Часть 4. Рай. Роман
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 316, 2024
Главы из романа*
Часть четвертая. РАЙ
Всё в жизни, как известно, меняется. Наступили другие времена, к которым Дом оказался совсем не готов. Одряхлевшее было эхо вдруг словно помолодело и заметалось по двору, наполненному визгом электропил и дробью отбойных молотков. В воплях эха отчетливо слышалось отчаянное: «Помогите!»
Но, как я уже сказал, времена наступили новые, и не только к эху, но и к людям никто тогда особенно не прислушивался. Дело в том, что великий и могучий Советский Союз внезапно раскололся вдребезги, и снова наступило безвластие. Стоявший в центре города Дом стал лакомой добычей для неожиданно возникшего класса скоробогачей, прозванных в народе, вне зависимости от их национальности, «новыми русскими».
Всех жильцов – кого подкупом, кого угрозами – выселили вон из Дома и после основательной реконструкции собирались открыть в нем торговый центр. Даже мой сильно постаревший сосед дядя Гоша безропотно переехал со всем семейством в панельную многоэтажку где-то на окраине.
– Ну а чего ты хотел? – со свойственной ему прямолинейностью спросил меня дядя Гоша при встрече. – Чтобы я этим бандюкам партизанскую войну устраивал? Так себе дороже. Я ж не этот… не Марат Казей какой-нибудь.
Дядя Гоша задумался, покачал головой и добавил, что, конечно, если бы была жива старая гвардия вроде той же Матрены Сысоевны Зуевой, Дом нашествию чужаков так легко не поддался бы. Но из старой гвардии давно уже никого не осталось. А новые жильцы, увы, не обладали ни необходимой твердостью духа, ни, тем более, той преданностью Дому, которая отличала его первых послереволюционных обитателей.
– Вот прихожу иногда сюда, к Дому, вспоминаю молодость, как тут оно всё было… – пригорюнившись, признался дядя Гоша. И отхлебнул пива.
Мы с ним сидели у окна в новеньком баре, открытом на месте столовой, которой некогда заведовала Лилия Васильевна, известная еще как Лилька-Оторва, и смотрели на Дом.
В девяностые у Дома несколько раз менялись хозяева, пока в конце концов он не оказался в собственности бизнесмена Кильдеева Феликса Равильевича, в определенных кругах известного по кличке Феликс-Унитаз. По словам дяди Гоши, Феликс Равильевич, подобно многим в то время, начал свою деятельность с двух ларьков, торговавших всякой лежалой всячиной. Ну а потом, уже поднакопив денег, стал торговать сантехникой, в основном унитазами, поставляемыми из разных капиталистических стран вроде Франции или Италии.
– Он вначале-то серой мышкой был, – чуть захмелевший дядя Гоша невесело рассмеялся. – Это уж потом выбился в крутые шишки. Приподнялся, как теперь говорят.
И так преуспел в своем деле, что болтали, будто завел он себе не только жену-победительницу местного конкурса красоты, но и, как положено «новому русскому», золотую сантехнику. И что будто бы мог он на спор с завязанными глазами, присев на унитаз, определить не только страну-производителя, но даже и модель данного сантехнического изделия. Впрочем, про это, конечно, врали.
Владельцем Дома – или, вернее, теперь торгового центра, – Феликс Равильевич оказался совершено случайно. Дело в том, что сначала Дом приобрел некто Завьялов Василий Никандрович по кличке Плохиш. Случилось это после череды тайных подкупов и откровенных взяток, а также внезапных исчезновений и показательных убийств желавших приобрести Дом конкурентов. Пожалуй, только покойный Иероним Петрович Бох, с его боевым опытом и хваткой, мог бы во всей полноте оценить объем проделанной Плохишом работы.
И так уж случилось, что вторая по счету жена Феликса Равильевича, Ева Ричардовна, была дочерью родной сестры Плохиша, то есть приходилась ему племянницей. Нужно сказать, что до своей победы на конкурсе красоты и последующего замужества работала Ева Ричардовна вместе с дядюшкой в баре гостиницы «Советская», где при помощи своих чар и порции клофелина избавляла доверчивых командировочных от денег, колец, часов и прочих ненужных им мелочей, не брезгуя даже золотыми коронками. И потому была известна в определенных кругах под кличкой «Фрау Кох».
Конечно, знал Феликс Равильевич о прошлом Евы Ричардовны, но всё равно женился. Во-первых, потому что была она действительно хороша собой: рыжая, с большой крепкой грудью, тонкой талией и длинными ногами. Ну и, конечно, такой родственник, как Плохиш, показался Феликсу Равильевичу ценным приобретением. Тем более что предложение взять Еву Ричардовну в жены как раз от самого Плохиша и исходило. И отказывать ему было бы по меньшей мере неосторожно.
Хотя порой, подвыпив, Ева Ричардовна могла вспомнить лихое боевое прошлое и те незабываемые ощущения, которые она испытывала, когда, пользуясь полной властью над бессознательным клиентом, вырывала у него изо рта золотишко… Так что брать у нее из рук питье, даже если это был невинный апельсиновый сок, Феликс Равильевич побаивался.
И вот спустя некоторое время после того, как Плохиш стал владельцем Дома, расселил жильцов и начал коренную его перестройку, вызвал он к себе Феликса Равильевича. Конечно, к тому моменту и сам Феликс Равильевич был в городе человеком достаточно уважаемым. Но тем не менее хорошо понимал разницу в положении.
– Ты, Филя, не первый день меня знаешь, – состроив благостную мину, произнес Плохиш, – я тебе плохого не желаю. Иначе бы на племяшке не женил. Кстати, не обижаешь ее?
– Нет, конечно, Василий Никандрович, – покорно ответил Феликс Равильевич, хотя терпеть не мог, когда его называли Филей. – Я и к вам, и к ней со всей душой. Как же иначе?
– Ну да, ну да, – покивал головой Плохиш, – такая девка… Ты, главное, спиной к ней не поворачивайся!
И Плохиш расхохотался. Знал он свою племяшку. Впрочем, смех тут же и оборвал.
– Тут такое дело, Филя. Хочу я тебе свой торговый центр продать.
– Да как же, – Феликс Равильевич даже задохнулся от неожиданности, – ведь это же столько трудов вам стоило… Да и вообще, дорого, наверное.
– Ну, по цене мы договоримся, не чужие, кажись. Ты сюда слушай…
И рассказал Плохиш изумленному Феликсу Равильевичу, что готов он продать торговый центр совсем задешево – меньше чем за полцены. А почему, это уж не его, Фили, дело. Обстоятельства так сложились. Да такие обстоятельства, что лучше в них носа не совать. Правда, есть и условие.
– Вот оно, началось, – промелькнуло в голове у Феликса Равиль-евича.
По словам Плохиша получалось, что готов он уступить торговый центр, но за это Феликс Равильевич должен застраховать свою жизнь на крупную сумму. Скажем, на десять лет. А страховой полис оставить жене.
– Ты не пугайся, Филя! – Плохиш рассмеялся, показывая железные, еще в зоне поставленные челюсти. – Никто тебя убивать не собирается. Страховка эта – просто обеспечение для Евки. Мало ли, бизнес всегда риск. А большой бизнес – большой риск, сам понимаешь. Торговый центр – это тебе не толчки, которые ты в левом кооперативе мастыришь, лохам вместо импортной сантехники втюхиваешь. Тут игры другие. Как-никак ты, Филя, мой родственник. Это всем известно. Так что через десять лет, если всё пойдет хорошо, получишь свои бабки обратно – и все дела!
Феликс Равильевич, конечно, знал про бесплатный сыр, который бывает только в мышеловке. И знал, что, действительно, большой бизнес – большой риск. Но понимал он и то, что вряд ли Плохиш задумал убить его, чтобы получить страховку. Во-первых, торговый центр всё равно стоит дороже. А если Плохиш вздумает отобрать его обратно, так и тут убивать Феликса Равильевича вроде бы незачем. С другой стороны, устранив Феликса Равильевича, получит Плохиш сразу и торговый центр, и страховку. Но как отказать Плохишу?..
– Да, умен был Феликс Равильевич, умен и чуток, – как всякий хороший рассказчик, дядя Гоша сделал паузу и со вкусом отпил из кружки. – Только откуда ж ему было знать, что Дом, хоть и перестроенный в этот ихний магазин, а все же Дом. С ним всегда всё было непросто. Да про это ты и сам понимаешь.
В общем, достал Феликс Равильевич из загашников деньги, да еще одолжил у знакомых, и наконец-то вступил во владение Домом – то есть уже почти готовым торговым центром. Оставалось только придумать ему название.
А вскорости, одним прекрасным майским утром, пришло известие, что попал Плохиш в автокатастрофу. Точнее, был взорван вместе с охраной и своим шестисотым мерседесом. Такая вот незадача… Отчего-то эта, в общем, печальная новость Феликса Равильевича не только ужаснула, но и обрадовала. И, войдя в еще пахнувший свежей краской холл торгового центра, показался себе Феликс Равильевич человеком необычайно сильным и удачливым.
Ощущение это было хоть и пьянящим, но, конечно, обманчивым, и Феликс Равильевич на этот счет не заблуждался. Но всё же, глядя через зеркальную витрину на фонтан во дворе, на помолодевшего стараниями лучших реставраторов, вызванных из ленинградского Эрмитажа, мраморного Пана, Феликс Равильевич сделал глубокий вдох, и голова у него чуть закружилась. Растроганный, он преисполнился умиления и выдохнул: «Да это же просто рай какой-то!»
Так и было найдено название торговому центру. Коротко и просто – «Рай».
Занятно, что жена Ева Ричардовна решила, что назван торговый центр не просто так, а с намеком. В том смысле, что кому же должен принадлежать Рай, как не ей, Еве. И в благодарность, несмотря на траур по дяде, устроила мужу ночь, по ее словам, незабываемой любви. Феликс Равильевич, который и раньше опасался ее приторных ласк, вдаваться в объяснения не стал. Пусть себе тешится.
Любопытно, что приглашенный московский специалист, или по-новомодному маркетолог, от названия тоже пришел в восторг и тут же предложил соответствующее оформление торговых залов и витрин.
Стоила эта затея довольно дорого, но на радостях Феликс Равильевич решил не скупиться. И дальше всё покатилось как бы само собой. Первые три этажа были отданы под торговые помещения или, как теперь говорят, бутики. А вот последний, четвертый этаж целиком был предназначен для обслуживания особых гостей. Столичный специалист-маркетолог называл это ВИП-зоной, хотя слово «зона» Феликсу Равильевичу отчего-то не понравилось.
Согласно замыслу шустрого маркетолога посетителей здесь должны были обслуживать едва прикрытые листиками «Евы» самых голливудских внешних данных. И еще много чего придумал этот маркетолог. Например, кабинет Феликса Равильевича он предложил расположить в остекленной полусфере прямо над фонтаном, причем часть пола сделать из специального толстого стекла так, чтобы у пришедшего к Феликсу Равильевичу посетителя создавалось впечатление, будто парит он словно бы в облаках.
Всё складывалось как нельзя лучше: строительство закончилось, и даже пригласительные билеты на открытие центра с выведенной золотом надписью «Добро пожаловать в ‘Рай’!» уже были разосланы всем самым влиятельным людям города.
– Там такие бобры были приглашены, обалдеешь, – дядя Гоша со значением прищурился. – Ну, простой-то народ должны были через день в «Рай» пустить. А открытие только для самых-самых было назначено. Губернатор области – и тот в списках состоял… Ты это, закажи-ка еще пивка…
И вот однажды, когда Феликс Равильевич неспешно прохаживался по пахнувшим свежей краской залам, его окликнул начальник охраны из бывшей гэбэшной шушеры.
– Ну? – встревожился Феликс Равильевич.
До недавнего времени не было у него никакой охраны, и поэтому он еще не научился разговаривать с людьми так, как это делал покойный Плохиш: с маской невозмутимости на лице и почти не открывая рта, заставляя подчиненного мучительно вслушиваться.
– Да тут… – замялся начальник охраны, – глупость какая-то… На стене в вашем кабинете…
– Так что там приключилось? Опять рабочие накосячили?
– Да нет. Гады какие-то… Непонятно даже, как смогли, объект-то охраняется, – заторопился начальник охраны, семеня за Феликсом Ра-вильевичем на четвертый этаж, мимо ВИП-зоны, в новый кабинет босса.
Лифты с выходящими во двор стеклянными шахтами пока еще не работали, и подниматься пришлось по лестнице. Пока они добрались до кабинета, изрядно растолстевший за последнее время Феликс Ра-вильевич так запыхался, что пару минут ничего сказать не мог. А только изумленно смотрел на стенку. Эта полукруглая стенка отделяла часть кабинета с огромным столом, за которым по замыслу маркетолога у Феликса Равильевича должны были проходить самые важные встречи.
Стол представлял собой настоящую лесную поляну и был покрыт натуральной травой, в которой кое-где росли ромашки и васильки. А в самой середине стола, прихотливо извиваясь, тек ручей, где должны были охлаждаться бутылки с элитной водкой. Кроме того, гости могли ловить в ручье рыбу, которую тут же пускали бы на уху. Над столом висел специальный потолок-небо, устроенный таким образом, чтобы на нем, если нужно, светило солнце, либо, по желанию гостей, луна.
Затея эта Феликсу Равильевичу очень понравилась. Ну действительно, если «накрывать поляну», как теперь стало называться любое застолье, так уж пусть это будет настоящая поляна. Он представил себе удивление больших людей, которых посадит за этот стол, и даже засмеялся.
Так вот, на той самой полукруглой стене были наклеены фотообои «Березовая роща», за которыми Феликс Равильевич специально посылал гонца в Испанию. Они и сами по себе стоили кучу денег. Дело в том, что обои эти были объемными и вдобавок освещение на них менялось. Благодаря спрятанному в противоположной стене проектору роща казалась то прозрачной утренней, то золотистой, освещенной предзакатным солнцем, а то таинственной ночной, с крупными звездами, просвечивавшими сквозь кроны. Больше ни у кого в городе таких обоев не было!
И вот теперь прямо по березкам черной краской, огромными корявыми буквами было написано «Слава КПСС». И издевательский восклицательный знак в конце поставлен!
– Это что такое?! – заорал Феликс Равильевич так, что начальник охраны вздрогнул.
– Давай-ка сюда этого… как его… маркетолога, – чуть придя в себя, распорядился Феликс Равильевич. – Да побыстрее!
Пока бегали звать маркетолога, начальник охраны, который еще не знал, как ему относиться к новому боссу, и на всякий случай боялся, стал клясться и божиться, что вверенный ему объект охраняется лучше государственной границы СССР. И вообще, дело тут, что называется, внутреннее, он это натренированным за годы слежки за диссидентами нюхом чует. Скорее всего, крот, на конкурентов работающий, у них завелся. И мгновенно перейдя от одного сленга к другому, заверил босса, что зуб дает, это кто-то из своих крысятничает.
Феликс Равильевич скривил лицо и кивнул на надпись.
– Доохранялись, блин!
Впрочем, мысль о том, что завелась у него крыса, показалась Фе-ликсу Равильевичу вполне здравой – и оттого страшной. Эйфория от смерти Плохиша сменилось ощущением незащищенности. От Пло-хиша хоть было понятно, чего ждать. А теперь таинственные враги, похоже, окружали его со всех сторон. Феликсу Равильевичу стало не по себе. Но усилием воли он отогнал от себя дурные предчувствия.
– Ладно, с этим чуть позже разберемся, – Феликс Равильевич перевел взгляд на прибежавшего маркетолога. – Что делать-то будем? Стереть краску можно или?..
Маркетолог, что-то бормоча себе под нос, полез обнюхивать треклятую стену. Потом послюнявил палец, дотронулся до надписи и с облегчением вздохнул. Оказывается, краска, которой пользовался преступник, была всего-навсего акварелью. А это значит, что с пластиковых обоев ее можно было смыть обычной водой. Маркетолог тут же сбегал за тряпкой и прямо на глазах у всех присутствующих эту подлую надпись стер. Правда, внимательный Феликс Равильевич заметил, что глаза при этом маркетолог отводил – и как-то смущенно похмыкивал.
Маркетолога отпустили, а желавший загладить свой промах начальник охраны напрягся и выдал на-гора идею: а что если устроить у стены засаду и посмотреть, не появится ли злоумышленник?
Феликсу Равильевичу идея понравилась. В самом деле, тот, кто изгадил стену, увидев, что надпись стерли, вполне может попробовать изгадить ее снова. И велел Феликс Равильевич поставить у стенки человечка, чтобы, значит, незаметно приглядывал.
– Только не к стенке, – пошутил Феликс Равильевич. – А именно у стенки. Пусть спрячется и глаз не спускает. Обои – это ерунда. Но вот перебежчик… тут есть над чем подумать.
В ту ночь приснился Феликсу Равильевичу странный сон. Будто бы был он снова совсем маленьким – лет трех, наверное, не больше. И, значит, лето, день уже под вечер. Играет он во дворе с только что подаренной отцом машинкой. Маленькой такой ярко-красной жестяной машинкой с кремовым радиатором и поднимающимся кузовом. Сначала он, присев на корточки, упоенно возит машинку по асфальту, а потом решает посмотреть, как далеко она может откатиться, если ее хорошенечко толкнуть. Машинка катится, весело подпрыгивая на выбоинах. И тут…
Проснувшись, Феликс Равильевич вспомнил, что это был не совсем сон. Вернее, приснилось ему то, что когда-то случилось в действительности. Он хорошо запомнил показавшуюся ему, малышу, огромной ногу в женской босоножке, наступившую прямо на капот его замечательной машинки. И собственный отчаянный плач он тоже запомнил. И даже то запомнил, что больше горя от потерянной игрушки было отчаяние от такой вот безвозвратности мгновения. Только что была она – красивая, новенькая, блестящая. И если бы он ее из рук не выпустил, то всё сложилось бы по-другому…
И еще тетка эта. Хорошо, что не видели в тот момент Феликса Равильевича его подчиненные. Потому что, когда – то ли во сне, то ли наяву – поднял он на эту тетку глаза, то сказала она ему… Феликс Равильевич никак не мог вспомнить, что именно она сказала, только стало ему так страшно, как еще никогда в жизни не было.
Утром позвонил начальник охраны, и уже по одному его радостному тону понял Феликс Равильевич, что сработала-таки уловка.
– Сейчас буду, – не дожидаясь подробностей, буркнул он.
И бросил трубку. Это было важно – всегда первым обрывать разговор с подчиненными. Чтобы помнили, кто тут главный. Плохиш всегда так делал.
Пока ехал в своем новеньком, с иголочки, джипе к Дому, прикидывал Феликс Равильевич, кто бы это мог крысой оказаться. В принципе, кто угодно мог.
Смотрел Феликс Равильевич накануне по телевизору популярную передачу про подсознание, и очень она ему понравилась. И заставила задуматься. Получалось, что человек не всегда знает, чего он по-настоящему хочет. Оказывается, поверх самых его сокровенных желаний, как ошейник на злую собаку, надето сознание. Которое и не дает личности по-настоящему проявиться. Очень это понимал Феликс Равильевич. Потому что, несмотря на все свои успехи, чувствовал он себя иногда просто несчастным: ну никак ему было не преодолеть свое пугливое сознание…
Каково же было изумление Феликса Равильевича, когда у вновь испачканной стены он обнаружил придерживаемую охранниками ветхую старушку. И хоть вид у нее был гордый, как у оказавшейся в лапах фашистов киношной партизанки, держали ее охранники больше для того, чтобы не упала от старости. Не поверил бы Феликс Равильевич, что это она его стенку портила, да только баночка с краской да мокрая кисть, да еще правая рука старухи, этой же краской испачканная, говорили сами за себя.
Увидев, что таинственный и опасный враг оказался всего лишь полубезумной старухой, Феликс Равильевич вздохнул с облегчением
– Ты что это, бабулька, совсем охренела? – по-доброму спросил он.
Прозрачные старушечьи глаза мгновенно потемнели.
– Я вам не бабулька! – дерзко ответила она. – Зовите меня Зоей Павловной и, кстати, голубчик, сделайте одолжение, не тыкайте, это просто неприлично!
Слово «голубчик» Феликсу Равильевичу сильно не понравилось. В таком обращении к себе отчетливо послышалась ему презрительная нотка. И даже не то чтобы презрительная, а того хуже. Потому что вспомнил Феликс Равильевич, что вроде бы в стародавние времена помещики так обращались к своим дворовым. То есть к рабам крепостным. Вроде бы ласково, но на самом деле с чувством превосходства.
– Да ты!.. – вдруг возмутился Феликс Равильевич. – Какой я вам голубчик?!
Но тут же усмехнулся и головой покачал, в том смысле, что как же пожилому человеку не стыдно хулиганить, чужое имущество портить? И вообще, кто это?
Тут уж расторопный начальник охраны доверительно зашептал Феликсу Равильевичу на ухо. Задержанная – Марецкая Зоя Павловна, до недавнего времени проживавшая в Доме в квартире номер четырнадцать. Между прочим, одна в трех комнатах. Бывшая учительница музыки, вдова. Муж ее покойный, Иван Иванович Марецкий, был председателем партконтроля при обкоме партии. Потом, когда перестройка, мать ее, началась, он и помер. От огорчения, наверное.
– Да ты ж Зою Павловну должен помнить! – дядя Гоша покачал головой. – Эх, и чего это они тут нормальной воблы или рыбца к пиву не подают. Только орешки какие-то. Ну ни черта не понимает эта молодежь!
Да, так вот, еще когда Плохиш Дом купил, отказалась Зоя Павловна выезжать из своей квартиры, хотя предлагали ей взамен вполне приличную однушку в хрущевке в Двадцать первом микрорайоне. Там хорошо, воздух чистый и до центра всего-ничего, часа полтора на автобусе. Ну, понятно, по распоряжению самого Плохиша к ней, как и к другим упиравшимся жильцам, пришли. Раз пришли, другой. Только старушка-то оказалась не из боязливых. То есть держалась твердо, на запугивания являвшихся к ней амбалов реагировала совсем не так, как остальные жильцы. Все-таки не простая дамочка – вдова номенклатурного работника…
– А чего же ты раньше молчал? – спросил Феликс Равильевич. Партийную номенклатуру, даже бывшую, он побаивался. Ведь вот уже дважды на его памяти прыгали эти вроде бы неприметные номенклатурщики из грязи в князи, то есть из всяких там обкомов-горкомов – прямо в президенты.
Так что черт ее знает, старуху эту! Надо же, опомнилась со своей «Славой КПСС». Да еще с восклицательным знаком. Именно этот восклицательный знак показался Феликсу Равильевичу особенно оскорбительным – и почему-то даже угрожающим. Ведь кто знает, как еще дело в верхах повернется. Может, нужно было купить старухе что-то подороже из жилья, в центре города?
– Почему вовремя не доложили? – подражая Плохишу, Феликс Равильевич понизил голос.
– Но… – начальник охраны отвел глаза. – Тут понимаете, какое дело получилось…
А получилось, действительно, нечто несуразное. То есть, когда к упрямой старухе пришли в третий раз, то обнаружили, что нет ее.
– Это как это? – спросил Феликс Равильевич, оглядывая ядовито улыбавшуюся старуху.
– Да мы… – промямлил начальник охраны, – стучали-стучали, звонили-звонили. Ну а потом подумали: всё же старый человек, мало ли что…
В общем, квартиру недолго думая вскрыли, но старухи – ни живой, ни мертвой – в ней не обнаружили. Вещички, какие-никакие, были на месте, а вот самой хозяйки и след простыл. Ну, начальник охраны выждал пару дней для порядка, а потом… Мало ли куда бабулька подеваться могла. В сторожа ей никто не нанимался. Так что барахло ее древнее выбросили на помойку и поставили рабочих стены ломать. Тем более сроки поджимали, покойный Василий Никандрович неоднократно об этом говорили.
– Эх, ты-ы, – с огорчением протянул Феликс Равильевич, – ничего вам, чекистам, поручить нельзя…
– Чекистам? – вдруг встрепенулась старушка и, обратив взгляд на начальника охраны, добавила: – Ну-ка, представьтесь. Ваше звание и последняя должность?
В голосе старушки прозвучало нечто гипнотически начальственное. Сам себе удивляясь, бывший гэбэшник вытянулся и отрапортовал: «Рябинин Владимир Ильич, тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения, майор в отставке, пятое управление КГБ, уволен по служебному несоответствию!» И помявшись, добавил: «Не передал по начальству часть денег. Ну, вы понимаете…»
Эх, хоть и умен был Феликс Равильевич, но тут он просчитался. Правда, в его оправдание следует заметить, что любой бы на его месте такую нелепую старуху наказывать не стал.
В общем, Зою Павловну отпустили, наказав больше не хулиганить. А то, мол, сдадут ее суток на пятнадцать в ментовку, чтобы неповадно было. И опять-таки, упустил что-то чуткий Феликс Равильевич, не придал значения улыбке, змейкой скользнувшей по тонким старушечьим губам. Впрочем, трудно сказать, что случилось бы, вздумай Феликс Равильевич Зою Павловну задержать.
Зоя Павловна ушла, и Феликс Равильевич с головой погрузился в подготовку к грандиозной церемонии открытия «Рая», до которой оставалось всего два дня. Как принято у настоящего хозяина, Феликсу Равильевичу приходилось самому вникать во все мелочи. И мелочей этих было так много, что Феликс Равильевич напрочь о старухе забыл. Не до нее было.
Но следующей ночью, уже под утро, когда Феликс Равильевич снова смотрел свой страшный сон про машинку, его разбудил звонок телефона.
– Ф-феликс Равильевич… – убито выдохнул на другом конце провода начальник охраны, – она это… опять там…
– Кто?! – испугав жену Еву Ричардовну, в полный голос заорал Феликс Равильевич.
– Да надпись, надпись, – заторопился начальник охраны, – и снова акварель, так что…
– А вы где были?! За что я вам деньги плачу?! – возмутился Феликс Равильевич.
Ева Ричардовна села в кровати, всхлипнула и с тревогой взглянула на него.
– Мы… – начальник охраны громко сглотнул слюну, – мы… двое наших там… да мы уже стерли всё… я просто доложить…
– Как стерли? Да кто вам разрешил обои трогать?! – окончательно остервенел Феликс Равильевич. – Маркетолога этого пригласить нужно было, он знает, как их тереть…
– Он-то, Феликс Равильевич, хорошо понимал: что с начальника охраны возьмешь? Дурак, он и есть дурак. Хоть и майор кэгэбэ, – дядя Гоша рассмеялся. – А умного нанимать – себе дороже…
Обои, тем не менее, оказались в порядке. Тут беспокоиться было не о чем. Но Феликс Равильевич всё же не на шутку разволновался. Во-первых, совсем никудышная у него получается охрана, если какая-то сумасшедшая старуха умудрилась проникнуть в Дом да еще и снова испачкать стену своей идиотской надписью. Во-вторых, если до открытия «Рая» эту безумную старуху не поймать, то запросто может получиться, что опозорится Феликс Равильевич перед всеми своими гостями. Насмерть опозорится. Он же не стена с обоями: репутацию так просто тряпкой не отмоешь.
Но самое неприятное было всё же не в этом. Трудно сказать, в чем тут было дело, только отчего-то почувствовал себя Феликс Равильевич в тот день не в своей тарелке. И вдруг вспомнил он, как, стирая надпись, отводил глаза этот столичный очкарик-маркетолог. С чего бы это?..
– Ну, – спросил он, когда к нему привели запыхавшегося маркетолога, – как там всё?
– Всё в полном порядке, Феликс Равильевич! – по-пионерски отрапортовал маркетолог. – Заканчиваем кое-какую отделочку на втором этаже, в бутиках, по мелочи. А так…
– Слышь, – поддавшись внезапному наитию, спросил Феликс Равильевич, – ты мне вот что скажи… Ты тогда, когда надпись эту в первый раз стирал, о чем подумал-то? Я же видел.
– Да-а, – нерешительно протянул маркетолог, – понимаете, это, конечно, неуместно, даже смешно, но напомнила она мне…
– Ну не тяни ты!
– Библию она мне напомнила.
– Библию?!
– То есть, не вообще Библию, а только пир Валтасара.
И видя, как наливается краской лицо Феликса Равильевича, воцерковленный по моде того времени маркетолог объяснил, что это, дескать, из Библии, из книги пророка Даниила. Во время пира вавилонского царя Валтасара на стене появляется некая надпись. А какая именно, поверхностно знакомый с предметом маркетолог уже не помнит.
Феликс Равильевич отпустил маркетолога и задумался. Старуха, конечно, совершенно безвредная. Но всё же, чтобы не опозориться, ее надо поймать. Только доверять это дело охране не стоит. Опять проворонят.
И тогда у Феликса Равильевича родилась замечательная идея. Он поймает старуху сам. Этой же ночью. Возьмет с собой, чтобы не скучно было, начальника охраны – и поймает.
О том, что делать со старухой, он тоже подумал. Наверное, напугать хорошенько. А потом действительно сдать ментам. Ненадолго, пока празднование не окончится. Был у Феликса Равильевича в местном участке прикормленный капитан. Пусть посадит бабку к бомжам. Этого будет достаточно.
Засаду Феликс Равильевич решил устроить эффектно. Давным-давно в каком-то фильме видел он сцену, где грабителя встречает сидящий за столом хозяин дома. Сначала всё происходит в полной темноте, но когда воришка, подсвечивая себе фонариком под ноги, подходит поближе, прямо в лицо ему бьет луч яркого света. И улыбается сидящий за столом хозяин. Неожиданно и красиво.
В общем, приказав погасить свет во всем здании, Феликс Равильевич в компании начальника охраны уселся за свой стол-поляну. В руках у него был мощный фонарь. Феликс Равильевич сидел молча, и начальник охраны, которому вся эта затея почему-то сильно не понравилась, тоже хранил молчание.
Так прошел час или даже больше. Доносившийся с улицы шум постепенно затих, и только свежеперестроенный Дом всё еще потрескивал и поеживался, как будто новая непривычная одежка жала ему под мышками. Откуда-то издалека донесся гудок тепловоза и стих, и от этого тишина стала еще более глубокой.
В темноте, в огромном пустом кабинете Феликсу Равильевичу опять стало не по себе. Хорошо еще, что он сообразил взять с собой начальника охраны… А потом снаружи что-то коротко ухнуло, и разбуженное эхо злобно расплескало этот звук по двору.
– Слышал? – встрепенулся Феликс Равильевич. – Что это?
– Ага, – по-ребячьи вытянув шею, ответил начальник охраны.
– Уж не наша ли это старушка?
Феликс Равильевич нащупал на фонаре кнопку и приготовился. Но больше никаких звуков – ни во дворе, ни внутри здания – не было. Прошло еще полчаса.
– А знаете, что здесь раньше было? – вдруг вполголоса заговорил начальник охраны. – Вроде давно еще, в революцию, тут коммуна обосновалась. Так, говорят, они одного мужика в стену замуровали. Фанатики! Вроде этой вот старухи.
Он помолчал и задумчиво добавил:
– Раньше вообще всё по-другому было.
Феликс Равильевич ничего не успел ему ответить, потому что совсем рядом с ними, в темноте, пронеслось что-то вроде ночного ветерка. Хотя откуда бы взяться ветерку в закрытом помещении?
Нужно все-таки отдать должное самообладанию Феликса Равильевича. Потому что старуха возникла словно бы ниоткуда. И внезапность ее появления могла испугать кого угодно.
– Ты… – начал было Феликс Равильевич, но тут же поправился. – Вы как здесь оказались?
– Так ведь мы с вами, голубчик, давно знакомы, – приветливо произнесла Зоя Павловна, глядя на Феликса Равильевича. – Только вы, вероятно, запамятовали. Впрочем, это и не удивительно, вы тогда были слишком малы. Лет пяти, наверное.
– Трех… – поправил ее Феликс Равильевич, едва шевеля помертвевшими губами. – Три года мне тогда исполнилось.
– Ну да, ну да, – улыбнулась Зоя Павловна и покачала головой. – Вот ведь как время-то летит.
– Но я помню, как вы машинку мою… – Феликс Равильевич запнулся и вдруг вспомнил, что всякий раз говорила ему женщина из сна. И это воспоминание пронзило его так, что заныло в груди.
– Вы тогда сказали, что я недостоин, – тоскливо пожаловался Феликс Равильевич. – А чего именно недостоин-то?! Неужели той машинки?
И неожиданно для самого себя заплакал навзрыд. Ох, нервы-то совсем ни к черту! Но когда первая оторопь прошла, слезы показались ему уже не позором, а сладким очищением. Как будто лопнул внутри Феликса Равильевича какой-то гнойник…
– Ну-у, зачем же так-то? – с мягкой укоризной произнесла Зоя Павловна. – Я, может, потому и пришла, чтобы за ту самую машинку с вами рассчитаться. Помню, с каким недоумением вы тогда смотрели на меня.
Повисла неловкая пауза.
– Давайте я вам о себе немного расскажу, – сказала Зоя Павловна и мягко, по-матерински улыбнулась. – Я и с Завьяловым Василием Никандровичем пыталась говорить, да он оказался глуп и невоспитан.
Ошибался начальник охраны и бывший гэбэшник, считая мужа Зои Павловны скромным председателем партконтроля при местном обкоме, занимавшем свое место, как говорится, для стула. Пожалуй, только Иероним Петрович Бох, который в свое время способствовал заселению семьи Марецких в Дом, кое-что знал о них. Да и то, несмотря на свои почти неограниченные возможности, информация у Иеронима Петровича была далеко не полной.
Например, поговаривали, что в свое время чета Марецких приложила руку к созданию советской атомной бомбы. Хотя не были они ни учеными-ядерщиками, ни присматривающими за учеными чинами в погонах. Речь шла о знаменитом американском «Манхэттенском проекте», в котором Марецкие якобы принимали участие, так сказать, с советской стороны. Ну а если уж совсем попросту, то в некоторых кругах считались они теми самыми шпионами, укравшими у американцев секрет атомной бомбы.
Потом их под именем супругов Розенберг американские капиталисты даже казнили. То есть казнили, конечно, подставных лиц. А Иван Иванович и Зоя Павловна хоть и секретно, но с триумфом в очень узких кругах вернулись на родину в СССР.
А чуть позже, после смерти товарища Сталина, в верхах, как известно, начались разброд и грызня. Образовались тогда в Политбюро всякие группы и группки, и каждая тянула одеяло власти на себя. Это грозило серьезными неприятностями всем, и все это прекрасно понимали. Но договориться всё равно никак не могли. Некоторые даже жалели, что малодушно поторопились с расстрелом товарища Берии Лаврентия Павловича. Тем более что мировое капиталистическое окружение уже что-то пронюхало, и ничем хорошим для Советского Союза, то есть для членов Политбюро, такое положение кончиться не могло.
В общем, нужно было решать – и решать срочно. За советом тогда обратились к одному из чудом оставшихся в живых старых коммунистов. У него и партийный стаж ого-го какой, и опыт еще дореволюционной подпольной работы. Да и вообще, старик, персональный пенсионер районного масштаба, был давно уже не у дел… Так что принимать чью-то сторону ему было ни к чему.
Вот этот-то ветеран партии и напомнил обратившимся к нему товарищам, за что умирали в застенках настоящие большевики. Правда, не уточнил, какие именно застенки имелись в виду. Но главное не это, главное, что умирали они за идею и с верой в светлое будущее. А что есть вера в светлое будущее, если не вера в чудо?
Даром что ли великого Ильича в Мавзолее до сих пор вечно живым держат? Чистая мистика, конечно. Но ежели служит она святому делу коммунистической партии, то… Сам же Ильич и говорил, что ничем большевики брезговать не должны для достижения своих великих целей. И, кстати, с откровенным меньшевиком Рерихом довольно активную переписку вел.
Напомнил молодым соратникам старый большевик замечательную песню подпольщиков – ту самую, в которой «грозные буквы давно на стене уж чертит рука роковая». Хорошая песня, правильная! Сам товарищ Кржижановский ее любил и при случае пел.
– Вот и возьмите ее в качестве руководства, товарищи дорогие! Она нас, подпольщиков, никогда не подводила – и вас не подведет!
В результате этого разговора чья-то умная голова и решила возродить Комитет партийного контроля. То есть контроля по соблюдению основательно к тому времени подзабытых принципов партийной морали и дисциплины. Как, собственно, и было объявлено народу. Но на самом деле эта организация никакого отношения не имела к тому показушному партийному контролю, о котором потом часто говорили в программе «Время».
И Марецких привлекли к этому делу именно потому, что вроде как погибли они геройски на вражеском электрическом стуле. А значит, всей жизнью – и даже смертью – доказали свою преданность идеалам партии.
Жить в родной стране пришлось Ивану Ивановичу и Зое Павловне практически в подполье, как до этого в проклятой Америке. Это оказалось трудно, но выбора у них не было. А была задача не дать всяким зажравшимся партийным руководителям сбить с курса великий корабль, уверенно плывущий в светлое будущее.
Работала эта система партийного контроля на удивление просто и, в то же время, эффективно. Как только возникало подозрение, что тот или иной партработник позабыл, что такое коммунистическая мораль, а заодно и принципы демократического централизма, в одно прекрасное утро на стене его кабинета появлялась сделанная черной краской размашистая надпись «Слава КПСС!». Надпись эта заставляла дрогнуть даже самых стойких партийных функционеров. Всем им было ясно: проникнуть в их хорошо охраняемые кабинеты могли только те, кто имел на это право. Но дело было даже не в том.
Таинственное появление совершенно бессмысленной, если вдуматься, надписи внушало владельцу любого кабинета такой мистический ужас, что самый твердокаменный коммунист, увидев ее, бледнел и обливался холодным потом.
Потому что, скажем, предупреждение или даже выговор с занесением в личное дело хоть и грозили большими неприятностями, но всё же были вещью привычной, и было понятно, чего ждать дальше. А тут… Кто написал и, главное, зачем?! Поневоле от каждого шороха вздрагивать начнешь. Тем более что охрана всякий раз клятвенно заверяла владельца кабинета, что ни одна живая душа в его владения не проникала. Всё это отдавало откровенной мистикой.
Ну и, конечно же, начали ходить среди своих самые безобразные слухи. Болтали, например, что однажды с устроенного после заседания партбюро банкета из-за этой самой «Славы КПСС» сразу двадцать человек пришлось отправить в психушку. Правда, некоторые недоброжелатели утверждали, что ничего такого не было, а просто перепились члены партбюро, как обычные работяги, до «белочки».
А еще рассказывали, что тех, кто всё же не внял такому грозному предупреждению, отправляли во внеочередной отпуск. Только проводили они его не на Солнечном берегу в Болгарии и даже не в Крымском спецсанатории, а в секретном лагере где-то под Киевом. И якобы там провинившийся должен был повторить все подвиги Павки Корчагина, талантливо описанные писателем и несгибаемым коммунистом Николаем Островским.
Например, ему приходилось в компании таких же бедолаг, поливаемых холодным дождем из специальных шлангов, строить узкоколейку. Причем перевоспитуемых разделяли на две бригады, одна из которых укладывала рельсы, а другая, следуя по пятам за первой, эти рельсы снова разбирала. Потом бригады менялись местами – и всё начиналось сначала.
И еще, вооружившись деревянными саблями, в буденовках и тяжелых кирзачах должны были провинившиеся ходить в самую настоящую атаку. Особенно неприятно было то, что атаковали они не каких-нибудь врангелевцев, а таких же точно красноармейцев. То есть своих. Бились эти красноармейцы не до смерти, конечно. Хотя…
Хотя позади строя, как положено, стояли одетые в кожанки молчаливые ребята с «максимами». Так, на всякий случай… чтобы не возникало ни у кого глупых мыслей… И это работало. Потому что даже если пулеметы и были бутафорскими, то уж пулеметчики – самыми настоящими. Это партработники наметанным глазом определяли мгновенно.
А в свободное от физических трудов время читали провинившимся теорию пассионарности ярого антисоветчика Льва Гумилева. В ней мало кто что-то понимал, но рассуждения об избытке некой «биохимической энергии» живого вещества, порождающей жертвенность ради высоких целей, только добавляли жути всему происходящему.
В номенклатурной среде побывавших в таком отпуске называли «корчагинцами». Но самым поразительным было то, что, вернувшись на свое рабочее место, партработники действительно словно бы перерождались. Опасливо поглядывая на свежеокрашенную стену, они выказывали чудеса партийной дисциплины, бескорыстия и самоотверженности. Словом, это были самые настоящие коммунисты. Из которых, как известно, можно было хоть гвозди делать.
Правда, спустя приблизительно полгода «корчагинцы» уставали. Они мрачнели, делались нелюдимыми и старались не задерживаться у себя в кабинетах допоздна. А потом вдруг резко срывались: запивали, открыто заводили интрижки с секретаршами и вообще вели себя столь безобразно, что кончалось всё положенным на стол начальства партбилетом. Им легче было смириться с исключением из партии за аморалку, чем ждать, что на стене вновь появится та страшная надпись.
Ну а супруги Марецкие, несмотря на уже преклонный возраст, продолжали свое нелегкое дело, в котором достигли невероятного мастерства. Есть даже предположение, что последний советский генсек именно потому так резко отменил руководящую роль партии в СССР, что обнаружил ту самую проклятую надпись на стене своего кремлевского кабинета.
А потом, как верно заметил проворный начальник охраны, в разгар перестройки Иван Иванович, оставшись не у дел, умер, а о Зое Павловне забыли. Тогда о многих бесценных, беззаветно служивших родине специалистах забыли. Но Зоя Павловна всё же не унывала…
Следом за перестройкой начались новые времена, и когда люди Плохиша постучали к ней в дверь, Зоя Павловна воспрянула духом и поняла, что пора снова уходить в подполье.
В подполье – как в переносном, так и в прямом смысле слова. Потому что поселилась Зоя Павловна в отдаленном уголке подвала, куда еще не добрались подчиненные Плохиша. Впрочем, подвал Дома, как известно, был велик и мало исследован, так что такой опытной подпольщице, какой была Зоя Павловна, ничего не стоило найти там надежное укрытие.
От такого дважды нелегального положения Зоя Павловна особых неудобств не испытывала. Сказывалось пройденное ею на заре карьеры специальное обучение и давно приобретенная привычка жить полной опасностей жизнью. Ее ведь в первый раз завербовало еще Охранное отделение, когда она, тогда еще юная миловидная Зоечка Трубецкая, училась в Смольном институте. А уж потом ее, как ценного специалиста, передавали из одной службы в другую. Но это история длинная. Да к тому же засекреченная…
– А хотите, я расскажу, почему Плохиш продал вам Дом – да еще и задешево? – вдруг спросила Зоя Павловна.
Потрясенный Феликс Равильевич кивнул – и от этого движения проснулся. Но на грани сна и яви всё еще слышал ее голос:
«…И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут…»
Оглянувшись, понял Феликс Равильевич, что уже почти рассвело и что сидит он, навалившись грудью на свой знаменитый стол, а рядом мирно посапывает начальник охраны.
Стряхнув с себя сон, Феликс Равильевич облегченно выдохнул. Что это он, в конце-то концов, так переполошился из-за какой-то старухи? «Да ведь сегодня большой день – торжественное открытие торгового центра», – вдруг вспомнил он.
Бросив взгляд на подаренные Плохишом к свадьбе и почти неотличимые от настоящих часы «Вашерон Константин», Феликс Равильевич засуетился. Времени до приезда гостей было всего-ничего, а дел оставалось множество.
– Что правда, то правда, – дядя Гоша покачал головой и снова отхлебнул пивка, – церемония открытия торгового центра «Рай» была подготовлена на все сто. Настоящее торжество! Говорю же, сам губернатор области присутствовал, ну и мэр, понятное дело, тоже.
Да, не зря старался столичный маркетолог! Гости в количестве шестидесяти пяти человек, причем двадцать два из них – наиболее почетные и значительные, были приятно удивлены и даже поражены. И «райские» интерьеры ВИП-зоны, и выбежавшие навстречу гостям едва прикрытые листиками «Евы», и кабинет Феликса Равильевича с прозрачным полом – все это вызвало у гостей живейший интерес. Но, как он и предполагал, именно стол-поляна с ручьем, в котором, огибая бутылки водки, лениво плавали крупные караси, привела всех в восторг.
– Так это что же получается, – покровительственно спросил у Феликса Равильевича губернатор, окинув взглядом стену с обоями, – тут у тебя действительно рай… можно прямо в березовой роще на зорьке с удочкой посидеть?
И рассмеялся. Державшийся за плечом губернатора мэр города тут же, отвернув манжету, попытался поймать карася рукой. Гости захихикали.
– Можно и на зорьке, – стараясь не выдавать волнения, Феликс Равильевич взмахнул рукой, подавая сигнал. Тут же над «поляной» наступила ночь. Смех оборвался.
– Ого, – с непонятной интонацией сказал губернатор, – ты что ж, и это умеешь? День на ночь менять? Непрост ты, Филя, ох, непрост…
Сказал он это, конечно, в шутку, хотя Феликса Равильевича неприятно кольнуло, что губернатор назвал его Филей – совсем как покойный Плохиш. Но Феликс Равильевич тут же отвлекся, потому что «Евы» начали расставлять на «поляне» холодные и горячие закуски.
Конечно же, «поляна», как ни велика она была, не могла вместить всех приглашенных. Поэтому вокруг нее расселись только самые почетные гости.
Сидевший рядом с Феликсом Равильевичем во главе стола губернатор потер руки и подмигнул самой хорошенькой «Еве» – дескать, чего стоишь, наливай холодненькой!
– И понимаешь ли, – дядя Гоша многозначительно понизил голос до шепота, – в тот самый момент, когда все замолчали, потому что гу-бернатор встал, чтобы сказать первый тост, случилось непредвиденное.
Дядя Гоша уперся подбородком в ладонь и задумался. И я, хотя знал его уже много лет, не мог понять – то ли он намеренно держит меня в напряжении, то ли пытается собраться с мыслями. По обращенному к окну лицу дяди Гоши пробегали проникавшие через стекло солнечные зайчики. Но мне казалось, что это отсвет тех событий, о которых дядя Гоша собирался мне поведать. Тот факт, что сам он, очевидно, не был их свидетелем, дела не менял. Разве подобные мелочи когда-нибудь смущали такого человека, каким был дядя Гоша?
Случилось то, чего никак не мог предвидеть ни Феликс Равильевич, ни начальник его охраны, ни охрана губернатора, ни сам губернатор. Стоило только последнему подняться, держа в руке хрустальную стопку, а остальным гостям перестать жевать и умолкнуть… В общем, в самый что ни на есть ответственный момент Феликс Равильевич вдруг заметил, что приготовившиеся было почтительно слушать гости смотрят вовсе не на губернатора, а куда-то за его спину.
Холодок дурного предчувствия скользнул Феликсу Равильевичу за шиворот и прокатился по позвоночнику. Феликс Равильевич быстро обернулся и, конечно же, увидел стоявшую у стены с березками Зою Павловну. Правда, краски у нее в руках в этот раз не было, но выражение лица казалось самым решительным. Ее высоко поднятый над белым накрахмаленным воротничком остренький подбородок не предвещал ничего хорошего. Но тут инициативу перехватил губернатор.
– Ба, – сказал он и поставил рюмку. – А это что за Ева? Впрочем, понимаю: чтобы ярче почувствовать красоту, нужно полюбоваться на уродство.
За столом снова захихикали, и Феликс Равильевич перевел дух. Похоже, всё можно было свести к шутке. Но Зоя Павловна шутить не собиралась.
– Вы, – обличительным тоном обратилась она к улыбавшемуся губернатору, – Савельев Павел Ильич, бывший второй секретарь обкома партии, а ныне губернатор области, не так ли?
– Ух ты, какая строгая, – забавляясь, просюсюкал губернатор, знаком останавливая двинувшуюся было к Зое Павловне бдительную охрану. – Ну я это, и что? Меня вон вся область знает. И не только область. Только я, милая, не по этой части. Конечно, – тут он обернулся к сидевшим за столом, – старость я уважаю, но…
– Это же вы в восемьдесят втором году проходили лечение по программе двадцать девять ноль два в пансионате сорок три дробь сто семнадцать под Киевом? Значит, надпись на стене своего кабинета хорошо помните…
Улыбка губернатора медленно погасла.
– Э-э, – глухо произнес он, – а вы, собственно, кто такая будете?
И тут же грозно обернулся к сжавшемуся Феликсу Равильевичу:
– Это что за цирк ты мне тут устроил, а?
– Ошибаетесь, цирк еще впереди, – задорно перебила его старушка. И оглядев стол, добавила:
– Да у вас тут прямо полное собрание коллектива. Как писал великий русский поэт Лермонтов Михаил Юрьевич, убитый впоследствии царскими прихвостнями, здесь и мундиры голубые, и челядь, им преданная… Но вы сюда посмотрите.
Зоя Павловна посторонилась, и на стене с березками появился большой белый квадрат. Специальное устройство, которое по замыслу маркетолога должно было проецировать на обои то солнце, то звезды, вдруг стало показывать двор Дома, каким он был до перестройки в торговый центр. На старой черно-белой довольно некачественной пленке был заснят фонтан с Паном, к которому вертикально прислонилась большая серая сигара с хвостом-стабилизатором.
– Это немецкая авиационная проникающая фугасная бомба с бризантным действием, – раздался четкий учительский голос Зои Павловны. – Тротиловый эквивалент не уточнен, но достаточно высокий. Попала во двор предположительно летом тысяча девятьсот сорок второго года. И только чудом не разорвалась.
Кадр поменялся, и стало видно, как бомбу окружили люди в военной форме.
– После осмотра саперами спецподразделения энкэвэдэ было решено, что вывозить бомбу из Дома слишком опасно. Равно как и деактивировать взрыватель на месте. Согласно заключению специалистов, любая попытка изменить угол, под которым находилась бомба, привела бы к немедленной детонации заряда. Тогда, в сорок втором, людей выселять из Дома не стали, не до того было, а бомбу, по специальному распоряжению руководства, приказано было закопать прямо под фонтаном, не меняя угол наклона. Вы видите куски хроники из архива кэгэбэ.
Кадры сделались совсем темными, но всё же можно было рассмотреть, как опутанную веревками бомбу медленно опускают в пробитую в дне фонтана узкую дыру.
– Разумеется, до недавнего времени эта информация была строго засекречена, – продолжала никем не останавливаемая Зоя Павловна. – Но, увы, ничто не остается тайной навечно. Даже документы из закрытых архивов. Собственно, узнав о бомбе, покойный Завьялов Василий Никандрович, он же Плохиш, и продал вам, Феликс Равильевич, этот Дом. Так что добро пожаловать в рай, дорогие товарищи!
Тишину нарушил недоверчивый голос мэра:
– Это что же получается, мы сейчас, значит, на бомбе сидим? В буквальном смысле слова? Да ну, это ерунда какая-то. Быть того не может! Провокация это!
– Да нет, не думаю, – с досадой перебил его губернатор. – То-то я удивлялся: что это вдруг Плохиш такой жирный кусок, можно сказать, даром отдал. Не тот был человек покойник, чтобы деньгами разбрасываться. Ведь знал про бомбу и никого не предупредил…
Сидевшие за столом невнятно загалдели.
«Так вот оно что… – мелькнуло в голове у Феликса Равильевича, который сразу поверил Зое Павловне. – Вот же сука этот Плохиш! Так наколоть близкого родственника! Теперь понятно, почему он меня жизнь застраховать заставил…»
Феликсу Равильевичу стало очень страшно.
– И это еще не конец, – негромко сказала Зоя Павловна, но отчего-то все ее услышали. Снова воцарилась тишина.
– При перестройке Дома, – продолжила она тем же учительским тоном, – так называемое ложе бомбы было потревожено. А поскольку удерживавшие ее деревянные бруски давно сгнили, то угол наклона несколько изменился. Поэтому в настоящий момент, в принципе, до-статочно просто громкого звука, чтобы произошла детонация. То есть, попросту говоря, чтобы все это здание взлетело на воздух, к чертовой матери. Собственно, и без всяких звуков оно может в любую секунду…
И Зоя Павловна сделала рукой выразительный жест.
– А-а, – протянул мэр и, как школьник, поднял руку. – А скажите, пожалуйста, как же нам теперь быть?
– Как быть, спрашиваете? Да никак! Поздно плакаться, – отрезала Зоя Павловна и добавила: – Тогда царь изменился в лице своем; мысли его смутили его, связи чресел ослабели, и колени его стали биться одно о другое…
– Ай да Зоя Павловна! – не удержался я, обращаясь к дяде Гоше.
– Ну еще бы! Она и не такое могла отколоть… Говорю ж тебе, она из той породы… Ты вот Зою Космодемьянскую помнишь? Думаешь, ее действительно фрицы повесили? Держи карман шире! – увидев мое замешательство, дядя Гоша удовлетворенно усмехнулся.
– То есть вы хотите сказать, что Зоя Павловна и есть та самая Космодемьянская? Я правильно понимаю? – ошеломленно пробормотал я.
– А вот как хочешь, так и понимай! Я тебе больше скажу: пулеметчицу у Василия Ивановича Чапаева на самом деле совсем не Анкой звали. А еще, но это уже сильно позднее было, в космос тоже не эта дура Валька летала…
В это я, несмотря на хмель, верить категорически отказывался. Ну никак не могла Зоя Павловна быть и расстрелянной партизанкой, и пулеметчицей у Чапаева, и первой космонавткой. По возрасту, да и вообще…
Но дядя Гоша решительно замахал на меня руками.
– Да не в том дело, было это или не было, Фома неверующий. Могло быть, а могло и не быть. Ты дальше слушай!
В общем, за Зоей Павловной числилось множество подвигов. Что и понятно, ведь она обладала совершено удивительными способностями, которые и привлекли к ней внимание сначала Охранки, а потом и других секретных служб. Проявились эти способности как раз в девятьсот шестнадцатом году, когда случилась у Зои Павловны первая любовь.
Ее избранником оказался профессиональный революционер – усатый кавказец. Это именно из-за него на Зою Павловну вышли агенты Охранного отделения. Уже тогда спецслужбы во всем мире интересовались людьми с необычными способностями.
– Ты головой-то не качай, я тебе не про всяких липовых экстрасенсов, которые воду по телеку заряжают, толкую, – дядя Гоша закусил остатки пива соленым орешком и поморщился. – Речь идет о тех, которые, может, один на сто миллионов встречаются. А то и реже.
Что именно такого необычного умела делать Зоя Павловна, дядя Гоша точно не знал, зато ему было известно, что все ее мужчины делали невероятную, просто головокружительную карьеру. Потому и числилась Зоя Павловна во всех мировых спецслужбах под конспиративным псевдонимом «Рыбка».
– Просто рыбка? А почему не «Золотая рыбка»? – спросил я, не скрывая иронии.
– А потому! – со значением сказал дядя Гоша, и в глазах его появились странные огоньки. На секунду мне показалось, что знакомый с детства сосед на самом деле совсем не тот, за кого себя выдает.
– Ты думаешь, почему товарищ Берия Лаврентий Павлович чуть ли не всех встреченных женщин переимел? Думаешь, такой темперамент у человека? Не-ет, он-то не дурак был, он про Зою Павловну всё понимал, поэтому и искал такую же. Да только где ж ее, вторую такую, найдешь? А эта была единственной, кто оказался ему не по зубам.
– Так это что же получается, она была женой самого Сталина? – ошарашено спросил я. Дядя Гоша улыбнулся и кивнул. Да так, словно речь шла о самых обыденных вещах.
Ну а в тридцать втором году получила Зоя Павловна новое партийное задание. Нужно было помочь немецким товарищам прийти к власти, чтобы вместе строить светлое будущее на всей планете. Для этого в СССР ей пришлось имитировать самоубийство. А в Германии ее познакомили с одним не очень удачливым художником… Потом, в Берлине, весной сорок пятого, ей снова пришлось умереть, чтобы вскоре воскреснуть на родине и получить очередную Звезду героя…
Легендарная у Зои Павловны была жизнь. Вот только не позавидуешь ей. Ведь все мужчины, которых она любила, превращались в настоящих монстров. Просто какой-то «Аленький цветочек» наоборот…
Ну а когда наступила оттепель, наверх полетели секретные докладные. Дескать, опасное это дело – Зою Павловну на службе держать. Хватит нам, дескать, плодить тиранов, у нас теперь руководство коллективное.
В общем, в конце концов сослали Зою Павловну вместе с коллегой Иваном Ивановичем, бывшим только по легенде ее мужем, от греха подальше – в этот самый партконтроль. Это было, конечно, понижение в должности, но Зоя Павловна и не к такому привыкла. Работала на совесть. Ну а потом Советская власть кончилась, Союз развалился, и всё пришло в запустение.
– Погодите, – перебил я, – а как же Горбачев? А Ельцин? Они что, тоже…
– Чего не знаю, того не скажу, – дядя Гоша помахал рукой, заказывая еще пива, – но, учитывая возраст Зои Павловны, думаю, вряд ли.
– А кстати, сколько же ей тогда, получается, лет?
– Ну кто ж ее знает. Немолодая, прямо скажу. Но еще и не древняя. Сам посуди – даже если она, к примеру, с девятисотого года рождения, то к моменту, когда вся эта история закрутилась, было ей за девяносто. Для такого человека, как Зоя Павловна, это вообще не возраст. Да ты послушай, что дальше было…
– Удивительно только одно, – среди мертвой тишины зловеще произнесла Зоя Павловна, – что эта бомба до сих пор не взорвалась.
И повернулась к Феликсу Равильевичу:
– Я же вас, голубчик, предупреждала, да вы не вняли, что называется. Так что, если сейчас поднимется паника, то взрыва не избежать совершенно точно. А вам, – она взглянула на шушукавшихся охранников губернатора, – лучше оставаться на своих местах.
Охранники замерли. Им было страшно.
– Это что же получается, – губернатор залпом выпил водки и злобно посмотрел на Феликса Равильевича. – Ты нас специально в ловушку заманил, сволочь?
– Да я-то тут причем? – пролепетал Феликс Равильевич. – Я же тут с вами взорвусь, если что…
– Да кто ты такой? – вдруг вспыхнул насмерть перепуганный мэр. – Жизнь твоя и так копейка! Ты таких людей подставил, сука!
– Тише! – одернул мэра губернатор. – На бомбе сидим, забыл? Надо же было так попасть нелепо… И главное, мне же только вчера из Москвы звонили… большие перспективы открываются, а тут…
Губернатор замолчал, как будто подавился, и оглядел скованных ужасом гостей.
Феликс Равильевич чувствовал себя ужасно. В голове метались рваные мысли, которые и мыслями-то назвать было трудно.
– А… а почему мы?.. – выдавил из себя окончательно раздавленный мэр.
– И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут, – ласково объяснила Зоя Павловна. – Вот и взыщем по партийной линии…
Пользуясь общей подавленностью, она достала откуда-то из-за спины баночку с краской и широкую кисть и быстро крупными буквами начала писать на стене: «Мене, мене…». Феликс Равильевич вдруг поймал себя на нелепой и несвоевременной мысли, что ему очень жаль своих дорогих обоев.
– Вы думаете, мир можно перестроить, как вот этот Дом? Ошибаетесь, дорогие! – не оборачиваясь, сказала Зоя Павловна и после небольшой заминки тщательно вывела на обоях – «…текел, упарсин».
– Взвешен, измерен и признан недостойным! – добавила она и бросила кисть. – Всё, партийный контроль свою работу закончил.
Было в этой, в общем-то, невинной фразе что-то такое, отчего у всех присутствовавших перехватило дыхание. Губернатор обреченно уронил руки на стол, а мэр, выпучив глаза, вытирал с малинового лица пот. Чтобы не встречаться с ними взглядом, Феликс Равильевич смотрел себе под ноги. На тот самый стеклянный пол, который по замыслу дурака-маркетолога должен был создавать ощущение полета. И внизу, во дворе, прямо под собой неожиданно увидел свою жену Еву Ричардовну.
Дело в том, что, памятуя о клофелиновых пристрастиях жены, на открытие центра Феликс Равильевич ее с собой на всякий случай не взял. Это стоило ему большого скандала и даже нескольких глубоких царапин на шее, но после безвременной кончины Плохиша Ева Ричардовна стала немного покладистей и потому, получив в ответ пару плюх, осталась-таки дома.
Но ретивое, видимо, всё же взыграло, и вот она явилась в Дом. И теперь сидела на бортике фонтана, с любопытством оглядывая двор. Словно что-то почувствовав, Ева Ричардовна подняла голову, увидела Феликса Равильевича и улыбнулась. Только тогда он понял, что она откровенно пьяна.
А потом… что ей стукнуло в голову, трудно сказать, но Ева Ричар-довна помахала ему рукой, скинула модные лабутены, опустила ноги в фонтан и стала болтать ими, поднимая брызги. Да еще и захохотала на весь двор так пронзительно, что изумленное эхо проснулось и заходило вокруг нее кругами, как будто не веря тому, что происходит.
Феликс Равильевич застыл. Но не от ужаса, как можно было подумать. Мысленным взором окинул он всю свою жизнь с Евой Ри-чардовной и поежился. Его вдруг вырвавшееся на свободу подсознание в полный голос кричало ему в ухо: «А давай! Пусть всё к черту взорвется!»
– Но почему?! – воззвал он к своему нелепому подсознанию. – Ведь всё так удачно складывалось…
Тут подсознание умолкло, а Феликс Равильевич представил себе короткую вспышку, следующее за ней ничто – и ему снова стало очень страшно. Как тогда во сне. Он поднял голову, увидел улыбку на лице Зои Павловны и отвел глаза.
А Ева Ричардовна всё плескалась в фонтане, со всего маха шлепая босыми ногами по воде, и хохотала как сумасшедшая…
– Во-от, – удовлетворенно протянул дядя Гоша и отодвинул от себя пустую кружку, – такая вот история.
– Погодите, – удивился я, – а что же дальше-то?
– Ну а что тут спрашивать? Сам же видишь – стоит Дом как стоял. Правда, пока пустой. Не знают власти, что с ним теперь делать. Бомба-то всё еще там.
– Да Дом-то я вижу, вы мне конец этой истории расскажите!
– Понимаешь, – дядя Гоша почесал в затылке, – тут всё тонко. Я тебе говорил, что в последний раз Зоя Павловна написала на стене «мене, мене, текел, упарсин»?
– Ну да, помню, это пир Валтасара, – нетерпеливо перебил я его. – Дальше-то что было с Феликсом Равильевичем, губернатором и остальными?
Пока мы сидели с дядей Гошей в баре, солнце успело опуститься к горизонту. Косые его лучи теперь били в окна Дома. Народу в баре прибавилось, и стало шумно. А мне снова на миг показалось, что передо мной совсем другой человек – не тот простоватый и любящий приврать сосед, которого я знал с детства.
– Так ничего и не было, – невозмутимо ответил дядя Гоша. – Живут себе, как и жили. Губернатор – тот вроде бы наверх выдвинулся, в Москву, на большую должность. Мэр попался на взятках, на его место другой пришел, точно такой же… Ну а Феликс Равильевич свой «Рай», понятное дело, потерял. Да и всё остальное тоже потерял, теперь бедствует. Встретил я его тут как-то на улице. Так он… «Унитазы, – говорит, – я и то недостоин продавать!» И смеется. Живет, конечно, один. Ева Ричардовна, болтают, снова вернулась к прежней деятельности, клофелинчиком с приезжими балуется. Ну а про остальных не скажу, не знаю.
– А как же они все из Дома выбрались?
– Да так. Сама же Зоя Павловна и вывела. По черной лестнице.
– И что это тогда было? – спросил я. – Для чего вся эта история, а, дядь Гош?
– Так ведь «взвешен, измерен и признан недостойным» – это не про них, это про Дом, – грустно произнес дядя Гоша.
Его голос почти затерялся в шуме голосов. Только сейчас я заметил, как сильно он сдал за то время, что мы не виделись.
– Я и сам толком не понимаю, что к чему. Думаю, тут вот какая штука. Говорят, есть у ученых специальная посудина вроде блюдца, в ней бактерий разводят. Если что идет не так, то содержимое в ведро выплескивают, а посудину моют. Может, и здесь то же самое. Помнишь, что случилось с динозаврами? Стерли их, как не было. А люди… Может, мы оказались настолько нехороши, что нас даже стирать не стали, просто посудину в сторону отставили: живи теперь как хочешь и мучайся…
Дядя Гоша посмотрел на залитую пивом столешницу, но тут же с раздражением поднял голову.
– Да что я тебе, всё на пальцах объяснять должен?!
Я встал, расплатился с официантом, помахал на прощание рукой и, протиснувшись между столиками, выбрался на улицу. Но, сделав несколько шагов, сообразил, что забыл спросить про Зою Павловну, и вернулся. К моему удивлению, дяди Гоши на прежнем месте уже не оказалось. Наверное, вышел через другую дверь.
(Окончание следует)
* Продолжение, см. «Новый Журнал», № 313, 2023, и № 314, 2024.