Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 310, 2023
* * *
Стена, знакомая до трещин,
больничный двор, и две фигуры
прижавшихся к ограде женщин, –
невзрачная клавиатура
душе для ежедневной гаммы,
чтоб пальцы чувств не забывали
партиту сдержанной печали:
пустынный двор, листа дрожанье
на выступе оконной рамы…
ДЕРЕВО
Вере Дановской
Послушай, невозможно написать,
как дерево… послушай, невозможно,
оглянешься, вздохнешь неосторожно,
и можешь вновь и вновь припоминать
тот город маленький от дома до вокзала,
сухую пыль, песчаную дорожку
и дом пятиэтажный, где стояла
такая тишь, как у лесной сторожки,
где в полутемной комнате жужжала
большая муха, тыкаясь в подушку,
где мы с тобой раздетые лежали
не только потому, что было душно.
А ближе к вечеру, на узеньком балконе,
ты пробавлялась болтовней ненужной,
и был вдали пейзаж, как у Джорджоне,
окутан синей дымкою воздушной.
Я понимал и чувствовал вполсилы,
и нас оставил ангел наш, хранитель, –
собрались тучи и заморосило…
И вот тогда я дерево увидел.
ЕЩЕ ОДНО ДЕРЕВО
А может, это было в том, другом,
где набережной выгиб за углом
пятнает воду полузыбкой тенью,
не тронув светлую проплешину теченья,
где воздух разрежённей и пустей,
и с чем-то белым – утрами, ночами ли,
омытый еженощными печалями
едва-едва проснувшихся людей.
И, как у плачущих, слегка просветлено
его неповторимое лицо:
оград железных слипшиеся веки,
тугой асфальт разглаженного лба,
улыбкой губ бесстрастная Нева
умело окаймляет острова,
вбирает непрославленные реки
и медленно течет в полукольцо
мостов его, надбровных дуг его.
И только даль везде и несравнима,
та даль, что бережно творит из ничего
до суеверия любимое лицо,
та даль, что создана для вечных расставаний
или возвратов вечных к ней одной,
где улица теряется на грани
существования меж небом и землей,
где ты была, когда сжимала руки
и говорила: «горе мне с тобой!»,
и дерево, принявшее все муки
большого города, касалось нас листвой.
Оно росло затравлено и криво…
Послушай, невозможно написать,
как были мы небрежно суетливы,
как примелькалось чахлое созданье…
И только в жестком свете расставанья
смогли его увидеть и узнать.
ГИЛЬГАМЕШ
тема и вариации
1.
Ночью, пока смотреть
рано еще глазам,
он примеряет смерть
к жизни своей пазам.
Тесно, не втиснуть в паз,
слишком она из другой
оперы, той, что нас
музыкой манит немой:
там ни пауз, ни нот
не прозвучит нигде, –
лишь запеканка забот
о посмертной еде:
грудой в гробнице лежит
с привкусом сытого сна
пища, – прекрасна на вид,
жаль, что из глины она,
а в спелёнутый рот, –
страшен голодный мертвец, –
ветер пылью плюет,
плоской пустыни певец,
сколько б ее ни ел
сытости нет как нет…
в жуть Гильгамеш смотрел,
в смерти своей беспросвет.
2.
Я превращу тебя в труп, –
будет родным твоим больно,
в горе терпение губ
дрогнет движеньем невольным…
Это – потом, а сперва
станешь ты злым, всё видавшим,
неба сухая стерня
разум исколет.
Пропавшим
даром: не ведая жить,
длить день за днем в упоенье
больше тебе не скрепить
душу.
А смерть в отдаленье
жадностью тысячи ртов,
ждущих желанной поживы,
подстерегает твой рёв,
рёв, оглашающий нивы.
3.
Нужно себя учить быть землей, быть прахом, –
ведь это тебе предстоит.
Без страха,
вслушиваясь в свои бессловесные недра,
учишься легкому языку трав и ветра,
легкому, потому что родному.
Потому что
звуки его, летящие мимо, но кучно,
словно стреляет великий безумный мастер,
вдруг озаряют коротким игольчатым счастьем,
им и живешь.
Но втискиваясь в страницу,
держишься всем существом за пойманную синицу,
и лишь отпустив, опустев, благословя,
обретаешь летящего косо и вдаль журавля.
Санкт-Петербург
Поздравляем Валерия Самуиловича с юбилеем!
Новых книг, старых друзей!
«Новый Журнал»