Рассказы
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 314, 2024
БОТИНКИ
Жили-были в одном тамбовском селе старик со старухой. Бедно жили. Старик хоть и работящий был в молодости, но всё его какие-то неудачи преследовали. То градом урожай в поле побьет, то зимой пожар случится и вся скотина в огне погибнет, а то на самого болезнь навалится в самый разгар сезонных работ. А теперь, в старости, и силёнка уже не та. Домик маленький у стариков, низенький, в три оконца с ситцевыми занавесочками. В доме стол, лавки да сундук с нехитрыми пожитками. Печь русская посреди избы с полатями. Там на овчинах старики и коротали ночи. За печкой кровать деревянная, еще от родителей старика осталась. На ней молодые грелись: сын единственный со снохой. Сноха тоже не из богатых будет, поэтому напасти безропотно сносила. По привычке, что ли.
С одежонкой и обувкой, конечно, большой вопрос был. Сыну получше, а сами как-нибудь. Дед зимой в валенках ходил с галошами. Валенки латаные раз сто уже, но как-то еще держались. Нахлюпает дед в них по лужам в оттепель, а потом на печку положит сушиться. Так по всему дому такой прелый запах плывет, будто овца какая сдохла. Ничего, главное, что утром сухие будут. На печи-то долго не просидишь, надо еду да тепло добывать.
А вот когда снег сходил, совсем худо было. Старые сапоги давно не выручали. Дед в них с Германской войны пришел, и почитай двадцать лет в них оттопал. Сначала форсил, потом так носил, потом донашивал, а теперь от тех сапог одно название осталось. Голенища вроде целы, а обуешься – так пальцы наружу. Дед вновь лапти плести научился и в сухую погоду чинно в них расхаживал по селу, словно древний артефакт. Смеялись односельчане, но дед не обижался.
– Смейтесь-смейтесь. Я, брат, совсем не богат. Умылся росой, но хожу не босой. Лыко деру – на дело беру. Плету с шуткой, а сам с обуткой, – читал он нараспев, щуря добрые глаза с хитринкой.
– Дед, да купи ты себе тапки. Копейку стоят, – укоряли его односельчане.
– Я и так проживу. Чай, недолго осталось, – отвечал старик, нисколько не расстраиваясь печальной мысли.
Однако семью свою он жалел и для них находил средства – разутыми не ходили.
Однажды шел дед пешком из райцентра короткою дорогою. Дело поздней осенью было. Слякотно кругом, грязно. Видит старик, у ручья за переправой девушка сидит на бревне и плачет. Одна ножка у нее в сапожке, а другая – босая, и она ее под себя поджимает и в подол длинной юбки кутает озябшими ручонками.
– У, ты! Сырость развела, аж ручей из берегов вышел. О чем плачешь, дочка? – дед узнал молодицу из соседнего села. – Али обидел тебя кто?
– Нет, дедушка, не обидел, – ответила она дрожащим голоском. – Я через ручей шла и оступилась. А там глубоко. Я ногу выдернула, а сапожок в тине остался. Лазила я, лазила, да только напрасно. Не нашла и замерзла совсем. Как теперь домой идти…
– Экая беда, – махнул рукой старик. – Где, говоришь, потеряла-то?
– Там, – показала рукой девушка.
Попробовал старик нащупать сапожок, но ничего у него не вышло. Глубоко очень, а тины столько, что рука по плечо уходит. Да еще вода ледяная, что старому организму совсем ни к чему. Пошарил старик, да всё без толку.
– Нет, милая, не получится, – смирился старик. – Наверное, водяной утянул.
– Как же мне домой идти, дедушка? – всхлипнула нежданная попутчица.
– Подожди реветь. Замужем наревёшься, – велел ей старик и, присев рядом, принялся стаскивать свой правый сапог.
– Ой, не надо, – догадалась девушка о его затее.
– На вот, надевай, – твердо сказал он. – Дойдем потихоньку. Сапог хоть и велик тебе, но лучше, чем босиком.
– А ты-то как, дедушка?
– Ничего. Я привычный. Тут всего версты две осталось. Дойду.
Дед онучею обмотал покрепче ногу, и они тронулись в путь. Скорым шагом, насколько позволял девушке сапог на шесть размеров больше, попутчики направились к селу. Всё бы ничего, но старик наступил на сучок и до крови поранил высунувшийся из онучи палец.
– От, зараза какая! – воскликнул дед, смешно прихрамывая. – Знать, нагрешил я сегодня.
Старик перетянул палец тряпочкой, и они продолжили путь.
– Видал я тебя на ярмарке. Как звать-то тебя, девица? – спросил старик.
– Лизой зовут, дедушка, – ответила она.
– Пойдем, Лиза, скорее, покуда не заболели с тобой, – поторопил ее старик.
В селе он сдал Лизу удивленным родителям, а сам поспешил домой, надев на болящую ногу освободившийся сапог.
Дома бабка заохала, оказывая старику первую помощь. Таз с теплой водой поставила и ловкую повязочку на ранку наложила.
– Не заболеть бы тебе, старый, – причитала она. – Выпей хоть чаю с липовым цветом. Поможет.
– Бог милостив, – старик перекрестился на иконку в переднем углу. – Не даст в обиду.
Рано утром маленькое оконце стариков зазвенело от стука.
– Заходи, – крикнула в открытую дверь хозяйка. На пороге в овчинном тулупчике, подпоясанном красным кушаком, появился отец вчерашней горемыки. Он остался стоять у порога в добротных яловых сапогах.
– Вот, Семен Лукич, пришел отблагодарить тебя, – пробасил мужик. – Ты уж не серчай, вчера недосуг было.
– Да что ты, Макар, – запротестовал старик. – Помог дочурке твоей – и ладно. Спасибо на добром слове. Обойдусь.
– Нет, Семен Лукич, – настаивал на своем основательный Макар. – Ты дочь мою, можно сказать, спас. Сам рисковал здоровьем. Посему вот тебе моя благодарность.
Мужик вынул из холщовой сумки новые кожаные ботинки и поставил на пол.
– Тебе подойдут, – произнес он. – На продажу шил, а теперь тебе подарю. Носи на здоровье.
Поклонился мужик и вышел из избы, довольный своим поступком. Делать нечего, взял старик в руки ботинки и принялся разглядывать. И больно уж ему те ботиночки приглянулись. Сделаны ловко, добротно, да еще узор по бокам вышит. Померил Семен Лукич ботинки – будто по его ноге колодка сделана. Сели как влитые.
Притопнул старик об пол каблуками перед бабкой и пошутил:
– Замуж второй раз пойдешь?
– Ить, ошалел! – воскликнула бабка, улыбаясь. – Тебе теперь и помоложе кого можно.
Дед снял ботинки и бережно прибрал на полку за занавесочку у белёной печки.
– Эк, повезло мне, старая! – радовался он, сидя за столом и поглядывая на занавеску. – Не ходить, а бегать буду!
Но бегать Семену Лукичу не пришлось. На следующий день у ста-рика поднялась температура, и начался жар. Видно, застудился он, ша-гая босиком по стылой земле. Час от часу ему становилось только хуже.
– Может, в больницу тебя? – спросила опечаленная жена, пытавшаяся лечить его отваром из гвоздики, василька и ромашки.
– Не надо, душенька. Чую, конец мой пришел. Отжил я свое, – ответил, тяжело и с присвистом дыша, лежащий на сундуке старик.
– Брось, Семен, – утирая слезы платком, запричитала старуха. – На кого ты меня оставишь?
– Подожди, – остановил ее старик, приподняв слабую руку. – Пообещай мне, Анюта, выполнить мою просьбу.
– Какую, Семен?
– Как умру я… Стой, не возражай. Как умру, ты эти ботинки со мной похорони. Может, хоть там похожу в них.
– Как скажешь, Семен Лукич, – ответила уважительно старуха.
Через день старик скончался. Старуха, сын со снохой, да еще человек пять-шесть проводили его маленький гробик на кладбище.
После скромных поминок, когда все разошлись, старуха достала из-за занавески ботинки и протянула сыну:
– На, носи, Ванятка. Отцу они там не понадобятся, а тебе жить надо.
– Как же так, мама? Батя ведь просил… – заморгал Иван, всегда слушавшийся отца.
– Бери. Чего добру пропадать? Хоть ты поносишь.
Взял Иван ботинки у матери, не захотел спорить. Да и ходить в чем-то надо. Не покупать же еще одни.
С этого дня старухе каждую ночь стал сниться муж. Он всё показывал на свои страшно распухшие ступни и просил:
– Ну, что же ты, Анюта, не выполнила обещание? Нехорошо. Принеси мне ботиночки. Холодно мне, Анюта.
Проснется старуха среди ночи и не спит до утра, всё Богу молится и на иконки крестится. А за окошками тени пляшут и чудится ей, что старик там стоит, с ноги на ногу переминается, замерзает.
– Свят, свят, свят, – шепчет старуха, стараясь не разбудить молодых.
И стала Анна день ото дня чахнуть. И есть – не ест, и спать – не спит. А чуть задремлет, сразу старик к ней является.
– Холодно. Неси ботинки.
Не прошло и двух месяцев, как вслед за мужем преставилась Анна Никитична. Вот и вторую домовину сын вытесал, теперь для матери. Сноха гроб красиво убрала. Благо, у старухи смертный узел давно приготовлен был. Ее маленькая пожелтевшая голова величественно возвышалась в гробу, словно окидывала комнату последним взглядом. Ночью, оставшись наедине со свекровью, сноха вдруг занервничала в бледном свете мерцающих свечей, заметалась по дому.
– Спросит, Семен Лукич. Ой, спросит, – приговаривала она. – Нельзя так-то…
Через два дня после похорон решил Ванятка в район пойти по делам хозяйственным. Полез он за занавеску, глядь – а мешка-то с ботинками нет на месте.
– Стеша, где ботинки мои подевала? Все полати обшарил. Нету, – позвал он жену.
Подошла Степанида к мужу, положила ему руки на широкую грудь, заглянула в глаза и произнесла:
– Ты, Ваня, не ругайся только. Мама всё рассказывала, как батя ее с ботинками к себе звал. Ослушалась она его, вот и ушла вослед. И решила я эти ботики ему с ней отправить. Пусть носит Семен Лукич и на нас не обижается.
– Что ж… Может, и права ты, – помедлив, произнес Иван, поглаживая жену по плечам. – Только вот незадача-то…
– Какая, Ваня? – встревожилась Степанида.
– Шнурки я из них вынул и намедни постирал с мылом. Вон, на веревке в чулане висят.
– Ах ты, матерь Божья! – обмерла Степанида, озаренная страшной догадкой.
23.02.2021, поезд Москва–Мичуринск
БАБУШКИНЫ НОСКИ
Это событие произошло в январе тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Мне исполнялось семь лет, и на мой день рождения родители впервые решили пригласить всю родню. Я хорошо запомнил те дни потому, что с таким размахом (по нашим скромным меркам) мы праздновали единственный раз. Ни до описываемых событий, ни после в нашей семье больших гуляний не случалось.
Так вот, родня моя по линии мамы вся жила рядом в селе Калугино, поэтому они с подарками явились пешком. Подарки я не помню, но это и не главное. А по линии отца родственники жили в соседнем селе Караваино, что от нашего дома находилось примерно в семи километрах. Зима того года выдалась очень снежная и пушистая. Сугробы у построек лежали такие, что в них мы, детвора, в рост рыли пещеры и целые комнаты для игр. Дороги сильно переметало, и добраться до нас можно было только на тракторе. Мой дядя Сергей работал в ту пору механизатором в Караваинском совхозе. Он зацепил за свой «Беларусь» большие тракторные сани на бревенчатых полозьях, посадил туда всю многочисленную родню, и погожим январским деньком к моей бурной радости это великолепное такси с громким рыком подъехало к нашему дому.
– Мама, мама! Гости приехали! – весело закричал я и бросился к двери, на ходу надевая пальтишко.
– Шапку надень, оглашенный, – прикрикнула мать, хлопотавшая с угощеньями у голландки, топившейся углем и дровами.
– И я хочу встречать, – пискнула моя младшая сестра Наташа, пытаясь снять пальто с крючка на стене.
– Иди уж, только вот шарф повяжи, – согласилась мать и помогла ей одеться.
Через несколько секунд мы уже подпрыгивали от нетерпения на улице, дожидаясь гостей. Они с шутками и смехом дружно высыпали из высоких саней, застеленных толстым слоем соломы. Приехали дед мой Петр, бабушка по отцу Александра, дяди и тети со своими семьями. Детей у них было много, и все примерно нашего возраста, поэтому мы сразу бросились играть в снежные пещеры. Ох, и весело же было!
Саму гулянку я почти не помню. Взрослые долго сидели за столами, поднимали многочисленные тосты за мое здоровье, потом задорно отплясывали под гармошку так, что тряслись стены нашего старенького дома. А детвора, наскоро ухватив со стола что–нибудь вкусненькое, убежала на улицу, где мы по очереди катались с горки на санках.
Зимой темнеет рано; гости засобирались домой, что сильно меня огорчило.
В селах все семьи держат скотину, которая, как известно, тоже хочет кушать.
– Пора нам, Витя, – повязывая на голову пуховую шаль, сказала бабушка моему отцу, раскрасневшемуся от выпитого самогона и лихой пляски. – Спасибо за угощение. Поедем, а то там поросята все клетки разнесут.
– Еще побудьте. Успеете, – ненастойчиво предложила мама, которой и самой пора было доить корову, уже призывно мычавшую в сарае.
– Нет, поздно уже. Да и позёмка поднимается. Поедем, – распорядился дед Петр, натягивая на ноги валенки, которые себе и всей семье валял сам. Он и мне в подарок привез такие ловкие (это я помню), что я их тут же натянул к удовольствию деда и не хотел снимать, несмотря на жарко натопленную печь в избе.
Дядя Сережа уже завел трактор и ждал, когда веселый народ погрузится в сани. Отъезжающие долго прощались с хозяевами и приглашали к себе в гости.
– Валя, Витя, приезжайте на Пасху, – звала моих родителей бабушка Александра. – Ребятишек на кладбище сводим. Посидим. Колюнька, иди прощаться!
Это она меня позвала, обводя взглядом вокруг себя в поисках внука. Я не отозвался, потому что в это время с двоюродными братьями и сёстрами уже забрался в сани, зарылся в солому и притих.
– Коля, Коля, – громко позвал меня отец. А потом уже нетерпеливо: – Колька! Где ты?
– Да тут он спрятался. С нами уехать хочет, – смеясь, откликнулась с саней тетя Нина.
Я, словно партизан, выбрался из вороха, но с саней не сошел, а вцепился в ограждение и принялся умолять родителей:
– Пустите меня к бабушке. Пожалуйста! В гости хочу.
Подвыпивший отец был не против, но мать стояла на своем:
– Слезай сейчас же! Нельзя тебе ехать.
На глаза мои от расстройства навернулись слезинки, и я с отчаянием вновь попросил:
– Ну пожалуйста. Я хорошо буду себя вести.
– Пусть на неделю съездит к деду с бабкой. Мы и Сережу к себе возьмем, чтобы ему скучно не было, – пришла мне на помощь бабушка Шура.
– Валя, отпусти ты его, – попросил мою маму калугинский дедушка Василий. – Пусть поглядит на отцову родину.
Нехотя мать поддалась на уговоры.
– Ладно, поезжай. Только слушайся там. А не то больше никуда не отпущу, – строго сказала мать и зашла в дом собрать мне в дорогу узелок.
Через двадцать минут наш веселый поезд с песнями тронулся в путь. В первый раз я уезжал так далеко от дома, поэтому всё для меня было необычно и интересно.
По пути дядя Сережа остановился в Караваино и выгрузил там большую часть родственников. На Павловку, небольшую деревушку за болотистым пойменным леском, поехали только дед Петр, бабушка Шура, я и мой двоюродный брат Сережа, бывший на два года младше меня.
Дом деда в Павловке был деревянный, просторный, выкрашенный снаружи зеленой краской, а внутри его стояла большая русская печь, на которой мы с Сережкой сразу облюбовали место. Там приятно пахло расстеленными овечьими шкурами и теплым кирпичом. На печке вместе с кошкою мы и спали ночами, умаявшись за день от бесконечных мальчишеских затей. Впрочем, дня через два мы переиграли во все известные нам игры и немного заскучали.
Бабушка каждый день вязала носки, стараясь успеть к моему отъезду приготовить подарок, а дед, расположившись на лавочке у печки, валял валенки из шерсти собственных овец. Родни много, так что скучать некогда. У него было много разных деревянных колодок под любую ногу, в которые мы тоже успели поиграть.
– Идите на улицу. Не мешайте тут, – скомандовал нам дед на третий день, когда мы у него украдкой утащили инструмент. – Сегодня погода хорошая. На салазках покатайтесь.
А нас и уговаривать не нужно было. Пальто в охапку, шапки на голову и – вперед!
– Эй, торопыги, варежки возьмите, – вернула нас из сеней бабушка Шура. – Пальцы отморозите.
Погода стояла – что надо! Небольшой морозец легонько пощипывал щеки, ветра почти не было, а холодное зимнее солнышко сказочно серебрило внушительные сугробы снега. Рядом с домом был отличный пологий склон, с которого мы с визгом и криками принялись скатываться на деревянных санках.
Других ребят с нами не было. Да и не знал я здесь никого, чтобы позвать на совместную игру, поэтому где-то через час кататься нам наскучило.
– Пойдем домой на печку? – предложил Сережка, которого я на санках подвез к дому.
– Давай еще погуляем, – не согласился я. – Будем на дом нападать.
– Как это? – заинтересовался брат.
– Сейчас покажу.
Возле дедова жилого дома стоял еще один домик. Был он старый и нежилой, обмазанный глиной и крытый старым листовым железом. В нем дед хранил всякий сельскохозяйственный инвентарь. Подслеповатые окошки этой избенки уныло взирали с бугра на убеленную округу. Я взял у крыльца длинную палку, вторую дал брату и позвал его к домику.
– Там немцы засели, – показал я Сережке на маленькие стеклянные глазки. – Сейчас мы их с тобой будем бить.
Я подошел к окну и с размаха треснул палкой по стеклу. Оно звонко лопнуло и осколками брызнуло на снег, чуть не задев меня. Я весело отпрыгнул и крикнул в окно:
– Попались, гады! Сейчас мы вас! Бей, Сережа!
Сережка в то время старшего брата слушался. Ишь, какую увлекательную игру придумал! Он подбежал к следующему окну, и осколки со звоном посыпались вновь.
– Получайте! – тонким голоском приговаривал Сережа, тыкая по очереди в каждый глазок окна.
В общем, мы довольно быстро управились и с немцами, и с окнами, оставив дом зиять унылыми оконными дырами.
Дед вышел на улицу, когда всё уже было кончено.
– Ах, мать-перемать! – неистово закричал дед, не заботясь о педагогическом воспитании внуков. – Что же вы, парщивцы, натворили?! Я вам сейчас…
Мы не стали дожидаться, что же с нами сделает распалившийся дед, и бросились, напуганные, в дом под защиту бабушки. Дед, прихрамывая, влетел в дом за нами, а мы уже дрожали на печке.
– Что случилось, Петр? – остановила его бабушка, возившаяся с чугунками у печи.
– Давай, мать, ремень, пороть их буду. Все стёкла, стервецы, в старом доме перебили.
– Ох, горе какое! – всплеснула руками баба Шура.– Стекло-то ныне дорогое. Ишь, чего натворили! Ты, дед иди, я сама с ними разберусь.
– Бабушка, мы больше не будем, – пискнул я с печки, осознавая свою ошибку.
– Не будем, – подхватил за мной Сережка.
– А будете еще хулиганить, я вас в темный погреб без света посажу. Пусть вас крысы там покусают, – постращал нас дед и ушел на улицу заделывать досками оконные проемы. Конечно, пороть нас он не стал бы, всё же гости мы, но грозный вид его внушал уважение. Бабушка на нас незлобиво, больше для порядка, поругалась и велела впредь без взрослых из дома не выходить.
Меж тем до моего отъезда оставался всего день, а уезжать мне не хотелось. Весело было в гостях, так как из Караваино каждый день по тропинке приходили родственники, и дом наполнялся шутками и гомоном. Тогда бабушка откладывала вязание, доставала колоду карт и взрослые рассаживались кружком для игры в «хвалёного». Иногда бабушка гадала на разные события, если ее кто-то просил. Я, завороженный, верил ее предсказаниям, с большим интересом наблюдая, как она раскладывает очередной пасьянс.
– Завтра за Колей приедут. Как раз к отъезду носки ему довяжу. С подарками поедет. То-то ножкам тепло будет, – сказала днем бабушка гостям.
Я рядом играл с котенком клубочком пряжи. В углу в клетке грелся маленький, недавно отелившийся бычок и изредка негромко мычал, прося молоко.
И тут меня озарила гениальная мысль:
– Если завтра бабушка не довяжет носки, то мой отъезд на какое-то время отложится, а мы с Серегой здесь еще поиграем.
Вечером, приказав нам не безобразничать, бабушка и дед вышли во двор убирать и кормить скотину. Этого-то мне и нужно было! Я схватил большие ножницы и от недовязанного носка отстриг половину. Потом я откромсал кусок и от второго носка, а огрызки бросил в печку. Шерсть весело вспыхнула и сразу сгорела.
– Заругают тебя, Колька, – предостерег меня брат, боясь наказания.
– Ничего. Ты молчи. Зато еще поиграем с тобой, – я положил ножницы на место, и мы забрались на палати и спрятались там за занавеской.
Управившись с делами на улице, бабушка и дед вошли в избу, принеся с собой свежий морозный воздух.
– Что-то палёным у нас пахнет, – принюхался дед, снимая тяжелый овчинный тулуп. – Опять чего-то натворили.
– Что притихли? – заподозрила неладное бабушка.
– Мы ничего. Играем, – ответили мы, но с полатей не слезли.
– Слезайте, есть будем, – позвал дед, помыв руки в рукомойнике, стоявшем за печкой в углу.
Бабушка покормила нас на ужин вкусной вареной картошкой с бараниной, а потом угостила тыквой, запеченной в русской печи. Такого особенного вкуса нет ни у одного блюда в мире! Пальчики оближешь!
– Ну, пойду Колюньке носок довяжу, – убрав со стола, сказала бабушка деду, курившему у печки самокрутку с ядрёным самосадом.
Мы вновь ловко забрались на печь и ждали развязки моей проделки.
– Ой! Дед, смотри, что эти окаянные натворили! Носки порезали, паразиты. Подарок мой испортили, – запричитала бабушка Шура, вертя в руках обрубки носков.
– Колька, опять ты набедокурил? – ругнулся дед. – Нет, надо было тебя в погреб посадить. Зачем носки порезал?
– Он уезжать не хочет, – первым отозвался Сережка.
– Я думал, что бабушка довязать не успеет, и тогда я у вас еще поживу, – дрожащим голоском произнес я из своего убежища.
– Думал он, луковая голова, – строго произнес дед, пряча в густой бороде улыбку.
– Ах ты, бедокур маленький, – вздохнула бабушка. – Теперь всю ночь вязать придется. Поспеть бы.
Я помню, как, уже засыпая, с печки видел бабушку, которая, изредка чему-то улыбаясь, ловко орудовала спицами. Назавтра за мной на тракторе приехал отец, а бабушка, щуря уставшие глаза, вручила мне новенькие носки из овечьей шерсти.
Нью-Йорк