошли в небольшое, довольно неуютное кафе. Кожаные диваны. Усатый, одноглазый, несимпатичный хозяин за кассой. Два вертлявых гарсона.
Соланж, очевидно, здесь уже знали. Едва скрывая свое радостное возбуждение, она сказала гарсону.
– Здравствуй, Гюи. Здравствуй, старина… Два стакана белого…
И повторила с ударением:
– Белого…
Гюи принес два стакана золотистой влаги.
– Плати, – прошептала Соланж и назвала чрезвычайно высокую для двух стаканов вина цену.
Юрий вынул бумажку, протянул гарсону. Тот перевернул блюдце в знак уплаты, унес деньги и не вернулся со сдачей.
– А где же, – невольно спросил Юрий у Соланж, – где же «товар»?
Она чуть приподняла перевернутое блюдце и нервно хохотнула.
– Вот здесь. А ты, глупый, и не заметил.
Действительно, Гюи проделал это, как фокусник в цирке. Не было – и вдруг есть…
Опасливо оглянувшись кругом, она быстро забрала из-под блюдечка маленький, беленький конвертик и положила в сумочку. Она бесконечно счастлива, она вся дрожит от радостного возбуждения, от ожидания блаженных часов нереальной, восхитительной жизни…
И тысячи, тысячи таких, как Соланж, тысячи Мадлен, Симон, Луизет и Нинет, чьи одинокие и жалкие фигурки маячат на ночных улицах и бульварах ночного Парижа, готовы отдать последнее су за понюшку белого порошка, за щепотку волшебного яда. И только ли одни парижские Магдалины ищут радости забвения и, не думая о неминуемой расплате, жаждут волшебного яда…
Грустный поэт в костюме Пьеро, с лицом, осыпанным мукой, уже двадцать лет тому назад и в другой стране, в другой столице, написал: «Что вы плачете здесь, одинокая, бедная деточка. / Кокаином распятая на мокрых бульварах Москвы…»
Профессиональные танцоры, молодые люди, способные и готовые на всё, с подведенными глазами и губами и малиновыми ногтями, куплетисты и певцы ночных кабаре, юнцы без определенных занятий, но с определившимися уже наклонностями к преступному образу жизни, подростки-бои шикарных отелей, – все они, спящие днем и бодрствующие ночью, являются ревностными потребителями белого порошка… Сбыт есть, рынок обширен. Спрос превышает предложение. Кокаин – товар очень удобный и портативный. В этом главная причина трудности борьбы с его продажей. Разновидность розничных продавцов весьма велика. Коко продают сиди, для отвода глаз таскающие свои никому не нужные ковры, продают во многих кафе гарсоны, продают из рук в руки сами потребители, продают, доставляя на дом, особые представители, имеющие длинные списки адресов парижских кокаиноманов.
– Здесь живет госпожа Дювернэ?
Вопрос задается прилично одетым господином или почтенной дамой средних лет.
Консьержка с любезной готовностью отвечает:
– Третий этаж направо…
Продавец кокаина медленно поднимается по лестнице, спокойно звонит. Дверь открывается. Его ждут, ему рады. Он принимает новый заказ и, не спеша, проходит мимо консьержки.
Сбыт обеспечен… Спрос превышает предложение… Цены увеличиваются произвольно. Барыши достигают чудовищных размеров.
После всех историй, рассказанных Олонецким, полицейский только чиркал что-то в записной книжке и довольно хмыкал, потом произнес:
– Этих двоих мы знаем, а вот официант на Монмартре – новый кадр… С серьгой в ухе, говорите? Вы краем глаза увидели трезвый и реальный мир кокаиновой промышленности. Да-да, ежегодные обороты кокаиновых королей достигают многих миллионов франков.
– Но кокаин запрещен!
Жофруа кивнул.
– Несомненно. Его продажа запрещена всеми государствами. Законодательство всех стран предусматривает суровые наказания за продажу кокаина. И тем не менее кокаиновая промышленность процветает и даже в международном масштабе… Ладно, не будем о плохом. Что вы делаете завтра? Свободны. Прекрасно. Так… Теперь у нас к вам будет еще одна просьба. С вами хочет поговорить комиссар Шарль-Адольф Фо-Па-Биде. Смешная фамилия, да? Фо-Па-Биде.
PARIS. СЮРТЕ
Комиссар говорил:
– Вы обязаны нам помочь. Как русский патриот и как князь, и как честный человек. Пожалуйста, помогите. Вы должны привлечь к себе внимание. Самым простым способом. Суньте в карман «Попюлер» или «Юманите». Чтобы видели название газеты. В аудитории читайте ее. Но не во время лекции, конечно, это выглядит нарочито. В библиотеке возьмите коммунистическую брошюру. Любую. И листайте ее.
– Вести со студентами разговоры…
– Э, нет, дорогой. Публичный человек ему не нужен. Будьте вещью в себе. Загадкой. Да, интересуюсь социализмом. А тебе какое дело, что я читаю? Вот в таком тоне.
Олонецкий усмехнулся, и полицейский заметил это.
– Что-то не так?
– Извините, господин комиссар, но вы не знаете нынешних студентов. У них из карманов может торчать что угодно, даже порнографические журналы, но коммунистическая газета… Ни разу такого не видел, когда учился.
Фо-Па-Биде пожал плечами.
– Времена меняются. Все-таки попробуйте.
PARIS. КРАСИЛЬНЯ ПРОЦЕНКО
Кальчужный ходил, напевая.
– Ты что поешь? – поинтересовался Варфоломеев, отрываясь от работы, – мычание приятеля мешало сосредоточиться.
– Тебя! Тебя, друг мой! Только тебя! – отозвался тот.
– Ну, молодец. А я думал – Плевицкую.
Кальчужный сплюнул в ванну.
– Тьфу на тебя и твою Плевицкую с ее «замело тебя снегом, Россия». Будто снега никогда не видела в России…
– Точно. У нас в деревне как заметет – на целый месяц снег навалит. Ты лучше пишешь, да она и не пишет, ей пишут. А вот такая песня…
Он запел:
Привет, мои подружки,
веселья проблядушки,
со мною на подушке
всегда лежат девчушки.
И не разбудят пушки
подружку-проблядушку.
И в нашей деревушке
остались лишь старушки…
Пуста моя избушка,
скучна моя пирушка –
от хлеба лишь горбушка.
Ты не приходишь, врушка…
– Полностью поддерживаю! – смеялся Проценко, слышавший диалог. – А где, кстати, наш вьюноша с пылающим взором? Гегемон где?
Кальчужный подтвердил:
– Точно. Давно его не видели. Давно он нас не развлекал своими глупостями.
Варфоломеев закончил наносить парафин на материю.
– Кажется, порядок, – пробормотал он. – О чем вы? О Гегемоне? Черт его знает, куда пропал… Может, опять наркотой занялся?
Проценко сел за стол, выдохнул кусок углекислоты, вздохнул.
– Может.
– Угу, – отозвался Варфоломеев и потянул к себе газету. – Очеред-ной процесс в Москве…
Проценко согласился.
– Куда без него! Иди к ванне – там с воском проблема.
– Красная сволочь… Гнусный карапет Джугашвили… Тварь! – воскликнул Кальчужный.
– Все они твари, – согласился Проценко. – Согласен с тобой. Пауки в банке – так называется. Грызутся, суды устраивают… Читал? Все признаются.
Кальчужный захохотал.
– Так тебе зажмут яйца в дверях, ты тоже признаешься в чем угодно.
Варфоломеев с умным видом сообщил:
– В истории это называется термидор.
Проценко покачал головой.
– Какой термидор… До термидора им далеко. Просто… – он задумался, – просто сведение счетов. Сталин сводит с ними счеты, со всеми продажными тварями – Зиновьевым, Каменевым… Да Бог с ними…
Варфоломеев добавил от ванны с краской:
– Не Бог, а черт.
Проценко кивнул.
– Точно – черт.
– А как насчет… Как у вас на Украине говорят, а?
Проценко усмехнулся.
– Как у нас говóрят – не твоего ума дело. Ты свои намеки насчет выпивки оставь, работай, любезный друг и работник.
Варфоломеев откликнулся.
– Работай, работай… Вчера ни глотка не дал, позавчера не дал…
Проценко встал и подошел к нему.
– Ты свою норму не выполнил, забыл? Ты должен был узор нанести на десять покрывал. Так? А ты только три обработал. Так? Или я ошибаюсь?
– Ну, так, – согласился Варфоломеев.
– Вот и ответ на твой вопрос. Сам знаешь – заказчиков меньше стало, денег, выходит, меньше мы зарабатываем, налоги повысили… Новое надо придумать.
– Ну? – поднял голову поэт.
– Художник придет. Принесет эскиз – Петербург, Собор, Дворцовая площадь. А? И второй – Париж, Эйфелева башня, Сакре-Кер, Нотр-Дам… А? Хорошо.
Кальчужный ответил за обоих поэтов:
– Здорово! Коврики на стену – и российский, и французский. Заказчикам должно понравиться.
Варфоломеев крикнул от ванны:
– Ой, смех с этими французами… Я вчера в гостях был… – он подошел к столу, вытирая руки тряпкой. – Так представьте себе – иностранцы убеждены, что все русские писатели сидели в тюрьме. Если писатель был не без таланта и если он не сочувствовал правительству, тюремный стаж для него обязателен, как оспопрививание. Одна хорошенькая француженка уверяла меня, что в тюрьме сидел и Толстой. Я ей объясняю: Толстой, сударыня, никогда не сидел в тюрьме… «Но уверяю вас, что сидел, отлично знаю… Могу вас уверить… Я столько раз об этом слышала и даже читала… Вы просто забыли…» – «Я ничего не забыл, пойдемте, я вам расскажу…»
Проценко и Кальчужный засмеялись.
ПРЕССА
Арабы-фашисты
Лондон, 18 июня.
Из Иерусалима сообщают, что в среде арабской молодежи Палестины растет движение, стремящееся к созданию арабской фашистской партии, которая должна включить арабов, проживающих и в других странах.
Бегство Отто Штрассера
Берлин, 20 июня.
Прусское правительство распорядилось арестовать представителей «черного фронта» – революционной группы, отколовшейся от Хитлера. Лидер этой группы, Отто Штрассер, бежал за границу. Полиция установила, что «черный фронт» находился в сношениях с большевиками. Его главные деятели посвящали все свои усилия борьбе против правительства Хитлера.
«Возрождение» (Париж), 21 июня
Два полотна Рембрандта
Распродажа Эрмитажа идет полным ходом Вслед за «Пиром у Клеопатры» Тьеполо проданы две из лучших картин Рембрандта. Амстер-дамский корреспондент «Морнинг Пост» сообщает следующее: «Союз имени Рембрандта купил у советского правительства две хорошо известные картины Рембрандта: ‘Отречение апостола Петра’ (висевшую в Эрмитаже) и портрет сына Рембрандта Тита в монашеском одеянии. Обе картины будут показываться в Амстердаме, в Рикс Музеум, начиная с понедельника». К этому нужно добавить, что среди величайших произведений голландской школы, находившихся в Эрмитаже, полотно «Отречение Петра», считалось одним из прекраснейших. В середине – фигура апостола, около него римский воин, обращающийся к апостолу с вопросом, и тот ему отвечает, отрекаясь от Спасителя. Всё словно выплывает видением из ночной тьмы.
«Возрождение» (Париж), 8 июля
Самоубийство комиссара Скрыпника
Агентство ТАСС сообщает: 7-го июля заместитель председателя Совета Народных Комиссаров, председатель плановой комиссии Украинской республики, член ЦК коммунистической партии СССР Николай Скрыпник покончил с собой. В сообщении ЦК компартии указывается, что «Скрыпник стал жертвой буржуазных и националистических элементов, которые, прикрывшись формальным вступлением в партию, втерлись в его доверие и воспользовались его именем для достижения целей антисоветских и националистических. Скрыпник совершил многочисленные политические ошибки. Отдав себе в них отчет, он покончил с собой».
«Возрождение» (Париж), 9 июля
Распродажа Эрмитажа. «Пир Клеопатры»
У нас сообщалось о том, что большевиками продана из Эрмитажа прекраснейшая картина Тьеполо «Пир Клеопатры» и что эта картина приобретена Мельбурнским музеем. Сообщаем некоторые подробности. Мельбурнский музей пополняет свою коллекцию старых мастеров на средства особого фонда, завещанного г. Фельтоном несколько лет тому назад. Фонд этот с процентами достигает весьма значительной суммы. Несколько лет назад на средства Фонда была куплена картина Ван Эйка за 30000 фунтов ст., а потом – автопортрет Рембрандта из коллекции герцога Портландского за 27000 фунтов ст. Какая цена уплачена теперь за Тьеполо из Эрмитажа, нам неизвестно. Покупка совершена музеем у лондонского антиквара Кольнаги, а не непосредственно у большевиков, как это нами было указано предшествующим сообщением. По существу, это мало меняет дело… Протест по поводу приобретения австралийским музеем картины, принадлежащей, как всем известно, Российскому Императорскому Эрмитажу, заявлен председателем Р.Ц.О. А.О. Гукасовым в форме письма в газету «Таймс». Письмо это помещено 10 июля, а на следующий день помещено краткое заявление представителя означенного музея, который подтверждает факт покупки, но вносит только, как он сам выражается, легкую поправку, указывая, что картина приобретена у Кольнаги.
«Возрождение» (Париж), 12 июля
СОРБОННА. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ
Олонецкий поступил по-своему. Он взял в университетской библиотеке комплект «Юмы» за месяц и комплект социалистической «Попюлер», сел за стол, достал блокнот и стал делать заметки. Постепенно он увлекся чтением, отметил, что определенная логика в статьях есть. Но какая-то она вывернутая. Он аккуратно посещал библиотеку, знакомясь с образцами французской коммунистической пропаганды, пока в пятницу какой-то молодой человек, подойдя к его столу, спросил:
– Это последний номер?
Юрий напрягся, но не поднимая головы, ответил:
– Нет, вчерашний. Сегодняшний еще не поступал.
– Что-то интересное?
Олонецкий поднял голову – скромно одетый молодой человек, жилет в полоску, рубашка без галстука…
– Статья о перспективах советско-французской торговли. И речь Дюкло…
– Можно взглянуть?
Он наклонился и через плечо Юрия быстро просмотрел статью.
– Да, интересно, – согласился он.
– Судя по вашему выговору, вы из Прованса, – заметил Юрий.
– Нет, я из Брно.
– Брно? Где это? В Эльзасе?
– В Чехословакии.
– А! – извинился Юрий. – Вы, значит, чехословак.
– Чех, – поправил собеседник. – Чехи и словаки – разные нации.
– Да-да, я читал, – согласился Юрий.
– А еще точнее – моравец. Наша область так называется – Моравия, самая красивая в стране. Меня зовут Зденек. Я изучаю антропологию.
– А я – Жорж. Готовлю диплом.
Так они познакомились и отправились вместе слушать лекцию профессора Дюмурье.
– Он хороший лектор, – объяснял Юрий, – я его несколько раз слушал. Всё по полочкам разложит…
Они пришли в аудиторию и заняли место рядом с какими-то симпатичными девицами, которые поглядывали на них и хихикали. Юрий стал строить им рожи, и девицы смеялись.
– Хорошие девчонки, – заметил Зденек.
– Хорошенькие, хорошенькие – особенно со стрижкой. Вам нравится?
– Лучше другая, с заколкой в волосах. Впрочем… Давай на «ты».
– Давай. Но для этого надо выпить.
– Почему нет!
– Кончится лекция, пойдем в «Гримасу», ты бывал в «Гримасе»?
– Еще нет.
– Вот и познакомишься. Шикарное место!
– Девчонок пригласим?
– Хм… Вообще-то можно, но…
– Ты хочешь сказать, что сегодня не при деньгах, Жорж? Так у меня есть. Хватит и нам, и на девчонок.
– Ты сын миллионера?
– Нет, но у моих родителей маленькая пивоварня, для любимого отпрыска ничего не жалеют.
– Мне бы таких родителей. Мой отец – военный пенсионер, правда, подрабатывает в министерстве, но денег мало… Я хотел жениться – не получилось…
В аудиторию вошел профессор, и все стали серьезными; шум смолк.
Зденек (на самом деле – помощник Варлоффа Коротков) докладывал начальнику:
– Он отошел в буфет, а мне оставил свою папку. Я, конечно, сразу полез в нее. А там бумаги, документы…
– Какие документы?
– Расписание лекций, студенческая книжка… Я списал его данные, квитанция об оплате, фотографии каких-то девчонок.
– Голых?
– Да нет, просто какие-то девчонки… Хотя – да, одна в купальнике, видно, снимали на пляже…
– А еще что?
– Да ничего особенного, записи лекций, справка из университета, я внимательно просмотрел, он не скоро пришел… Потом он вернулся, я говорю: ты не оставляй папку, вдруг сопрут, а он смеется: кому нужны записи моих лекций.
Варлофф выслушал Короткова и подумал, что профессиональный разведчик папку просто бы подкинул, но что француз Жорж случайно оставил папку – реально. Много позже, когда дело закончилось провалом, он вспомнил свои опасения. Но, разумеется, промолчал – это был бы минус.
– А как его фамилия? Или хотя бы имя?
– Имя? Зденек. А фамилия?.. Сейчас вспомню… Грочек. Грачек? Горажик? Как-то так… С виду хороший парень, он увидел у меня в руках «Юма» и подошел.
– Так мы и думали!
– И еще. Он не значится в числе студентов.
– Вольнослушатель?
– Не знаю. Может быть.
– Не может быть.
– Как так?
– Так. Проверили списки всех студентов, всех вольнослушателей, всех посетителей лекций. И бывших, и настоящих…
Георгий даже отшатнулся.
– Но ведь он так же может проверить и меня! И окажется, что я не Жорж Паскаль.
Его успокоили:
– Ничего он не проверит. А станет проверять, найдет то, что требуется. Да и проверка станет известна. Вы же учились в Сорбонне, знаете про нее всё…
– Всё не знаю.
– Но достаточно, чтобы показать этому чеху, где какой факультет, где кафедра находится…
– Покажу, если попросит.
– Думаю, что попросит.
Полицейский оказался прав.
Варлофф послал своего человека проверить, существует ли такой студент – Жорж Паскаль. Проверка показала, что студент существует, и адрес его подтвердился, но плату за обучение за последний семестр он не внес.
– Отлично, – решил Варлофф, – мы ему поможем внести плату…
– Он русский, – уверенно произнес Олонецкий. – По крайней мере, не чех и не словак.
– Из чего вы это заключили?
– Он фразу строит по русскому учебнику.
– Не понял, – брови Фо-Па-Биде прыгнули вверх.
Олонецкий стал объяснять:
– Есть учебник французского языка начала века. Во всех русских гимназиях преподавали язык по этому учебнику. Понятно?
– Не совсем, – честно признался комиссар.
– Меня учила француженка, домашняя учительница, родом из Марселя. Поэтому я говорю, как француз из Марселя, с тамошними прибаутками и диалектом. Меня сразу определяют. Мой профессор, как только мы стали беседовать, спросил: «Вы из Марселя?» – я соврал, что – да, из Марселя, но уже пять лет живу в Париже. Понимаете? Он сразу определил корни моего французского. Так и я могу определить, что Зденек учился по русскому учебнику французского языка. Он строит фразу, исходя из чужого языка.
– Но он же чех, потому он так и строит фразу, – не согласился полицейский.
– Да, конечно. Но строит фразу, как его учили по русскому учебнику французского языка. А так строили фразы в прошлом веке. Учебник переиздавался каждые три года.
Полицейский кивнул.
– Мы это проверим.
– Не надо, – усмехнулся Юрий. – Я уже проверил.
– Где вы взяли русский учебник?
Он пожал плечами.
– В любом русском книжном магазине.
Столкнулись они – случайно? – в метро.
– Жорж!
– А, Зденек!
– Как дела, Жорж? Куда ты?
– На работу.
– Работа? Здорово. А Сорбонна?
Юрий махнул рукой.
– Пока бросил. Деньги нужны. Хочу жениться. Отец сначала возражал, а потом говорит: я тебе помогу. Устроил на работу. Платят мало, но обещают повысить…
Зденек одобрительно кивал головой.
– Правильно. А работа не тяжелая?
Юрий покачал головой.
– Нет, я же ретушером… Карты ретуширую.
– Карты? – удивился чех. – Игральные?
– Да нет, – поморщился Юрий. – Географические. Это военное министерство.
– Ух ты, тебе и форму выдали?
– Да нет, – улыбнулся Юрий, – я для армии не гожусь, у меня плоскостопие… Вольнонаемный, кажется так называется. Вставать только рано. Извини, Зденек, мне сходить, пересадка у меня.
– Будь здоров! До встречи!
– Удачи! – махнул рукой Юрий.
Он вышел из вагона, не оборачиваясь, спиной чувствуя чужой взгляд, протолкался среди пассажиров, от которых в утренний час пахло потом, мочой, перегаром; они рыгали и сморкались на пол, смеялись своим непонятным шуткам, а Юрий поднимался вместе с ними по лестнице, чтобы быстрее глотнуть свежего воздуха. Впереди мелькнуло здание министерства, и он убыстрил шаги, нога подвернулась, он выругался и спокойно дошел до нужного подъезда, показал пропуск и вошел в здание.
– Ваш приятель шел за вами следом, – рассказывал на другой день полицейский, – проверял, точно ли вы служите в военном ведомстве.
«Чех» Коротков докладывал начальству.
– Он служит в картографическом отделе. Зарплата маленькая, надеется на повышение.
Варлофф одобрительно кивнул.
– Перспективный объект. Только не спугните. Пригласите в кафе, разговорите, предложите взаймы. – И видя гримасу на лице, добавил. – Деньги вы получаете от родителей. Не забывайте, что у них в Моравии маленький пивной заводик. Кстати, почитайте о чешском пиве, чтобы блеснуть эрудицией.
ПРЕССА
Колхозное счастье
Степан Ивана стережет,
Но и Степану пан не верит.
Степан, быть может, лицемерит,
Возьмет амбар и подожжет!
У всех у них кулацкий норов,
И воровство в большой чести.
Позвать Егорова! Егоров
Идет ответственно блюсти.
У пана в сердце червь сомненья,
Их трое там в своей степи,
А вдруг они лишь только звенья
Всё той же проклятой цепи,
Которую кует крестьянство
И днем и ночью на панов.
Проверенное постоянство
Всегда показывал Петров.
Так вот наган и дать Петрову
И поручить ему колхоз,
Пусть по добру и по здорову
За дело примется всурьез.
Петрову быть в селе оплотом,
А надо всеми Евдоким,
И на коне, и с пулеметом
В угрозу этаким таким.
И чтоб не снюхались друг с дружкой,
Чтоб каждый был душою чист –
Превыше всех поставить с пушкой
Лукьяна – он артиллерист.
Кругом в полях воздвигнуть вышки
И телефонами связать,
Тогда, глядишь, ни сельской мышке,
Ни воробью зерна не взять.
И окончательный о хлебе
Осуществляя панский план,
Парит и бдит в горячем небе
Всевидящей аэроплан.
Жни, дожинай, бедняк Иван!
Валентин Горянский,
«Возрождение», 23 июля
Радио – восьмая великая держава
Соотечественники, товарищи!
Наполеон называл прессу «седьмой великой державой». Ее политиче- ское влияние проявилось с начала Французской революции и сохранялось в течение всего 19 века. Политическая жизнь любой страны во многом опреде- лялась прессой. Невозможно представить себе или объяснить важные исто- рические события в период с 1800 по 1900 гг. без учета мощного влияния журналистики.
В двадцатом веке ту же роль, что в 19 столетии играла пресса, будет играть радио. С соответствующими поправками фраза Наполеона сохраняет актуальность и для нашей эпохи: радио становится восьмой великой держа- вой. Его изобретение и распространение имеют поистине революционное значение для современной общественной жизни. Будущие поколения, возмож- но, придут к выводу, что радио оказало столь же мощное интеллектуальное и духовное воздействие на массы, как появление печатного станка накануне Реформации.
Йозеф Геббельс. Речь на открытии Десятой германской радиовыставки, 18 августа 1933
* * *
Эренбург выпустил новую книгу. По порядку это, вероятно, сто сорок третий или двести девяносто шестой его шедевр, – но не будем придираться: плодовитых людей в наше «безвременье» мало. Не качеством, так количе- ством.
Книга называется «Мой Париж». По резюме, составленному Д. Заславским, эренбурговский Париж сплошь состоит из обрюзгших животов, облез- ших голов и дряхлых трясущихся колен. Картина ужасающая. Загнивание капитализма идет полным ходом. Запах гниения и разложения нестерпим. Д.Заславский задает не лишенный убедительности вопрос:
Как это писатель, прожив шестнадцать лет среди этой капиталистиче- ской гнили, еще не сбежал?
«Последние новости» (Париж), 3 августа 1933
* * *
Общественная и русская жизнь в Берлине совсем замерла. С прекраще- нием газеты «Руль» русские эмигранты постепенно перешли на немецкие газеты и на парижскую русскую прессу. Нет русской труппы – изредка ста- вятся любительские спектакли. Нет также и общественных учреждений, защищающих и представляющих интересы русских эмигрантов. В этом отношении Берлину остается лишь завидовать русскому Парижу, с его мно- жеством всевозможных объединений.
«Иллюстрированная Россия» (Париж), № 9, 1933
Цена Беломорского канала Гибель ссыльных
Агентство «Крестросс» сообщает («Знамя России», № 3):
В Петербург возвратились монтеры заводов «Красный путиловец» и «Электросила», работавшие по оборудованию шлюзов на Беломорско- Балтийском канале. Они сообщают о страшных условиях, в которых работа- ли ссыльные, проводившие канал. Монтеры сами видели команды ссыльных, которых выгоняли на работу при 20-градусном морозе, в рваных опорках и калошах на босую ногу. В январе и феврале почти ежедневно из каждой команды на «врачебные пункты» отправляли 8-12 человек с отмороженными конечностями. Ужасающе много больных цингой и сыпным тифом. Лечить их не могли, так как не было ни лекарств, ни питания; уход за ними ограничивал- ся отправкой их в отдельные бараки, из которых больные в команды почти никогда не возвращались. Все ссыльные жили во временных, наскоро сбитых бараках, в которых сквозили стены, было мало печей, и всегда сквозь щели гуляли сквозняки. Не было ни обуви, ни теплой одежды, ни ухода за больны- ми, ни сколько-нибудь сносного питания. В результате за период с октября 1932 г. до апреля 1933 г. от голода, морозов, цинги и сыпного тифа погибло более 18000 ссыльных.
Хитлер должен отдохнуть
Берлин, 4 августа
Канцлер Хитлер отправляется в свой домик в Оберзалецбер около Берхтесгадена, Баварские Альпы. По этому поводу начальник баварской Политической полиции опубликовал обращение к населению, предлагая ему в точности следовать указаниям полиции, чтобы сделать отдых канцлера воз- можно более приятным. Всякий излишний шум строго воспрещается. Не раз- решено кричать, издавать восклицания, петь хором около виллы канцлера. Движение по двум дорогам, находящимся поблизости от виллы, разрешается только экипажам, снабженным особыми пропусками. Начальник полиции пишет также, что не рекомендуется заниматься рассматриванием в подзорную трубу виллы Хитлера и ее окрестностей; постоянное наблюдение было бы весьма неприятно Хитлеру.
Виктор Серж сослан в Оренбург
БОЛЬШЕВИЗАНЫ ПРОТЕСТУЮТ
Группа французских писателей, по своему политическому направлению очень левого уклона, – среди них имеются лица, недавно еще публично высту- павшие заступниками за большевиков, например, по делу обвинявшегося в государственной измене французского офицера Гильбо, – обратилась с пись- мом к коммунисту-писателю Анри Барбюсу по поводу того, что в Советской России без всякого основания задержан француз Виктор Серж. Письмо это следующего содержания:
«Дорогой Барбюс. Как мы, вы хорошо знаете дело Виктора Сержа. Вы знаете, что за партийную ересь этот прекрасный французский писатель не может получить от русского правительства, несмотря на продолжающиеся уже несколько лет хлопоты, разрешение вернуться во Францию и что недав- но его распоряжением ГПУ отправили в ссылку в Оренбург. Серж Виктор известен, между прочим, и тем, что дал в ‘Завоеванном городе’ образы рево- люционной эпохи, остающейся темной и неразъясненной, вопреки стара- ниям историков. Он дал живые портреты революционеров, которых печать, враждебная или дружеская, представляла до сих пор отвлеченными фантома- ми… Мы убеждены, что вы вмешаетесь и не дадите возможности подумать ни друзьям, ни врагам СССР, что революцию теперь защищают такими же способами, какими в дни 1900 года французский генеральный штаб защищал честь армии» (намек на дело Дрейфуса).
Письмо это подписали Жорж Дюамель, Шарль Вильдрак, Жорж Пош, Леон Верт, Марсель Мартине, Мадлен Пац, Анри Пуляль.
«Возрождение», 6 августа
Виктор Серж – русский
ЕГО НАСТОЯЩЕЕ ИМЯ ВИКТОР КИБАЛЬЧИЧ
«Возрождение», 9 августа
США, ДЕМБЕРИ. ЛИДА
Какое жалкое впечатление производит окружающий пейзаж, когда опадают листья!
Деревья словно голые. Жалко кусты и траву, покрытую серой и желтой листвой. Какое гнетущее впечатление производит осенний пейзаж парка! А зимой – просто страшно смотреть.
Она проехала на своем автомобиле через половину страны. Пейзаж приблизился, словно в кино, – так оператор приближает оптикой нужную деталь. Правда, не уверен, что в тридцать третьем году уже изобрели трансфокатор, но спишем это на более поздние воспоминания моей героини. Она отметила, что, несмотря на теплую осень, птицы не поют так весело, как весной. Вообще не поют. Разве кукушка куковала кому-то года… Надо было попросить и ей – вспомнила, что последний раз спрашивала у кукушки в прошлом году, и та напророчила ей пятьдесят четыре года. Очень хорошо! Хватит на исполнение всех нынешних и завтрашних планов. Будут дети, а может и внуки, и им передаст опыт. Опыт? Какой опыт? Как какой! Опыт эмигрантской жизни. А он чего-то и стоит. Это же не опыт вождения автомобиля. Водить машину она научила мужа за неделю. А вот опыт жизни… Другой вопрос.
Город изготовлял только шляпы:
соломенные,
фетровые,
дамские и мужские,
мягкие и твердые.
За год он выбрасывал на рынок миллионы шляп, которые составляли 75% всей потребности Северо-Американских Штатов. Город именовался Дембери и располагался на юго-западной границе штата Коннектикут.
В городе жили со своими семьями 4000 шляпных мастеров. Остальная часть рабочего населения занималась пряжей шелка для шляпных подкладок и лент или обработкой заячьих шкурок, а также изготовлением деревянных болванок, картонок и коробок для упаковки.
В этот город приехала наша героиня по приглашению – будем называть так! – профсоюза шляпников. У профсоюза шла тяжба с хозяевами местных фабрик, суть которой Лида поняла после знакомства с местными реалиями.
Сырье прибывало из Ньюйоркского порта на тяжелых грузовиках. Сюда свозили миллионы окровавленных шкурок, снятых с зайцев, убитых в России и Австралии. Убитому зайцу, с которого уже до его прибытия в Америку спущена шкура, разумеется, вполне безразлично, что с ним будет в дальнейшем. Он не дрожит ни перед протравой, ни после нее. Его хвост и уши за ненадобностью отрезают. Остается шкурка из меха и отдельных волос. Эти волосы надо удалить.
Шкурки попадают на фетровую фабрику, где их моют, чистят и травят посредством азотнокислой окиси ртути, а потом просушивают с помощью сложных вращающихся паровых труб. Эта работа отравляет весь организм, хотя рука, которая держит щетку, защищена резиновой перчаткой. Несмотря на предупреждающие меры, ежедневное действие окиси ртути, нагретой до 12°, не остается без последствий. Большую часть отравленных составляют старики, в свое время понаехавшие сюда из Германии и Швейцарии.
Когда шкуры вылущены машиной, обнажается волосяная ткань. Это прозрачная сетка, как бы сплетенная из сухой соломы. Быстрой лентой скатывается мех из машины в опытные руки работниц, которые удаляют из него последние затверделости. В пакетах весом пять фунтов фабрикат отправляют на шляпные фабрики. Каждая мужская шляпа должна пройти не меньше чем через 36 машинных операций. Все они производятся на особых аппаратах и в специальных мастерских. Только тогда примет шляпа неизвестного джентльмена точно такой же вид, как миллион других мужских головных уборов.
Фетровую шляпу так просто не расправить. Во-первых, этот шутовской колпак огромен и был бы впору разве что больному водянкой; во-вторых, он еще тонок, влажен и непрочен. Над ним надо как следует поработать: уменьшить в объеме посредством дрожжей и винного камня, а в некоторых случаях и провальцевать, или попросту сжать специальными тисками по размеру. А каких усилий требовали мытье, сушка, стрижка, точка, глаженье, наведение блеска, окраска, начес, накрахмаливание, вшивание кожаных ободков против пота, нашивание бантов и лент (последние операции производятся в огромном помещении целой армией 70-летних старух)! Потом шляпы штампуются и отправляются в магазины.
Профсоюзный активист водил Лиду по цехам фабрики.
– И что это за фабрики?.. – рассказывал он. – Шляпное производство в Коннектикуте наследственно. Уже в освободительном движении оно сыграло не последнюю роль. В 1750 году английским парламентом был издан закон, запрещающий изготавливать в колониях шляпы и шерстяные изделия, равно как и вывозить их в соседние колонии. Этот закон, изданный в интересах английской метрополии, и послужил первым сигналом к великим войнам за «независимость и свободу».
Старо демберийское шляпное дело. Производству шляп больше 100 лет – и всё в тех же зданиях, в деревянных строениях с прибитыми вкривь и вкось досками, выкрашенных в рыжевато-красный цвет. Когда переступаешь порог здания, кажется, что попадаешь в тиски: крошечные комнаты, вовсе лишенные света, повсюду шерсть и пыль, плохая вентиляция, плохая вытяжка. Люди работали в безрукавках и коротких штанах, в сырых помещениях – в сапогах из бараньей кожи и резиновых фартуках. Некоторые рабочие из Азии были в штанах, надетых поверх длинных изорванных кальсон, – как настоящие оборванцы!
Только у Малори в меховой шляпочной фабрике имеются новые фабричные приспособления. Более того, на этом предприятии практикуется даже страхование от старости. Тот, кто выбывает со службы, не обязан ничего возвращать и может остаться в числе застрахованных, если будет и впредь вносить свою ежемесячную лепту.
– Очень гуманно, – согласилась адвокат.
Профсоюзник усмехнулся.
– Да! Но! Понимаете, в случае конфликта или при увольнении обыкновенно не оказывается под рукой нового рабочего места, или жалованье там значительно меньше, а взносы по-прежнему остаются высокими. Поэтому вся эта гуманная «забота» о рабочем на самом деле является только новым способом его закабаления.
Оказалось, что фабриканты Дембери страхуют только свои фабрики. Они правильно рассчитали, что пожар в плохо построенных и хорошо застрахованных деревянных зданиях значительно выгоднее постройки нового дома.
Лида бродила по оживленным улицам города, старательно посещая каждую отрасль производства. Больше всего поражало обилие импорта: специальные машины все без исключения выписаны из Германии; рисовая солома перевезена из Модена или из Швейцарии, панамы вывезены из Мантуи, а рабочая сила – из Сирии, Италии и Германии.
«Для меня здесь работы непочатый край», – подумала Лида, хотя приехала по другому делу.
Шляпные фабрики Дембери предъявили иск профсоюзу о возмещении в троекратном размере всех убытков, причиненных очередной забастовкой. Сумма иска равнялась 78000 долларов. При этом фабриканты ссылались на акт Шермена, направленный против спекулятивной деятельности трестов и их старинной привилегии устанавливать цены на все товары. Демберийские фабриканты прибегли к контрманевру, пытаясь истолковать и профессиональные союзы как тресты, устанавливаемую же ими оплату труда — как цены на товар.
Адвокат леди Олонецкая подала иск в Верховный суд.
Верховный суд сделал соответствующее разъяснение, ясно подчеркнув недопустимость приравнивания заработной платы живого рабочего к товарной цене. Дело было выиграно.
Этим прославились Дембери и госпожа Олонецкая.
(Окончание в следующем номере)