Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 312, 2023
* * *
Тебе, иностранка на удалёнке,
и бомбежки, и похоронки
в снах, а им наяву.
Сплю. Всё еще живу.
* * *
У ворот Иерусалима
солнце черное взошло.
О. Мандельштам
Есть солнце черное – ну, помнишь, иудеи…
И солнце желтое,
которое страшнее…
Которое звездою станет желтой
на рукаве.
Моя же мать по крайней мере
не в лагере, а дома умерла.
Я не увижу Мариуполь старый,
откуда мама родом.
(Из высей безграничных
ты видишь, что осталось от него?)
Мы с матерью лет до семи моих друг друга обожали.
А после – нет, до самого конца.
А перед тем, как я сама умру,
поеду в новый Мариуполь,
хоть прах твой в Минске.
Может, тополь, как привиденье, трепетный,
а может, клен-подросток
прошепчет что-то, пролепечет
на украинском языке, и я пойму.
* * *
Ходит девушка по Москве, шепчет:
нет возне, нет вобле, нет водке,
нет волне.
Голова в огне.
Грипп или ковид?
Природе поставить на вид.
Чтобы так не играла нами,
а то мы ее – сами.
Да мы ее уж и так загубили.
И она к нам взывает из гнили.
Сегодня Сережу забрили.
Она ему говорила: поедем в Тбилиси, в Анталию,
в Астану.
Он отвечал: Да ну!
Тронешься с места, побежишь,
будто мышь, а она и закончится!
А тебе, любимая моя пророчица,
возвращаться ведь не захочется.
Я не могу без тебя, но еще и без этих радуг, гроз и берёз!
И каждый час он ее доводил до слез.
Не дорос ты до смысла, – она отвечала ему.
Что вообще я в тебе нашла – не пойму!
Сначала ты станешь убийцей, потом и тебя убьют.
Чем жить мне? Пусть дело пришьют!
Вот и выход – мне дело пришьют.
Дома жахнула аспирина она.
Картонку взяла, серьезно бледна,
и опять пошла она по Москве
с плакатиком: «Нет вобле!» в руке…
* * *
Ты помнишь, друг, я выживала.
К тому ж словами вышивала
там… на салфетке, на обёртке
(я не курила папирос).
А как я выжила случайно –
сие есть тайна для меня.
Но это личные вопросы.
А тема общая сильнее,
Она до ниточки вбирает
всю музыку,
все голоса.
Как черная дыра. Как прежде,
стремится всё в одну воронку.
На воронкé приедут ночью.
Твоих соседей заметут.
И даже если ты не слишком
любил соседей, – может, пили,
ругались матом, проходили,
не глядя, в целом, на тебя, –
ты тихо воешь в теплом доме,
как сын собачий на соломе, –
тебе почти уж безразлично,
что и тебя придут топить.
Ведь каждый в зоне отчужденья
живет. И облачко озона
вдруг возникает в атмосфере.
Но ты боишься миражей.
А ночью – тюрем теоремы.
И тихие метеориты
летят с нездешней высоты.
* * *
Ноября сырая кома.
Эта тема мне знакома.
Голый золотой урод.
Болдино наоборот.
Ярко-пламенный денёк.
Розы мертвой уголек.
Мертвой Розы или Лилии.
Но не разузнать фамилии.
Кто-то, кто стоял у дома,
старый Костя, юный Рома,
перед домом тихо лег.
Кто-то в поле плодородном
пал бессмертным и свободным.
Кто-то в том же чистом поле
лег бесславно поневоле.
От земли живой и черной
сладкий запах тошнотворный.
В светлом граде волчья мгла.
Где кощеева игла?
* * *
Спасешься – подернется радость стыдом –
стремнина бурлящая –
утренним льдом.
Страх за бесстрашных,
к бездне влекомых
старых приятелей и незнакомых.
В страхе подумать,
вслух не сказать:
вздохом – унизить, страхом – связать.
И суеверно молчать о любимых – спасшихся или судьбою гонимых.
* * *
Когда случится радость,
я не могу поверить.
Как зверь взметнется, прыгнет
на стиснутые плечи.
Насмешливо утешит: не бойся,
я на вечер.
Ну что ж, до новой встречи,
вино уже прогоркло, –
я отвечаю гордо.
А радость, как ребенок бессовестный, бесенок,
всё ластится, божится,
в кроватку не ложится.
* * *
Марсианских камней
послежизненный вид.
Кто законы снови́денья
мне объяснит?
Розоватых окошек
неверная весть.
Этот свет земляничный
у Брэдбери есть.
Хорошо бы сквозь эти окошки смотреть
хоть на что – хоть на жизнь, хоть на смерть.