Роман. Часть 1
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 309, 2022
Книга первая романа-приквела
ПРЕССА
«Неугомонные характеры»
В Сингапуре и Австралии малороссийские танцоры откалывают такого гопака, что широкозадые фермеры по три дня не вылезают из мюзик-холла и пьют горькую.
В Потсдамском дворце отчаянный бильярдист Саша Зубков вступает в законный брак с княгиней Шаумбург, принцессой Липпе и сестрой кайзера.
В Нью-Йорке Игорь Сикорский на американские деньги строит «Илью Муромца».
В Париже атаман Удовиченко просвещает французских судей на счет атамана Тютюника.
В Буэнос-Айресе Алехин публично вгоняет в пот Капабланку.
А в это самое время дикие арабские племена Бэни-Мэллал-Ибн Халла-Ахси похищают мирно прогуливающуюся по экватору мадам Прохорову.
Снилось ли нечто подобное Джеку Лондону или его издателю?
Думаю, что не снилось.
«Последние новости» (Париж). 9 ноября.
Выходит Троцкий налегке,
А вслед за ним, угрюм и страшен,
С метлой в надежном кулаке,
Высок, упрям, монументален
И матов, Господи спаси,
Грядет невыразимый Сталин,
Великий Дворник всей Руси.
А в этот миг, какая каша,
Какая выдумка и бред!..
Зубков-фон-Шаумбург-фон-Саша,
И эмигрант, и сердцеед,
И ветрогон, и ловкий шельма,
Являя храбрости пример,
Вступает в брак с сестрой Вильгельма,
Который стал ему бо-фрер!..
А там, глядишь, с послом французским.
Через пустыню, чрез пески,
Спасать каких-то барынь русских
Спешат зуавы и стрелки.
Затем, что, бывши полом слабым,
С мятежной русскою душой,
Попали барыни к арабам… –
«Как будто в бурях есть покой”!
Итак, куда ни ткнешься, всюду
Маячит русский силуэт.
К добру ли это, или к худу,
Решать, пожалуй, я не буду,
Да и решений общих нет.
Подобно многим, верю чуду,
И говорю: с Востока – свет!
Восток и свет в Зубкове Саше,
И в этой Прохоровой Маше,
Кого в Марокко дивный рок
Увлек и вправду на Восток.
Дон-Аминадо. Маленький фельетон.
«Последние новости» (Париж). 22 ноября.
ДОКУМЕНТЫ
ОБ ОБЪЯВЛЕНИИ ВНЕ ЗАКОНА ДОЛЖНОСТНЫХ ЛИЦ –
ГРАЖДАН СОЮЗА ССР ЗА ГРАНИЦЕЙ,
ПЕРЕБЕЖАВШИХ В ЛАГЕРЬ ВРАГОВ РАБОЧЕГО КЛАССА
И КРЕСТЬЯНСТВА И ОТКАЗЫВАЮЩИХСЯ ВЕРНУТЬСЯ В СОЮЗ ССР
Постановление ЦИК СССР от 21 ноября 1929 г. (СЗ СССР 1929 г. № 76, ст. 732)
1. Отказ гражданина СССР – должностного лица государственного учреждения или предприятия СССР, действующего за границей, на предложение органов государственной власти вернуться в пределы СССР рассматривать как перебежку в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и квалифицировать как измену.
2. Лица, отказавшиеся вернуться в Союз ССР, объявляются вне закона.
3. Объявление вне закона влечет за собой:
а) конфискацию всего имущества осужденного;
б) расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности.
4. Все подобные дела рассматриваются Верховным судом Союза ССР.
5. Имена объявленных вне закона подлежат сообщению всем исполкомам Советов и органам Государственного Политического Управления.
6. Настоящий закон имеет обратную силу.
«Известия ВЦИК и ЦИК СССР» (Москва) 22 ноября
ПРЕССА
«Кто подделывает доллары?»
«Сообщение о распространении фальшивых банкнот составляло сегодня предмет толков в банкирских кругах и на фондовой бирже. Пока ни фальшивомонетчики, ни их оборудование не обнаружены. Но следствием установлено, что некто Франц Фишер, проживающий по адресу Нойе Винтерфельдштрассе, 3, пытался сбыть поддельные банкноты в Берлине. Он вернулся из России в марте 1929 года».
«Берлинер тагеблатт» 23 января 1930 года
«Кремль финансирует Гитлера»
Сталин немыслим без Гитлера, как Гитлер немыслим без Сталина. Это – две дополняющие друг друга системы откровенной диктатуры, самой черной реакции, самого свирепого угнетения широких трудовых масс. Это две системы, объявившие борьбу не на жизнь, а на смерть всем демократическим традициям, великой эволюционной программе социального преобразования. Они не могут не быть явными и верными союзниками. Вопрос о «вывеске», о названии этих двух систем – «коммунистической» и «нац-социалистической» – не играет никакой роли. Обе системы преследуют одну и ту же цель: заменить демократическое правление народных масс правлением кучки фанатиков, жалких прожектеров, явных негодяев и тайных карьеристов.
Несмотря на «флирт Кремля с Гитлером, обе стороны, конечно, надеются надуть друг друга, но это – две преступные силы, которые толкают Европу в сторону новой войны, желая «утопить» начавшийся процесс ее политического и экономического оздоровления в потоках крови. Сталин и Гитлер делают ставку на новый мировой пожар, огонь которого, по их мнению, должен подточить фундамент послевоенной Европы и сделать ее легкой добычей гитлеровских и сталинских «диктатурщиков», причем сотрудничество их «не только словесное», но выражается «и в конкретной реальной программе совместной военной работы, программе подготовки новой войны».
«Борьба» (Париж) З0 сентября 1930
WIEN, АРТУР, 1928
– Всё, – вслух произнес Артур и оглянулся, будто его кто-то мог услышать.
Ночь наступила медленно, не успев захватить весь город, который светился огромной медузой в ночном море.
Артур достал из кармана пиджака зачетную книжку и положил ее на скамейку.
«Хватит сантиментов», – подумал он, отрывая спички от картонки. Спичка вспыхнула, осветив темные слова на серой бумаге, и сразу же пылающий факел оказался у него в руке.
Он помахал горящей картонкой и бросил вниз, вздохнул и посмотрел под ноги: внизу тихо текла река. Дунай равнодушно принял жертву, проглотил и понес свои воды дальше – к далекому морю.
«Инженером я уже не буду, – думал он, – но как сообщить родителям, что им написать? Нет, не буду пока ничего писать, потом, позже напишу. И Еве ничего не напишу.»
Под фонарем он вытащил из карманов деньги.
– Хватит, – подсчитал Артур и пошел в публичный дом, куда они ходили с однокурсниками.
Утром он сделал второй шаг к новой жизни – отправился в Венское представительство сионистской организации. Его внесли в списки ожидающих разрешения на иммиграцию – как сельского рабочего.
Руководитель представительства доктор Блауэр с недоумением поглядывал на Артура. У доктора сын учился в университете, и он ни за что бы не позволил ему пуститься в столь нелепую авантюру. Считать себя сионистом – это одно, но к чему мальчику из хорошей семьи отправляться в дикие места к москитам и арабам?
PARIS, 16 ARRONDISMANT
Жанна встает по-деревенски – рано.
Муж спит, она осторожно подтыкает одеяло, чтобы не проснулся от холода.
Она идет на кухню. Кухня маленькая, но хорошо, что она есть, – на старой квартире кухни не было, они готовили еду на плитке.
Нет, новая квартира (Жанна называет ее до сих пор новой, хотя живут они в ней уже четвертый год) очень хорошая: две комнаты, кухня, газ, газовая колонка для подогрева воды. В доме лифт – правда, он доходит только до пятого этажа, и на шестой приходится подниматься по лестнице. Зато на шестом этаже только одна квартира – в ней живет Жанна с мужем. Никаких соседей, а значит – никаких конфликтов.
Она зажигает газ, ставит воду для утреннего кофе.
Ах, да. Надо вынести горшки.
Она возвращается, забирает два горшка из-под кровати – свой и мужа, и идет к выходу. Здесь ставит горшки на пол, открывает дверь в подъезд, снова берет горшки и выносит их.
Одно неудобство – уборная между этажами. Но нет худа без добра: уборная – последняя в подъезде: между пятым и шестым. И пользуются ею только они. В уборной муж и курит. Поэтому в квартире всегда свежий воздух. Конечно, не тот, что в деревне, но свежий. Жанна повесила на стенку картинки из журнала, поставила на подоконник пепельницу и сшила мешочек для бумаги. Она аккуратно режет старые номера газеты на ровные кусочки размером с мешочек. Бумага в мешочке не убывает – Жанна следит за этим. Конечно, можно купить в магазине специальную туалетную бумагу, но зачем тратить деньги?.. Муж выписывает русскую газету, и когда он прочитывает, то Жанна использует ее по назначению – для туалета и для окон. Когда она моет окна, то вытирает стекла газетой. Стекла блестят и становится весело.
Жанна возвращается с пустыми горшками, моет их под краном и относит на старое место – под кровать. Там чисто – она вчера мыла пол.
Ее приучили к чистоте родители. У них дома, в Бретани, всегда чисто.
Родителям Жанны нравится Мишель.
У него ровный характер. Такой и должен быть у шофера. Такой и должен быть у мужа Жанны. Отец видит, как благотворно повлияло замужество на дочь. За четыре года она стала совсем другой. И дело не в том, что живет в городе. Изменился характер.
Да, Мишель зарабатывает немного. Но достаточно для семьи. А семья – главное в наше непростое время. Мишель никогда не просит взаймы, а это показатель, что он прочно стоит на ногах. Они не имеют долгов. Очень хорошо. Жить с долгами – как с вечным грузом за плечами.
У Жаны и Мишеля есть большой вместительный шкаф. Отец хотел дать Жанне в приданное добротный деревенский шкаф, но Жанна отказалась. Что за деревенщина, в адрес шкафа презрительно говорила она, потому что чувствовала себя парижанкой, – целый год жила и работала в Париже. Свой шкаф они купили в Париже в специальном магазине мебели. Жанна потому и чувствовала себя парижанкой, что все вещи у нее квартире новые, купленные в Париже.
Жанна работала в большой страховой конторе – разносила бумаги, сортировала конверты, убирала кабинеты. Сотрудники подтрунивали над ней, когда приносила почту:
– Жанна – наш новый секретарь!
И она улыбалась в ответ, она понимала свое место.
Но всерьез ее не принимали, не раз слышала за спиной: «Деревенская». Но ей всё равно.
Она снимала комнату в 15-м округе у дальних родственников, таких дальних, что они почти не общались с ними, а только передавали приветы. Возвращаться домой следовало до десяти вечера; однажды Жанна опаздывала – пошла после работы в кино, пришлось взять такси. Водителем оказался Мишель.
У него замерзли руки, и он долго не мог отсчитать ей сдачу. Жанна подзадоривала его и говорила: «Все шоферы так делают, я знаю, думаете, я ждать не буду и уйду, но я не такая, мне мои деньги трудом достаются»».
Он ей сразу понравился. Он встретил ее после работы и повел в кино – не в ту дешевую киношку, а в шикарный кинотеатр на Больших бульварах. А потом они пошли на танцульки, и, хотя Мишель танцевал не очень хорошо, Жанне понравилось. Ей нравились его рассказы. Он рассказывал о войне, о своей родине, о страшных зверях и не менее страшных людях по имени большевики. Он не знал многих французских слов, которые известны любому хулигану, и Жанна была рада просвещать Мишеля. Слова казались Мишелю неприличными, но Жанна считала, что он должен и такие слова знать.
Они пришли в квартиру Мишеля, и Жанна осталась до утра. А после работы Мишель отвез ее за вещами.
Она звала его Миха, ему было приятно, потому что от его настоящего имени – Михаил (Жанна называла иногда Михаэль).
Жанна любит, когда в доме чисто. Она умывается и думает, что ей повезло, – муж ей попался чистюля, что редкость, как она считает. Хотя Мишель – шофер, он после смены всегда моет руки, а когда приходит домой, принимает душ.
Ах, забыла! У них же теперь есть свой душ! И они с мужем, словно богатые люди, как аристократы, могут мыться, когда захотят. Два приятеля мужа принесли душевую кабинку, установили ее, подключили воду. И поставили биде. Конечно, консьержка сначала возражала, но мужнины приятели и ей принесли кабинку, и сделали душ, и теперь они с ней лучшие подруги.
А что такое душ? Это каждый день – чистое тело. А что такое чистое тело? Это значит, что белье дольше носится. Его не надо часто стирать, потому что ты чистая, и муж чистый, и не надо раз в неделю нести узел с бельем в китайскую прачечную. Китайцы хорошо стирают и очень аккуратны с бельем. Конечно, в третий округ ехать – не в лавку сбегать, но лишняя прогулка никогда не помешает. А иногда и муж на машине отвезет.
Душ – это от богатых, конечно. Они с Мишелем небогатые люди. А что такое богатство? Муж прав: возможность создавать себе любые удобства. Собственный душ из категории удобств. У богатых, конечно, есть собственные бассейны. Но для бассейна нужен собственный дом. И не такой, как у родителей в нормандской деревне, а такой, как в кино. И не дом, а вилла. Как у Греты Гарбо в фильме…
Жанна прерывает свои глупые мысли, заваривает кофе и размышляет, что как хорошо иметь умелые руки, которыми можно делать полезные вещи. У мужа – не умелые руки. Он может прибить гвоздь, но не с одного удара, как ее отец. Зато он на хорошем счету в гараже. Он – шофер, разбирается в моторе и почти уже выкупил машину, которую ему продал в кредит владелец гаража. У него были деньги, которые он копил, как раз хватило на первый взнос.
Владелец гаража, кстати, русский. Более того – бывший дипломат. Чуть ли не большевистским послом служил. Потом поругался с большевиками. Они хотели его убить, но он убежал от них. Так и убежал – перелез через стену посольства и убежал. А то бы убили. У большевиков есть ГПУ, муж рассказывал. Это – тайная полиция. Но дипломат убежал, и теперь владеет гаражом, где у него шесть автомобилей. И никакого ГПУ.
Она смотрит на часы. Кофе выпит, надо идти.
Внизу она здоровается с консьержкой, та занята кормлением свой таксы. Уже прогуляла псину и теперь ублажает обрезками дешевой колбасы.
Как хорошо жить без долгов, думает Жанна. Год назад они задолжали и мяснику, и в овощной лавке, и надо было прятать глаза, потому что покупала в долг, и он рос каждую неделю, только у булочника не стыдилась и улыбалась ему каждый раз, когда покупала багет и круассаны, а по воскресеньям и меренги, и он ей тоже улыбался, и подмигивала, и она смеялась в ответ.
Да, прошлый год был трудным годом. Не зря он по китайскому гороскопу считался годом овцы.
А нынешний год – високосный. Должен быть удачным. У мужа работы много, они уже откладывают на отпуск, ему полагается, как члену синдиката, – две бесплатные недели, и они поедут к морю, а не в деревню к ее родителям.
Ее окликают – приятельница Жанны, служанка из дома напротив. Она бретонка. У ее родителей сыроварня, как и у отца Жанны. Только у нас сыр овечий, думает Жанна, а у них – из коровьего молока. Наш дороже и вкуснее. Но «комталь» тоже хороший, она любит этот сорт.
Приятельница рассказывает о своих господах – она второй год служит у русских на l’avenue du Colonel-Bonnet, 11 bis. Супруги уже в возрасте, они живут в квартире давно, купили еще до войны, вместе с ними живет секретарь. Они очень приличные и вежливые люди. Бывшие русские. Он зовет жену Синаида, громко кричит: «Сина! Сина!» – А секретарь иначе: «Синаида Никална»… Вообще, сдается, что у секретаря с хозяйкой шуры-муры… – она хихикает, показывает на пальцах.
– Да что ты, он же моложе лет на двадцать.
– Ну и что, что на двадцать, молодой всегда лучше старого. А по воскресеньям, когда я не работаю, у них гости. Каждое воскресенье гости.
– А кто же убирает за ними, в понедельник, – ты?
– Нет, секретарь убирает, посуду даже моет.
Они обходят старый каштан, который много лет стоит у не менее старого дома со ставнями, на которых давно облупилась краска.
Женщины переглядываются, но ничего не говорят, потому что им хочется сказать одну и ту же фразу: «Когда же хозяин покрасит ставни?»
PRAG. ЛИДА, 1928
Фон Тизенгаузен.
Лидия Оскаровна,
4 августа 1910 года, Рига.
Русская немка (именно так!)
Ломоносовская гимназия в Риге (золотая медаль), Пражская Высшая школа коммерции, юридический факультет (диплом с отличием),
немецкий, русский, английский, латышский, чешский (со словарем),
Она была девушкой, которая:
не дичилась ребят,
разрешала однокурсникам списывать контрольные,
танцевала модные танцы,
брила подмышки,
носила косы,
играла в пинг-понг (очень хорошо), «дурака» (как все), домино (при случае), шашки (с подружкой), маджонг (никогда не выигрывала), скрэбел (для упражнений в английском языке),
плавала, бегала, прыгала в длину (в высоту не получалось),
в гимназии возглавляла женскую спортивную команду,
в Праге считалась у профессоров самой успевающей студенткой,
а у подруг самой современной («Целуйся со всеми, но в постель ложись с одним»),
ходила с однокурсниками в пивные,
курила (если угощали),
не пропускала ни одного нового кинофильма (особенно американского),
«Любовник леди Чаттерлей» и «Манхэттен» – любимые книги.
С родителями старалась общаться как можно реже (благо они жили в своем маленьком поместье в Латвии), потому что мы, молодые, – люди другого сорта, а родители не могут понять современную молодежь… Ну, на то они и родители, чтобы вечно поучать.
А ее не надо поучать.
Так что же ее родители?..
Автор со всей ответственностью заявляет, что родители Лиды очень приличные люди, из тех остзейских Тизенгаузенов, которые много лет служили российской короне не за страх, а за совесть, а после крушения монархии вместе с другими балтийскими немцами пытались сохранить свою немецкую идентичность и создать Курляндское герцогство. Тем более, в Прибалтике находились немецкие войска. Но латышские националисты во главе с Карлом Ульманисом думали иначе и провозгласили латвийскую республику.
Германский уполномоченный в Балтии Август Винниг именовал правительство Ульманиса «аферистами» и откровенно напоминал его членам, что они живут на германских хлебах, на германские деньги и прочность их государства гарантируется немецким оружием.
В Германии произошла революция и Курляндское Герцогство не состоялось.
В Прибалтику рвалась советская власть. Вождь красных латышей Петр Стучка решил поднять боевой дух латышских стрелков за счет «национального вопроса»: он издал декрет об изгнании из страны местных немцев.
Идеология большевизма считала немцев угнетателями народа: под лозунгами «Смерть немцам!» красные латышские стрелки мстили «ненавистным баронам». Стучка провозгласил: «Уничтожать 100 немцев за каждого убитого большевика». Началась резня. 5000 человек стали жертвами «красного террора» в Латвии. Больше всех пострадало немецкое меньшинство и духовенство. Тизенгаузены бежали в Либаву, где находилось правительство Ульманиса. Лучше Ульманис, чем Стучка.
Лида на всю жизнь запомнила запах горевших домов и вкус мокрого ржаного хлеба.
Когда красных выгнали из Латвии, новые латышские власти начали ущемлять местных немцев – так велела им доктрина собственной независимости.
Родители каждый день повторяли, что это скоро кончится, но ничего не кончалось, а местные власти запретили немцам иметь поместья больше 20 гектаров, занимать посты в государственном аппарате, заниматься адвокатурой и юриспруденцией, и Лиду отдали в русскую гимназию – осколок разбитого прошлого, потому что там будет безопаснее, и она скоро поняла, что русские ближе латышам, чем немцы, и уже называла себя русской, чтобы не выделяться из общей массы.
Начальница гимназии, в неизменном сером платье, застегнутом на бесчисленные пуговки, – по ним так славно было гадать втихомолку «любит-не любит», – обучала восьмой класс английскому языку и ее больше всего интересовало достаточно ли похожи на будущих дам ее воспитанницы.
Классная дама носила парик, и радости девочек не было конца, когда он съезжал на бок. Весь учительский состав был в меру требовательный и уютно старорежимный.
На переменках – прогулки по коридорам с книксеном перед классными дамами и преподавателями; высокие, просторные классы и двухсветный зал с огромными окнами и зеркальным паркетом. И вот на этом паркете, через три месяца, когда пройдут выпускные экзамены, тридцать две девочки закружатся в вальсе на единственном в их жизни «Белом балу». Там, по традиции, кроме них и преподавателей, будут только приглашенные по их выбору молодые люди.
Сердце девушки в тот момент было свободно, и мысль о выборе кавалера не очень ее волновала, но всё же она согласилась на предложенье подруги пойти за советом к гадалке.
Какие перспективы? Окончить гимназию, поступить на службу, выйти замуж, или – о, предел несбыточных мечтаний! – уехать учиться заграницу. Служба – скучная канцелярская работа – не сулила радужных перспектив, также как и замужняя жизнь в Риге, – но поездка заграницу!.. От одной мысли на сердце сладко скребло и взгляд мечтательно туманился.
Рига угнетала провинциальностью, хотя она любила ходить в кафе у собора пить кофе со сливками, а в выпускном классе они с девчонками покупали пирожные, а к ним ликер со взбитыми сливками.
В кафе постоянно толкались артисты и газетчики, и композитор Оскар Строк исполнял свои мелодии, а полупьяный поэт Перфильев за обед или бутылку вина тут же писал ему очередные «Черные глаза».
Вместе с родителями она посетит Париж и Берлин, и немецкая столица понравился, а Париж разочарует своей грязью, шумом, разноплеменным гулом голосов.
Она поедет к дальним родственникам в Прагу и неожиданно почувствует этот город своим.
Страшно очутиться в чужой стране, впервые за свой страх и риск, без материнского крылышка. Но прыгнув с закрытыми глазами в холодную воду, не ищешь дороги назад – да и к чему? Сама этого хотела! Здесь шумно и крикливо, чужие люди говорят на непонятном языке. У отважной Лиды защемит сердце.
Красный мяч солнца рвется сквозь мглистый туман; вдоль расходящихся лучами улиц выстраиваются серые каменные дома. Снуют прохожие, всюду порядок и чистота, слегка только припудренная сажей от копоти бесчисленных труб, особенно обильно падающей в сырые дни. Непривычно длинный трамвай с редкими остановками помчится по незнакомым улицам.
– Королевские Виноградники, – услышит она и поймет, что надо выходить.
«Королевские Виноградники» – нечто среднее между старой и новой Прагой. Дома там солидные, не очень старые, но и не слишком модные; квартиры в них удобные и вместительные.
В одном из этих домов, на Коронной улице, против водокачки, проживала дальняя родственница Тизенгаузенов с дочерью Евгенией, студенткой университета. Теперь там должна поселиться и Лидия.
Вот и нужный дом. Она позвонит. Ей откроют и она войдет в большую и светлую комнату.
Евгения с любопытством станет ее рассматривать, и Лида почувствует свою рижскую провинциальность, вскинет голову, но в горле что-то застрянет, и она судорожно сглотнет.
Паркет натерт до блеска; высоко вздувающаяся пуховиками кровать прикрыта белоснежным покрывалом. Поймав мечтательно устремленный взгляд усталой Лиды, родственница заметит: на кровать днем садиться нельзя, мама не велит.
А на каком языке с тетей, извини, с твоей мамой, говорить – можно на немецком?
Ну, конечно, в Праге все говорят по-немецки, я по-русски только с отцом говорю, да вот с тобой, а обычно по-чешски или по-немецки.
А у нас дома по-русски, а на улице или в гимназии, или в присутственных местах – по латышски или по-немецки, хотя немецкий теперь не в ходу.
Это твоя комната, смотри какой вид из окна, а чемодан ставь сюда, а еще лучше на шкап. Тебе нужно привести себя в порядок с дороги, вот сюда… а почему у тебя косы?
Мама запрещает стричься
какие консервативные нравы
а у тебя какая прическа
«микадо»
мне бы такую
а как твоя называется
«ракушка», но обычно я ношу «французский водопад» или «греческий стиль»
а как это
я тебе покажу, ой, у нас в Риге такая же ванная
вот и хорошо, чувствуй себя как дома.
Она освежится, уложит получше косы и вместе с Евгенией отправится набираться сил. В кофейной ее удивит, что Евгения требует непременно «черствый» хлеб. Оказывается, что «черствым» в Чехии называют именно свежий хлеб. После бессонной ночи в вагоне ароматный кофе с еще горячими «черствыми» булочками – идеальное средство для восстановления сил.
– Теперь прежде всего, – авторитетно решает Евгения, – запись в университет. Хотя, скажу честно, я против университета, там же учат по старым российским учебникам, старые профессора из России, профессора – почти сплошь юристы.
Я тоже хочу на юридический
А для чего
Не пойму тебя, образование получить, хотя понимаю, понимаю, ты хочешь сказать, что они учат студентов не международному праву, а…
Ну да, ты сразу поняла! А кому они нужны со знанием российских законов? Вернутся в Россию со знанием ее старых законов и уложений? А России десять лет как нет, а в Совдепии свои законы. Знаю, есть там профессора, которые читают курс советского права, но зачем? Для чего? Для кого?..
Евгения, ты гений! Конечно – чепуха, кто возьмет на работу бывшего эмигранта
Идем к нам, в «комерцалку», там тоже юридический факультет
Настоящий?..
Еще какой настоящий! Я-то на финансовом отделении, но знаю ребят с юридического. Тебе именно туда надо – там почти все профессора на немецком читают, есть и на чешском, ноты выучишь, ты способная, я вижу
Евгения поведет Лиду в «Высшую Коммерческую Школу» – красивое, светло-серое здание в нижней части города у подножия ведущей наверх лестницы.
Лида переступит порог с понятным волнением, но без большой уверенности в возможность поступления: в поезде успела прочитать газетную заметку о том, что румынское правительство обратилось к чешским властям с просьбой аттестаты русских гимназий на его территории действительными не признавать.
Всё разыграется как по нотам: Лиду запишут вольнослушательницей, но для включения в списки учащихся необходимо сдать проверочный экзамен при профессорской коллегии.
Грустная Лида сообщит новость поджидавшей ее Евгении.
– Чепуха, – решит та, – ты только что окончила, башка твоя хорошо варит, конечно сдашь!
– и тут же увлечет ее по комитетам, профессорам, и т. д., пока не добьются назначения через десять дней страшноватого, но дающего все нужным права экзамена.
На следующий день хорошо выспавшейся Лиде пражское туманное солнце покажется ослепительным.
Теперь она заживет новой самостоятельной жизнью, замелькают полные впечатлений веселые студенческие будни. Но это послезавтра, а завтра воскресенье, и Евгения поведет ее знакомится с городом.
Ах, как же Прага похожа на Ригу – дождями, туманами и даже серебристой Влтавой, которая, словно прокладывает своим течением грань между двумя мирами.
Один из них – старый город, с готическими церквами, дворцами барокко, улицей алхимиков, полутемными музеями и пороховой башней. На искусно-замысловатых часах старой ратуши каждый час кричит петух, а в двух окошечках проходят двенадцать Апостолов и Иисус Христос, благословляют собравшихся поглазеть людей. На Карловом Мосту бронзовая доска с барельефом указывает место, где был сброшен в воду Святой Ян Непомук, за отказ выдать судьям тайну исповеди прекрасной королевы. А на площади, против церкви Святой Марии Тынской, суровый Ян Гус поднял обличительную руку, кажется, сейчас произнесет одну из своих пронзительных речей.
Кривая улочка за этим памятником ведет к православному храму Святого Николая, где истово, по-монастырски, служит любимый всей паствой епископ. Храм полон молящихся и ярко озарен бесчисленными огнями люстры из горного хрусталя, дар Царя-Миротворца.
В низкой, сводчатой пивной «У Флеку» по сей день жива память о посещении ее Петром Великим, который, выпив множество кружек пива, был провозглашен «пивным королем».
Перейдя границу нового города, попадаешь в царство модных ресторанов, нарядных витрин и высоченных стеклянных коробок, именуемых по-чешски «мракодрапами» (облако-скребы), однообразие которых приятно нарушается красочным цветочным рынком, уютным старым кафе или живописной «винарней».
Войдя в круг жизни студенческой молодежи, деля с ней как учебные интересы, так и увлечения музыкой, кино и танцами, Лида сразу же полюбила старый университетский город. Там приятно гулять, находя что-то новое. Чего стоил монастырь на Лорето с его знаменитой бородатой красавицей, чья благочестивая молитва о лишении женской привлекательности была услышана, и чудо совершилось в ту же ночь; и изумительный храм Святого Витта, возвышающийся над Прагой, который строился несколько веков и отразил на себе физиономию каждого; огромный зал для турниров в королевском замке, на Градчанах – в середине его находилась арена, и рыцари въезжали туда в доспехах с копьями в руках, чтобы показать свою доблесть и сразиться за прекрасных дам.
Но говоря о достопримечательностях старой и новой Праги, нельзя не упомянуть ее многочисленных спусков и лестниц. Каждому, кто учился в Праге, или же коснулся отрезком своей юности студенческой жизни, хорошо памятны эти лестницы. Лида делила их на деловые и романтические. «Деловые» находились в районе центра и Политехникума; они были просто наклонным продолжением улиц, составляли часть ежедневной, будничной жизни и никакого интереса собой не представляли. Разве что, придя чересчур рано на лекцию, можно было, спускаясь, не спеша, считать для развлечения бесконечные ступени. Но эти случаи были редкими, можно сказать исключительными, ибо кто же из пражских студентов и студенток вставал с запасом времени, жертвуя последними, особенно сладкими, минуточками сна? Поэтому добравшись – пешком, или трамваем, в зависимости от состояния финансов, – до спускавшейся к Школе лестницы, Лида проделывала этот спуск с головокрушительной скоростью. Особенно увлекательно, и даже рискованно, бывало это в дни гололедицы, которыми так богата пражская зима. Однажды, разбежавшись, Лида пролетела фактически три пролета лестницы и неизвестно, сколько ребер и костей у нее бы осталось целыми, если бы подоспевшие студенты не остановили ее головокружительный спуск.
Что же касается лестниц «романтических», то они находились в старом городе, вдали от учреждений и университета, и никому в голову не пришло бы по ним бегать. Самая достопримечательная, конечно, старая замковая лестница, – она спускалась полого с горы. Пролеты ее разделялись большими площадками, по обеим сторонам которых были расположены овальные ниши. Для чего эти ниши строились, стояли ли в них во времена чешских королей статуи, – никто не знал, память об этом ушла во тьму веков. Но отсутствие статуй не огорчало и не беспокоило студентов, и по вечерам, при луне или без нее, ниши были отличным местом для отдыха. Из них открывался чудесный вид на Прагу; они служили верным убежищем от ветра и непогоды, и порой они давали возможность поведать друг другу, без ненужных свидетелей, самые важные и доверительные секреты.
На юридическом факультете, куда, удачно смахнув трехчасовой «коллок», поступила Лида, собралось много симпатичной молодежи, немецкой и чешской. Они дружили с русскими студентами университета (немного завидуя, что те получают стипендию от чехословацкого правительства), не пропускали ни одного интересного спектакля, пробираясь по дешевым студенческим билетам-«сниженкам» на концерты Жарова и Шаляпина и на спектакли Московского Художественного Театра (Пражская труппа); дружно хлопали Павловой, а от пения Умберто Урбано весь женский состав компании поголовно млел. Самое интересное, понятно, было вызывать красивого итальянца на бис, ибо тогда можно было, спустившись с галерки или выйдя из последних рядов партера, подойти вплотную к рампе.
Снежана, близорукая приятельница Лиды, носившая пенсне, со слезами в голосе молила ее посоветовать, как поступить: «Если я останусь в пенсне, он мне ни за что не улыбнется (удостоиться улыбки Урбано считалось величайшим счастьем), а если я сниму – он улыбнется наверно, но я этого не увижу!» Все же пенсне было снято, и Лида должна была клятвенно заверить, что Урбано это заметил и улыбнулся кому следовало.
Нечего и говорить, что они присутствовали на всех концертах Вертинского – во фраке, постепенно «вертинизируясь» по мере того, как он от «Полукровки» и «Мшистых, седых кораблей» переходил к победной «Пани Ирена», триумфально заканчивая «Песенкой о моей жене».
И, целуя ей затылочек подстриженный,
Чтоб вину свою загладить и замять,
Моментально притворяешься обиженным,
Начиная потихоньку напевать.
Лида слушала, как воспевали «подстриженный затылочек», и ей до слез мешали ее глупые косы. Вернувшись как-то с концерта Вертинского и под влиянием общего помешательства модной стрижкой «микадо», Лида решила остричься. Она долго не могла заснуть и, коротая невольный досуг, обдумывала новую «стриженную» прическу. Усталость взяла свое, и Лида крепко заснула.
…Она видит себя, закутанной в белый халат, в кресле у парикмахера. Парикмахер с лицом Вертинского приближается к ней крадущимися шагами, не спуская глаз с ею волос. Подкравшись к ней, он хватает ее длинные косы и отрезает их под корень двумя взмахами ножниц. Лида видит в зеркале отражение двух зеркал, и в каждом из них – свое испуганное лицо и безобразно обкромсанную голову. А «Вертинский», бросив небрежно косы на поднос, с торжеством ей их показывает.
Тут нервы Лиды не выдерживают, она начинает плакать и плачет так, что просыпается на мокрой от слез подушке.
Больше о стрижке «микадо» она не мечтала.
MÜNCHEN, ОЛОНЕЦКИЕ. ГЛАВА СЕМЕЙСТВА
Роман Николаевич женился поздно, ему исполнилось уже тридцать лет, когда он влюбился и сделал предложение Ларисе Т., одной из дочерей харьковского предводителя дворянства. Он мечтал, чтобы сыновья Олег и Юрий пораньше женились и зажили своими домами.
Карьера Романа Николаевича после окончания университета cкладывалась без прыжков и падений – ровно, плавно, – что неудивительно: он умел ладить с начальством. Поэтому работал у Витте, затем у Столыпина, ездил с государственными поручениями за границу, а к началу Великой войны занял освободившееся место директора департамента в Министерстве государственных имуществ.
Он был монархистом, но монархистом типа Гучкова и Шульгина, похоронивших монархию, приняв отречение Государя.
Февральскую революцию встретил настороженно, и уже 1 марта, следуя настойчивым тревогам жены, перевел все сбережения в «Лионский кредит». У Людмилы Владимировны имелись собственные деньги в немецком банке, но они оказались заморожены до конца войны. Через несколько лет он понял, насколько жена права: сбережения спасли их в эмиграции.
Его насторожила и испугала атмосфера Берлина, куда они попали в начале 1921 года, – очень напоминала революционный Петроград, и от греха подальше, по совету старого приятеля генерала Бискупского, Олонецкие уехали в Мюнхен, где с революцией давно покончили, и голову поднимали только местные баварские сепаратисты и новая партия – национальных социалистов с ее лидерами: слесарем железнодорожного депо Антоном Дрекслером и художником Адольфом Гитлером.
Василий Викторович Бискупский, бывший генерал, вояка со времен войны с японцами, всячески опекал Олонецких.
Его женой была известная певица Анастасия Вяльцева. Из-за женитьбы на ней генералу – тогда еще подполковнику – в свое время пришлось уйти из гвардии в пехотный полк. В сорок лет Анастасия Вяльцева заболела лейкемией. Было всё предпринято, чтобы ее спасти, приглашен был специалист профессор Эрлих из Германии, который делал ей переливание крови. Первым донором была младшая дочь Кирхнера, владельца большой бумажной фабрики в Петербурге. Бискупский тоже дал свою кровь для переливания любимой женщине, но ничего не помогло. Доктор Лурье, который знал Анастасию с юности, часто садился у постели и утешал. «Лурьеша, – так она называла доктора, – не утешайте меня. Я знаю, что должна умереть.» Она заранее всё расписала и отдала распоряжение относительно того, что после смерти сделать. Должен прийти парикмахер и сделать ей определенную прическу. Она выбрала платье, в котором хотела лежать в гробу. В день похорон Вяльцевой все улицы и балконы домов были полны народа, ее любили. На похороны певицы пришло несколько тысяч человек.
Три месяца после ее смерти Бискупский по приглашению Олонецкого жил у него. Он страдал в то время плевритом, и носил в квартире красный халат в белый горошек. Квартира состояла из двух отдельных частей, соединенных коридором. Чтобы перейти из одной части в другую, нужно перешагнуть через ступеньку. Бискупский жил во второй половине, и поскольку имелись две кухни, можно было для него отдельно готовить. Олег и Юра во все глаза следили за жизнью генерала. К нему приходили друзья, иногда мальчики не видели его целый день.
Бискупский ушел в отставку, занялся, как говорят американцы, «бизнесом», а конкретно финансировал геологическую экспедицию, которая нашла на Сахалине нефть.
Василий Викторович стал обеспеченным человеком, а когда оказался в эмиграции, то продал японцам свои сахалинские нефтяные источники, а на вырученные деньги приобрел квартиру в Мюнхене на Барерштрассе, 75.
В баварской столице Олонецкие сняли пятикомнатную квартиру на Лютцовштрассе, где жили со старшим сыном Олегом, который вскоре поступил в университет. Младшего сына Юрия отправили в Париж, в пансион «для детей благородных родителей». Родители считали, что таким образом два брата получат два европейских образования, воздействие двух разных культур пойдет на пользу обоим.
Лариса Владимировна легче и лучше приспособилась к новым условиям жизни, чем муж. Все беженские неурядицы и проблемы подействовали на нее меньше. Конечно, у них не было столько денег и возможностей, как в прежней жизни, но она смогла создать уют и в новом доме.
Как-то у них гостил брат Романа Николаевича, которого в доме звали дядя Wowa; к обеду был приглашен и Бискупский. За столом начался, как обычно у русских, политический спор.
– Еще твой одноклассник Роман, говорил, что с Германией надо дружить.
– Какой одноклассник? – не понял Бискупский.
– Ульянов, который Ленин, – пояснил родственник. – Роман с ним в одном классе учился.
– Не может быть! – воскликнул генерал. – Действительно, Роман Николаевич?
Олонецкий усмехнулся.
– Не просто в одном классе, а на одной парте. Шесть лет просидели.
– Папан рассказывал, что Ленин хорошо играл в шахматы, – добавил Олег, которому, как и всем в семье, известен сей факт отцовской биографии.
Отец подтвердил.
– Очень хорошо играл. Мог играть с несколькими противниками и всегда выигрывал.
Бискупский покачал головой.
– И. наверно, никому и в голову тогда не могло прийти, что из такого гимназиста вырастет диктатор России.
Отец снова усмехнулся.
– Как сказать. Он и тогда казался особенным…
– Особенным? – удивилась жена. – Чем же?
Роман Николаевич хорошо помнил гимназические годы. Он со всей ответственностью мог повторить, что центральное фигурою во всей среде одноклассников был несомненно Владимир Ульянов, с которым они учились бок-о-бок, сидя рядом на парте в продолжении всех шести лет, и в 1887 году окончили вместе курс. Они и шли всё время с Ульяновым в первое паре; он – первым, Олонецкий – вторым учеником, а при получении аттестатов зрелости Ульянов был награжден золотой, а Олонецкий – серебряной медалью.
Маленького роста, крепкий, с немного приподнятыми плечами и большой, слегка сдавленной с боков головою, Владимир Ульянов имел неправильные черты лица: маленькие уши, заметно выдающаяся скулы, короткий, широкий, слегка приплюснутый нос и вдобавок – большой рот, с желтыми, редко расставленными зубами. Лицо совершенно безбровое, покрытое веснушками. Но всё скрашивалось высоким лбом.
Родители его жили в Симбирске. Отец Ульянова долгое время служил директором народных училищ. Олонецкий помнил старичка – худенького, с небольшой, седенькой и жиденькой бородкой, в вицмундире Министерства народного просвещения, с Владимиром ни шее…
– …Чем он отличался? Резко отличался от всех нас, его товарищей. Начать с того, что он ни в младших, ни в старших классах, никогда не принимал участия в общих забавах и шалостях, держался в стороне, беспрерывно занимался или ученьем или какой-нибудь письменною работой. Помню, что во время перемен Ульянов ходил вдоль окон, уткнувшись в чтение. Единственно, что признавал из развлечений, – шахматы. Способности имел исключительные. Повторяю: я шесть лет прожил с ним в гимназии бок-о-бок, и не знаю случая, когда Ульянов не смог бы ответить на вопрос по любому предмету. Воистину, ходячая энциклопедия.
– И ты с ним дружил? – спросил Юрий.
Олонецкий покачал головой.
– Он ни с кем не дружил, со всеми был на «Вы», и я не помню, чтобы когда-нибудь он хоть немного позволил себе быть интимно-откровенным. Его душа воистину была «чужая» и, как таковая, для всех, знавших его, осталась, согласно известному изречении, лишь «потемками». Ульянов был ровного и, скорее, веселого нрава, но до чрезвычайности скрытен и в товарищеских отношениях холоден. Но честно скажу: в классе он пользовался большим уважением; нельзя сказать, чтобы его любили, скорее – ценили.
Олонецкий широко улыбнулся.
– Помню, только Ульянов появляется в классе – тотчас его окружают со всех сторон товарищи, прося то перевести, то решить задачку.
– И он? – подал голос Олег.
– Всем помогал. Но мне казалось, он недолюбливал таких господ, норовивших жить и учиться за счет чужого ума. В классе ощущалось его превосходство над всеми, хотя надо отдать справедливость, сам Ульянов никогда его не выказывал и не подчеркивал. Потому он и казался особенным – и предчувствия нас не обманули.
– А позже вы встречались с Лениным?
– Нет. В восемьдесят седьмом после гимназии он поехал поступать в университет в Казани, а я в Петербург. Но это всё дела давние, мало сегодня интересные…
В 1922 году Бискупский привлек Олонецкого в общество Aufbau – «Восстановление». Члены общества надеялись на тесное сотрудничество Германии и России после свержения большевиков. Германия была изгоем на бирже политических стран-победителей, потому Россия оставалась единственным магнитом.
Наследник престола Кирилл Владимирович оказывал финансовую поддержку организации. Уставной целью «Восстановления» декларировалась поддержка политики, направленной на хозяйственное восстановление государств, образовавшихся на территории бывшей Российской Империи (отсюда и название), что должно было, по замыслу общества, отвечать национальным интересам Германии.
К тому же, большевики не дремали и заключили договор с Германией. Два изгоя неожиданно для Запада превратились в торговых партнеров. В Берлине открылось советское посольство (полпредство, то есть политическое представительство) и торговое представительство с отделениями в разных городах – большевики следовали приказу Ленина «Учитесь торговать!»: им было что предложить стране, выползающей из инфляции, голода и нищеты. Ибо сама советская Россия внешне мало чем отличалась от той же Германии – нищетой, инфляцией, голодом. И то, что в Германии сделал Шахт, в России – Сокольников, чья подпись стала красоваться на новых, обеспеченных золотом, советских червонцах.
Олонецкий не разделял надежд Бискупского на левых, которыми он считал национальных социалистов. Они казались похожими на большевиков, правда, сугубо с баварским уклоном.
Один из членов «Ауфбау», некий Шойбер-Рихтер, уговорил как-то князя пойти на собрание нацистов в пивной Bürgerbräukeller, утверждая, что тот не понимает перспектив партии, которая уже организует свои ячейки не только в Баварии, но и по всей Германии.
В огромной пивной на полторы тысячи человек было шумно, накурено, играл оркестр, за длинными столами сидели люди в серых гимнастерках – как понял Олонецкий, рядовые национал-социалисты; потом оркестр смолк и на маленькой эстраде появился человек с усиками в обычном костюме и баварской шляпе с пером. Он снял шляпу и сразу начал говорить.
Князь слушал внимательно, искоса оглядывая публику.
Недалеко сидел сероглазый шатен, который иногда прятал улыбку в пивную пену.
«Типичный русак», подумал князь, и тихо спросил спутника:
– Я плохо понял из-за его диалекта, о чем он сейчас?
Шойбер-Рихтер тихо перевел.
Шатен, сидящий через несколько столиков, служил в советской военной разведке и звался Алексеем Улановским. Он с усмешкой слушал выступление и косился на соседний столик – говорят по-русски? Белые, не иначе, их так и манят подобные сборища…
Он осмотрел выступающего.
Тьфу, какая-то шавка с усиками, наймит реакционной буржуазии и прусской военщины, не иначе. Вдарить кружкой по башке – сразу копыта откинет.
Он прикинул: взять пару своих ребят, они устроят потасовку, отвлекут внимание, а я его кружкой… И уйти в суматохе…
Мечты, мечты…
Впрочем, и об Улановском, и о советских шпионах в Германии автор расскажет дальше – роман только начинается, любезные читатели.
***
В ноябре 1923 года национальные социалисты договорились с коммунистами и попытались захватить власть в Баварии. Коммунисты обещали захватить власть и в других городах Германии. Но по своей привычке, коммунисты «кинули» союзников и власть попытались взять в одном только Гамбурге, где у них имелись основные боевые силы, обученные советскими инструкторами.
И нацистская, и коммунистическая авантюры провалились, нацистов расстреляли из пулеметов, когда они колонной двигались к мосту через Изар, а гамбургских повстанцев после трехдневных уличных боев ловили по всей Германии.
Роман Николаевич, как и Бискупский, не приняли участие в путче, и это спасло обоих. Шойбер-Рихтер оказался среди скошенных пулеметами полиции.
Бискупский пришел без уведомления, без звонка, и с ним – господин в сером плаще и в кепке, глубоко надвинутой на глаза.
Князь узнал в нем лидера нацистов Гитлера.
– Роман Николаевич, – с порога начал генерал, – его ищут, и я хотел бы просить вас, на день-другой приютить господина Гитлера у себя…
– Конечно, Василий Викторович, – вступила в разговор Людмила Владимировна, – не правда ли, Роман?
Олонецкий кивнул, соглашаясь, но в голове мелькнуло, что они – бесподданные, с нансеновскими паспортами; если у них найдут мятежника, им не поздоровится. В лучшем случае – вышлют из Германии, могут – в лапы коммунистов, в Россию…
Лариса Владимировна снова вступила в разговор.
– Я думаю, вам надо сбрить усы и изменить прическу…Тогда вас не узнают…
Гитлер согласно кивнул головой.
Олонецкая проводила будущего фюрера в ванну. И показала на бритву и мыльный порошок супруга. Роман Николаевич обычно посещал русскую парикмахерскую у вокзала, где уже много лет его брил и стриг прекрасный мастер Адам Моисеевич. Но на всякий случай на полочке перед зеркалом стояла в стакане бритва, рядом помазок и мыльный порошок в коробочке.
Гитлер поблагодарил и тут же стал намыливать щеки.
Когда он вышел, совсем не похожий на себя прежнего, Олонецкий заметил.
– Я хочу предупредить вас, господа… Через два дома – полицейский участок.
– Ну, тем более никто не будет искать инсургентов в доме рядом с полицейским участком! – отмахнулся Бискупский.
Молчащий Гитлер кивнул головой:
– Вы правы, не будем рисковать. Полицейский участок, несомненно, оповещен… Боюсь, там уже висит плакат с приметами… Нет, пойдемте в другое место.
– Только возьмите мой котелок…
Они вышли, а супруги переглянулись – где, интересно, Бискупский найдет пресловутое место?
Место нашлось – в квартире самого Бискупского, где неделю и скрывался Адольф Гитлер.
Будем справедливы, лидер нацистов не забыл Бискупского: через два года после прихода к власти назначил его начальником бюро русской эмиграции.
Но до этого пройдут годы. Еще раньше Бискупский через свои связи поможет семейству Олонецких получить немецкое гражданство.
После гибели Шойбера-Рихтера организация «Aufbau» пришла в упадок, и представления о «жизненном пространстве на Востоке» и «славянской неполноценности», естественно непопулярные у русских, заняли более заметное место в идеологии национал-социализма. Однако перед тем произошло одно знаменательное событие.
ПРЕССА
Из Женевы:
«Представители казначейства США предупреждают федеральный полицейский департамент в Берне, что в Швейцарии обращаются фальшивые 100-долларовые банкноты. Эти банкноты очень умело подделаны.»
Из Берлина:
«До настоящего времени обнаружено поддельных 100-долларовых купюр на сумму около 40 тысяч. Эти (100-долларовые) купюры подделаны с таким умением, что иностанные банки не могут их обнаруживать. Вероятно, миллионы таких фальшивых долларов находятся в обращении в Америке и Европе. Полиция объявила награду за поимку Фишера.»
ШАЛЯПИН-ДЕДУШКА НА КРЕСТИНАХ ВНУЧКИ.
МИЛЛИОННЫЙ ВЫИГРЫШ В МОНАКО
Для русского Бийянкура наступают скверные времена.
Все лето увольнения не прекращались. Рабочие с тайным страхом спрашивали:
– Что же будет зимой?
Сбережений, конечно, нет ни у кого. Последние франки были съедены во время вынужденных каникул: в августе никто не работал больше 15 дней. Касса Комитета помощи безработным пуста.
Общее положение отразилось на русских магазинах и ресторанах Бийянкура. Некоторые не выдержали кризиса и закрылись. Другие держатся с большим трудом…
Начался отход в деревню на полевые работы, на сбор винограда. Там тоже несладко: труд тяжелый, заработки не особенно велики и харчи из рук вон плохие: всё больше фасоль и картошка.
6 часов вечера. Метро у Венсенских ворот. Толпа устремляется к выходу. Наверху, у тротуара, два человека – по виду полицейские в штатском – пытливо вглядываются в лица прохожих.
Внезапно один слегка подталкивает другого и шепчет:
– Погляди… Странный тип…
Мимо них проходить низенький, смуглый, коренастый человек. На нем широкополая шляпа, галстук «лавальер». Глаза сумрачные, взгляд недобрый. На правой щеке – глубокий шрам, след ножа или сабельного удара.
Человек окидывает взглядом сыщиков и медленно проходить мимо. Сыщики долго смотрят ему вслед.
Они не знают, что это пресловутый «батько Махно», работающий где-то в Венсене, на скромном амплуа маляра.
***
В прошлом 1929-м президент рейхстага Пауль Лёбе наглядно выразил зарождающуюся «концепцию тоталитаризма», обратившись к коммунистам и к национал-социалистам со следующими словами:
«Если бы была осуществлена государственная воля господ справа, то вам (коммунистам) предстояло бы стать к стенке. Если бы была осуществлена ваша государственная воля, то вы поставили бы к стенке господ справа. Мы предоставили и вам, и прочим всего лишь гражданские права.»
«Американские рекорды»
Известно, что автомобилизм достиг в Соединенных Штатах гигантского развития. Вот несколько цифр, иллюстрирующих его размеры до наступления кризиса.
Каждый год на рынок выбрасывается пять миллионов новых машин. Каждый год власти выдают один миллион разрешений на право езды. Капитал, вложенный в автомобильную промышленность, достигает астрономической цифры в два биллиона долларов. В промышленности этой занято четыре миллиона человек. В обращении постоянно находится двадцать пять миллионов автомобилей. Если бы их всех поставить гуськом один за другим, они окружили бы земной шаре по экватору два раза. И, наконец, количество километров, пробегаемых всеми американскими автомобилистами в течении года, равно четырем тысячам расстояний от земли до Марса.
Увы, количество задавленных пешеходов в Америке также рекордно: оно равно 30.000 человеке в год.
Железная Маска.
«Иллюстрированная Россия» (Париж)
«Современные предатели Беседовские, Дмитриевские и прочие работают в масштабе, значительно более широком: они предают не единицы, не группы, они пытаются предать рабочий класс; они служат не полиции, а враждебному рабочим и крестьянам классу капиталистов. Разумеется, их намерения не могут дать каких-либо особенно ощутительных результатов, кроме того, что временно и ненадолго, может быть, оживят издыхающие надежды белой эмиграции. Беседовских я, конечно, не сравниваю с таким, интеллектуально тупым, малограмотным и всячески ограниченным субъектом, каким был Иуда Азеф, – они гораздо ничтожнее его и еще более мерзостны. Они, конечно, людишки значительно изощренного интеллекта, обладают хорошо развитым уменьем лгать и, когда нужно, неплохо умеют притворяться искренними друзьями народа»
М. Горький. О предателях.
«Известия» (Москва)31 июля 1930 № 209
«Полиция раскрыла действующую здесь международную банду фальшивомонетчиков. Полагают, что ею запущено в обращение за последнюю неделю от 75 до 100 тысяч поддельных долларов в билетах федеральной резервной системы США 100-долларового достоинства. Проверка американских банков показала, что в каждом из них находятся банкноты такого рода. В гаванском отделении ‘Нэшнл Сити банк’ их оказалось четырнадцать и отказано в приеме еще на сумму более 16 тысяч. Все банки привлекли специальных экспертов-контролеров для тщательного изучения купюр крупного достоинства. Дорогое игорное предприятие – казино ‘Националь’ утверждает, что им получено немало фальшивых купюр».
«Ассошиэйтед Пресс» 26 января 1930
WIEN. АРТУР
Артур родился в Будапеште, городе, отдаленно похожем (как и Прага) на имперскую столицу – Вену. Когда он немного подрос, родители отдали его в детский сад.
Этот сад открыла Лаура Штрикер – первая женщина, получившая докторскую степень в будапештском университете. Она преподавала историю в университете, вышла замуж за владельца фабрики и родила ему детей. После этого открыла свой детский сад.
Играя в песочнице, Артур подружился с дочерью Штрикеров – Евой. Они доверяли друг другу свои детские секреты и продолжали дружить, становясь взрослее; их дружба пережила войну, революцию, венгерскую коммуну. Дальнейшие отношения на несколько лет прервали родители Артура, которые увезли мальчишку в Вену, а Ева осталась в Будапеште.
Юного Артура влекли точные науки – геометрия, алгебра и физика околдовывали его; он поступил в «Императорско-Королевский политехнический институт», который переименовали в Технический институт, а позже в Высшую техническую школу.
Как все молодые люди, юный Артур верил, что загадки мироздания сводятся к конкретной формуле вроде кода сейфового замка, секрета философского камня или эликсира жизни. Единственная достойная цель жизни – посвятить себя этой задаче, и каждый шаг на избранном пути был полон восторга и изумления.
Ева с детства интересовалась искусством. В 1923 году она поступила в Венгерскую Высшую Королевскую школу изобразительных искусств, где проучилась три семестра. Спустя год после начала обучения, ей удалось побывать на Международной выставке декоративного и промышленного искусства в Париже. Выставка потрясла ее, она решила посвятить себя дизайну.
Ева приезжала в Вену, встретилась с Артуром – и неожиданно для себя оказалась с ним в одной постели.
Она искала новые формы, бросила учебу в Академии, поступила ученицей в гончарную мастерскую. Через год работы Евы Штрикер экспонировались на Международной выставке в Филадельфии и удостоились почетного диплома.
Артур жу грыз гранит науки, которая увлекала его с каждым днем всё больше и всё дальше.
В те годы, в первой четверти 20-го века, наука еще не превратилась в свод формул и абстракций, недоступных профанам. Атомы еще обращались в трехмерном пространстве, их разрешалось изображать в виде наглядной модели: маленькие стеклянные шарики кружились вокруг ядра, точно планеты вокруг Солнца.
Пространство еще не искривилось.
Вселенная оставалась бесконечной.
Разум являлся рациональным механизмом.
Еще не открыли четвертое измерение и подсознание.
Прямые линии и разумные выводы еще не сплетались в сеть иллюзий и самообмана.
Героями юности были Дарвин и Спенсер, Кеплер, Ньютон, Мах, Эдисон, Герц и Маркони; ай Библией – книга Геккеля «Мировые загадки». В ней перечислялось семь загадок Вселенной; шесть из них уже считались «положительно разрешенными» (в том числе и вопрос о природе материи и происхождении жизни), седьмая – свобода воли – объявлялась «догмой, основанной на иллюзии и на самом деле не существующей».
Как приятно в юности узнать, что на все загадки мироздания уже найден ответ!
Артур успешно учился и слыл авторитетом среди студентов, потому что помогал тем, кто в его помощи нуждался. Он приобщался к студенческой жизни: вступил в сионистское студенческое братство «Унитас». До тех пор ни он, ни его родители даже слова такого не знали – «сионизм», но в Высшей технической школе все студенты принадлежали к трем корпорациям: пан-германским, либеральным и сионистским. Корпоранты «Унитас» были такими же воинственными, увлекались дуэлями и попойками, как и настоящие германцы, и Артур с восторгом предался утехам студенческой жизни. Начала сионистской идеологии разъяснил ему коротко товарищ из «Унитас» Отто Хан, будущий тель-авивский врач. Но, главное, Артур больше не был одинок, а стал частью доброжелательной и симпатичной ему среды.
В сионистских кругах Артур впервые встретил восточно-европейских евреев. С некоторыми он подружился, с другими у него были общие интересы, но в целом, то, что называется «еврейством», его оттолкнуло. Слишком многое сохранилось в восточно-европейских евреях от наследия гетто – а в этом наследии Артур не видел ничего положительного и верил, что на исторической родине все неприятные ему, порожденные галутом, еврейские черты, непременно исчезнут.
Он с энтузиазмом старался приблизить возврат евреев в Сион. Мечта о «национальном очаге» привлекла его еще и потому, что всю молодость (и, оказалось, до пожилого возраста) он провел в скитаниях. Родители разорились и часто меняли жилье. У Артура появилась очередная мечта обосноваться где-то на своей земле, «пустить корни». Его тянуло строить новое общество, и он вспоминал слова из песни, которую пел в Будапеште революционный народ. Официальный сионизм его не устраивал.
Он разглагольствовал с приятелем:
– Посмотри, вся деятельность сионистов заключается в сборе денег. Один еврей уговаривает другого дать денег третьему, чтобы тот поехал в Палеcтину.
– А что в Палестине?
– В Палестине трудно с работой, иммиграция слабая… Ну какой может быть сионизм?
– Сионизм – от названия горы Сион в Иерусалиме. А какая там политика?
– Политика в том, чтобы возродить еврейский народ на его исторической родине – на земле Израиля.
На счастье, в Вену приехал В.Жаботинcкий, который создал в 1924 году движение сионистов-активистов, позже названное ревизионистским. Жаботинский обратил внимание на деятельность сионистских студенческих организаций. В самом большом концертном зале Вены Жаботинский произнес трехчасовую речь, восхитившую Артура полным отсутствием дешевых ораторских приемов.
Студенты поддержали Жаботинского и избрали его почетным буршем – честь, которой прежде удостоились лишь Герцль и Нордау.
Жаботинскому понравился энтузиазм Артура, и он взял его с собой секретарем в поездку по Чехословакии.
Позднее Артур с товарищами создали Австрийское отделение Лиги активистов – предшественницы Всемирной организации сионистов-ревизионистов. В местной сионистской газете «Винер Моргенцайтунг» появилась первая статья Артура, в которой он писал о необходимости создать еврейский легион в Палестине.
Артур активно занимался созданием новых групп в студенческой среде, которые продолжали действовать и после его отъезда из Вены и превратились в центр еврейской активности в городе.
Когда закончился четвертый семестр обучения, Артура избрали президентом «Унитас» и, одновременно, председателем союза всех 12-ти сионистских братств Австрии.
Изредка он получал письма от Евы и знал, что она живет в Будапеште, создала свою гончарную мастерскую, одновременно работает внештатным сотрудником фабрики керамики. Созданное ею в те годы внесло особый вклад в развитие керамики Венгрии.
В 1928 Ева переехала в Германию и стала работать на майоликовой фабрике в Шварцвальде. Там она узнала о предварительном моделировании будущих изделий из бумаги. На Еву оказали влияние идеи Баухауса, но, несмотря на строгую четкость форм, ее работы всегда оставались остроумными и изысканными.
Увлекшись сионистской деятельностью, Артур всё меньше внимания уделял занятиям в университете. «Социальная инженерия» вытеснила интерес к технике, прикладные науки лишь отдаленно касались загадок вселенной. Сдавая наспех экзамены, он проводил свободное время в университетской библиотеке, с увлечением читая Фрейда, работы по психиатрии, экспериментальной психологии и психологии искусства.
Весенним утром Артур сидел на скамейке в Фольксгартене, одном из волшебных венских парков, рядом – стопка книг. Сверху – памфлет, изобличающий злодейства арабов в Палестине: дети, разрубленные пополам, словно во дни Ирода; еврейские поселенцы, ослепленные, кастрированные, замученные насмерть. Британская администрация не только не вмешивается, но и не позволяет евреям вооружиться для самозащиты.
Читая брошюру, он задыхался от бессильного гнева. Негодование всегда действовало на него подобно физическому недугу. Дочитав и слегка успокоившись, он погрузился в свои излюбленные мечтания: посвятить жизнь делу угнетенных, сражаться за них и писать книги, которые разбудят совесть мира. Тогда и возникла идея отправиться в Палестину возделывать землю и возводить дом.
В марте пришла пора уезжать. Родители всё еще оставались в Англии. Он написал им длинное письмо – кажется, ничего более красноречивого и более лживого он не сочинил за всю свою жизнь. Он уверял мать и отца, что едет в Палестину на год в качестве помощника инженера и приобретенный таким образом опыт облегчит ему потом поиски работы и поможет сделать карьеру в Австрии. Родители ответили ему не упреками и угрозами, а благословением. Мама только просила его держаться подальше от плохой компании «там, на Востоке», а во время морского путешествия кутать горло шарфом, чтобы не простудиться на сквозняке.
Артур добрался до Хефтсебы апрельским вечером 1926 года. Вид ее напугал: несколькими днями ранее он высадился с корабля в Хайфе и всё еще находился под обаянием красочного, живописного восточного порта и арабских базаров; теперь же увидел затерянный посреди пустыни жалкий, трущобный поселок, который состоял из деревянных лачуг, окруженных нищенскими огородами. Хижины отнюдь не походили на знакомые ему по картинкам бревенчатые срубы американских пионеров; они напоминали развалюхи, где (как и в старых железнодорожных вагонах) ютились беднейшие жители Европы. Здесь только и было, что две бетонные постройки – хлев и квадратное белое здание, предназначенное для детей (дети жили отдельно от родителей).
Он попал к ужину. Мужчины и женщины собрались в деревянном бараке, служившем общественной столовой (вместо столов – нестроганые доски на козлах). Большинству было лет двадцать-тридцать, но выглядели они гораздо старше – усталые, изнуренные. Поставив локти на стол, сгорбившись над тарелками, они молча подносили ко рту ложку за ложкой. На разговоры у них не оставалось сил. Даже их загар не казался признаком здоровья, тем более что на многих лицах проступала малярийная желтизна; у женщин кожа загрубела от жаркого климата и тяжкого труда. Никто не спросил его, зачем пришел, его едва заметили – так он подумал, но потом понял, что ни малейшее движение пришельца не ускользает от молчаливого, но пристального внимания общины.
Он сел; с другого конца стола к нему поплыла тарелка супа и кусок хлеба. Сотрапезники так и не поинтересовались, кто он и зачем явился. Один из принципов палестинской коммуны гласил: накорми пришельца, предоставь ему ночлег, не требуя ни платы, ни объяснений.
Ужин состоял из лукового супа, хлеба, козьего сыра и оливок. Назавтра то же самое – на обед, а утром – чай и овощной салат с луком. Мясо подавали раз в неделю, по субботам.
Понемногу ему удастся разговориться с соседом справа. Артур признался, что намерен присоединиться к общине.
– Навсегда? – спросит тот, не поднимая глаз от тарелки.
Артур ответит, что еще не знает, хотел бы поработать здесь год-другой, а потом поищет место в Тель-Авиве. Собеседник сказал, что из-за экономической депрессии желающих вступить в общину теперь больше, чем община может принять. Но пообещал переговорить с секретарем (так называлась должность руководителя общины), чтобы Артура оставили на несколько недель испытательного срока. Прежде чем сделаться членом общины, каждый кандидат проходил испытательный срок, как послушник в монастыре. Коммуна оценивала его физическую пригодность и способность адаптироваться.
Ему предоставили постель в пустой, удушливо жаркой комнатенке. Там спало еще двое мужчин, а другую половину лачуги занимала семейная пара. Через тонкую деревянную перегородку различалось каждое слово, каждый звук, словно все находились в одном помещении. Полное отсутствие укромности – даже душ и туалет были общественными – сказывалось на нервах поселенцев больше, чем физическая усталость и болезни. Во всех коммунах в первую очередь заботились о детях и скоте, а потом уже о «взрослом населении», поэтому первым делом строили коровник и детский сад, а взрослые жили в палатках и бараках, зачастую – годами. Лишения были вызваны скудостью жизни, но отчасти и коллективистской идеологией поселенцев.
Наутро его направили на работу. Крутой участок склона, голый, засушливый кусок пустыни, требовалось расчистить под будущий огород. Ему поручили подбирать камни, складывать в корзину и выносить за пределы участка, а очистив клочок земли, разрыхлить его мотыгой. После пары часов такого труда ладони покрылись волдырями, голова кружилась, хоть он и накрыл ее мокрым платком; руки и ноги, казалось, вывернули на дыбе. На второй и третий день легче не стало; лишь к концу недели Артур понемногу начал втягиваться в рабочий ритм и научился экономить энергию на каждом движении.
Но даже когда физическое напряжение немного ослабело, работа в поле оставалась для него пыткой. Он любил ручной труд, любил плотничать и циклевать полы, умел устанавливать розетки, но он всегда ненавидел махать киркой и лопатой. Такая работа не имеет конца, никогда не дает чувства удовлетворения от хорошо и правильно сделанного дела. Однако от молодого члена общины требовалась только работа в поле; строительство и квалифицированный труд оставались привилегией людей постарше, специалистов.
Испытательный срок длился четыре или пять недель. Артур изо всех сил скрывал отвращение к лопате – неуклюжей, ржавой лопате, совсем не похожей на блистательный символ свободы из снов. Однако в маленькой общине, где каждый живет у всех на виду, ничего невозможно утаить: мимолетное настроение, мгновенное недовольство, первые признаки взаимного расположения или неприязни сразу становятся общим достоянием. Это происходит не потому, что люди следят друг за другом, – просто в тесно сплоченном коллективе просыпается «шестое чувство»: возникает ощущение собственной прозрачности, как будто тебя просвечивают рентгеновскими лучами, а спрятаться негде. Рано или поздно это приводит к психологическому кризису. Примерно половина поселенцев, не выдержав напряжения, на второй или третий год покидает кибуц; оставшиеся приспосабливаются. Проходит еще несколько лет, и они уже не представляют себе иной жизни.
Возможно через несколько месяцев он бы привык копать землю, но с самого начала Артур не смог скрыть своего разочарования; кроме того, сразу же высказал намерение остаться лишь на некоторое время – это считалось проявлением «мирского» легкомыслия; а на каждое место в кибуце претендовало три или четыре соискателя. Коллективные поселения придерживались крайне левых взглядов, Жаботинского считали милитаристом, его партию – фашистской.
Испытательный срок закончился, и Артуру мягко объявили, что общее собрание предпочло двух других кандидатов, по физическому и душевному складу более пригодных для жизни в общине. Он воспринял известие со смешанным чувством – огорчения и тайного облегчения. Все трудности были вполне реальными, но если б он впрямь чувствовал призвание к такой жизни, то преодолел бы их; с другой стороны, он испытывал мучительное разочарование из-за крушения своих планов, хотя было ясно, что он совершенно не годится для такого существования.
МОСКВА. 15 СЕНТЯБРЯ 1930
Секретарь вошел в кабинет, скрипнув дверью – давал знать о своем приходе – и положил на стол лист бумаги.
Хозяин стола недовольно поднял голову.
– Что-нибудь срочное?
– Результаты выборов в рейхстаг.
Движеньем ладони сидящий за столом отослал порученца и вчитался в лист. Чем дальше он учитывал, тем шире расползалась на рябом лице улыбка.
– Хорошие результаты показал товарищ Хитлер! 107 мест получил. А товарищи Нойман и Тельман только семьдесят семь… Это что же получается? Национальные социалисты стали второй по величине партией в немецком парламенте. О таком успехе можно только мечтать. Не зря деньги затрачены. Хитлера можно сравнить с… ледоколом! Именно – ледокол революции!
ДОКУМЕНТЫ
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКПБ О ИНО ОГПУ
5 февраля 1930 г.
№ 116, п. 38 — Об ИНО (т.т. Каганович, Ягода, Мессинг). Утвердить предложения комиссии Политбюро с поправками.
1.Районы разведывательной работы ИНО ОГПУ.
Исходя из необходимости концентрации всех разведывательных сил и средств на определенных территориальных участках, основными районами разведывательной деятельности ИНО ОГПУ определить:
1. Англию
2. Францию
3. Германию (Центр)
4. Польшу
5. Румынию
6. Японию
7. Лимитрофы
2. ЗАДАЧИ, СТОЯЩИЕ ПЕРЕД ИНО ОГПУ
1. Освещение и проникновение в центры вредительской эмиграции, независимо от места их нахождения.
2. Выявление террористических организаций в местах концентрации.
3. Проникновение в интервенционистские планы и выяснение сроков выполнения планов, подготовляемых руководящими кругами Англии, Германии, Франции, Польши, Румынии и Японии.
4. Освещение и выявление планов финансово-экономической блокады в руководящих кругах упомянутых стран.
5. Добыча документов секретных военно-политических соглашений и договоров между указанными странами.
6. Борьба с иностранным шпионажем в наших организациях.
7. Организация уничтожения предателей, перебежчиков и главарей белогвардейских террористических организаций.
8. Добыча для нашей промышленности изобретений, технико-производственных чертежей и секретов, не могущих быть добытыми обычным путем и
9. Наблюдение за советскими учреждениями за границей и выявление скрытых предателей.
10. Признать принципиально необходимым перевод работы органов ИНО из сов. учреждений на нелегальное положение, осуществить постепенно в течение года.
Орграспреду Ц К, совместно с О ГП У, разработать порядок включения работников И Н О в заграничные советские учреждения для обслуживания этих же учреждений с обеспечением конспиративности этого включения.
PARIS. MICHEL
Работаешь ночью – привыкай ко всему, не устает повторять себе Мишель, когда оказывается в одном из закоулков Монмартра. На часах почти полночь. Выезд преграждает такси, и как оно здесь оказалось, как же Мишель выберется из тупика?
Он вылезает из машины, раздраженный идет к чужой. Шофер, открыв дверцу, из всех сил трясет за плечи своего пассажира.
– Мосье! Мосье! – взывает он тоном, то просящим, то угрожающими – Проснитесь же вы, наконец! Вот нагрузились, черт бы вас побрал! Мистер! Вставайте же, мистер! Не могу же я оставаться здесь с вами всю ночь? Ваш адрес, мосье?
Шофер – типичный французский «извозчик» с толстой, красной, обветренной физиономий и с черными усами.
– В чем дело, старина? – понимающе спрашивает Мишель. – Твой пассажир, кажется, здорово портит тебе нервы?
– Я его выброшу сейчас прямо на улицу! – в бешенстве кричит тот, обернувшись к коллеге. – Я вожу его с трех часов дня из ресторана в ресторан. Теперь он назюзюкался окончательно и не может даже сказать мне свой адрес.
– Положение твое не из приятных.
– Я думаю! Ведь я не ночной, а дневной. Обычно в это время я давним давно уже в кровати. Бедняжка Мадо, наверное, думает, что я кого-нибудь раздавил, или меня раздавили!..
И в новом припадке негодовании хватает пассажира за борта его дорожного пальто и пытается вытащить на мостовую.
Мишель трогает его за плечо.
– Не делай этого! Нельзя выбрасывать на улицу пьяного и беззащитного человека, да к тому же иностранца!
– Нельзя?.. А что же мне делать?
– Я возьму его, – говорит Мишель, подумав. – Помоги мне его перенести в мою машину.
Лицо француза расплывается в улыбке, но тотчас же омрачается. Он свистит и тычет пальцем в счетчик.
– Ну ты ловкач! – говорит он с недоверием. – А кто же мне заплатить за этого пьяницу?
Блестящая идея мелькает у Мишеля в голове.
– Сколько на счетчике? – спрашивает он.
– Восемьдесят девять франков, старина! Это – деньги!
– Конечно! Это деньги и не малые. Так вот я твоего пассажира у тебя покупаю.
– Что?!..
– Я предлагаю тебе продать твоего пассажира. Я тебе заплачу по счетчику – восемьдесят франков.
Француз нерешительно смотрит на пассажира, затем на Мишеля. Бедняга, он, слава Богу, не может сразу понять гениальную простоту моего плана, думает Мишель.
– Гм… – задумывается француз. – Восемьдесят девять франков, но ведь это только по счетчику, а мои чаевые?
– Ты прав! – отвечает с готовностью Мишель. – Насчитай десять процентов чаевых и получай для округлены суммы все сто франков! Идет?
Он вынимает из кармана стофранковый билет.
Тот берет деньги, весело хохочет и говорит:
– А ты, видно, неплохой малый! Ну давай переложим этот мешок в твою машину, а потом я тебе поставлю стаканчик!
Они водворяют пьяного американца в такси. Француз, угостив Мишеля в маленьком, ночном бистро стаканом вина, весьма довольный неожиданной развязкой, мчит к своей Мадо.
Мишель остается один с бездыханным телом гражданина Северо-Американских Соединенных Штатов. Он решает для начала немного «проветрить» американца. Он катает его часа два, но, к своему смущению, и через два часа бедняга не проявляет никаких признаков жизни.
Что ж, придется действовать «законным путем» и Мишель подъезжает к постовому полицейскому.
Полицейский стоит на широком и совершенно безлюдном бульваре, около парка Монсо. Он безумно скучает в своем одиночестве и явно обрадован тем, что на его сером горизонте появляется приключение.
Мишель рассказывает полицейскому историю пассажира и просит по бумагам американца установить местожительство пьянчуги.
Полицейский роется у американца в карманах и находит карточку отеля.
– Ого! Шикарный отель… – с уважением смотрит на бесчувственное тело. – Вы знаете, – продолжает он, – их нельзя строго судить, если они и хватят лишний стаканчик… Ведь у них на родине – сухой закон и Париж им кажется раем…
Он очень хочет поболтать с шофером и даже предлагает сигарету, но Мишель, к великому его сожалению, вежливо благодарит за оказанное содействие и уезжает.
Отель оказывался действительно первоклассным, и портье немедленно оплачивает по счетчику и дает весьма щедрые чаевые.
«Ночные» люди всегда сочувственно относятся друг к другу и охотно оказывают взаимные услуги.
– У него хватит! – хитро ухмыляется портье.
«В завтрашнем счете, – думает Мишель, – мои чаевые без сомнения возрастут вдвое.»
Вероятно портье угадывает тайную мысль, потому что, закрывая массивную, наружную дверь, он бросает на прощанье:
– Oh, c’est une bonne poire !…
Мишель ставит машину в гараж, сдает выручку в кассу, шутит с русским уборщиком и смотрит на часы. Метро еще закрыто.
По обыкновению осматривает свою машину – на полу что-то блестит. Он наклоняется – на коврике великолепный, старинный хронометр. На внутренней стороне второй крышки часов марка американского мастера. Сомнений нет – часы принадлежат вчерашнему пассажиру.
Он идет пить кофе с ромом в открытое всю ночь кафе Дюпона на площади Клиши. Кофе с ромом у Дюпона давно вошло в привычку. Раньше все посетители знали друг друга. Среди них много русских: шоферов, прислуги из ночных ресторанов и кабаре и русских же бродяг, клянчащих у соотечественников рюмку рома или стакан вина.
Под самое утро заходит продавец русских, только что вышедших, газет. Продает он их по случаю раннего часа с небольшой надбавкой.
Мишель раньше покупал обыкновенно обе газеты: считающееся правым «Возрождение» и милюковские «Последние новости».
Первую – из своих правых убеждений, вторую – из-за литературной части, всевозможных объявлений и юмористических стихов Дона Аминадо. Читал стоя, медленно попивая черный кофе.
Теперь он покупает только одну газету – на вторую он имеет абонемент, и каждое утро она ждет его в почтовом ящике.
Мишель заказывает второй стакан. Всё время подходят знакомые, хлопают по плечу, спрашивают про заработки.
– Ну как счетчик?
В августе счетчик всегда падает из-за массового разъезда парижан на каникулы. Английский турист обеднел и на такси не тратился. Американцы проезжали прямо на юг, на Ривьеру или в Альпы.
Потом подходит оборванец с небритым и испитым лицом – днем таких в кафе не пускали – и просил два франка,
– Михал Михалыч, ну только два.
– Гм, – шутит Мишель, – а сколько у вас в квартале стоит литр красного?
– Два с полтиной, ей Богу, а вот полтинник есть, – он показывает бронзовую монету.
– Ну врете. Самое большее – франк девяносто.
– Так это же не вино, а вода, Михал Михалыч! Десять градусов! Курам на смех.
Тогда шофер спрашивает про цену одиннадцатиградусного, и игра продолжается до тех пор, пока ему не делается скучно и он не дает двух франков на двенадцатиградусное, а платит за стакан тут же у стойки.
Появляется грузин в смокинге – танцор из русского ночного кабака, обосновавшегося около площади Клиши.
– Паршивые дела, – рассказывает грузин. – Никто не танцует, а тут, пожалуй, каждый день крахмальную рубашку. Жарко. Три воротничка за ночь меняю. Вот и считайте сами, – грузин жалуется на скверные времена.
Мишель снова углубляется в газету. В «Последних Новостях» – переводный полицейский роман-фельетон. Очень искусно газета прерывала повествование на самом захватывающем месте.
– Читали? – подошедшей к нему русский шофер в черно-коричневом картузе Ситроеновской компании протягивает руку. – А? Кто этого ожидал?
– Вы про что? – спрашивает Мишель.
– Да про Кутепова, конечно, – дайте газетку.
Мишель протягивает ему «Последние .Новости».
– Да нет! Не эту дрянь. Удивляюсь, как вы можете читать эту грязную простыню?
– Что ж поделать, левые газеты всегда грамотнее, есть что почитать, вот сейчас печатают переводной роман… А милюковских передовых я не читаю, – он показывает шоферу «Возрождение». – Да, распоясались большевики…
– Не говорите, в центре Европы! В центре Парижа похищают людей!
На часах шесть утра. Метро открыто. Пора и домой, к Жанне, в теплую постель.
Дома он показывает часы проснувшейся Жанне.
– Дорогие… – восторженно произносит она и вопросительно смотрит на мужа.
Тот кивает головой.
– Конечно надо вернуть владельцу, отосплюсь и поеду к нему.
Жанна целует мужа и благодарно обнимает его: она всегда знала, что Мишель – честный человек, чужого не возьмет.
Мишель сначала даже не признает благообразного, чисто выбритого, благоухающего, румяного, господина с слегка седеющими висками. Тот спускается к нему в холл отеля.
Мишель молча протягивает часы.
Иностранец радостно хватает свое сокровище.
— Я нашел их в такси, мосье.
На ужасном французском языке тот горячо благодарит Мишеля. Потом, вглядевшись внимательно в его лицо, спрашивает с изумлением:
— Но это не вы меня возили вчера?
— Я взял вас поздно ночью, мосье.
— Но я вас не нанимал?
— Нет… Я вас купил у вашего первого шофера.
— Купили?!!
На лице его отражается величайшее изумление.
— Да, купил…
И он рассказывает вчерашнее приключение.
Собеседник падает в кресло и хохочет до изнеможения, как только могут хохотать американцы.
– Меня! Внука генерала армии южан! – задыхаясь от хохота, взвизгивает он. – Купили! Купили как негра! Как черную каналью!..
Потом он встает и говорит серьезно:
– Благодарю вас! Благодарю. Вы оказали мне громадную услугу. Этот хронометр для меня – самая дорогая вещь на свете. Эти часы принадлежали моему деду, и он не расставался с ними во все время нашей гражданской войны с северянами. Это – талисман нашей семьи. Отец благодаря ему стал миллионером. Дед ни разу не был ранен, а вы и представить себе не можете, что такое гражданская война!
Мишель невольно улыбается.
– Я очень хорошо себе представляю, что такое гражданская война, – отвечает скромно. – Я тоже участвовал в такой войне.
– Где? – спрашивает американец с живейшим интересом.
– В войне белых русских против коммунистов, мосье.
Тот хватает шофера за руки и трясет их, долго не выпуская.
– Так вы значить непрофессиональный шофер?
– Как видите.
– Мне очень хотелось бы с вами пообедать. Вы свободны сегодня?
Мишель принимает предложение.
Через час они сидят в одном из самых дорогих парижских ресторанов. К изумлению Мишеля, американец пьет умеренно и со вкусом.
– Вчера… я, наверное, был в совершенно неприличном виде? – робко интересуется он.
Мишель мычит в ответ нечто неопределенное.
– Да, да… я знаю. Но понимаете, когда мы, американцы, попадаем в Париж, нам трудно удержаться, особенно первые дни… И притом вчера у меня была особенно большая радость.
Он вытаскивает из бумажника какую-то длиннейшую американскую телеграмму.
– Мой адвокат мне телеграфировал, что скончался мой дядюшка. Видите наш талисман…
Мишель сразу вспомнил стихи Пушкина про дядю, который не в шутку занемог, и смотрит на собеседника с удивлением.
– Это конечно очень грустно, когда умирает дядя…
Тот поспешно исправляет сказанную им неловкость.
– Нет, тут совсем особенное дело. Дядюшку совершенно околдовала и захватила в свои сети одна прескверная девчонка, голливудская звездочка. На нее и так ушел не один миллион долларов, а дядя грозился сделать завещание в ее пользу. А ведь он состоял одним из крупных акционеров нашего треста. И вы понимаете, что значило бы для меня такое завещание?.. А теперь адвокат мне пишет, что дядюшка умер без завещания, и я являюсь единственным законным наследником… Согласитесь, что ради такого случая я имел право напиться в вашем милом Париже?..
– Вы правы, – понимающе кивает Мишель, – пожалуй, на вашем месте я тоже напился бы!
Когда они прощаются, американец протягивает тысячефранковый билет.
– Это за хронометр… – говорит он.
Мишель отрицательно качает головой.
– Я был рад оказать вам эту услугу. Вы угостили меня прекрасным обедом, и мы – квиты.
Тот растерянно глядит на шофера.
– Послушайте, – предлагает американец, – вы удивительно славный и бескорыстный малый1 И знаете что? У меня блестящая идея. Я возьму вас с собой в Америку, и вы будете у меня заведывать гаражом.
Но Мишель отклоняет и это предложение.
– К сожалению, – улыбается он, – я не знаю английского языка. И, кроме того, я слишком связан с Парижем в своей личной жизни.
– Как жаль! – с искренним огорчением восклицает американец. – Мы бы с вами подружились!..
Он достает из бумажника свою визитную карточку.
– Тогда, мой друг, вот вам мой адрес. Если когда-нибудь вам что-нибудь понадобится – напишите. Пусть мой хронометр будет и для вас талисманом.
Они сердечно прощаются.
– Конечно, тысяча франков нам бы пригодились, – рассуждает Жанна, выслушав рассказ мужа. – Но, с другой стороны, не каждому человеку дарят свои визитные карточки американские миллионеры!
ПРЕССА
«Саша Зубков в новой роли»
Ничто не вечно на свете, а слава и богатство – как дым… Знаменитый шурин экс-кайзера Саша 3убков, сильно растрепавший финансы своей высокопоставленной супруги и, как говорят навсегда расставшийся с нею, философски переносит закат своего молниеносного и фантастического расцвета и… служит гарсоном в кафэ. На нашем снимке он за исполнением своих новых обязанностей. «Sic transit glorla mundi».
Недавно скончавшийся президент С. Штатов не отличался особой разговорчивостью. Споров он не выносил, реплики подавал односложные, статьи писал очень короткие, причем получал не построчно, а по 5 долларов за каждое слово.
Во время парадного обеда в Белом Доме одна из приглашенных дам с восхитительной улыбкой обратилась к «великому молчальнику»:
– Мистер Кулидж, я держала пари на один доллар, что заставлю вас разговориться.
– Проиграли, – кратко ответил Кулидж.
И затем в продолжении всего обеда он не произнес больше ни слова.
Как известно, Кулидж был против пересмотра вопроса о военных долгах. Один европейский политик долго и красноречиво убеждал его в неправильности этой точки зрения. Тот слушал, долго размышляя и, наконец, спросил:
– Но ведь вы взяли деньги в долг, не так ли?
После такого аргумента собеседнику президента оставалось только ретироваться.
Известный русский сановник, занимавший до революции крупный пост в Петрограде, живет теперь в Париже, в скромной меблированной квартире. От былого барства остались только изысканный манеры.
Каждое утро сановник выходить на прогулку. В дверях он неизменно сталкивается с консьержем и вежливо снимает шляпу. Консьерж в ответ что-то бурчит себе под нос.
Приятель сановника, неоднократно наблюдавши эту сцену, как-то не выдержал и спросил:
– Послушайте… С какой стати вы кланяетесь этому хаму? Пусть он первый снимет свою каскетку.
Последовал невозмутимый ответь:
– Так, по крайней мере, никто не скажет, что консьерж вежливей бывшего министра Российской Империи.
В путевых заметках одного путешественника читаем:
«По последним статистическим данным, в Марракеше – 200.000 жителей. Из них европейцев – 8.000, а туземцев – 195.000».
По-видимому, излишек в 3.000 европейцев или туземцев объясняется зачетом мертвых душ.
Один философ сказал:
– Из всех видов лжи самая ужасная ложь – это статистика.
На процессе Гильбо журналисты ждали сенсационных разоблачений «кремлевских тайн». Их постигло жестокое разочарование. Гильбо усиленно старался уменьшить роль, которую он играл в России, в первые годы после октябрьского переворота.
– Человек я был подневольный… Служил при Наркомпросе. Занимался переводами… Благодаря старым женевским связям с Лениным и Троцким, отношение ко мне было хорошим.
— Почему же вы уехали из Сов. России?
– Потянуло на родину… В душе я остался французом. Но старые мои «друзья» Радек и Зиновьев препятствовали моему выезду за границу. Если бы не Троцкий, тогда еще имевший силу, меня не выпустили бы до сих пор..
Удивительное дело: Гильбо, Садуль, Марти – все они, будучи осуждены во Франции, нашли приют в «пролетарском отечестве». Но при малейшей возможности бросить советский рай они поспешно вернулись в буржуазную, «разлагающуюся» Францию.
Н. Волковысский жалуется в «Сегодня» на полное затишье в русском театральном Берлине.
Не так еще далеки времена, когда «Синяя Птица» весело щебетала в Берлине, когда русские спектакли составляли бытовое явление. Скончался талантливый Н. П. Маликов, перекочевал в Ковно Мих. Чехов.
Гр. Хмара выступает у Рейнгардта. В. Соколов успел превратиться во французского актера. Гзовская и Гайдаров погасли в СССР.
А. А. Мурский показывался недавно на немецкой сцене, удивив всех успехами на чужом ему языке. М. А. Разумный исчез с берлинского горизонта, давно поглощен немецкой сценой и Г. С. Жданов.
Где-то в немецкой провинции тихо работают два-три режиссера и актера.
Но русский театр даже в его скромном зарубежном оформлении спит в Германии глубоким сном.
То же самое можно сказать и о русском театре в Париже. Его вообще не существует. А актеры бедствуют, снимаются статистами, выступают на случайных благотворительных вечерах и мечтают о лучшем будущем…
Железная Маска
«Иллюстрированная Россия» (Париж)
Совершенно необходимо всех этих лиц широковещательно объявить в нашем Союзе вне закона, всюду печатать их фотографии, чтобы наш и международный пролетариат запомнил черты этих отвратительных лиц, и мы знаем наверно, что час придет – и придет скоро, – когда все они, один за другим, понесут вполне заслуженное им возмездие. Наступит такое время – и оно близко, – когда прямодушный совет… добровольно повеситься – будет всем им мерещиться как недосягаемое благо и беспримерное счастье. С такими гадами нигде, никто и никогда церемониться не будет. Вскоре наступит время, когда земля каждой страны будет слишком горяча для них, и они будут метаться, как крысы в зажженной мышеловке, облитой керосином. Никогда, никогда не забудет их, этих изменников, шпионов и провокаторов, наше революционное поколение всех стран и всех народов. Их подлые дела будут жестоко отмщены. Этого требует самая малейшая справедливость, в которой мы им никак не можем отказать и не откажем. И это мщение придет – оно близко!
В.Бонч-Бреевич. «Звезда» (Ленинград»1930, № 11)
PRAG. ЛИДИЯ ФОН ТИЗЕНГАУЗЕН
Скоро она стала популярной личностью среди студентов.
Во-первых, при знакомстве обязательно подчеркивала свое «фон». Разумеется, ей сразу дали прозвище – «Немка».
Во-вторых, как-то на лекциях студент-чех стал читать реферат о Латвии. Студент был юн и социалистически настроен; материал, выбранный для реферата, попался тенденциозный; нетрудно угадать что за сочинение преподнес он аудитории! Присутствовавшие на лекции русские студенты с трудом сдерживали свое негодование и бросали на докладчика испепеляющие взгляды, но, понятно, молчали: дисциплина есть дисциплина.
Наконец, студент умолк, обвел торжественным взглядом аудиторию, подошел к кафедре и вручил профессору свой труд. Не успел профессор Дворский заговорить, как раздался голос Лиды.
– Профессор, разрешите ответить.
Дворский удивленно повернулся к ней, но разрешил.
– Простите мой плохой чешский, мне легче говорить по-немецки или по-русски… Молодой человек, я вижу, вы внимательно и с усердием отнеслись к своей задаче, и если вы не смогли достать более объективных материалов, не ваша в том вина. Но, запомните, прошу вас, что «гнет», которому, по вашим словам, подвергалась Латвия, не был таким уж страшным. При старом режиме, то есть при царе, все народы, живущие в Латвии, пользовались одинаковыми правами. И русский народ не является народом варваров и дикарей, вы и в Чехии легко можете найти неоспоримые признаки его высокой культуры, и прежде чем кого-либо осуждать, надо разобраться во всех обстоятельствах. Я прожила в Латвии 18 лет и могу с уверенностью сказать, что если и были какие-то ограничения, то только в последние годы, и только по отношению к немцам.
Русская молодежь не удержалась от аплодисментов, а Дворский с улыбкой кивал головой.
И в-третьих, пинг-понг! Чемпион Высшей школы коммерции в учебный 1928-29 годы! Как она любила играть, сжимая ракетку правой рукой, потом перехватывая ее в левую – она играла обеими руками, чем подчас пугала партнеров, и на каждой перемене бежала во двор, где стояли столы, давала фору и выигрывала. Разумеется, анекдот той поры:
– Мама, у меня нет свободного времени – я всё время отдаюсь пинг-понгу.
– Это ничего, что он китаец, был бы человек хороший.
От анекдота до целлулоидного шарика – всего один шаг. Чемпионка среди пражских студентов 1928 года. На следующий год уже не пинг-понга – экзамены, диплом, юридическая практика в конторе Вацулика.
А велосипед? Да, велосипед мог поспорить за первенство с пинг-понгом. Как она гоняла на нем по Праге! Его дал на время однокурсник Марек, сын того самого Вацулика, и она пользовалась каждой минутой. Это был мужской велосипед, женского не было, только у Снежаны имелась такая роскошь, но зачем «при нашей бедности такие нежности?», обойдемся и мужским велосипедом, Марека посадить за багажник и мчать вдоль трамвайных путей, ровно держа дистанцию за черным лакированным шевроле.
И прославилась тем, что съехала по университетской лестнице – сверху вниз, держа ноги на тормозах, думая о том, что выигрыш стоит риска.
О, да! Выигрыш – шоколадный пупс в витрине всем известного кафе.
Шоколад и сладок, и питателен одновременно, но молодежь, сознавая всю его силу, базируется для его оценки по преимуществу на вкусовых ощущениях.
В Праге шоколад изумительно разнообразен: в виде пирожных – бомбы со сбитыми сливками, в виде конфет – лакомство скорее редкое, доступное лишь в случае неожиданного подарка, и плитки – наиболее часто студентами поглощаемый. Но есть еще одна разновидность, а именно – всевозможные куклы, фигурки и зверюшки. Витрины кондитерских Мышака и Юлиша соблазняли прохожих прелестно выполненными изображениями таковых. Особенно хороши шоколадные куклы – «пупсик», который выставлялись там во всех размерах, от громадных до совсем крошечных.
Накануне Лидия и Марек стояли у витрины Мышака: улыбаясь всеми упоительными ямочками, взирал на них из-за стекла шоколадный мальчик сантиметров сорока ростом.
Девушка просто застонала от восторга.
– Ах, нет у меня с собой денег, – сказал спутник, – а то сейчас бы купил тебе. Ну, если съедешь на велосипеде по лестнице к университету, то… – и он сказал трудно выговариваемое чешское слово, – подарю, ей Богу!
Разумеется, она на другой день в присутствии своей кампании съехала по лестнице к дверям, и шоколадный пупс был по-братски разделен на всех.
Так и уходили силы на велосипед и на пинг-понг.
Неожиданно она хлопает себя по лбу.
– Евгения, это же сублимация! Я сублимирую.
Студенты увлекались тогда Фрейдом.
Родственница согласно кивает головой.
– Только сейчас поняла?
– Да-да, только сейчас. Перевожу один вид энергии в другой. Надо мне что-то такое…
Евгения насмешливо смотрит на нее.
– Есть с кем?
Лидия отмахивается.
– Была бы лошадка, а конь всегда найдется…
Да. Марек откровенен, несколько раз облапил на танцах, она его била по рукам, а он хохотал.
Весна не лето, зимой сезон пражской студенческой жизни разделялся, как по календарю, на серию вечеринок, встреч, балов и вечеров. Галлиполийские вечеринки были, пожалуй, самыми уютными и семейными, так же как и вечера в «Земгоре»; Татьянины балы – память о старой Москве – считались самыми традиционными; архитектурные славились богатством своих эффектов, но нигде, пожалуй, так беззаботно не веселилась и не отплясывала молодежь, как на балах, устраиваемых казаками.
Евгения еще когда Лида приехала, показывая местные достопримечательности, заметила:
– У студента в Праге не всегда есть деньги на еду, но у него безусловно имеется смокинг…
Приготовления и сборы к балу начинались уже заранее, что, понятно, не исключало возможности и развлечений внезапного порядка.
Как-то Лида распустила косы и приготовилась по всем правилам искусства к священнодействию головомойки, как вдруг – звонок: явился Марек с товарищем и приказал бросить заниматься глупостями и собираться на литературно-танцевальный вечер. Редко какое-либо приказание исполнялось с такой охотой, как это. Несмотря на протесты хозяйки, готовившей уже шампунь, Лида мигом переоделась и отправилась слушать завывания одной из знаменитых пражских красавиц, как тогда казалось – зрелого возраста, а было ей около тридцати лет!
Дабы героиня не декламировала в пространство, исполнявший обязанности конферансье студент стоял перед ней на сцене и, скрыв за пенсне свои чувства, с молчаливым достоинством принимал обращенные к нему стоны и охи. Всё очень весело; восторг публики, хотя и не совсем по ожидавшемуся направлению, был непритворный и последовавшие затем танцы продолжались действительно «до утра», как и было обещано в программе.
Это была вечеринка характера интимного, типа Галлиполлийских, устраиваемых одной всеми любимой дамой.
Когда наступала осень, а с нею время балов, студенты вереницей тянулись в ломбард выкупать (хорошо там сохраненный от моли) смокинг.
Студентки извлекали прошлогодне наряды и пытались придать им элегантный и новый вид. Мода на короткие платья очень упрощала дело и при некоторой находчивости можно было с пустяшными затратами из старого платья создать что-то вполне современное. Вопрос чулок был весьма насущный, не говоря уже о туфлях; их приобретенье неизменно требовало известного воздержания, что всегда благотворно отражается на талии, утверждала Лидия.
Как правило, на бал шли компанией, но растянутой в редкую цепочку, дабы при попадании в лужи страдал виновный, а не сосед и уж, упаси Бог, не соседка. Балы устраивались в нарядных, просторных помещениях с двухсветными залами для танцев и хорошим буфетом; на широкой устланной ковром лестнице уже доносились звуки музыки из зала и ощущалась неповторимо-радостная бальная атмосфера. Бросая искоса взгляд в большое стенное зеркало, чтобы убедиться, что поездка не отразилась неблагоприятно на заботливо приведенной в бальный вид внешности, все входили в залитый огнями множества люстр зал.
Зал всегда украшен эмблемами организаций, устраивавшей вечер; царило оживление, гремела музыка и всюду мелькали знакомые лица. Надо было поскорее разыскать свой столик, или присоединиться к ожидающей компании и тогда, бросив где-то якорь, можно было всем существом радостно отдаться делу, для которого все сюда собрались.
То была эпоха чрезвычайно коротких юбок и заниженной талии – совсем как носят сейчас, причесок «бубикопф» и «микадо»; эпоха «блью», вальс-бостона, «блэк-боттома» и «чарльстона».
Чарльстон царил безудержно и полноправно. Хорошие танцоры очень ценились и надо было практиковаться, развивая гибкость носка. Так как квартирные хозяйки с их мещанскими душами не понимали этой острой надобности и, ратуя за свои никому не нужные паркеты, запрещали упражняться дома, то многие студенты, тренировались на чертежной доске, достигая сногсшибательных результатов: и прямо, и боком, и обеими ногами и на одной ноге.
Среди учащихся в Праге было немало помнивших балы в Poccии, так что вальс с фигурами процветал и в программе, наряду с «блью» и чарльстоном, фигурировали мазурка, венгерка и краковяк.
Были веселые распорядители, богатая лотерея, отличный буфет и немало водки. И вот на одном из особенно веселых казачьих балов, когда большая часть публики разошлась и устроители очищали зал, собирая забытые веера, перчатки и т. д. в присутствии заведующих помещением и чинов полиции, у маленького столика, за колонной, был обнаружен крепко спящий, забытый, видно, своими друзьями посетитель.
Попытки устроителей разбудить его не увенчались успехом: уткнувшись головой в руки, он что-то невнятно мычал. Подошедший на помощь полицейский авторитетно потряс спящего за плечо и сказал ему громко и внушительно: вставай ж, проснись, пьяный казак! Но когда спящий наконец пробудился и заговорил, бедный городовой обратился в жену Лота, ибо «опили коваче» (пьяный казак) оказался важным чешским сановником, женатым на русской, которая, видно, не найдя его за колонной, уехала домой.
Татьянины балы, приходившиеся в самый разгар сезона, всегда отличались интересной программой, большей частью организованной артистом Дуван-Торцовым. Кого только не встретишь на пражских балах! Вот в дверях показывается фигура старца с бакенбардами. Это В. И. Немирович-Данченко, который в 80 лет побывал в Болгарии и объехал верхом те позиции, где он работал военным корреспондентом в… Турецкую войну! Многие писатели и артисты не брезгали студенческими вечерами, да и немудрено: там всегда царила атмосфера неподдельного, заразительного веселья, ибо поколенье молодежи, к которому принадлежала Лида, успело вырасти в здоровой обстановке.
Это было своего рода «доброе старое студенческое время»; Лида придерживалась немножко старомодных традиций. Были у нее, конечно, и свои любимые танцоры, – ей не нравился чешский обычай «отбивать» даму во время танца – это хотя и льстило, но докучало, если приходилось оставлять «его».
Наплясавшись и навеселившись, возвращались домой шумной компанией и не было вкуснее угощенья после протанцованной напролет ночи как уничтожать у паровозика на улице горячие сосиски с хреном, или же, зайдя в один из всегда открытых ресторанчиков, есть дымящийся суп из потрошков, называвшийся по-чешски таким легко выговариваемым словом – «дршткова полевчичка». А потом – по домам и – если под праздник, – то спать до обеда, а нет – так сменить бальное платье на ежедневное и идти зевать на раннюю лекцию.
PARIS. ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ
Странная память: помнит детство кусками, как киноленту, с началом и окончанием, только отдельные сцены:
мутная вода канала совсем не похожа на запыленную крышку рояля,
крышка рояля никогда не бывает в пыли,
дача в Териоках, яркое солнце в окне,
смотреть в окно невозможно,
грязная вода Невы, в которую надо обязательно плюнуть,
тетка Дарья привозит в подарок оловянных солдатиков в форме Семеновского полка –
это день рождения, и у тети Даши братья Олонецкие – любимые племянники («у меня есть питерские Олонецкие, смоленские Олонецкие, харьковские Олонецкие», – говорит тетя Даша)
снаряд разрывается в поле – с неба падают комья земли,
много, очень много людей на палубе парохода; мать обнимает его… холодная вода за бортом одинокий конь плывет за пароходом офицер стреляет в коня у офицера дрожит рука офицер плачет слезы текут по щеке он стреляет конь плывет за пароходом другой офицер отнимает револьвер и вытягивает руку холодный дождь духота трюма голодные спазмы в животе холодное море,
длинная лестница крутая лестница как долго по ней подниматься на второй этаж гостиницы скользкие перила и заноза на перилах вонзается в ладонь ногтями ухватить ее ухватить схватить и вытащить,
сладкая халва с орехами,
помнил, а сегодня забыл ее название,
русская школа в Константинополе – и каждый день вместе с молитвой: не забывай, что всю твою родню убили большевики,
он не забывает,
он помнит,
он знает,
он не забудет,
только мама, папа, сестра и братья спаслись, а всех остальных, кто не успел сбежать в Финляндию и Балтию, звери в кожаных куртках и матросских бушлатах убили,
мама подсчитывает потери: 18 близких и 40 дальних родственников убиты,
в Константинополе в отеле – голые девушки, старший брат со знанием дела объясняет: в этой половине публичный дом,
поезд – двери открываются наружу, как необычно и забавно – вперед – большой город – называется Париж,
пансионат для детей благородных фамилий,
русская гимназия имени леди Лидии Детердинг, русской жены американского нефтяного короля (два года в гимназии не остались в клочках памяти),
насмешки мальчишек над произношением, ответные кулаки, удивление противника, снова удары, снова разбитые кулаки, и новое сражение – спряжение глаголов – будь они прокляты,
серые глаза ровесницы,
Латинский квартал, Сорбонна, слава красавца и сердцееда,
четыре года в университете – забыть и не вспоминать,
бывшие аристократы держат модные дома и служат в банке,
дядя Петя князь Енгалычев варит в Белграде тянучки – Юрка, иди ко мне в подмастерья, верная профессия, тянучки все любят,
а дядя Wowa князь Олонецкий-Раздольский, проводник «Восточного экспресса» – двери открываются наружу – Георгий, с твоим знанием языков, лучше места не сыскать – наши пассажиры кинозвезды, герцогини, сэр Базиль Захаров,
а он улыбается, потому что тепло.
Да, наверно нет ничего приятнее после холодов, после остатков мороза,
когда не хочется выходить на улицу,
а прятаться в тепле квартиры,
за горячим калорифером,
за зашторенными окнами
и радоваться –
как же холодно в других местах, а не у тебя, в каком-нибудь Юмбубрильске, когда доволен только одним – теплом.
И на все можно наплевать.
А потом
вдруг
выйти на улицу, а там холодов нет.
И того, редкого в Париже, снега, который выпал на пару дней мерзким напоминанием о бывшей исторической родине, а оказывается уже три дня стоит плюсовая температура, и не просто плюсовая, а +7 градусов, пусть +6,
но ведь не минус, не – 10, как два дня назад.
И нет страшных ветров, которые ты испытал в Вене, когда навещал дальнего родственника графа Эрнста фон Паульсхена,
представляете в шикарной имперской столице и жуткий ветер? И на Рождество?
А сегодня нет промозглого холода Парижа, которым пронизан февральский город.
И ты идешь почти по весенним окрестностям своего дома – почти весенняя улица, почти весенний лес, и ты специально сворачиваешь с дорожки, чтобы пройти по этому коричнево-серому – нет, разумеется, не по ковру! Зачем литературные штампы! – идешь по грязному помоечному тепиху, ковровое покрытие которого заняло весь Венсенский лес, ноги пружинят, хочется подпрыгнуть. А деревья помечены цифрами – то ли это номер дерева, то ли шифр его болезни, и дерево пойдет на сруб – у нас последнее время рубят даже старые ели, одну срубили, что много лет росла между домами.
И возвращаешься домой, полный неясными миазмами весны и подозрительными фантазмами будущих свершений.
На всё можно наплевать.
Конечно, пока пальто и шляпу отправлять в шкаф рановато, им еще место на вешалке, но взгляд уже ищет пакет с весенним плащом.
Он не брезговал никакой работой, да и кто из эмигрантов брезгует? Брезгливые давно на кладбище ушли. Вон даже князь Феликс Юсупов – знаменитый Юсупов! – держит Дом моды; генерал Эрдели – шофер такси; Кудимов, бывший банкир, – на рынке барахлом торгует. Про родственников говорить нечего – мамина сестра вышивает на шелк узоры, кузина Вяземская – секретаршей в конторе.
И ничего.
Без комплексов.
Часто вспоминал афоризм знакомого нищего (бывший приват-доцент университета): «Страшно в первый раз протянуть руку, потом – привыкаешь».
А потом – бац!
Всё – коту под хвост.
Какому коту? Который в сапогах.
И он, Юрий Олонецкий, князь и потомок, и прочия, и прочая – кто? Да, кто он сегодня?
Бродяга.
Бездомный.
Клошар.
Отброс общества.
Родители никогда не узнают о тех месяцах его клошарной жизни.
Только через несколько лет он расскажет о ней старшему брату. Да и что рассказывать?.. Есть старая поговорка: если пьешь – не похмеляйся, если играешь – не отыгрывайся.
Юрий получил от родителей деньги на два месяца жизни и всё спустил. Месяц он морочил голову хозяину отеля, потом его выставили на улицу, забрав в залог вещи. Юрий клялся, что всё заплатит, но хозяин оказался опытным человеком и на уговоры не поддался.
Попытки найти работу закончились плачевно – оказалось, что он ничего не умеет делать, а в Европе бушует кризис, работы нет и для профессионалов. Сорбонна тоже оказалась за бортом корабля его жизни. Так он оказался под мостом. Не самое плохое место, как позже понял, – можно спрятаться от дождя. Тогда он зарекся прикасаться к картам.
В кармане у Юрия лежали два франка.
Этих франков хватало на чашку кофе, он решил придержать и обойтись без кофе. Если захочется пить, очень захочется, то можно обойтись водой из-под крана в общественном туалете. Или фонтанчиком в Люксембургском саду. Там можно хорошо поспать на мягкой траве на склоне возле пруда с зеркальными карпами.
Но вот где полицейских достаточно – так это там! Так они тебе и дадут поспать!..
За десятилетие парижской жизни он неожиданно для себя осознал, что не знает город так, как должен его знать бездомный бродяга.
Но даже для самой дешевой гостиницы не было денег. Действительно, несколько ночлежек, в которые он ткнулся, оказались переполненными. Что ему оставалось делать? Он знал только одно – никогда не попросить помощи у родителей. Не зря он им сказал, что теперь он уже взрослый и самостоятельный, и они перестали приезжать в Париж – то отец, то мать – проверять, как он живет под серым французским небом. «Контролировать твою жизнь» – издевательски комментировал наезды родителей старший брат. Но брату хорошо – играет себе в футбол…
Может, у Олега попросить? Нет, ни в коем случае. Во-первых, он расскажет отцу. Во-вторых, нельзя просить ни у кого из родни! Позор. Ни у кого. Он сам виноват и сам должен выбраться из нынешнего дурацкого положения. Конечно дурацкого… Как же иначе назвать? Не признаваться в том, что я… проиграл в карты. И дело не в том, что проиграл, а в том, что, не умея играть, полез за стол показать свой гонор, свой… свою… тьфу, дурак, и получил по заслугам.
Серое, серое здесь небо. А один художник изобразил его фиолетовым… тоже придумал – фиолетовое небо! Хотя, если вечером при свете фонарей на узкой улице, то, кажется, действительно фиолетовое…
Вот аккуратно поставленные рядышком, как на параде, оловянные солдатики, пустые бутылки из-под пива. Знакомое дело – собирать бутылки; кто-то сказал, что их можно сдать и получить небольшие деньги. Для кого небольшие, а ему они необходимы. И он с раннего утра уходил на набережную Сены, где бездомные и бродяги лежали под мостами, прячась от дождя, и собирал повсюду пустые бутылки из-под дешевого вина, и шел дальше по набережной, а потом переходил на другую сторону, – к тому времени, когда счастливчики отправлялись на работу, он иной раз набирал полный мешок.
Не дай Бог меня кто-нибудь увидит за сбором пустой посуды – князь Олонецкий, представитель старого рода, дворянин и сын почтенных родителей, собирает пустые бутылки! Хотя князь Юсупов держит салон моды… Ой, не надо, не надо, не сравнивай! Дом моды держать – не пустые бутылки у клошаров выпрашивать.
Представляю, увидит меня какой-нибудь большевистский писака, гнилозубый Эренбург, – с каким наслаждением он распишет бывшего князя, а ныне безработного на парижских улицах… Нет, никогда, никогда этого не будет! Случайность. Поражение. Очередное поражение. А без поражений нет побед. Из поражений выносишь главное – опыт. Его не купишь ни за какие деньги. Из чужих рассказов не получишь опыт. Пока сам не влезешь в шкуру клошара, пока сам не станешь клошаром.
А бутылки – как солдатики…Тетка Дарья привезла на Рождество 1916 года в подарок два десятка солдатиков в форме Гвардии Семеновского полка… Куда они подевались, эти солдатики? Не иначе – превратились в пустые бутылки…Помню, помню.
…Он шел вдоль реки. Жара перешла в духоту. У реки духота опускалась в воду и растворялась в ней. У реки духоты не было. Только жара. Юрий присел на балюстраду. Камень не дал прохлады, он тоже нагрелся. Под балюстрадой спал человек. Под головой – коричневый берет. Руки засунуты между ног. Типичный бродяга, клошар. Олонецкий хотел подойти к нему, но не решился. Зачем? Каждый спит там, где желает. Одни в роскошных номерах «Лютеции», другие – на набережной. Юрий долго смотрел на спящего, потом догадался, что бродяга мертв.
Пойти в ночлежку? На нее хватит, а что есть завтра? Выбирай – или ночлежка, или еда. Конечно, еда.
Все скверы вечером запирают, ночью полиция обязательно проверяет, не устроился ли кто на удобной скамейке. Можно найти место под какой-нибудь аркой, в закоулках, но дождь и полиция – вечные враги бездомных – не дадут. Значит, остается ночевать под мостом…
Реально ли это? Не является ли просто образным, так сказать фигуральным выражением? И как это можно «ночевать под мостом»? Ведь там катит свои холодные мутные воды Сена. И там, наверное, такие сквозняки, на которых не очень заснешь.
Ненастный августовский вечер гнал по набережным Сены, спускался вниз, заглядывал под мосты. Зачем-то поднял пару окурков, хотя не курил. Но может понадобятся… Он убедился, что выражение «ночевать под мостом»» совершенно реально.
Когда у вас нет квартиры, когда у вас нет денег на самый дешевый номер самой дешевой гостиницы, когда у вас нет сантимов даже на ночлежку или на плавучий «Азиль» – вам, естественно, остается одно – искать убежище от дождя под одним из мостов Сены. Ведь всякий мост, это, как-никак, – крыша.
Правда, есть мосты совершенно негодные для ночлега. Это, во-первых, те, все быки которых погружены в воду и под пролетами нет не пяди сухой земли. Во-вторых, мосты в центре, нарядные и ярко-освященные, – они особенно бдительно охраняются полицией.
Но зато есть и мосты, у которых крайние быки стоят на нижнем берегу и под первыми пролетами имеются надежные и сухие убежища. Такие мосты удалены от центра, они слабо освещены, под ними темно и много каменных ниш – бесплатных квартир для невзыскательного человека. В ненастную ночь там можно укрыться от самого косого дождя.
Здесь встречаются и случайные квартиранты, мечтающие о койке в приюте Армии Спасения, и привычные обитатели, матерые бродяги, энтузиасты Сены, годами живущие под ее мостами. Они философы и их не прельщает Париж.
Олонецкий болтал с одним из них. Он сел рядом и угостил бродягу окурком. Того звали Шарль. На плечи бродяги было накинуто рваное ватное одеяло, а Юрий закутался в кусок брезента, найденный на стройке гостиницы.
– Надо быть сумасшедшим, парень, чтобы давать обогащаться этим акулам, парижским домовладельцам и хозяевам отелей! Надо не иметь никакого понятия об экономии и о равновесии бюджета, чтобы отдавать свои последние су Армии Спасения – вместо того, чтобы пропустить лишний стаканчик или выпить черного кофе с ромом!
Он с готовностью показал свое обиталище.
При свете спички Юрий смотрел на его каменную, ловко замаскированную нору, забитую тряпьем и старыми, давно отслужившими матрацами и подушками. Воняло из норы знатно.
– Я люблю мягко спать и люблю тепло… – говорил Шарль с гордостью. – А ведь от вас самих зависит комфортабельно обставить ваше жилище и не валяться под мостами на голых камнях и на сквозняке, как делают это разные новички и случайные ночлежники!
– Но как же полиция? – не верил Олонецкий, – ведь всякий гражданин, не имеющий постоянного места жительства, в глазах закона является бродягой?
Собеседник искренно возмутился.
– Это я-то не имею постоянного места жительства? Это мне нравится! Я десять лет уже живу здесь, на Сене. И если бы они там, в парижских комиссариатах, были справедливы и понимали бы суть вещей – они давно выдали бы мне сертификат де домисиль, вполне заслуженный мною!
– Но все-таки, старина, разве полиция никогда не заглядывает в ваши… квартиры?
Шарль презрительно ухмыльнулся.
– Совать сюда нос не вполне безопасно для посторонних. С хорошим человеком, как ты, парень, мы не откажемся поболтать и выкурить сигарету. Но полиция знает, что здесь темно и что получить по черепу камнем совсем не так уж приятно… и притом, приятель, не забывай, что здесь Сена, а не Париж!
Он помолчал, сплюнул в реку и предложил.
– Хочешь здесь спать, ложись рядом с моей норой. Здесь даже не дует. У тебя хорошее покрывало. Где нашел? Это непромокаемый брезент. Я дам тебе старую подушку. Она рваная, но подложить под голову сойдет.
Юрий подумало, что в этой воне едва бы уснул. Уж лучше на свежем воздухе, завернувшись в брезент…
Вчера видел Сергея Степановича, он просит подаяние. Помню его по Константинополю. Приват-доцент Санкт-Петербургского университета.
Я не хочу привыкать, я выкарабкаюсь.
Олонецкий и во сне карабкался.
JERUSALIM. АРТУР
Он не хотел возвращаться в Европу, поселился в Иерусалиме, зарабатывал на жизнь писанием статей для европейских газет. Целый год он прожил в голоде и нищете, пока не появилась возможность получить постоянную работу – уезжал корреспондент газетного концерна «Ульштайн» и место оставалось вакантным. Корреспондент рекомендовал Артура.
Артур прожил здесь два года, и Иерусалим ему нравился, но он видел, что –
население города весьма пестро, все враждебны друг другу и вздорны,
хуже всего священство: что мусульманское, что христианское, что иудейское,
муллы в среднем дважды в год призывали к кровавой бойне.
Во время Рамадана миролюбивый араб утром в пятницу обменивался шутками со своими жильцами-евреями, потом шел в мечеть, слушал проповедь имама, мчался домой, хватал кухонный нож и вырезал всю еврейскую семью, не исключая младенцев.
Православные, католические, сирийские, коптские, армянские священники и представители прочих конфессий вели тяжбы из-за привилегии греческих священников устанавливать лестницу на полу армянской часовни, чтобы вычистить верхнюю часть часовни в храме Рождества Христова в Вифлееме;
они спорили, должны ли греки натянуть занавес, прикрепленный к гвоздику номер два у подножия столба, стоящего к юго-востоку от левого ряда ступеней, ведущих к яслям, или позволить занавесу ниспадать естественными складками (оба примера – совершенно подлинные, как и предписание: «Римляне должны вешать свой занавес на тот же столб естественными складками, оставляя зазор в шестнадцать сантиметров между ним и занавесом православных»).
Еврейское священство воевало с мусульманами за право прохода к Стене Плача, но не могло прийти к согласию и между собой относительно верного способа совершать жертвоприношение;
по их наущению ортодоксальные юнцы, защищая святость субботы, колотили безбожников, осмелившихся закурить на улице, и швыряли камнями в проезжавшие автомобили.
Политическая атмосфера также была пропитана ядом. Клан Хуссейни истреблял представителей клана Нашашиби, но на время очередного погрома они объединялись для избиения евреев;
еврейские партии ненавидели друг друга, англичан и арабов – именно в такой последовательности,
английские сахибы (здесь они именовались «хаваджас») держались, как это свойственно английским сахибам.
В Иерусалиме не существовало ночных клубов, кафе, вечеринок с коктейлями – вообще никакой ночной жизни. Люди держались замкнуто, каждый – в своей общине, клане или партии. Жестокий, фарисейский город, исполненный ненависти, недоверия и поддельных святынь.
Артур жил на улице Пророков, 29, в пяти минутах ходьбы от Крестного пути, и на таком же расстоянии от мечети Омара, где за шиллинг посетителям показывали след, оставленный на скале стопой архангела Джебраила. Никогда он не обретал в столь тесном соседстве со святостью и так далеко от нее. Вся изуверская история города, от Давида до Ирода, от Пилата до крестоносцев – свидетельство разрушительного влияния религии, неспособности человека договориться с божеством. Иерусалимская тоска – поражение и отчаяние, надменное молчание пустыни, пересохшие водостоки, потрескавшаяся скала.
И социальное его положение было непростым.
Артур представлял известный газетный концерн, и это придавало ему определенный вес. Он писал огромное количество статей для ульштайновских газет, его доходы быстро росли. Через год работодатели повысили гарантированную зарплату с двухсот до семисот марок, а вместе с гонорарами он получал около тысячи – большая сумма по ближневосточным меркам середины 20-х годов. Хотя приходилось содержать родителей, денег хватало на весьма комфортное существование.
Однако, он подвергался бойкоту со стороны сионистской бюрократии и местного еврейского истеблишмента. В качестве сиониста Артур не мог общаться с арабами, а статус иностранца не позволял вступать в британские клубы или вращаться в кругу британской колониальной администрации.
Тем не менее от одиночества он не страдал. У него появилось несколько друзей в Иерусалиме; они вместе катались верхом по Иудейской пустыне, ездили по ночам на осликах, выходные Артур проводил в веселом Тель-Авиве.
Еще имелась собака Джесси, первая из множества его будущих овчарок, колли, боксеров и сенбернаров. Он часто ездил в Галилею и соседние страны.
Он вел репортажи из Палестины, Египта, Трансиордании, Ирака, Сирии и Ливана, а также заочно описывал события в Саудовском королевстве. Он писал еженедельно по три большие статьи для нескольких газет и журналов, принадлежавших Ульштайнам: половину составляли политические статьи, остальное – путевые очерки и эссе о «королях и капусте»,
о еврейском театре
о борделях Бейрута,
о византийских мозаиках
о бедуинском костюме,
о царице Савской и
о добыче поташа на Мертвом море.
В 1928 году Жаботинский наведается в Иерусалим и возьмет под свой контроль старейшую газету на иврите «Доар хаймом» («Ежедневная почта»). Артур станет членом редколлегии и автором еженедельных колонок международных новостей. Но его интересы перекочуют в другой раздел газеты: еврейская пресса невыносимо провинциальна и напыщенна, а он мечтает придать изданию человеческий, европейский, светский дух, сократить уксусно-кислую полемику, а вместо нее давать факты и новости, – бороться с иерусалимской тоской. Среди новшеств – сделать страничку выходного дня, целиком посвященную развлечениям: загадкам, анекдотам, конкурсам, акростихам, шахматам.
Жабо согласится и поручит Артуру выпуск приложения.
Фривольное нововведение будет пользовалось успехом в Святом Граде, несмотря на оплошность: в первом выпуске напечатают двадцать вопросов, позаимствованных из ульштайновского журнала «Уху» («Филин»). В следующем номере он посулит опубликовать ответы, но ухитрится куда-то задевать журнал, из которого следовало эти ответы переписать, и никакими силами не сможет раздобыть другой экземпляр. С большинством вопросов типа «Какова длина Великой Китайской стены?» или «Кто изобрел липучку от мух?» поможет сладить энциклопедия, но в двух-трех случаях придется высасывать сведения из пальца. Один из этих вопросов станет преследовать его много лет в кошмарных снах: «Какие грызуны живут дольше всех?», и Артур своей волей назначит долгожителем белку.
Никто не оспорит сей научный факт.
Успех развлекательной странички подогреет амбиции, и Артур решится ввести в еврейскую среду кроссворд. Сделать это будет непросто: еврейский алфавит состоит исключительно из согласных; гласные появились только в VI или VII в в. н. э. и не использовались ни на письме, ни в печати – только в букварях, да и то под согласными, а не в одном ряду с ними. Значит, еврейские кроссворды можно построить только из согласных, что чрезвычайно осложнит как их сочинение, так и разгадку. Он свяжется с молодым евреем-лингвистом, увлечет его проблемой и вместе они создадут первые шесть образчиков жанра. Возникнет следующая проблема: как их назвать? Слово «кроссворд» – «крестословица» – вызвало бы всеобщее возмущение, ортодоксы не дали бы житья. Перед этой опасностью спасует даже Жабо. Но изобретатели назовут всё hidud hamo’akh’ – «акробатика для ума».
Однако Артур станет уставать от Палестины. Сионизм в 1929 году застыл на мертвой точке, иммиграция почти прекратилась, а чудовище нацизма, которому предстояло превратить этот тоненький ручеек в неостановимый поток, еще таилось в темной утробе будущего.
Артур приехал в Палестину юным энтузиастом, поддавшимся романтическим побуждениям, но вместо утопии обнаружил реальность: сложную и привлекательную, и отталкивающую. Отталкивание стало сильнее, и причиной тому стал язык – устаревшее, окаменевшее наречие, давно переставшее развиваться, заброшенное самими евреями задолго до нашей эры. Во времена Христа они говорили по-арамейски – теперь насильственно возрождавшемся.
Архаическая структура и древний словарь совершенно не годились для выражения современной мысли, для передачи оттенков чувств и смыслов человека ХХ века. Используя иврит в качестве официального языка, маленькая еврейская община Палестины отрезала себя от западной цивилизации. Он понимал: переход на иврит означает духовное самоубийство.
Он довел свой сионизм до того, что принял палестинское гражданство и оформил палестинский паспорт. В то время мало кто из сионистов отваживался на подобный шаг, даже доктор Вейцман сдал британский паспорт только после своего избрания президентом Израиля.
Артур смог отказаться от европейского гражданства, но не от европейской культуры. Он был романтическим идиотом, влюбленным в иррациональное, но тут оберегал инстинкт. Он знал, что в среде, говорящей на еврейском языке, всегда останется чужаком и при этом постепенно утратит связь с европейской культурой. Он уехал из Европы в возрасте двадцати лет, теперь ему двадцать три, и он досыта наелся Востоком – и арабской романтикой, и еврейской мистикой. Разум и дух жаждали Европы, томились по Европе, стремились домой.
Очередной отпуск приходился на июнь. Он решил после отпуска не возвращаться в Иерусалим. Артур не просил своих работодателей о переводе заблаговременно, страшась отказа: теперь он считался специалистом по Ближнему Востоку, и им, конечно, было бы удобнее там его и оставить. Он решил поставить их перед фактом, рискнуть – пан или пропал: либо они предоставят другую работу, либо начать всё с нуля.
В Берлине он оставил багаж в камере хранения и направился к своему шефу, главе новостного агентства Ульштайнов Магнусу. От исхода переговоров зависело, в какой гостинице поселиться – в дорогой или дешевой.
Артур заявил Магнусу, что готов уйти из концерна, лишь бы не возвращаться в Иерусалим. Тот вроде бы и не удивился, просто кивнул, словно чего-то подобного и ожидал, суховато усмехнулся и предложил:
– Если вы пресытились святостью, не подойдет ли вам Париж?
ПРЕССА
Приехала из России двенадцатилетняя девочка. В первый же день ее отвезли в «Самаритэн» и одели во все новое, с головы до ног. Девочка восторгалась:
– Эх, показалась бы я в таком виде у нас, в пионерском отряде!..
За столом, когда подали громадный ростбиф, изумилась:
– Где мясо выдавали? Конина? Наверно по 6 рублей за фунт платили!
О швейцарском сыре она имела представление только понаслышке; стоимость лимона к чаю была определена в 3 рубля.
– Должно быть, всё в Торгсине покупаете?
Ей объяснили, что Торгсина в Париж нет. Всё можно найти на рынке да в магазинах.
Выслушала, недоверчиво покачала головой, и потом сказала хозяйке дома:
– Знаете, я спать пойду. Завтра часа в 4 можете меня разбудить. Если нужно пойти стать куда-нибудь в очередь, – я с удовольствием. Не стесняйтесь, у меня привычка…
Есть такой советский писатель – Сергей Малашкин. Не Бог весть какой талант. Но его упорно печатают во всех «толстых» сов. журналах. Сергей Малашкин – ударник, писатель нового, коммунистического быта. У него жених и невеста сидят при луне и мечтают, как они будут коротать зимние вечера за чтением Ленина.
У него в историческую ночь взятия Зимнего Дворца пролетарская девушка Наташа отдается какому-то красноармейцу случайно забежавшему в дом во время стрельбы. Но время уходить, бой на улице не прекращается. Наташа вырывается из объятий разомлевшего красноармейца, дает ему в руки винтовку и выталкивает за дверь:
«Скажи, как тебя звать?» – прощаясь, спросил он.
– Что тебе… – улыбнулась она и, обвив его шею, крепко поцеловала.
– Я не уйду.
– Иди, – сказала она. – Ты и так прозевал первую цепь и будешь драться после первой. Иди. Дело рабочих дороже…
Он вышел. И она видела, как он быстро влился в ряды рабочих и с криком ‘урра’ бросился вперед…»
Красиво, правдоподобно. И, главное, идеологически вполне выдержано.
Представитель шведского «Веко Журналь» побывал на германском курорте Либенштейн. В парке его представили «дочери Николая II». Лже-Анастасия, Анна Чайковская, протянула журналисту руку.
По первому впечатлению, у нее вид важной дамы. Но взгляд несколько смущенный, даже испуганный. Она совершенно не смотрит на того, с кем разговаривает. Но самое тяжелое – это ее рот. Она ни на одну минуту не отнимает носового платка от рта. У нее нет зубов. Вся нижняя челюсть сплющена и деформирована.
– Помните ли вы что-нибудь о своем спасении в Екатеринбурге? – спросил журналист.
– Милый, я была так молода, что никак не могла запомнить этого!.. Знаю только, что они били меня прикладами по лицу. А в Бухаресте, на людной улице, они застрелили моего мужа и спасителя. Почему потом меня заперли в сумасшедший дом? Там меня заставили подписать какую-то бумагу… Оказалось, что документ содержит в себе отказ от всех прав как члена династии Романовых.
Адвокат Чайковской, собирающийся в конце сентября возобновить процесс в Берлине, пригласил журналиста на ужин.
Лже-Анастасия вышла к столу в прекрасном вечернем туалете. Мэтр-д-отель предупредительно поставил перед ней большую корзину с астрами. Под защитой цветов Чайковская может спокойно жевать своим беззубым ртом, не прибегая к услугам платка. Почему она не вставит искусственной челюсти? Врачи должны на процессе убедиться в том, что челюсть была разбита прикладами красноармейцев…
Ужин прошел оживленно. Чайковская говорила о хороших блюдах, о воздушных рейдах, о разводах. Принимала от окружающих почтительные поклоны, подавала грациозно руку для поцелуев и послала воздушный поцелуй старой кассирше.
Адвокат уверял, что Чайковская знает несколько языков и свободно изъясняется по-русски. Но когда при расставании журналист по-русски пожелал ей доброй ночи, она немного растерялась и сказала:
– Да. Есть.
Железная маска
«Иллюстрированная Россия» (Париж)
BERLIN. ВАРЛОФФ
Теперь, наверно, пора перейти к следующему персонажу нашего романа. Не будем называть его хорошим или плохим. Зовут его Варлофф, точнее так его назвал Эрнест Хемингуэй в своем романе, потому я и воспользовался этим именем для своего героя. В основного, не главного, но важного персонажа в том действии, которое развертывается в начале 1930-х годов.
Но не все читали роман Хемингуэя, да и мои романы «Свидетелей не оставляют» и «1948», где он присутствует и даже играет определенную роль. Эти произведения – о будущем Варлоффа. Я же расскажу о прошлом и настоящем его.
Варлофф – чекист. Не вздрагивайте, любезный читатель. Если вы подумали, что он из той когорты, что пудовым или, точнее, дубовым кулаком выбивает арестованным зубы, выбивая вместе с ними показания, то ошиблись. Он и не тот, кого называют абрикосовым словом «комендант», а на самом деле – расстрельщик в подвале. Нет, это не про него.
Варлофф – эстет, белоручка, мы бы сказали.
Варлофф – сотрудник иностранного отдела ОГПУ. Его туда взяли за… интеллигентность. За то, что он окончил гимназию. Или реальное училище. Одним словом, образование какое-то имелось. Да-да, за нее, которая определялась знанием двух иностранных языков.
В детстве его звали Лейбой, он считался хорошим мальчиком из хорошей еврейской семьи в городе Бобруйске. Правда, свое первое имя он давно забыл за чередой новых имен, паспортов, кличек, псевдонимов, фамилий, удостоверений.
Как и многие другие еврейские мальчики из хороших и нехороших еврейских семей, а может и не многие еврейские мальчики, он увлекся идеями социального переустройства общества. Сегодня мы с вами, любезные читатели, знаем, что ни к чему хорошему подобные идеи не приводят. Но в начале ХХ века идеи оказались поразительно популярными. Вроде идеи защиты климата – в начале нынешнего.
И подобно тому, как сегодня некоторые ведут борьбу против потепления климата, так и более ста лет назад многие вели борьбу против капитализма. Они наивно считали, что капитализм – плохо, а социализм – хорошо.
К ним принадлежал и Варлофф. Волею судеб он оказался в рядах ЧК, которая рассматривала себя не только карательным органом, но и орудием распространения идей социализма в других странах.
Создали иностранный отдел, затем многочисленные резидентуры в европейских странах – то есть местные отделения ЧК, которая стала называться ОГПУ. В одних странах малочисленные резидентуры, в других – многочисленные. Большинство работников подобных организаций действовали нелегально, то есть не под своими именами; другие – полулегально, то есть прикрывались дипломатическими должностями в посольствах и торговых представительствах, которые назывались в духе времени – полпредства и торгпредства. Они числились в советском дипломатическом и торговом аппарате секретарями, советниками, консультантами – благо, согласно закону Паркинсона («Рост приводит к усложненности, а усложненность – это конец пути»), аппарат расширялся, разрастался и Варлофф стал числиться советником в торговом представительстве в Париже. Почему в Париже? Да очень просто – Варлофф знал французский. Наряду с немецким он изучал его в гимназии, потому и оказался во французской столице, а не в Англии.
Работа его была сугубо шпионская. Его подчиненные согласно утвержденным в Москве планам должны похищать военные и политические секреты, подкупать государственных служащих, провоцировать столкновения властей с «прогрессивными элементами», убирать неугодных. Словом, делать то, что сегодня носит название тайные «операции».
И Варлофф стал достойным сего Ордена рыцарем плаща и кинжала.
Как-то Варлоф сидел со своим близким приятелем, сослуживцем (приятеля застрелили бандиты абсолютно случайно буквально через неделю после беседы).
Неизвестно почему разговор зашел о расстреле последнего царя.
– Конечно, глупость, – утверждал Варлофф. – Зачем его убивать? Не пойму. Ну, судили бы. Посадили бы в Петропавловскую крепость, как революционеров, пусть почувствует себя в шкуре заключенного…
Приятель разливал коньяк.
– Настоящий! Шустовский. Довоенный.
– Не может быть? Откуда?
– Много будешь знать – расколешься на первом допросе, – пошутил приятель. – Я с тобой согласен. Надо было его продать.
– Во! – обрадовался Варлофф. – Хороший коньяк. – похвалил он. – Царь – живые деньги. За несколько миллионов.
– Или обменять. На паровозы или за сотню станков… Сейчас бы эти деньги очень пригодились… Индустриализация!
– Не говори. И всю его семью менять…Одну девчонку на станки, другую – на какие-нибудь полезные ископаемые..
– А царицу – тоже продать за миллионы. Немцам! Она же немка…
– Наливай. Хороший коньяк. Поторопились наши уральские товарищи…
– Да момент такой был… Инициатива масс. Поехали!
– Какой момент? Что ты сочиняешь… Знаю я такую инициативу. Без санкции из Москвы они бы его пальцем не тронули.
Пожал плечами.
– Может и так.
– Да… А ведь миллионов сто можно было получить за царскую семейку, а?
– Да уж не меньше.
Перейдя из экономического управления на работу в разведку, побывав в нескольких европейских странах, набирая опыт и присматриваясь к работе коллег, Варлофф пришел к выводу, что он был прав – в мире капитала деньги играли если не всё, то очень много. Денег резидентуре отпускали много, поэтому Варлофф, будучи заместителем резидента, не скупился и покупал полицейских, чиновников, планы, документы.
Посетив Монте-Карло, он увлекся идеей организовать в Париже игорный дом, завлекать туда богатых людей, обыгрывать их, а потом в качестве расплаты требовать работы на Москву. В любой форме. Один может расплатиться документами, другой важными сведениями, третий – полицейскими сводками.
Но как обыгрывать? С помощью своих людей. А где их найти, этих «своих»? Среди уголовного мира. Вот тут уже встает вопрос: уголовного мира России или Франции? Найти шулеров в России пару пустяков, арестовать, пригрозить – еще пара. Но шулер должен хорошо владеть французским, иметь соответствующие манеры и не сбежать, ступив на французскую землю.
Последнее больше всего беспокоило московское начальство. Идея сама по себе богатая. Но – уголовникам нельзя верить, ни нашим, ни французским. Они очень быстро предадут, если попадут в полицию. И, как известно, уголовники стараются держаться подальше от политики. А где гарантия, что какой-нибудь французский шулер не догадается, что за игорным домом стоит советское полпредство?
Варлофф согласился с аргументами, но предложил: если не игорный дом, то надо купить банк. Любой банк в любой стране. Тот, который испытывает финансовые трудности. Купить на имя сочувствующего местным коммунистам.
Москва согласилась и Варлоффу поручили подыскать банк для продажи.
Французские товарищи помогли. Москва располагала широкой сетью осведомителей среди местных коммунистов. Каждый коммунист считал своим долгом помочь товарищам из Москвы
Подходящий банк нашли в Берлине и Варлоффа перевели в тамошнее торгпредство на ту же маскировочную должность. Но в Берлине пришлось не только шпионить, но и работать по этой самой специальности торгового советника. Тем более, что Советская Россия торговала с Германией стратегическими материалами, запрещенными Версальским договором. Для контроля за поставками авиационного оборудования приехал, как сказали бы сегодня, военпред, то есть представитель военного ведомства. Его звали Павел Аллилуев и никто, кроме Варлоффа, не знал, что он – шурин Сталина.
Но дело не в нем, а в банке. Банк назывался «Сасс и Мартини». Приобрели его через подставное лицо – канадскую группу, которая затем сразу же продала почтенный банкирский дом некоему г-ну Симону, выступавшему в роли посредника для Пауля Рота. Рот был ранее членом берлинского муниципального совета от коммунистов, а впоследствии обнаружилось, что он был на жалованье у советского посольства.
Дела с банком вел один из помощником Варлоффа по имени Франц Фишер. В конце 1929 года он положил на банковский счет 19000 фальшивых долларов.
После того, как 23 декабря министерство финансов США распространило по всему миру предупреждение об опасности в связи с появлением фальшивых 100-долларовых купюр, берлинская полиция совершила налет на помещение банка «Сасс и Мартини». В его сейфах было обнаружено немало американских долларов.
ПЕРСОНАЖИ: ОЛЕГ ОЛОНЕЦКИЙ
Если бы он знал, что с ним будет!
Но даже если бы знал, едва ли смог изменить ход событий.
Что же будет?
В Константинополе, в грохоте незнакомого города, да что города – чужой и чуждой жизни, где пахнет кофе, сладкой халвою, забивающими нос пряностями, он заглядится на турка, курящего кальян и потеряет родителей. Но пятнадцать лет – не пять и даже не десять, – станет оглядываться, перебежит улицу, заглянет в магазин, в другой, увидит вдали солдат и по кепи определит – французы! – неожиданно для себя вспомнит проклятые французские глаголы и подбежит к ним за помощью. Солдаты посмеются над произношением, но поймут, о чем он спрашивает и покажут дорогу.
И удар не с носка, а внутренней стороной бутсы, совершенно неожиданно для него самого и – гол! Первый забитый мяч.
Родители возражали против спортивной карьеры Олега.
Он виделся с родителями ежедневно, потому что жил с ими вместе в той большой пятикомнатной квартире, которую они снимали уже седьмой год. Одна комната, по привычке ее называли – «Юркина», закрыта, и мебель в ней в чехлах, но ее раз в неделю убирали – вытирали пыль и протирали пол. Мать скептически относилась к подобным упражнениям прислуги – дескать, какая здесь может быть грязь на полу, если комната закрыта и в ней никого не бывает?
Приходящая немецкая прислуга считала это хорошим тоном, она вообще гордилась своими хозяевами. Во-первых – князьями, во-вторых – регулярно платящими жалованье (несмотря на безработицу в стране, кризис и забастовки), в третьих, хотя и иностранцы, но говорят по-немецки вполне прилично, а старший князек вообще словно бурш, будто родился в Баварии. Она служила у них седьмой год и сочувствовала молодому футболисту.
Разве он сможет забыть тот день, когда впервые вышел на поле в составе профессиональной команды, пусть и запасным игроком!? Конечно, не забудет! Два года назад, в том же Мюнхене.
Весь матч он просидел среди запасных, и тренер поглядывал на него сбоку, словно говоря: «Не знаю, как ты себя поведешь в серьезном матче, на тренировках вроде бы хорош, а дойдет дело до поля – не знаю…» – его лишь последние десять минут выпустили на поле. Он знал, что должен показать себя, – так показать, чтобы тренер понял, и ребята в команде поняли: он – свой; он такой же, как все, он так же хорошо бьет по мячу и как все уходит, когда требуется, в оборону, – и он хорошо играл в первый раз, но гол не забил – ему не давали паса, но он хорошо играл на левом крае, его потом хвалили, и Зоннеман сказал, что с Олонецким он удачно разыграл передачу; ничего, всё впереди – и голы будут, и слава будет, пусть он не центр нападения, а только левый хавбек, он и не стремится в нападающие.
В следующей игре неожиданно для всех забил гол: ему удалось то, что удается немногим, – он хорошо видел поле и сильнейшим ударом с центра – когда не только вратарь, но и игроки не ожидают, – послал мяч в сторону противника. Его зауважали товарищи по команде, которые не рисковали бить по воротам с такой дистанции и предпочитали выходить с чужим вратарем вблизи ворот противника.
Словно на рыцарском турнире: один на один. А я выбираю момент, когда никто не ожидает. Ни один вратарь не ожидает удара с центра поля. Когда игрок чужой команды бьет по мячу вблизи ворот, то вратарь в большинстве случаев по его глазам видит, куда тот пошлет мяч. Вратарь редко ошибается. А с центра поля ему не видно, и в глаза ему не заглянуть. Но у того, кто бьет с центра, должен быть очень сильный удар. Не «пушечный», как пишут репортеры, а очень сильный. И таким ударом обладал новый игрок «Баварии» левый хавбек Олег Олонецкий.
PARIS. МИШЕЛЬ
Мишель стоит в длинной очереди такси на улице около церкви Монруж. Наконец его окликает скромно, но прилично одетая, молодая девушка с тщательно закутанным ребенком на руках. Лицо бледное, губы сжаты, черные глаза смотрят решительно и сурово.
– На авеню Монтэнь! – приказывает она.
Мишель везет ее по указанному адресу и останавливается у большого аристократического дома.
Во всех этажах ярко блестят зеркальные стекла больших окон. В просторном вестибюле виднеется комфортабельный лифт и широкая лестница, покрытая темно-красным, бархатным ковром.
Пассажирка не двигается. Мишель выходит из машины и открывает дверцу.
– Мы приехали, мадам…
С секунду она молча смотрит на него, крепко прижимая ребенка к груди, потом, сделав над собою усилие, говорит:
– Мне кажется дурно, мосье… Будьте добры, поднимите ребенка наверх и скажите, что няне стало нехорошо в такси…
И она протягивает ребенка. Признаться, Мишель отродясь не брал на руки таких маленьких детей… Он боялся выронить его из рук и должно быть слишком крепко прижимает к себе – ребенок внутри одеял хнычет.
– Ничего, ничего.. – поспешно успокаивает пассажирка. – Несите его скорее. Это второй этаж направо. Спросите там господина Санпэ.
Мишель повинуется.
Он входит в подъезд и, не решаясь освободить руку, чтобы подняться на лифт, несет необычайную ношу по лестнице. На втором этаже направо нужная дверь. На звонок открывает нарядная, пожилая горничная в белой наколке. Она изумленно смотрит на Мишеля.
Мишель протягивает ей ребенка. Растерявшись, та машинально принимает его на руки.
– Это для господина Санпэ… – объясняет он смущенно. – Вашей няне сделалось дурно, и она ждет в такси…
Горничная вылетает в гостиную, оставив Мишеля одного. До него доносятся изумленные и гневные восклицания и вскоре в переднюю выбегает сам господин Санпэ, мужчина высокий и дородный, с черной, холеной бородой. Лицо его растеряно и гневно, на руках он держит злополучного ребенка. За ним выбегает полная, с перекошенной от изумления и негодования физиономией, дама и знакомая уже горничная.
Мишель не на шутку пугается.
– Простите ради Бога, если я его немного придавил… Это с непривычки… Я знал, что эта ноша – «фражить», но ваша няня…
Дама набрасывается на него.
– Какая няня? Где? Что вы несете? Что за глупые шутки?!
– Там внизу, в такси… Ей сделалось дурно… Она вас ждет! – бормочет Мишель, отступая к лестнице…
– Она нас ждет! – истерически восклицает дама и вдруг резко поворачивается к бородатому господину:
– Это она тебя ждет! Тебя, тебя негодяй!
Ara! Теперь Мишель понимает, что тут произошло… Он бежит вниз, прыгая через три ступени по темно-красному ковру, а за ним, как возмездие, катится, отдуваясь, полная дама.
Такси стоит на месте, но пассажирки в нем уже нет. На сиденье десять франков и конверт, на котором крупным почерком выведено: «Господину Роже – Пьеру Санпэ от Марты Питье».
Разъяренная дама вырывает у него из рук и деньги, и письмо, но тотчас же бросает обратно десятифранковку.
– Это вам! – кричит она, задыхаясь от волнения и быстрого бега. – А это… а это нам…
В минуту для нее трагическую, едва оправившись от неожиданности и первого приступа гнева, она уже пытается «сохранить лицо» перед посторонним человеком – шофером.
Шофер вежливо улыбается и подтверждает любезно:
– А это вам…
– Эта… эта госпожа заплатила вам, что полагалось? – спрашивает она наконец, стараясь не глядеть на шофера и нервно комкая в руке письмо Марты Питье.
Мишель показывает десять франков.
– Больше, чем следует, мадам.
– Прекрасно… Вы нам больше не нужны. Вы свободны.
И, едва кивнув головой, скрывается в подъезде.
Он садится за руль и невольно смотрит на окна их квартиры во втором этаже. За дорогими занавесками взволнованно мечутся три полные тени, то сближаясь, то удаляясь друг от друга…
Он облегченно вздыхает – его участие в маленьком, жизненном трагикомическом скетче закончено. Он сыграл свою выходную, эпизодическую роль и мог незаметно скрыться за кулисы. Пьеса дальше пойдет без него. Швея или дактило, продавщица или горничная, Марта Питье на метро вернется в свою маленькую комнатку около церкви Монруж…
– Я дал себе слово впредь никогда больше не брать на руки новорожденных детей, – заканчивает Мишель свой рассказ.
Жанна одобрительно целует его в щеку….
Среди бесконечно разнообразных миров Парижа, куда столичный «извозчик» невольно врывается по условиям своей работы, один мир особенно притягивает Мишеля.
На улице Друо стоит дворец этого мира, выходя своими фасадами еще на две улицы: Шоша и Россини.
От двух часов дня и до семи вечера там всегда можно подцепить пассажиров с поклажей и больше обыкновенного заработать на чай. Не раз он увозил диваны и кресла, кровати и курительные столики, картины и вазы и связки старых, толстых книг в порыжелых кожаных переплетах. Увозил их новых владельцев, на лицах которых отражалось тупое самодовольство и удовлетворение от приобретенного, увозил ловких маклаков, умеющих из грошей выколачивать сотни и тысячи франков.
В свободные от работы дни он иногда доставлял себе своеобразное удовольствие – посещать залы Друо. Он наблюдал, как громадные фургоны, такси и грузовики-камионы привозят огромное количество мебели, стильной и рыночной, домашней утвари, ценнейших предметов искусства, целые библиотеки. Всё это выгружается в кажущемся хаосе (а на самом деле со строжайшей регистрацией), оторванное от своих старых владельцев, вымороченное, отобранное по суду, оставленное после смерти хозяев…
Как трудолюбивые муравьи, особые артельщики, в колпаках с кисточками, ежедневно сортируют это имущество, разносят по залам, метят мелом и расписывают по громадным инвентарным книгам. После обеда открываются для покупателей двери вместительных, двухцветных зал. За высокими кафедрами появляются оценщики и аукционисты. Начинается торг с молотка, едва ли не самый увлекательный торг в мире, родной брат азартной игры…
Бесстрастно стучат молоточки, и вещи находят новых хозяев. Кровати знаменитых кокоток стоят рядом с кожаными креслами разорившихся банкиров, рядом с мольбертами и незаконченными картинами неудачливых художников, рядом с коллекцией оружия последнего отпрыска угасающей аристократической фамилии. Наряду с корзиной грязного белья, кухонным столом, в придачу к которому даются две помятые кастрюли и старая пыльная перина, идут с молотка треуголка Наполеона, автографы Вольтера, письма Виктора Гюго и локон императрицы Евгении… Вокруг осиротелых вещей уже собираются жадные толпы и корявые пальцы маклаков щупают добротность ковров и штофных портьер, прочность пружин.
За стенами аукционного зала, остаются все человеческие драмы, горечь разорения, слезы о навеки утраченном и дорогом. Эта биржа вещей – друзей человека, мебель и кровати, на которых, казалось, еще сохранилось тепло и запах их прежних хозяев, вынесенные на стылый воздух, на сквозняк подворотней галереи, всякий раз напоминают о великом смешение, величайшем хаосе вещей на необъятных просторах России, что начался в семнадцатом году и не окончился поныне.
Сегодня Мишель везет с улицы Друо в район Гобеленов молоденькую, жизнерадостную простенько одетую женщину, купившую за гроши великолепную детскую колясочку, три разнокалиберных стула и лубочную картину в раме «Сбор винограда». Он помог ей поднять всё это имущество на шестой этаж, в маленькую, бедную, но чистенькую квартиру. Женщина сияла от удовольствия, предложила шоферу стакан красного вина и, горя нетерпением, начала вешать на стену картину.
– Так хорошо, мосье? Или ее лучше повесить над кроватью?
– Нет, оставьте так, мадам. Так очень хорошо…
– Как удачно, мосье, что мне попалась именно эта картина. «Сбор винограда»… Это будет напоминать Анри его родную Шампань…
С Гобеленов Мишель возвращается к аукционному залу. Какой-то молодой человек грузит с незнакомым шофером такси старинный письменный стол, книжный шкафчик и уютное кожаное кресло. Когда такси трогается, Мишеля окликает клиент.
Это стареющий человек в широкополой черной шляпе, с седыми космами волос на затылке, с бритым, румяным лицом и добрыми глазами.
– Прошу вас, – просит он, – поезжайте за этим такси… Мне хочется знать, куда привезут мебель.
Мебель привозят к Орлеанским воротам и выгружают у одного из громадных новых домов, что, как гигантские грибы, выросли на месте прежних парижских «фортификаций».
Гигантский дом поглощает и письменный стол, и книжный шкаф, и уютное кресло. Они затерялись отныне в лабиринтах его бесчисленных дешевых квартир из двух и трех комнат с ванной и кухней.
Стареющий человек останавливает Мишеля на другой стороне широкого бульвара и внимательно следит за шофером и новым владельцем, пока последняя вещь не скрывается в подъезде дома. Потом расплачивается и предлагает:
– Не хотите ли выпить со мною чашку кофе со старым ромом?
Мишель благодарит и они идут в кафе.
Стареющей господин занимает столик и снимает шляпу. Без шляпы, под густыми белыми волосами лицо его еще привлекательнее и благородней. Мишель знает таких людей; он не сомневается, что собеседник – человек «довоенный», корнями своими ушедший в девятнадцатый век; человек, которому холодно, неуютно и странно жить в «послевоенные годы». Он жадно выпивает ром, точно стараясь согреть свое холодеющее сердце, и дружелюбно смотрит на шофера.
– Простите… – извиняется он, – что я оторвал вас от работы, но мне так страшно было остаться одному. Я проводил моих друзей, с которыми была связана вся моя жизнь…
– Они уехали? – спрашивает Мишель с сочувствием.
– Да… они уехали… Навсегда… Они теперь в том громадном доме-модерн, и я их, конечно, уже никогда больше не увижу…
– Вы говорите…
– Я говорю про стол, библиотечку и кресло, которые мы только что с вами проводили…
В глазах его столько грусти и тоски, что Мишелю искренно захотелось его утешить.
– Но, шер мосье, – успокаивает он, – ведь это же, в конце концов, – только вещи…
Он встрепенулся.
– Вещи?.. Да, конечно, вещи… Но вся жизнь моя прошла среди этих вещей… Мой отец сидел на этом кресле, и я взбирался к нему на колени. За этим столом я готовил свои уроки, а много позже написал свои лучине сонеты и новеллы… О, мосье, они теперь не в моде, но до войны их читал не только Париж, но и вся Франция… Вся Франция, мосье… В этом чудесном книжном шкафчике хранились мои любимейшие книги, дававшие мне вдохновение и величайшее наслаждение в минуты отдыха… Нет на свете уютнее, теплее и удобнее этого кресла, мосье. Когда поздно ночью я приходил домой и, усталый, опускался в него, мне казалось, что мать заключает меня в свои нежные объятия…
– Вы разорились, мосье? Вас описали?
– Нет… – вздыхает собеседник. – Не то и не другое… Но произошло одно жизненное недоразумение, мосье. Я всю жизнь был одинок. У меня не было жены, не было детей. Но двадцать лет со мною прожила одна женщина. Она была моей прислугой и подругой. Хорошая, простая женщина, которая ровно ничего не понимала в моих сонетах и новеллах. Но она была мне необходима также, как это кресло и этот стол… В расчете на то, что я умру раньше, я перевел на ее имя всё, что имел. Но она умерла первая… Я ей наследовать не могу… И вот они ушли от меня, мои друзья, все вслед за нею… Теперь вы поняли меня, мосье?..
– Теперь я понял вас… – отвечает Мишель. – Хотя сам я очень доволен, что у меня нет столько имущества…
Старик не понял и вопросительно всмотрелся в Мишеля.
– Власть вещей над человеком громадна… – пояснил Мишель. – И вы правы, что вещи могут быть друзьями… Но представьте себе, что истинное душевное спокойствие и ощущение безграничной свободы я получил лишь тогда, когда у меня остался только один чемодан…
Он глядит на собеседника с сожалением.
– Да-да… Это характерно для вашего поколения… Вы не сживаетесь с вещами, вы готовы продать за бесценок старинную мебель ради того, чтобы купить последние «модели-модерн». Разве вы можете привыкнуть к вашему автомобилю и полюбить его, когда через год он уже кажется вам старомодным и смешным… Вы не отдаете вещам вашим частицу своей души и потому все вещи кругом вас так бездушны и холодны…
– Шер мосье, – подчеркнуто спокойным тоном пояснил шофер. – Вы старше меня лет на пятнадцать, но я отнюдь не принадлежу к тому поколению, о котором вы только что говорили. Я принадлежу к тому поколению, которое приняло на себя главный удар роковых двадцатых годов и потому теперь так философски-равнодушно относится к креслам, книгам, вазам и всему, что не помещается в чемодане. Вы были откровенны со мною, мосье, и я буду откровенен с вами, тем более, что мы больше никогда с вами не встретимся… Так вот: моего отца убили за то, что он не хотел снять со своих плеч одну дорогую для него вещь – генеральские погоны. Мою мать зарубили в усадьбе за то, что она не пожелала отдать представителям революционной власти золотую ризу с иконы, которой некогда ее родители благословили ее на брак. Наконец, мою невесту замучили в тюрьме за то, что она, на глазах арестовывающих ее сожгла в камине связку моих писем, в которых им чудилась политика, а на самом деле ничего не было, кроме нежных признаний… Я не говорю уже о тех диванах, столах и креслах, шкапах и картинах – друзьях моего детства, отрочества и юности и о той кровати, на которой я родился… Всё это у меня было, всего этого больше нет… И теперь уже я неуязвим, шер мосье!..
Сказав это, Мишель встал и вежливо поклонился.
Собеседник смотрел на Мишеля с выражением неподдельного ужаса:
– Где всё это было? – спрасил он.
– Это было в России, мосье.
В машине Мишель оглянулся на кафе. Пожилой человек сидел, опустив голову на грудь и закрыв лицо руками. Плечи его вздрагивали.
PRAG, ЛИДИЯ ФОН ТИЗЕНГАУЗЕН
Вся наша компания, которая вчера гуляла до полуночи, не проспавшаяся, а кое-кто и с похмелья, пошла сдавать экономическую географию.
Принимал профессор Дворский, специалист по карпатороссам, и мы про это знали, и очень надеялись, что попадется билет по Карпатам. Но увы.
Мило и тактично Дворский задавал ожидаемые вопросы. Один из наших прошел благополучно, другая тоже. Дошла очередь до меня. И тут Дворский, выслушав, как я бойко справляюсь с предложенными темами, чуть улыбаясь, говорит:
– Очень хорошо, барышня, я вижу, что вы серьезно подготовились. Может быть, скажете мне, что экспортируют из Австралии?
Не могу объяснить, что на меня нашло. То ли нервное переутомление, то ли общая усталость или некое одурение. Напряженно пытаясь что-нибудь припомнить, вдруг представила себе австралийскую пустыню вроде Сахары, виденной недавно в кино. Что же там было в этой пустыне? Ах, да, конечно верблюды! Караваны верблюдов! Подняв глаза на профессора, твердо и без колебаний заявляю:
– Австралия экспортирует верблюдов, – и чувствую, что краснею от стыда за свою глупость.
Профессор, забыв про экзамен, залился смехом. Протягивая подписанную зачетную книжку, он сказал, что не помнит такого приятного экзамена, и пожелал дальнейших успехов.
Вспотевшая, ничего не понимающая, выскакиваю из аудитории, а в коридоре мне кричит подружка Снежана:
– Приехали! Они уже приехали!
Да как же я могла забыть? По студенческому обмену к нам приехали замечательные ребята из Германии! Такие же студенты, как и мы. Сегодня они к нам на неделю, а в следующий семестр – мы к ним. Они из Мюнхена. Высокие, красивые, сильные. Мы сразу же все перезнакомились. И сразу же спор – у кого лучше пиво? Мы утверждаем, что чешское, а они – немецкое.
Мы их потащили к «Веселому Прокопу» и устроили соревнование: кто больше выпьет – они или мы. И уже на пятой кружке их заводила, его зовут Бальдур, которого мы сразу стали звать Бальд, согласился:
– Да, пиво ваше неплохое… почти как наше.
– То-то тебя разобрало! Давай еще по одной! И еще!
Все-таки хорошо, что мы живем в Чехии. Здесь все знают немецкий. Наверно потому, что всего десять лет назад Чехия была частью Австро-Венгрии, и государственным языком был немецкий.
А потом мы всей гурьбой пошли в Профессорской дом, где в подвале студенческий клуб, и устроили танцы. Вот уж я натанцевалась.
Наши студенты в традиционных черных пиджаках и полосатых штанах невероятной ширины, как требует мода; студентки – в нарядных платьицах, доходивших иногда до колен, и, за небольшими исключениями, с волосами, подстриженными стилем «бубиконф».
А мюнхенцы – тоже нарядные, в своих фуражках с кантом и лакированными козырьками, со значками в петлицах.
Танцевали всё, что только играли хриплые пластинки: и фокстрот, и вечно юный вальс, и, конечно, увлекательный, захватывающий чарльстон.
А наши ребята кричат:
– Немка, давай еще!
Со мной танцевали все немецкие ребята, а один особенно часто, его товарищи называли фюрст, то есть князь.
И вдруг он что-то сказал, и я как укололась обо что-то, и встала – такое далекое донеслось, что к горлу подхватило.
– Was…Was sagen Sie?.. Что вы сказали?
Он не понял.
– Я не ошиблась? Вы по-русски сказали.
Он заморгал и уставился на меня в упор
– И вы говорите по-русски! Как вас зовут?
– Лидия… Лида… А вас?
– Олег…
– Вы русский?
– Русский. А вы?
– Русская.
– Откуда вы?
– Из Риги.
– А я из Петербурга.
Тут подскочили другие ребята, схватили меня за руки, и потащили в круг. Вокруг пели нашу студенческую песенку:
Будешь очень весело смеяться,
Будешь ты мужчин сводить с ума…
И припев
Шуршали кружева, отчего? Почему?
Звучали голоса, отчего? Почему?
А я следила за немцем Олегом, который растерянно отошел к своим камрадам, оглядываясь, – но меня уже утащили танцевать.
На следующий танец я решилась, подбежала к нему, и мы до конца танцевали только вдвоем, и я всем отказывала, и мы говорили, говорили, не переставая. Я столько лет не говорила так много и долго по-русски!
– Вы знаете Петербург?
– Конечно знаю, мы часто приезжали… У нас там родственники…
– А мы жили на Аптекарском. А в Риге я не был.
– Чудесный город! Похож на Прагу. Я и учиться сюда уехала, потому что Прага похожа на Ригу.
– Долго еще учиться?
– Еще год. А вам?
– Всего полгода, и – прощай альма-матер.
– А ваши родители?
– Они в Мюнхене живут. Они любят Германию.
– Мои родители тоже любят Германию. А вы?
– Я люблю Америку.
– Не может быть!
– Почему?
– Потому, что я тоже люблю Америку. Никогда не была, но всё американское нравится. И машины, и моды, и фильмы, и актеры, и джаз американский…
– Джаз – шикарный! К нам приезжали американские негры – как они играли! Один на саксофоне выдал целый концерт…
– Так хочется одним глазком посмотреть, как там живут! А еще лучше уехать!
– …Нет, я не танцую. Нет, я занята. Олег, из-за вас я всем отказываю, видите, на какие жертвы я иду ради разговора с вами!
– А я? Я тоже ни с кем не танцую, только с вами! Нет, нет, Бальдур, с этой девушкой я танцую! Да-да, только я, извини, камрад.
– Бальдур – ваш начальник?
– Кто? Бальд? Ха-ха! Он мой однокурсник. Он начальник, да не надо мной.
– А над кем?
– В своей партии. В университете есть ячейка их партии, он ее вождь. Ха-ха – вождь! Он свой парень.
– Какая партия?
– Немецкая рабочая партия.
– Как рабочая? Коммунисты?
– Ха-ха-ха! Коммунисты для них враги! Они национальные рабочие, социалисты… Кажется, так называется… Да Бог с ними, Лида, со всеми партиями, давайте танцевать. Что там заиграли? Чарлстон?
– Чарлстон.
– Начали?
– Раз-два-три! Пошли!
Граммофонная пластинка,
Прошлогодняя новинка,
Стонет, кашляет, орет,
Созывая весь народ.
На другой день – футбольный матч. Наши – против мюнхенцев.
– Ах, ты, Немка, за своих болеешь!
– Неправда! Я болею за наших!
– Не знаю, кто у тебя «наши». А когда нам мюнхенцы гол забили, ты аплодировала, я видел.
Ничья! Пять-пять. После матча мы с Олегом пошли гулять по Праге.
– А почему они тебя Немкой зовут?
– Это прозвище такое. У нас у всех прозвища. Вот, Клаус – он Серый кот. Анна – Коза-дереза.
– Нет, а почему Немка?
– Наверно, потому что мои родители немцы.
– Так ты действительно немка?
– Мы из Риги.
– Остейзские, значит.
– Да.
– Прости, пожалуйста, а как твоя фамилия?
– Моя? – удивилась она вопросу. – Я разве не сказала? Тизенгаузен.
Тут пришел через удивляться Олегу.
– Как Тизенгаузен?
– Так. Фон Тизенгаузен.
– А вятский губернатор не твой родственник?
– Мой. И сенатор Тизенгаузен родственник.
Олег даже отодвинулся от нее.
– Так вот почему ты так хорошо по-русски говоришь.
Лида пожала плечами и перешла на родной.
– Конечно. А ты?
– И я.
– А твоя как фамилия. Я только знаю, что ты – фюрст.
– Это прозвище. Но, вообще-то, я – князь Олег Олонецкий.
Лида встала и сделала книксен.
– Графиня Лидия фон Тизенгаузен.
Тут они оба расхохотались, и Олег в порыве даже обнял девушку.
– Твои родители живы?
– Конечно. Они живут в нашем имении в Латвии. А еще одно имение у моих родителей в Литве. Между прочим – мое приданое, – лукаво подмигнула она.
– Ага, богатая невеста!
– В наше время, разумеется, всякое приданное – чепуха, главный расчет на собственные силы. Но, знаешь, имение – это оборотный капитал. Я хочу после университета открыть собственную юридическую практику. Вот тогда имение мне пригодится.
Олег удивленно смотрел на нее. Никогда не видел таких девушек, у которых жизнь расписана наперед.
Она стала танцевать, и Марек крепко прижимался к ней, так крепко, что она испугалась, а когда сумела оторваться от него, то наткнулась на удивленный взгляд ассистентки профессора Долберга.
Сначала она решила, что ее окликает кто-то из однокурсников.
– Вы, я вижу, веселитесь.
– Да, фрау Мольтке, я ужасно люблю веселиться, не так часто удается так повеселиться, мы же сдавали экзамены, фрау Мольтке, можем мы повеселиться после экзаменов.
– Да, разумеется. А как ваша работа, фон Тизенгаузен?
Лида смутилась, потом призналась, что забросила работу. У ассистентки Долберга вытянулось лицо.
– Мы очень рассчитываем на вас, фон Тизенгаузен. Вы же одна из лучших наших студенток.
– Да, – краснея и чувствуя, что краснее, и от того еще больше смущаясь, сказала Лида, – я завтра же, завтра утром, вернусь к работе.
Ассистентка отошла, а Лиде стало стыдно; она стала себя успокаивать, что нет ничего страшного, ничего плохого, и ничего плохого она не сделала, просто забросила свою работу, она к ней вернется, очень интересная тема дипломной работы, и Дольберг похвалил.
«Мы возлагаем на вас большие надежды», помнила она слова ассистентки, это «мы» означало и Долберга, и других, наверно, профессоров, и слова крутились в голове и означали, что ее могут оставить на кафедре, и она станет преподавателем. Хотя ей и хотелось на практическую работу – она уже наводила справки и в суде, и в прокуратуре, и в нескольких адвокатских конторах. «Мы будем вам рады, сказали ей в пражской прокуратуре, хотя бы потому, что очень редко образованные барышни идут на такую скучную службу, как наша.»
Но ее пригласил на танец незнакомый господин в смокинге, и она улыбалась ему, и отвечала на глупые вопросы, и ни о какой работе, ни о какой ассистентке не думала, и позабыла, казалось, навсегда.
В свете фар проезжавших автомобилей она возвращалась домой, наполненная студенческим балом, и Мареком, и танцами, и когда поднялась по лестнице и вставила ключ в замок – ничего не вспомнила. Но когда замок щелкнул, то и в голове прозвучал щелчок и она услышала слова:
«Мы возлагаем на вас большие надежды».
Да, сказала она себе, завтра утром я сяду за работу. Обязательно сяду.
PARIS, АРТУР
Новая моя работа так же резко отличается от прежней, как окружавший меня нынче пейзаж: в Иерусалиме я был сам себе голова, в Париже подчиняюсь боссу и отсиживаю на работе строго определенные часы. С другой стороны, Ближний Восток считается задворками, а Париж – центром политической жизни Европы.
Концерн Ульштайнов в Париже давно представляет Лео Шталь. Он старше меня примерно двадцатью годами… Широкоплечий, тяжеловесный баварец иудейского вероисповедания, ветеран Первой мировой войны, наградившей его хромотой и железным крестом… Скрупулезно честный, до педантичности обязательный работник, однако, к несчастью, не столько журналист, сколько бюрократ. Атмосфера в нашей редакции заметно отдает интернатом или казармой…
Шталь отнюдь не тиран или придира, из каждой поездки в Берлин он возвращается с очередной прибавкой к жалованию для своих подчиненных, однако журналистику он полностью сводил к канцелярской службе. Он запирает нас на весь день в конторе. Что бы ни творилось во Франции, Шталь не считает нужным вести репортаж с места события, – нам следует пролистывать французские газеты и бюллетени пресс-агентств, делать выжимки и перелагать их сообщения. За год службы в Париже мне лишь один раз – и то после трех месяцев работы – довелось присутствовать на заседании парламента, хотя я ежедневно описываю и комментирую происходившие там прения…
По утрам в 3.45 я выпиваю в одном из ночных бистро между Биржей и Центральным рынком кружку кофе с ромом и закусываю круассаном. Я исполняю этот обряд, что бы мне ни пришлось съесть или выпить во время ночного дежурства, поскольку завтрак символизирует начало нормального рабочего дня. Ради столь раннего часа я позволяю себе глоток рома – в сочетании с обжигающим кофе-эспрессо он оживляет и приводит в порядок нервы.
В бистро толпятся разносчики газет, грузчики с рынка, мусорщики. Они завтракают стаканом перно с маленькой чесночной сосиской. Я не могу оторваться от этого зрелища: полусонный человек дрожащей рукой подносит ко рту стакан зеленовато-желтой жидкости, и после первого же глотка дрожь исчезает, человек как будто заряжается силой, энергией на весь трудный день. Это кажется колдовством. По-настоящему, кофе и круассанами, эти люди завтракают час или два спустя…
В начале пятого разносчик из «Ашетт» приносит шестнадцать главных утренних газет, хранящих запах типографской краски. За пятьдесят минут я пролистываю их, перевариваю, размечаю, делаю вырезки. У меня остается примерно столько же времени, чтобы подготовиться к девятиминутному разговору с Берлином в 5.45, когда я должен передать репортаж не менее чем в тысячу слов. Это настоящий акробатический трюк – ведь в эту тысячу слов я втискиваю полный обзор деятельности различных французских партий, причем как во внутренней политике, так и на международной арене.
В 6.45 я диктую по телефону еще семьсот слов – преимущественно новости (уже без комментариев), мелочевку, смесь.
В 7.30 – третий и последний утренний звонок в Берлин, на сей раз конфиденциальный, не в концерн Ульштайнов, а в агентство новостей Социал-демократической партии Германии, ибо втайне все парижские корреспонденты либерально капиталистического треста Ульштайнов являются также корреспондентами агентства новостей социал-демократической партии. Втайне, разумеется, только от внешнего мира и от читателей, а так и Ульштайны, и социалисты в курсе этого занятного соглашения: с 6.45 до 7.30 из буржуазного корреспондента я превращаюсь в социалистического и передаю в «Социалистишер прессединст» сокращенную и должным образом окрашенную версию своего репортажа.
Для заграничного корреспондента нет ничего необычного, а тем более постыдного, в работе на несколько газет более или менее различной политической ориентации – лишь бы они не были откровенно враждебны друг другу, ведь немногие органы печати могут содержать во всех столицах мира штатных журналистов на полном окладе. Но в данном случае покровительственно-небрежно, точно к бедному родственнику, мы относимся к Социал-демократической партии Германии, сильнейшей из немецких партий. Я упоминаю об этом, чтобы подчеркнуть нелепость ситуации: такая мощная партия – и не может содержать в Париже собственного корреспондента. Однако типично для социалистов всего мира, и тут одна из причин их упадка и гибели.
За последние тридцать лет немецкие, австрийские, французские и британские социал-демократы не раз приходили к власти либо как абсолютное парламентское большинство, либо в коалиции с союзниками, но никому из них не удалось создать полноценную ежедневную газету с массовым тиражом – и британская «Дейли геральд», и французская «Популэр», и немецкая «Форвертс» остаются занудно-провинциальными партийными листками и не могут конкурировать с газетами политических оппонентов даже в ту пору, когда эти оппоненты терпят поражение и превращаются в меньшинство.
Полагаю, вся беда в недостатке воображения, а главное – в недостатке человеческого отношения к людям. Социал-бюрократы видят в «народе» лишь объект своей пропаганды, а не живых людей, с собственными вкусами, интересами, предрассудками, которые нужно понимать и разделять, если хочешь преобразить мир.
Хотя большинство социалистических лидеров «вышли из народа», они больше не принадлежат к народу, они стремятся контролировать людей, манипулировать ими, не отождествляя с ними себя. Интонация их больше всего годится для памфлета или лекции, а такой язык современное человечество не воспринимает.
«Дейли геральд», «Популэр» и «Форвертс» так и не освободились из плена этой мертвящей традиции. Социалисты могут изменить закон-другой, реформировать какие-то учреждения, но не атмосферу, не мировоззрение людей, которыми они правят, и в результате социал-демократия оказывается исторически обречена. Я еще не сопоставляю преимущества социалистического и коммунистического движения, однако, обслуживая в качестве корреспондента социалистическую партию, я ощущаю исходившую от нее апатию, близкую к застою и предвещавшую ей печальную судьбу.
Наши сообщения – в целом честные и добросовестные, в соответствии с великой либеральной традицией, которую Ульштайны отстаивали на протяжении почти столетия. Я ни разу не вставил в статью или в новости злонамеренную ложь. Разумеется, практически каждое сообщение из парижского корпункта имеет подобающий политический и мировоззренческий оттенок, однако оттенок сугубо достойный, «прогрессивный». В этом отношении мы со Шталем живем душа в душу.
Как ни странно, о политике мы не говорим, впрочем, этого и не требуется, поскольку мы оба инстинктивно придерживаемся одних и тех же взглядов. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, мы принадлежим к одной эпохе, к одной и той же среде: оба – уроженцы Центральной Европы, вскормленные немецкой культурой; мы поддерживаем Веймарскую республику, однако, благодаря наследственной примеси иудейского космополитизма, совершенно чужды германскому шовинизму.
Мы пылко выступаем против войны,
против милитаризма,
против реакции,
за «Локарно» и «Рапалло», то есть за франко-германское и российско-германское сотрудничество,
за Пакт Келлога, ставивший войну вне закона,
за Лигу Наций, карающую любого агрессора,
за «объединенную Европу» Бриана.
Мы прохладно относимся к Британии, провинившейся перед нами тем, что она остается колониальной империей (как, впрочем, и Франция, но кто воспринимал ее всерьез?), и тем, что она своей «макиавеллиевской политикой ‘разделяй и властвуй’» препятствует объединению Европы. Мы верим в национальное самоопределение, освобождение колониальных народов и социальный прогресс.
Прогресс воплощается в «левых силах» – либералах, социалистах и коммунистах, различавшихся лишь степенью, а не характером своей прогрессивности.
Ульштайны официально поддерживают демократическую партию Германии, однако ее благонамеренный либерализм кажется устаревшим. По своей политической программе ближе всего нам социалисты, но эти филистимляне вызывают у нас сочувствие, смешанное с презрением.
Коммунисты Германии и Франции много шумят и суетятся, и всё же их бескомпромиссный радикализм производит впечатление, да и за спиной у них стоит Россия, «Великий Социальный Эксперимент», который мы считаем своим долгом изучать непредвзято и даже с симпатией.
Словом, мы, безусловно, сражаемся на стороне добра.
Отстаивая свои взгляды, мы вступаем в благородные, рыцарские битвы. Мы боремся за всеобщее разоружение и за общеевропейскую полицию под эгидой Лиги Наций;
против вздорных притязаний союзников на репарации, которыми союзники придавили юную Веймарскую республику и тем лишь играли на руку националистам и реваншистам.
Мы обличаем идиотизм победителей: у них еще оставался шанс построить новую Европу, а они вновь предаются пустой вражде, самоубийственным раздорам, которым пора уже было отойти в прошлое. О да, мы люди в высшей степени просвещенные и разумные, вот только мы не заметили, как закончился Век Разума и Просвещения.
У нас есть только одно оправдание: мы не подозревали, что живем в эпицентре магнитной бури, что компасы наших слов, так надежно служившие в прошлом, теперь указывают ложный путь…
***
Черная пятница 29 октября 1929 разражается вскоре после моего переезда в Париж. Мы не обращаем внимания на это событие. Понадобилось несколько месяцев, чтобы его отголоски достигли другого берега Атлантики, но как только на Европу обрушивается первая ударная волна, последствия не заставили себя ждать.
Основы потрясены, гибель Европы недалека, но в наших репортажах из Парижа крах Нью-Йоркской биржи едва ли вообще упоминается. В нашей конторе на улице Паскьер мы принимаем его за очередной финансовый кризис и не видем, что начался кризис нашей цивилизации.
В промежутках между напряженной работой в редакции и ночными сменами я пишу каждый месяц очерк-другой для «Фоссише цайтунг» –
о сюрреалистическом кино (только что вышел на экраны фильм Бунюэля «Андалусский пес» с Пьером Батшевым в главной роли, ставший классикой),
о фантастических скандалах вокруг «Газетт дю Франс»
и столь же фантастическом исчезновении белого генерала Кутепова (будучи добрым прогрессистом, Артур, разумеется, не верит, что генерала похитило ГПУ).
о знаменитом театре марионеток Пикколи,
о весне в Париже,
о гидропонике,
об электроэнцефалограммах,
и первых шагах французского звукового кино,
о новой книге Метерлинка
и о теории света, принесшей герцогу де Бройлю Нобелевскую премию 1929 года по физике «за открытие волновой природы электрона».
Кстати, статья существенно меняет судьбу Артура. Он явился к де Бройлю через час после того, как в редакцию пришла телеграмма-молния из Стокгольма. Сам он еще не получил подтверждения, что стал лауреатом. Герцог ликует, как мальчишка, и не пытается скрыть свой восторг. Он дважды переспрашивает Артура:
«Вы уверены, это не ошибка?»
До Артура ему успели позвонить еще два журналиста, задававшие идиотские вопросы насчет пятен на солнце и лучей смерти, так что де Бройлю очень обрадовался, убедившись, что Артур в свое время изучал физику и сохранил глубокий интерес к этой науке. Они говорят три или четыре часа.
Де Бройлю около тридцати семи лет, в этом человеке гений удивительно сочетается с личным обаянием. После встречи Артур ночь напролет исступленно пишет свою статью – популярное изложение той революции в науке и философии, которую несла с собой теория волновой механики Бройлю-Шрёдингера.
Через несколько дней статья выходит в «Фоссише цайтунг»; ее прочел доктор Франц Ульштайн, старший партнер концерна. Он решает, что Артуру следует работать именно в научно-популярной журналистике.
Профессор Йоэль, научный редактор «Фоссише цайтунг», уходит на пенсию, и по настоянию Франца Артура делают его преемником.
Проработав год в Париже, в сентябре 1930 он получает новую должность в Берлине.
PARIS, ЮРИЙ ОЛОНЕЦКИЙ
Хорошая газета! Хорошая газета – та газета, которая долго сохраняет тепло твоего тела. Ты ее под рубашку намотаешь на тело – и спокойно ложись спать. Пусть она торчит из урны, смятая и свернутая в трубку. Это что? «Суар». Толстая-то какая! Страниц двадцать или тридцать, не меньше.
Отлично, эту страницу в левый башмак, эту – в правый башмак. Ноги не замерзнут.
Эти пять страниц, двойных! Вокруг тела. Шик-блеск, как говорит Зуев.
Кстати, где сейчас Зуев? Год назад видел его на собрании молодежи – мы потом пошли в кабачок, у меня десятка залежалась в кармане… Да, «Суар» – это вам не какой-нибудь желтый листок в четыре страницы, здесь страниц двадцать. И осталось почитать. Ага, скачки в Венсене…Не бывал я на скачках… Попробовать, что ли, вдруг… Ничего вдруг не будет, дурак! Ты уже сыграл в карты на вдруг – вот и результат. Да, не пойду на скачки, да и как пойти в таком виде, туда ходят аристократы. А я разве не аристократ? Нет, ты – люмпен, падший ангел…Хи-хи, ангел! Дьявол меня толкнул в тот игорный притон… А тут ангел в башку лезет…
О! Суд над красным писакой Эренбургом! Интересно. Оклеветал миллионера. Ого! Это как же? Красный оклеветал буржуя. Это не клевета, это у красных обычное дело – врать, врать и врать. Кто судится? Ого, миллионер Батя. Из Чехословакии. Что-то я слышал про него. Или читал. Так… так… обувной фабрикант. А, вот откуда эта фамилия известна… Обувь! Во Франции, разумеется. Его обувь не продается, кто ее сюда на рынок пустит, своих хватает… хорошие адвокаты у миллионера. Хорошие… Фотографии… Это кто? Эренбург написано. Какая противная физия. А это адвокаты. Какие морды отъевшиеся… Суд будет в декабре. И что в финале? Конечно, писака проиграет, штраф наложат. Ничего, большевики выплатят, они богатые, музейные ценности продают направо-налево… С деньгами обувными… Обувные, обувные… Что-то мелькнуло…
Туфли женские в коробках! И ботинки продают в коробках!
Картон.
Коробки из-под обуви. Картон не проводник тепла, он его сохраняет. Откуда знаю? Из учебника. На лекции не спал, а слушал лекцию и запомнил про картон. Значит, надо идти к «Самаритэну» или «Лафайету», у них во дворах должны быть пустые картонные коробки. Толстый картон. То, что надо. А как я их потащу. Идиот! Ты их просто разломаешь, перевяжешь бечевкой и отнесешь туда, где будешь спать. Положишь десяток картонок, сверху кусок брезента, что украл на стройке… не украл, а нашел, я не вор… ладно, ладно, нашел никому не нужный кусок брезента, завернешься в него, наверху прекрасная каменная крыша – пролет моста – и спи сколько тебе отпущено Богом.
А чего тебе не хватает? Денег? Чепуха. Под мостом они не имеют цены. Зато в ходу другая валюта. Он о ней догадался в первую ночевку под сводами усть-бавирского моста, понял, что забот не избежать. Даже если ты не приживешься под этим мостом, а станешь менять места ночевки.
«Валютой» под мостом называют вино и табак. Неважно, какой табак и какое вино. Но они – валюта бездомных.
Искать в уличных урнах? Юрий усмехается – городские бродяги в поисках окурков часто опрокидывают урны, а не то что позволят рыться чужим. Чужих бьют, часто не только кулаками, но и камнями, палками, могут спьяну пырнуть ножом.
Все знают всех!
Бродяга с центрального рынка знает бродягу из сквера Сен-Жак, он разрешит ему собирать остатки овощей после закрытия чрева Парижа, а тот в свою очередь будет не против, если столь щедрый коллега придет поспать у башни среди кустов на мягкой травке. Разумеется, пока пришедший полицейский не прогонит обоих. Но полицейский может не прийти ночью, а может появиться только под утро.
Вино достать можно только воровством. Чем это грозит? Тюрьмой. А вот табак… валяется под ногами. Только успевай нагибаться, дурачок.
Когда идешь по улице, тупо выискивая окурки под ногами, едва ли много обнаружишь. Но если встать на автобусной остановке, позади толпящихся, то прекрасно видно кто и что курят, – тот хорошие сигареты, этот самокрутку, тот, в кепке, – трубку (трубку выбивать не будет, точно), а кто-то и сигару. Не гавану, конечно, но неплохую сигарку, которая ценится за крепость табака.
Когда подошел автобус, окурки полетели на тротуар, и Юрий нагнулся за сигарой, но его руку тут же отбросил серый ботинок, и чья-то рука с грязными ногтями подняла окурок. Он выпрямился, возмущенный и сердитый, понял, не он один умный – человек пять парней собирали окурки.
– Видал? – подмигнул один из них и пропал в толпе. Но Юрий заметил нетронутый окурок и успел его поднять.
Парни отошли к стене магазина, ухмыляясь, о чем-то болтая между собой, раскуривали поднятые огрызки.
Ждут следующего автобуса, догадался Юрий, они не дадут мне собрать… Они здесь всегда, это их место «работы». Но есть и другие остановки, и другие маршруты автобусов, не может быть, чтобы на всех остановках стояли такие любители бесплатного курения.
Он отправился к станции метро «Реомюр», в метро курить запрещено, и курильщики должны бросать недокуренные сигареты перед входом… Но здесь уже прошлась метла дворника, и сам он заметал грязь и обрывки билетов.
Но напротив станции есть остановка автобуса! И никаких оборванцев, любителей окурков там нет; по крайней мере, Юрий не увидел. И кто-то курит, а кто-то сидит у стены, и дымок вьется над ним… Юрий перебежал улицу и втиснулся в очередь ожидавших автобуса. О, здесь его ждал улов – он поднял два окурка сигары, несколько окурков сигарет и пару самокруток.
Ему было абсолютно наплевать на прохожих, у которых под ногами он почти ползал. Каждому свое – мелькала мысль, ему сигарета, мне – окурок. Я делаю полезное дело? Очищаю парижский асфальт от мусора.
Он отправился дальше и уже в Марэ разжился тремя хорошими окурками сигарет «Голуаз», посочувствовал себе, что не курит, потом увидел сквер – даже не сквер, а садик между домами, где стояли три скамейки, на одной из которых сидела девушка с книгой, а на другой нянька с ребенком в коляске. Нянька тупо созерцала прохожих и недовольно проводила взглядом Юрия, который уселся на скамейку напротив.
Ему нравилось Марэ. Здесь имелось множество мест, где можно днем спокойно подремать, а ночью забраться под какую-нибудь арку и выспаться. Здесь почему-то нет крыс. Но дождь, вечный враг бездомного, прогоняет. Однажды увидел приоткрытые ворота музея Карнавале, он несколько раз заглядывал в них – какие прекрасные для сна каменные лавки под уютной тенью навеса! Юрий просунул руку и отодвинул засов. Разве я помешаю спать музейным экспонатам, если устроюсь здесь, под их круглосуточным наблюдением? Я же не иду в дом, я остаюсь под окнами, внизу, на камне. Полицейский выгонит? Или сторож? Пусть выгоняет. Но сейчас очень хочется спать.
И он проспал всю ночь спокойно, и проснулся от шума проезжего автомобиля, и сразу же сел, удивленный ранним утром в незнакомом месте.
Теперь он сидел недалеко от музея и раскладывал на скамейке свой улов. Я хороший рыболов, думал он, мой улов удачен. Он расправил свой нечистый носовой платок и распотрошил добычу. Табак из сигарет и самокруток он собрал в платок и завязал его, а прочие окурки оставил в кармане пиджака. Он вспомнил о кисете, маленьком мешочке для табака, который имелся у каждого курящего российского солдата в Великую войну. Хорошо бы иметь такой кисет, удобно для хранения табака. Он почувствовал себя богачом. За табак любой бродяга поделится с ним вином или укажет безопасное место под мостом.
Неожиданно появилась резь в мочевом пузыре. Туалета поблизости не видать.
Пусть лучше лопнет совесть, чем мочевой пузырь, утверждал в таких случаях младший Олонецкий. И был прав, потому что мочевой пузырь мог наделать множество неприятностей, если не сказать – бед. Он оказался в центре Парижа, а вокруг не было общественного туалета, да и до ближайшего кафе надо было пересечь площадь, полную автомобилей и автобусов. Но он все-таки перебежал площадь, чуть не попав под автобус, забежал в кафе и уже бросился вниз, где по расчетам мог находится туалет, как его перехватил официант и мощной рукой выбросил за дверь.
– Сначала закажи, а потом уже ссы сколько влезет! – крикнул он.
Юрий увидел щель между домами, преодолел жгучий стыд и припал к стене. Вокруг ног стало мокро, но, слава Богу, не попал на брюки, обрадовался он, облегчившись и застегивая ширинку.
Начался мелкий дождь. Мелкий, противный, который приносит только раздражение, особенно тем прохожим, которые вышли из дома без зонта. Из кустов выскочили дрозд, сверкнул желтым клювом, взлетел.
Дрозды, как мыши, из-под ног вылетают, ну и дела, вот она Франция.
Хорошо Олегу – живет в чистенькой, уютной стране, играет себе в футбол, получает за это денежки, чем не жизнь? Это не наш грязный, серый, кто-то даже сказал – фиолетовый – Париж. Придумают же – фиолетовый! Наверно, художник какой-то сказал, он его таким увидел, очень редко голубое небо, а там – другое дело, другой коленкор, как говорят портные, фонтаны, цветочки на клумбах, вот что значит Мюнхен.
Юрия окликнули, он резко обернулся, он не любил подобных окриков.
На него смотрел пожилой мужчина в кепке и фартуке поверх рабочей спецовки.
– Эй ты, иди сюда! – позвал мужик.
Олонецкий сунул руку в карман, где лежал складной нож. Носить с собой нож научили соседи по жилью под мостом. Один из них так и говорил, что с ножом жить безопаснее.
– Чего надо? – поинтересовался он.
– Ты клошар?
– Какое твое дело, клошар – не клошар.
– Ты бутылки собираешь? – продолжал неизвестный.
– Ну, собираю. А тебе какое дело?
– Самое прямое. Собирай бутылки для меня.
– Бутылки? – не понял Юрий.
– Бутылки.
– Ишь ты! – он вынул руку из кармана. – Говоришь, бутылки. А какие бутылки?
– Любые бутылки – и те, которые у тебя принимают, и которые не берут.
– А зачем тебе? Или секрет?
– А тебе какое дело зачем? Но раз такой любопытный, слушай – я маслом торгую. Лавка у меня в переулке возле Севастопольского проспекта. Понял?
– Не понял…
– Вот дурак! Масло в бутылки надо разливать. Покупатели любят, когда масло расфасовано. Понял? Одному – литр надо, другому – всего четвертушку. Бутылок не хватает.
– Какой адрес?
Продавец масла назвал.
Юрий покачал головой.
– Ладно. А сколько платить будешь?
У масленщика заранее готов ответ, видно, заранее обдумал.
– За любую бутылку пять сантимов. Маленькая или большая – пять сантимов.
Юрий согласно кивнул головой.
– Завтра принесу.
Те, кто думает, что пустые бутылки валяются повсюду – глубоко заблуждается. Тот, кто считает, что их можно найти у стойбища любых клошаров, – никогда там не бывал.
Клошары обычно бьют бутылки после того, как они пустеют. Или бросают в реку, находя сомнительное удовольствие от звука падения посудины в грязную воду Сены. Или швыряют ими в пробегающих мимо крыс. Да и приобретя бутылку любого вина, клошар просто отбивает горлышко и наливает в свою посуду содержимое. В лучшем случае – протыкает пробку пальцем или попавшейся под руку деревяшкой, чтобы припасть истомившейся глоткой к спасительной влаге.
Олонецкий никогда не видел клошара со штопором. У него имелся собственный перочинный ножом со штопором, шилом и маленькими ножницами – зависть соседей по подмостовой жизни. Он несколько раз открывал им бутылки. К нему относились тепло – он не курил, но в карманах всегда имел окурок-другой, который служил валютой при местном товарообмене. Обычно за окурок сигареты давали кусок хлеба. А за хвост гаванской сигары он получал вдобавок к хлебу сыр и глоток вина.
– Вэн, пэн, фромаж – и день проходит наш! – напевал Юрий, благодарно кивая собрату по бедственному положению.
PRAG. ВЕСНА 1930. ЛИДИЯ ФОН ТИЗЕНГАУЗЕН
Теперь кушай полной ложкой, кушай, ешь, жри, наедайся до отвала, ты же хотела сильных ощущений, ты мечтала о страстях, вот и получай, дура, соблазнил и тебя, дуру, красавец Марек, а ты современная девушка – тебе наплевать и на добрачные половые связи, вот и получила, вот и играй в свои игры, не подумай, что я буду что-то требовать от тебя, не подумай я что хочу, чтобы ты мне женился.
Спасибо, спасибо, я всегда знал, что ты не такая как другие, что вы не как все девчонки, что вы настоящий товарищ и друг.
Ага, значит теперь это называется товарищеские отношения.
А тебе хотелось разрыдаться, тем более такая задержка, ты сдержишь себя, а потом не выдержишь и крикнешь: у тебя есть врач?!
И Марек поймет о каком враче ты спрашиваешь, и заверит, что есть такой врач, не в Праге а Пшерове, в Моравии, никто и знать не будет, он делает аборты, откуда ты знаешь, знаю, потому что нескольких наших девушек туда возил.
Ага, ты ему поставляешь товар, а он оплачивает!
Ну, зачем так грубо! Девушки попадают в… в… как сказать… ну, в определенное положение и им надо помочь…
Хватит, оборвешь ты и сквозь зубы: сколько это стоит. Я привыкла платить за свои ошибки, сама оплачивать свои страсти и грехи.
Марек скажет, что поедет с ней в Пшеров.
Это далеко?
Нет, на поезде.
Значит, далеко.
Нет, недалеко.
Мелькнет в голове: конечно, маршрут ему знаком, но не всё ли равно, он перестал существовать, его нет,
в субботу на вокзале много народа, лето, душно, а в купе окно заперто, ты встанешь в коридоре открыть узкое окно – смотреть на чешские, а потом моравские луга, и почти все пассажиры будут смотреть на луга, подставляя потные лица ветру, и через час с небольшим ты выйдешь из вагона,
и Марек сложит газету, и уверенно поведет через вокзальную площадь, и ты убедишься, что он хорошо знает дорогу, но теперь всё равно, наплевать, ты спросишь: ты хорошо знаешь врача, знаю, знаю, глядя на номер ближайшего дома, произнесет Марек, он русский, здесь, нет, рядом, дом желтого цвета, и Марек уведет тебя по незнакомой улице, заглядывая на номера домов, и ты станешь заглядывать на номера домов, и он, словно забудет куда ведет, закружит по улицам, потом окажется, что надо на соседнюю улицу пройти переулком, на двери нет никакой врачебной таблички, Марек позвонит, и пальцы задрожат.
Это Марек, скажет он, и дверь откроет женщина из тех, которых называют «пышками» и двусмысленно подмигнет Марику, потом тебе, пальцы еще сильнее задрожат, ты возьмешь себя в руки, пышка крикнет в глубину квартиры, хлопнет окно и выйдет человек со всклокоченными волосами, поздоровается, извинится, уйдет, вернется, причесываясь гребешком.
Он ничего не скажет, но ты прочитаешь в глазах, что он хотел сказать, улыбаясь Мареку кривой ухмылкой: всё понятно, раз Марек привез девушку, значит, у девушки проблемы, всё понятно, пройдемте, кабинет там –
он покажет на белую дверь.
За дверью окажется медицинский кабинет, с гинекологическим креслом, шкафами, в стекле которых блестели никелированные инструменты, конечно, не шикарный врачебный кабинет, как в столице, но кабинет. Марека врач выставит за дверь, а ей махнет на кресло, дескать, снимай юбку и что под ней.
Он достанет из шкафа шприц, и ты ляжешь в кресло, почувствуешь укол, вскрикнешь, но врач похлопает ладонью по бедру, успокаивая и зазвенит инструментом. Ты закроешь глаза, чтобы ничего не видеть, но будешь слышать, как врач станет копаться в твоем теле, почувствуешь мгновенную боль, застонешь, но боль уползет в другую часть тела, ты облегченно задышишь. Ты услышишь, как дверь вскрикнет, сквозь прикрытые веки мелькнет давешняя «пышечка», она заберет таз, стоящий на полу, поставит другой и выйдет.
Ты сядешь, тебя вырвет в таз, и туман в голове не даст думать.
Доктор протянет комок ваты.
– Вставайте, всё кончилось. Черт возьми! – вырвется у него.
– Не поминайте, пожалуйста, черта, – попросишь ты.
– А, вы понимаете по-русски?
– Немного, – соврешь ты. Врач отвернется, станет смотреть в окно.
Ты возьмешь вату, тупо посмотришь на нее – зачем? Потом вспомнишь.
– Вам принесли теплой воды. Вот кувшин, мойтесь, – не оборачиваясь произнесет врач.
Ты сядешь и застонешь, не боль, а ее остаток зашевелится где-то внизу живота.
Вода действительно теплая.
– Ничего, ничего, – произнесет врач, всё так же не оборачиваясь, – будете помнить доктора Горгулова.
Ты будешь бояться, надевая юбку, что правая сторона окажется слева. Ты наденешь юбку, но она окажется надетой не той стороной, и ты закусишь губу, и снова снимешь ее, чтобы поменять местами – правая сторона есть правая, а левая сторона есть левая сторона, и застегнешь юбку и пригладишь ее.
И скажешь врачу в спину по-русски:
– Спасибо.
Доктор повернется к ней и тоже по-русски ответит.
– Все в порядке. У девушек, которых привозит ко мне Марек, всегда есть проблемы. Но после визита ко мне все проблемы у девушек исчезают. Вы расплатились с Мареком?
– Да, – равнодушно кивнешь ты.
Ты сделаешь пару шагов к двери. Слабость уйдет. Все-таки я сильная, с уважением к себе подумаешь и потянешь на себя дверь. Марек войдет в кабинет, а ты будешь стоять, ожидая его, не слыша, о чем говорят, но Марек поможет, и вы снова окажетесь на той же улице, и ты снова посмотришь на номер дома, не понимая зачем задираешь голову, и сразу забудешь и номер дома, и сам желтый дом, и не поймешь что всё произошло так быстро, а когда на здании вокзала увидишь часы, то с удивишься – прошло полтора час. Всего полтора? Целых полтора!
Потом в вагоне вспомнишь врача – Горгулов, какая странная фамилия, вроде Горгоны или гула.
ПРЕССА
Он был эмигрантом, о дети!
Она же принцессой была.
Но был он в соку и в расцвете,
Она же давно отцвела.
Ей княжеский титул оставил
Во склеп удалившийся муж.
А он был обычным Зубковым,
И был еще Сашей к тому ж <…>
Тише. Ни звука. Ни слова.
Снова над Западом ночь.
Бедного Сашу Зубкова
Взяли и выслали прочь.
Кончик бильярдного кия
Очень печально торчит.
Жертва зеленого змия,
Саша угрюмо молчит.
Дон-Аминадо
«Александр Зубков снова объявился»
Потеряв службу в люксембургском ресторане, где он служил мэтр д-отелем, Зубков решил предпринять европейское турне с лекцией «Как я женился на принцессе Виктории Гогенцоллерн».
– Лекция будет иметь успех, – рассказывал он своему импресарио. – Я оглашу сохранившиеся у меня письма принцессы и, заодно, переписку с Вильгельмом, который был против нашего брака… Вильгельм предлагал мне за эти письма большие деньги. Но я отказался: честь – прежде всего!
Лекции не состоятся: ни Франция, ни Германия не дали ему въездной визы.
О, Зубков! О, старух покоритель!
О, маяк в эмигрантской судьбе!
Покажи мне такую обитель,
Где поставили б визу тебе.
Лерú
Недавно в один из русских ресторанов Парижа явился господин лет пятидесяти с претензией на элегантность. Внимательно ознакомился с меню и заказал основательный завтрак:
– Для начала – рюмку водки и сборную закуску. Затем – омлет с шампиньонами… Ну, дайте еще ножку жаренного цыпленка и компот! Бутылку бургундского 24 года! Отлично!
Господину подали закуску. Выпил одну рюмку водки, другую. Жадно набросился на закуски, основательно отведав от каждого блюда. Потом на столе появился омлет с шампиньонами.
Гастроном крякнул от удовольствия и, как говорят французы, «энергично атаковал».
Уже большая часть омлета была съедена, когда господин вдруг с отвращением оттолкнул от себя тарелку, и швырнул на стол салфетку и поднял дикий крик:
– Мэтр д-отель! Позовите сейчас же хозяина! Это черт знает что такое!
Хозяин уже бежал на шум.
– В чем дело? Что случилось!
– Помилуйте, это не ресторан, а харчевня! Чем тут кормят! Вы посмотрите только, чем тут кормят!
Хозяин заглянул в тарелку и едва не потерял сознание: в омлете вместе с шампиньонами повар запек двух тараканов…
– Кухня у нас содержится в образцовой чистоте… Тараканов нет. Не понимаю, откуда они могли взяться… Бога ради – простите. Сейчас вам принесут другой омлет!
– Нет уже, благодарю покорно! Больше я к еде не притронусь. Я жалобу на вас подам в полицию! Это издевательство какое-то…
И господин, возмущенный до глубины души, схватил пальто, шляпу и со скандалом покинул ресторан. Само собой разумеется, хозяин не осмелился представить ему счет за выпитую водку, за съеденные закуски и злополучный омлет.
Через 5 минут, убирая со стола, мэтрд-отель заметил на диване коробочку, которую забыл сердитый клиент. Открыл ее и ахнул: в коробочке лежал десяток дохлых тараканов!
Владелец их попросту разрешил проблему бесплатного питания!
В прошлый четверг, в первом часу ночи, молодая писательница Нина Берберова появилась на Монпарнасе в великолепном платье. Рукава с буффами, голубой шелк с цветочками, кринолины…
За ней шли любопытные с разинутыми ртами. Кто-то высказал предположение:
– Может быть, будут крутить фильм?
Нина Берберова вошла в кафэ. Любопытные сейчас же ее окружили. И тут только выяснилось, что пришла она с репетиции «Женитьбы», в костюме Агафьи Тихоновны.
– Я решила сыграть роль «человека-сандвича» и привлечь на писательский бал как можно больше народу!
Вот почему на следующий день на балу Союза писателей и журналистов было несколько завсегдатаев «Ротонды» и «Куполя».
Железная Маска
«Иллюстрированная Россия»
«О советском рае»
Берлин, 9 марта.
Германский инженер Роберт Миш, вернувшийся из Советской России, выпустил брошюру, в которой рассказывает о своей советской службе.
Мишу было обещано 300 р. в месяц, причем говорили, что он может прожить на четверть этой суммы. Он вскоре убедился, что эта сумма совершенно недостаточна при существующих в СССР ценах. В Донецком бассейне Миш нашел 300 коммунистов из Саарской области, которые прибыли полными надежд, но вскоре стали стремиться бежать домой от невыносимых условий жизни. Вместо 7 часов углекопы фактически работают в Донецком бассейне от 10 до 12 часов; с оплатой жалования постоянно происходит задержка. Сам Миш потерял 17 фунтов веса за первые три недели службы. Первое время ему доставлялись еще пакеты с продовольствием из Германии, но затем пакеты стали приходить наполовину пустыми и, кроме того, за них взимали огромную пошлину.
Миш предостерегает немцев от советских посулов.
Погода в Париже
Предположения метеорологического бюро на 10 марта: ясно, затем переменная облачность, возможен снег. Температура без изменения.
«Возрождение» (Paris), 10 марта 1931
«Протест миллионов»
ИНОСТРАННЫЕ РАБОЧИЕ И СПЕЦИАЛИСТЫ ПРИСОЕДИНЯЮТСЯ
К НЕГОДУЮЩЕМУ ПРОТЕСТУ СОВЕТСКИХ ТРУДЯЩИХСЯ.
РАЗГОВОРЫ О «ПРИНУДИТЕЛЬНОМ ТРУДЕ» В СССР – БЕССОВЕСТНАЯ ЛОЖЬ.
ЗАЯВЛЕНИЕ АМЕРИКАНСКОГО ИНЖЕНЕРА АЛЛАЙСА.
ЕЩЕ ОДНО ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ЛЖИВОСТИ КЛЕВЕТЫ «О ПРИНУДИТЕЛЬНОМ ТРУДЕ» В СССР.
КИЕВ. Главный инженер завода «БОЛЬШЕВИК» – бельгиец ЛЕОН ДЕЖУЮ – заявил: «Меня как иностранца захватывают гигантские темпы социалистического строительства СССР. Глубокая реконструкция советской промышленности и сельского хозяйства, огромные достижения в гигантском строительстве невольно бросаются в глаза… О каком «принудительном труде» шумят «защитники угнетенных»?
ВОКРУГ МЕНЯ ПРИНУДИТЕЛЬНОГО ТРУДА НЕ ЧУВСТВУЕТСЯ, Я ЕГО НЕ ВИДЕЛ НИ СРЕДИ ИНЖЕНЕРОВ, НИ СРЕДИ РАБОЧИХ».
БЕРЕЗНИКИ. На Березниковском строительстве состоялись митинги протеста против наглой выходки американской буржуазии. Рабочие механической мастерской дополнительно подписались на 4,560 руб. на заем пятилетки.
ЛЕНИНГРАД. Собрание иностранных специалистов и рабочих единогласно приняло резолюцию, в которой говорится: «Наш долг – громко заявить всему миру: буржуазные деятели установили рекорд наглой лжи, распространяя нелепую клевету о «принудительном труде» в Советским Союзе. Это ложь. ТРУД В СССР СВОБОДЕН. Травля направлена к одной цели – к удушению Советского Союза».
УФА. Волна негодования против клеветы о «принудительном труде» вылилась в мощный подъем трудового энтузиазма среди лесорубов. Лесорубы КАРГАЛИНСКОГО участка организовали субботник и вывезли за один день 336 КУБОМЕТРОВ ЛЕСА. Лесорубы ЗИГАЗИНСКОГО леспромхоза создали 58 УДАРНЫХ БРИГАД для ликвидации прорыва. Бедняки и середняки РОСТОВСКОГО сельсовета, БЛАГОВЕЩЕНСКОГО района, объявили себя ударниками и отрядили в лес 400 ПОДВОД.
20 февраля (РОСТА). Из отдельных глухих уголков продолжают поступать отклики трудящихся на подлую клевету Фиша и его компании о «принудительном труде в Советском Союзе».
«Правда» (Москва) 23 февраля
«Процесс меньшевиков-интервенционистов»
Завтра начнется перед Особым присутствием Верховного суда процесс «Союзного бюро» Ц.К. меньшевиков, возглавлявшего Громаном, Сухановым, Шером и рядом их помощников. После процесса «Промпартии», прямых приказчиков старых хозяев русской жизни, прямых организаторов шпионажа, на скамье подсудимых находятся меньшевики.
В чем обвиняет их заключение прокуратуры и что они признали на предварительном следствии? Обвинение меньшевиков, как и обвинение «Промпартии», полностью опирается на показания самих обвиняемых, которые в ходе следствия должны были раскрыть полную картину своей контрреволюционной деятельности. Они представляли собою организацию части буржуазной интеллигенции, занимавшей довольно видные места в ряде хозяйственных органов советской власти. как в Госплане, ВСНХ, Госбанке, Наркомторге..
«Известия» (Москва), 27 февраля
«Смертной казни нет»
Москва, 9 марта (ТАСС).
Верховным трибунал вынес сегодня по делу меньшевиков следующий приговор: Громан, Шер, Гинзбург, Якубович, Суханов, Петунин, и Финн-Енотаевский приговорены к тюремному заключению на 10 лет. Семь других обвиняемых приговорены к заключению от 5 до 8 лет.
Кельн, 9 марта.
Пять обвиняемых, для которых Крыленко требовал смертной казни, «горячо боролись за свою жизнь», и усиленно каялись в. своих ошибках, признавая, что крушение веры в распад коммунистической партии привело их на путь активного вредительства и расчетов на интервенцию. Суханов, «человек с ораторским дарованием и изумительной крепостью нервов», тем не менее закончил свою речь словами «я ошибался, и мои ошибки были более, нежели преступлением». Как Суханов, так и Якубович, признавая все утверждения обвинительного акта, протестовали только против квалификации их деятельности, как «измены рабочему классу». Попытка Крыленки посадить на скамью подсудимых в лице обвиняемых западную социал-демократию потерпели, по словам Юста, полную неудачу «вследствие типично русской окраски процесса этих героев Достоевского».
«Кёльнише Цейтунг».
«Самоубийство»
Вчера покончил с собой проживающий в Париже, на улице Кадэ 20, русский беженец, ювелир Василевский. Самоубийство вызвано расстройством дел. Василевский был накануне банкротства. После покойного осталась жена и двое детей.
«Возрождение» (Париж), 10 марта
Совет Труда и Обороны постановил 18 апреля 1931 года, что за 20 месяцев будет построен канал между Белым и Балтийским морями протяженностью 140 миль. Вся ответственность за строительство возложена на ОГПУ.
«Правда» (Москва)
BERLIN. 1931. АРТУР
Он писал для газетно-журнального концерна Ульштайн:
об электронах,
хромосомах,
кораблях-авианосцах,
неандертальцах,
радио в автомобилях,
циклотронах,
Плутоне,
стереофонической записи
гигиенических тампонах,
реактивных двигателях,
скотче,
вакцине против тифа,
супермаркетах,
спиральных галактиках,
стиральных машинах,
муравьях,
фреоне,
дефибриляторе,
дирижаблях
и сам летал на дирижабле LZ 127 Graf Zeppelin в конце июля 1931 года над советской частью Арктики. Артур представлял газету во время полета.
Неожиданно для себя он влюбился в эти огромные летающие механизмы, совсем не похожие на сигары, как их прозвали журналисты, – больше похожие на китов, которые спокойно плыли в воздушном океане.
Ему хотелось погладить дирижабль, как гладят кошку.
«Дирижабль LZ 127 Graf Zeppelin уже испытали в дальних полетах. Он совершил кругосветное путешествие, пролетев над двумя океанами, не сделав посадки на всем пути от Берлина до Токио. Он летал на Восток, летал в Москву, но за полярный круг он летел впервые.
В 1931 году в Арктику должен направиться известный полярный исследователь Хуберт Уилкинс на подводной лодке U-Boot ‘Наутилус’.
Встреча с LZ 127 ‘Граф Цеппелин’ планировалась в районе Северного полюса.
Утром 24 июля 1931 в торжественной обстановке дирижабль ‘Граф Цеппелин’ стартовал из Фридрихсхафена, через шесть часов уже был в Берлине, где сделал 8-часовую остановку для приема почты, полетел через Штеттин, Хельсинки и Нарву в Ленинград.
В 8 часов вечера 25 июля дирижабль пролетел над улицами Ленинграда и снизился для посадки.
26 июля воздушный корабль, швартовавшийся на Комендантском аэродроме, в 11 часов утра отделился от причальной мачты, взял курс на Петрозаводск по маршруту Ленинград – Ладожское озеро – Онежское озеро – устье Онеги – Архангельск.
Через 37 часов он уже парил над архипелагом Франца-Иосифа.
Дирижабль с научными целями пролетел над значительной частью советской Арктики: Земля Франца-Иосифа – Северная Земля – Мыс Челюскин – Диксон, Новая Земля – Архангельск, произведя при этом подробную аэрофотосъtмку. Во время арктического полета на его борту находились советские, германские, шведские и американские ученые: д-р Гуго Эккерер, командир дирижабля, известный советский ученый проф. Р. Л. Cамойлович – руководитель экспедиции, аэролог профессор П. А. Молчанов, впервые с успехом испытавший в Арктике свое замечательное изобретение – радиозонд.
Профессор Самойлович рассказывал журналистам:
– По островам Арктики рассеяны наши зимовки, форпосты социализма yа Севере. Каждый день зимовки сообщают по радио всему миру об арктической погоде.
Идя над этими зимовками, дирижабль разбросал по воздуху с десяток радиозондов Молчанова.
К шару-пилоту величиною почти с детский воздушный шар крепятся метеорологические автоматические приборы и крошечный передатчик. Передатчик автоматически передает в эфир сигналы, которые записывают приборы. Вся ‘радиостанция’ весит не больше килограмма, но она слышна на 25 километров/ Выпустив в Арктике шары-пилоты, дирижабль аккуратно принимал их сигналы. Погода сама сообщала о себе.
Во время перелtта дирижабль совершил посадку на воду в бухте Тихой острова Гукера. Только 15 минут потребовалось, чтобы обменяться почтой с ледоколом ‘Малыгин’. Дирижабль свободно опустился на полярную воду и свободно поднялся.
Это была своего рода рекламная акция, на дирижабле находились 50.000 почтовых отправлений, присланных практически со всего света, с массой примерно 300 кг. Корабль-партнtр, советский ледокол ‘Малыгин’, на котором во время этого плаванья находился итальянский воздухоплаватель Умберто Нобиле, передал на дирижабль 120 кг почты.
Почтовые отправления, отправленные, в основном, филателистами разных стран мира (общим количеством 46444), погашенные в Арктике, стали одним из источников финансирования экспедиции .
После дирижабль проследовал в сторону Арктического мыса, северной оконечности Северной Земли, экспедиция углубилась в Таймырский полуостров и, пролетев над озером Таймыр, направилась к устью Енисея. Сбросив над Диксоном привезенные из Ленинграда провиант и прессу, ‘Граф Цеппелин’ направился к мысу Желания, северной оконечности Новой Земли.
Встреча с Хубертом Вилкинсом из-за неполадок на его подводной лодке так и не состоялась.
Пролетев над всей Новой Землёй от севера до юга, дирижабль направился в сторону Ленинграда. Он пролетел над Арктикой по замкнутой петле 13 200 километров, 91 час потребовался для того, чтобы пройти по пути, который четверть века назад занял бы два года.
Впервые время в Арктике исчисляется часами и минутами. Корзина со свежей земляникой, которую дирижабль взял для остающегося на вторую зимовку на Северной Земле геолога Урванцова, была знаком великой победы времени над ледяной пустыней.
Встречая и провожая дирижабль, когда он казался в лучах вечернего солнца только что отлитой из серебра остывающей громадой, видя его плывущим над улицами и площадями, мы были свидетелями этой исторической победы науки над ‘неумолимой’ природой».
Артур поставил точку в репортаже и пошел к радисту – передать в газету.
Профессор Самойлович будет расстрелян в 1939 году, профессор Молчанов застрелен конвоиром при следовании этапа заключенных из Ленинграда осенью 1941 года.
Но это в будущем, и наш герой об этом пока не знает.
Артур работал редактором научного отдела в газете «Vossische Zeitung», выпускавшейся издательством «Ульштайн», научным консультантом издательства, а также подрабатывал в разных газетах – независимых, либеральных, социал-демократических (главное, чтобы они не конфликтовали друг с другом).
Политические события тем временем нарастали и катастрофа становилась всё неотвратимее.
Больше всего Артура беспокоил мировой экономический кризис, стремительный рост безработицы и нарастающая угроза нацизма. Безработными в Германии была треть трудоспособного населения; страна находилась в состоянии скрытой гражданской войны, и тому, кто не желал оказаться в положении жертвы, смятенной надвигающейся бурей, было необходимо сделать свой политический выбор.
Коммунизм, за которым стоял могучий Советский Союз, казался Артуру Великим Экспериментом и единственной силой, которая могла бы оказать сопротивление нацизму. Красная звезда должна победить свастику.
Правда, кое-что в советской системе вызывало у него сомнения, что-то заслуживало критики, но не было явных причин с порога отвергать всю систему – так поступали лишь консерваторы и реакционеры, – те самые, кто придерживался благосклонного нейтралитета по отношению к итальянскому и немецкому фашизму. Среди прогрессивной интеллигенции раздавались одинокие голоса Бертрана Рассела и Герберта Уэллса, с самого начала решительно настроенных против советской власти. Но таких голосов было немного, и к ним никто не прислушивался…
Артур разбирал почту, пришедшую в редакцию, отбрасывал в сторону жалобы и претензии (это не его работа, пусть другой отдел разбирается). Он вскрыл письмо с непонятным обратным адресом, прочитал, хмыкнул, позвал коллегу, сидящего за другим столом, у окна:
– Смотрите, Герхард, шпиономания не улеглась! Какой-то доброжелатель обещает разоблачения коммунистических депутатов в рейхстаге.
Коллега поморщился.
– Наверно, рассказывает о «руке Москвы»…
– Вы угадали.
– И просит за свои разоблачения десять тысяч марок, не иначе.
Артур повернулся к нему.
– Вы уже читали это письмо?
Они оба захохотали.
– Конечно, не читал, но все разоблачители похожи один на другого. Можете выбросить письмо в мусорную корзину.
– Я так и сделаю, – кивнул Артур и бросил листок урну.
Когда Артур вышел по делам из кабинета, Герхард достал злополучное письмо и спрятал в кармане.
ПРЕССА
Исчерпав безрезультатно все средства борьбы против просто национал-социалистского движения в Германии, ГПУ взялось за последнее оружие, за так называемый моральный террор – средство политического и морального отравления при помощи фабрикуемых документов Первые «документы» были выпущены 14 сентября 1930 г. и фотографически воспроизведены в парижской газете «Борьба», издаваемой бывшим зампредом в Париже Беседовским. Цель их была доказать материальную связь национал-социалистов с большевиками. «Документы» эти гласили:
1.«200 (двести) штук получил Зальцбург. 10 июня 1930 г. Адольф».
2.«Совершенно доверительно товарищу Любченко. Прага. Витеска, 16. При сем квитанция Адольфа на 200 штук немецкого товара в счет отдаленных соседей. Прошу записать их на счет Виктора-старшего». Подпись.
Под Адольфом здесь подразумевается не кто иной, как… Адольф Хитлер! Беседовский утверждал, что нац.-соц. получали деньги от большевиков регулярно и что шифрованные квитанции на них хранятся в московских архивах.»
«Völkischer Beobachter», 21 апреля
МОСКВА, АПРЕЛЬ
Сталин перечитал лежащую перед ним бумагу и поднял глаза на председателя ОГПУ.
– Кто об этот знал? – в упор спросил он.
Менжинский выдержал взгляд.
– Только наш сотрудник в парижской резидентуре и еще один – в берлинской.
– А в разведке?
Менжинский не хотел отвечать; получалось, что ОГПУ следит за деятельностью коллег из разведывательного управления РККА. Но Сталин продолжал сверлить его глазами.
– Комбриг Таиров.
– Вы мне рассказываете об операции с долларами, а я спрашиваю о другом, – нахмурился людоед.
Менжинский выдохнул – ах, вот чем он интересуется.
– Передача денег национальным социалистам шла по линии Коминтерна.
– Перекладываете ответственность на Коминтерн?
Начальник ОГПУ отрицательно покачал головой.
– Нет, товарищ Сталин, не перекладываю. Деньги шли через каналы Коминтерна.
Сталин отвернулся, отошел к столу, перебрал бумаги. Менжинский ждал. Наконец Сталин сказал:
– Проведите тщательное расследование. Найдите виновного.
Начальник ОГПУ кивнул. Блеснуло его пенснэ.
– Найдем, товарищ Сталин.
BERLIN, АПРЕЛЬ
Лидер партии национальных социалистов Гитлер проснулся с мыслью, что не сделано что-то важное.
Что же важное?
Он потянулся к блокноту, а тот словно ждал его руки – сам открылся.
Прочитал вчерашнюю запись: «Выяснить откуда про $.»
Он всё вспомнил и вызвал человека, ответственного за безопасность. Его звали Линдеман. Гитлер знал его со времен войны, тогда Линдеман был его командиром. Гитлер ему доверял – Линдеман одним из первых армейских офицеров примкнул в национальным социалистам, – не какой-нибудь отступник… Он помнил этих отступников… Линдеман не такой, он верный. Линдеман занимался всей цепочкой, и где-то она обрывалась. Но где ? Пусть ищет и найдет.
Цепочка где-то оборвалась. Значит, давайте с начала. Деньги получены где? – Там.
Так? – Так.
Получал их… Да, именно он. Ему деньги передал курьер… Да, он. А кто курьеру передал деньги?
Линдеман приказал найти и доставить к нему человека, передавшего деньги курьеру.
– Ты помнишь, сколько там было?
– Конечно, помню. Три тысячи долларов. Я запомнил – все сотенными. А одна сотня – десятками.
Линдеман задумался.
– Очень интересно.
Человек занервничал.
– А что? Что случилось? Сколько не хватает?
Линдеман отмахнулся.
– Всё в порядке, всё хватает, не психуй. А вот тот, от кого ты деньги получил… кто такой? Ты его знаешь?
– Откуда? Первый раз видел. Мне сказали – будет парень с синей куртке с отворотами…А что?
Линдеман успокоил.
– Да ничего. Вот откуда он взялся… Что-то в нем особенное не заметил?
Тот задумался.
– Да нет. Обычный пролетарий. В синей курточке, в фуражечке…
– Как у красных фронтовиков?
– Ага.
– Вот тебе и ага! Значит, он коммунист?
– Откуда я знаю? А почему бы и нет?
Линдеман обрадовался – что-то забрезжило.
– Значит, искать надо там…
– Не думаю. Не думаю… Хотя там тоже у нас могут быть… тайные доброжелатели…
– Или специально подбрасывают нам этого типа…
Вырезка из газеты Беседовского была положена не только на стол товарищу Гитлеру, но и на стол товарищу Киппенбергеру, который ведал безопасностью в ЦК компартии Германии, а не только занимал место депутата рейхстага и члена его военной комиссии. Киппенбергер удивился. Фальшивка, первое что пришло в голову.
Стоп, это идет от белогвардейцев, значит они специально состряпали подобную чушь, чтобы скомпрометировать товарищей из Москвы. Но кто конкретно? Надо выяснить.
Что за постоянный курьер? – задумался Киппенбергер. – Очень интересно. Что это за курьер? Дипломатический курьер… Курьер Коминтерна… Надо искать.
И вот еще. Письмо в газету. Автор грозит опубликовать разоблачения. Письмо передал сочувствующий нам журналист из концерна «Ульштайн». Журналист не вник в суть дела, а товарищ Киппенбергер сразу почувствовал, чем это пахнет. Пахнет дурно.
Бывший поручик Крошко, а сейчас агент ОГПУ, помогал эмигранту Григорьеву собирать картотеку на советских деятелей. Иногда Григорьев поставлял газетам пикантные подробности «из жизни советских вождей». В свое время Крошко сделал копии картотеки и передал чекистскому начальству.
Сегодня он пришел с поздравлениями:
– Владимир Григорьевич, поздравляю. Успех. Все газеты перепечатывают заметку из газеты Беседовского – и немцы, и французы… Какие заголовки! Наци получают деньги от большевиков! Такого не может быть! Позор нацистам!
Григорьев согласно кивал, слушая своего молодого помощника.
– Ну, почему же не может быть? Бывает.
Крошко поддакнул.
– Да-да, отлично задумано!
– Да нет, – улыбнулся Григорьев.
– Как нет? Это же мы… мы с вами вместе придумали… вот здесь…
Глаза Григорьева смеялись.
– Да нет, нет, мой дорогой. Самое грустное в сей сенсации, что всё действительно так.
– Не может быть!
– Может. И еще не такое бывает, дорогой мой. Деньги передавал постоянный курьер. Впрочем, это уже вчерашний день. Сенсации живут недолго. Давайте-ка лучше посмотрим вот на материал об американских сенаторах, которые ратуют за признание большевиков.
PARIS. МИШЕЛЬ
На Лионском вокзале в такси Мишеля садится с чемоданом человек в котелке, с усиками – из той породы, глядя на которого можно сразу определить профессию: «из сыскного».
Мишель не ошибается.
– Мне надо сделать несколько поездок, – укладывая чемодан в багажник, объявляет пассажир. – Вот аванс, чтобы вы не беспокоились, – протягивает деньги.
Мишель равнодушно пожимает плечами, но деньги забирает.
Одни пассажиры такси едут молча, у других же есть потребность разговаривать. Обычно приходится выслушивать всякий вздор, но иногда бывает очень интересно.
– Бульвар Гей-Люссак 16, пожалуйста, – называет адрес пассажир.
Мишель хмыкает – по этому адресу находится ночлежка.
– Известный адрес? – понимает ухмылку пассажир.
– Ночлежный дом, – согласно кивает шофер.
– Я частный сыщик, –пассажир показывает Мишелю документ.
«Слава Богу, не жулик», – мелькает в голове водителя, и он согласно кивает головой.
– Разыскиваю одну даму. Очень богатая дама из Лиона. Она владеет тремя шестиэтажными доходными домами, громадным складом строительных материалов и двумя фабриками бижутерии. Но каждый год весной с ней что-то происходит. Она исчезает из дома. Началось это восемь лет назад. Ее дочь сообщила в полицию, и начались энергичные розыски. Все думали, что она стала жертвой преступников – с целью выкупа. Целый месяц ее разыскивали и – безрезультатно. Вдруг она появилась в своей вилле, грязная, оборванная, осунувшаяся. Пришедшей полиции она отказалась сообщить, что с нею происходило в течение месяца. Прошло около года, и в конце мая она снова исчезла. На этот раз дочь обратилась в наше бюро. Из опроса служанки выяснилось, что хозяйка вернулась домой в лохмотьях, с замученным лицом. Мы подумали, что она провела месяц в трущобах. Ознакомились с полицейским расследованием, поняли, что в Лионе её искать нечего, и перенесли поиски в Париж. Я и мой коллега стали обходить ночлежные дома, искать в скверах и парках, под мостами. После трехнедельных поисков я напал на ее след.
– Сумасшедшая? – предполагает Мишель.
– Не совсем, – объясняет сыщик. – Врачи так не утверждают. Это вроде болезни – уехать в Париж и зажить иной жизнью. Попадая в Париж, быстро преображается в бродягу, потому что, постоянно находясь в состоянии опьянения, теряет способность следить за собою. Для ночевки всегда выбирает людные клошарные места, и ей помогают устроиться около какой-нибудь женщины. Из-под мостов она уходит одна и отсутствует не больше пары часов. К вечеру у нее возникает желание переменить свое «местожительство», она идет к другому мосту или в сквер. Она обладает талантом рассказчика, создала вокруг себя почитателей, бродяги часами слушают ее рассказы. Через какое-то время наступает пресыщение и отвращение к пьянству, и тогда она покорно возвращается домой. Обычно через три-три с половиной недели. Как раз этот срок ее исчезновения наступил. Остановите, пожалуйста.
Мишель тормозит у Нового моста.
– Подождите меня, – просит сыщик и показывает вниз. – Видите компания клошаров? Начну выяснять.
Клошары играют в карты и равнодушно выслушивают нежданного посетителя. Никто из них не знает женщины, о которой он говорил.
– Впрочем, может он знает? – предположил один них и показал на лежащего вдалеке бродягу. – Он бутылки собирает, все набережные исходил.
На подстеленных газетах лежит молодой человек, накрытый грязным пиджаком. В руках держит книжку.
«Клошар с книжкой – интересно.»
– Добрый день, – здоровается сыщик.
Юрий Олонецкий, ибо это он, садится.
– Если он добрый, то здравствуйте.
– Что вы читаете?
Бродяга не удивляется вопросу.
– Это работа русского философа Лосского. Но вас, вероятно, интересует что-то другое? Вы, наверно, полицейский? Я могу показать документы, они у меня в полном порядке.
– Я частный сыщик. Ваши документы меня не интересуют.
– А что же интересует? Или – кто? – спрашивает Юрий.
Сыщик всматривается в него.
– Вы производите впечатление интеллигентного человека.
– Я еще могу производить впечатление? Не может такого быть!
Сыщик морщится и вынимает из кармана фотографию.
– Вы не встречали эту женщину?
Юрий отворачивается – за бесплатно только птички поют, как говорил великий Шаляпин.
– Понял! – восклицает сыщик и протягивает ему десять франков.
– Это Матильда, – забирая деньги, произносит Олонецкий. – Да! Ее еще зовут «баронессой». Сколько лет этому фото? – любопытствует он.
– Восемь. А почему вы спрашиваете?
Юрий усмехается.
– Когда ее увидите, поймете.
– А где я ее увижу?
– Еще десять франков, мсье.
Сыщик протягивает деньги.
– Под этим мостом она сегодня не живет…
– Живет?.. – переспрашивает сыщик.
– Да! Она сама так объявляет: сегодня я живу под вашим мостом, вот моя плата за постой и угощает всех вином.
– И вас?
– И меня.
– Так где она сегодня?
– Под мостом Александра Третьего. Это точно, как часы на мэрии девятого округа, мсье. Она и меня приглашала…
– Понятно… – сыщик встает, размышляя.
– …Ничего вам не понятно! – обижается Олонецкий. – Несчастная женщина… мания величия… когда она выпьет свою дозу…
– …Какая у нее доза?
– Три стакана белого вина, самого дешевого… Иногда закусывает хлебом и колбасой, иногда кусочком сыра… Глаза загораются, начинает рассказывать…
– Вы что-нибудь помните из ее рассказов?
Олонецкий машет рукой.
– У нее ограниченный репертуар. Потому она и… гастролирует! …От моста к мосту. Ведь под каждым мостом своя компания клошаров… А ей хочется внимания…
Сыщик понимает паузу по-своему и протягивает собеседнику монету в пять франков.
– Так что она рассказывает?
– Спасибо, – пряча деньги, отвечает Юрий. – Что у нее был муж, который умер и оставил большое состояние… Но любовники ее разорили… Один из них оказался игроком и спустил в рулетку сотни тысяч… Она с горя начала пить… Продала автомобиль… Потом усадьбу… Другой любовник, молодой офицер, украл драгоценности…
Теперь улыбается сыщик.
– Вы словно роман мне рассказываете.
– Вся наша жизнь – роман, – меланхолично замечает Юрий.
– Да, богатые у нее фантазии! Но на самом деле – никаких любовников, проданного автомобиля и усадьбы.
– Я так и думал. Несчастная женщина…
– Наверно, у нее… э… как сказать? романы с клошарами?
– Нет, чего нет – того нет. Как ни смешно, ее, можно сказать, уважают. Она же всех угощает вином и сигаретами.
– И вас?
– Я не курю.
– А вам никогда не хотелось… э… вступить с ней в связь? Ведь все-таки баронесса.
– Я сам князь. Но мне не хотелось, я опасаюсь триппера. А презервативы клошару не по карману.
Сыщик благодарит и уходит к лестнице, чтобы вернуться к ожидавшей его машине.
«Еще один князь! – думает он. – Как же все опустившиеся люди мечтают о чем-то высшем – о богатстве, титулах, славе…»
Мишель курит, облокотясь о крыло. Увидев пассажира, бросает сигарету под колесо.
– Нашли беглянку? – интересуется он.
– Почти. Говорят, она под мостом Александра Третьего.
Она оказалась под мостом совершенно пьяная в обществе нескольких клошаров.
Сыщик разговорился с ними и узнал, что она всех угощала вином и сигаретами «Голуаз», хотя сама не курила. Пить вино начинала с утра и каждые два часа повторяла свою порцию: приблизительно полтора стакана. Пила она прямо из горлышка бутылки, а для угощения у нее была алюминиевая кружка.
Мишель ждал у машины, когда сыщик вывелт из-под моста женщину самого несчастного вида. Её волосы рассыпались склеившимся от грязи прядями. Хорошее некогда платье сильно испачкано и местами порвано. У туфель сбиты носы. Вслед ей что-то веселое кричат клошары.
Когда они уселись в такси, сыщик попросил отвезти в ближайшую баню или другое подобное заведение.
– Думаете, что у меня в чемодане? – спрашивает он водителя. – Это собрала ее дочь – всё необходимое.
У бани сыщик с дамой выходит. Через десять минут возвращается и предлагает Мишелю сигарету.
– Ее сейчас будут мыть банщицы, а через час я ее заберу. Отвезу к парикмахеру, ей сделают прическу, маникюр…
– А потом?
– Что «потом»? – не понимает сыщик. – Потом я ее отвезу на вокзал и привезу в Лион к дочери. Не хотите ли стаканчик вина?
ПРЕССА
Александр Зубков, о котором давно уже ничего не было слышно, рассказал журналистам о своей недавней поездке в Доорн, к «шурину», экс-кайзеру Вильгельму.
– Мой шурин, – хладнокровно повествовал Зубков, – почти на коленях умолял вернуть ему любовные письма, которые когда-то писала мне принцесса Виктория. Он предлагал мне за них крупную сумму. Сами понимаете, – как в джентльмен, я не мог принять столь оскорбительного предложения.
Не принял Александр Зубков и другого предложения Вильгельма ІІ: бросить службу в фешенебельном люксембургском ресторане, где он в качестве метрдотеля зарабатывает приличные деньги.
– Мой шурин определенно заявил, что моя служба в ресторане причиняет большие заботы гогенцоллернскому дому и вредит его престижу. Вильгельма особенно нервирует тот факт, что я пользуюсь своим «императорским родством» для привлечения гостей в ресторан…
«Поставьте крест на вашей нынешней деятельности и уезжайте в Австралию или Конго… Вам будет обеспечена приличная рента.»
Зубков не согласился. Он считает, что уже достаточно путешествовал и что место мэтр-д-отеля вернее пожизненной ренты, обещанной кайзером.
«Не все сладко в ремесле шофера»
Можно быть шофером осторожным, хладнокровным и все-таки не избежать несчастного случая. Типичный пример – трагический аксидан Федора Родина.
Родин ехал по мосту, пересекавшему полотно ж.д. Париж – Орлеан. Шедший впереди трамвай всё время стеснял его. а каждой остановке трамвая приходилось тормозить машину и ждать, пока не выйдут все пассажиры и трамвай не двинется дальше.
Что делает в таких случаях шофер? Он старается обогнать. Родин улучил удобный, по его мнению, момент, – впереди не было никого, прибавил хода и проскочил под самыми носом трамвайного кондуктора. В ту же секунду раздался страшный треск, звон разбитых стекол, крики раненых людей. Трамвай налетел на автомобиль.
В результате молодая женщина, ехавшая в такси, г-жа Сюзанна Дебрак, убита наповал. Ее приятельница и инженер Дегай ранены осколками стекол.
И теперь исправительному суду придется решить, кто виноват: Родин, «срезавший нос» у вагоновожатого, или вагоновожатый, гнавший трамвай полными ходом?
«Против ввоза советской пшеницы»
Сидней, 7 августа.
Съезд австралийских сельских хозяев вынес резолюцию, протестующую против того, что в Англию ввозится произведенная рабским трудом советская пшеница, вместо хлеба из доминионов. В резолюции высказывается пожелание, чтобы Англия совершенно запретила ввоз советского зерна.
«Берлин накануне плебисцита»
Берлин, 8 августа (по телефону от собственного корреспондента).
Уже с утра сегодня вся полиция была приведена в боевую готовность. Кроме обычных резиновых палок, полицейским розданы карабины. По всему Берлину усиленные патрули полицейских: пеших, конных, велосипедистов и на грузовиках. Первое столкновение произошло в полдень на площади Бюлова, возле коммунистической цитадели «Дом Карла Либкнехта». Коммунисты напали на полицейский патруль, который вызвал подкрепление. Произошла стычка. Коммунисты забросали камнями полицейских, которые вынуждены были стрелять. Один коммунист убит и десять ранено.
Много столкновений происходило между представителями враждующих политических партий. Кареты «скорой помощи» вызывались беспрерывно в северные кварталы Берлина, где нападающей стороной являлись коммунисты. В фешенебельных кварталах Берлина обычная ночная жизнь замерла. В ресторанах, барах, кафе, дансингах пусто. В Силезии, в Штротау, произошло побоище между «Стальной Каской» и хитлеровцами.
«Возрождение», 9 августа 1931
Инциденты
Берлин, 9 августа.
Коммунисты напали на двух корреспондентов «Дейли Экспресс», снимавших фотографии перед избирательным участком. Оба корреспондента тяжело ранены. Нападавшие скрылись.
Кельн, 9 августа.
Этой ночью местный лидер национал-социалистов был убит выстрелом из револьвера. Его убийца и другие 7 коммунистов арестованы.
«Возрождение», 10 августа 1931
Национал-социалисты и коммунисты хотят хаоса, хотят падения существующего порядка вещей. Но каждый из них надеется поставить свое господство на место свергнутого и получить возможность попирать ногами остальных – тех, кто только что были его желанными союзниками по референдуму.
Заявление прусского правительства
PARIS, АВГУСТ
Выйдя из лавки масленщика и пройдя между домами в только ему известную щель на Севастопольский бульвар, Юрий столкнулся с каким-то человеком в шляпе и с тросточкой в руке.
– Фу, черт! -воскликнул он
– Извините, – одновременно сказал прохожий.
Оба засмеялись – фразы прозвучали на русском.
– Ба! Георгий! – узнал прохожий.
– Петр! – признал бродяга известного киноартиста Пьера Батшева.
Тот спросил, куда Олонецкий идет. Тот не знал, как ответить. Артист рассматривал его. Без любопытства. Так рассматривают в зоопарке животных. Олонецкий понял и нахмурился.
– Жизненные неурядицы? – осторожно поинтересовался Батшев.
– Хуже.
– Но ведь у вас есть родители! – не понял собеседник.
Олонецкий скривился.
– Я теперь бродяга. Клошар, живущий на бульваре и под мостом. Какие у клошара могут быть родители?
Артист внимательно всмотрелся в Юрия. Ах, вот как…
– Жизненная позиция? Ты избрал такой способ протеста? Поздравляю! Дети против отцов! Не хочу учиться – хочу быть бродягой. Замечательно. Продолжай в том же духе, приятель, – издевательски произнес он.
Юрий возмутился.
– Почему вы мне тыкаете? – нахмурился он.
Актер посмотрел на него откровенно презрительно.
– А что мне с тобой церемониться? Ты кто, ваше сиятельство? Барон Ротшильд? Король Альфонс Тринадцатый? Кто ты есть? – Клошар! Дерьмо собачье, отброс общества, люмпен, нет, хуже люмпена…
Юрий сунул руку в карман за ножом, кровь ударила ему в голову.
– Да я за такие слова…
Актер откровенно рассмеялся.
– Правды не любишь? Люмпен! Клошар!
Юрий выдохнул кусок ненависти.
– Да, я такой! Чего надо? Да я такой, да я клошар…
Актер смеялся.
– Замечательно! Я так и думал! Тебе нравится быть дерьмом! Какое удовольствие! А эта кепка со сломанным козырьком? А этот фуляр на шее вместо шарфа? Вылитый апаш! Рисуй с него картину – клошар из-под моста! Выпить хочешь? Зайдем в кафе.
Олонецкий остановился.
– Кто пустит клошара в кафе?
Артист тронул его тросточкой.
– Ага, значит, проблема с кафе…
Олонецкий молча смотрел на него.
– Пойдем, здесь есть местечко, куда клошаров пускают…
– Не хочу пить. Не хочу слушать проповеди. Хочу быть таким, как есть сейчас.
Артист усадил его на скамейку. Он снова всматривался в Олонецкого.
– Есть хочешь?
– Нет, – соврал Олонецкий. Потом вздохнул. – Что вам надо от меня?
Батшев пожал плечами.
– Думаю, как тебя вытащить.
Олонецкий встал.
– Не имею ни малейшего желания.
Актер понял.
– Желание придет! Ты должен смотреть на свое сегодняшнее положение, как на приключение. Как на спектакль. Ты играл в школьных спектаклях? Наверно, играл.
– Нет, не играл.
– Ладно. Представь себя актером. Ты играешь в пьесе. Действие происходит под мостом. Пьеса также называется – «Под мостом». И вот как ты себя будешь вести в предлагаемых обстоятельствах? Вживайся в образ! Забудь, что ты студент, князь, сын приличных родителей, всё забудь. Ты – бродяга. Не они бродяги, а ты – корифей, а ты – такой же, как они. Ты человек павший. Не хочешь был таким? А ты такой! Ты упал и не хочешь подниматься. Зачем? Тебе хорошо быть на дне.
Юрий хмыкнул.
– Хорошо говорить актеру Петру Батшеву! Сегодня он генерал Гош, завтра мошенник Жофруа, послезавтра герой-любовник. Но это актер, а я – не актер…
– А чем ты хуже? Чем хуже? И ты можешь быть! Входи в предлагаемые обстоятельства! Ты стал клошаром, ты бродяга. Ну, случилось. Ну, проигрался в пух и прах. Не ты первый, не ты последний. Вот один писатель… Точнее, литературный критик, – он игрок. И он тоже проиграл. Квартиру. Получил в наследстве большую квартиру. И проиграл ее. Ты себе такое представляешь? Нет? И я не представляю. Как можно проиграть жилье! А он проиграл. А ведь умный человек.
– Кто, Адамович?
– Неважно кто. Но ты угадал. Да я много чего могу рассказать тебе. Один поэт жену свою проиграл…
– Жену? Проиграл?
– Проиграл. Она на панель пошла.
– Как на панель?
– Пошла. Бывает и такое. Надо отрабатывать проигрыш.
– Потрясающе!
– Ты не потрясайся, в жизни еще много чего бывает. Люди проигрывают, идут военные секреты продавать, чтобы отыграться.
– А кому продают, большевикам?
– Кто покупает – тем и продают, наверно, и большевикам.
– Здорово! Петр, это же сюжет для кинокартины! Специальные шулера обыгрывают владельца военных секретов, а потом говорят: расплачивайся. Он: как вы смеете, я честный человек. А они ему: тогда расплачивайся. Ему ничего не остается, как продавать военные тайны. Он уже полностью в их руках.
– Такое уже было. Так что проигрыш – не самое страшное, Юрий. А вот твое затянувшееся приключение – дело серьезное. Тебе нужны деньги?
– У меня есть.
– Не придумывай.
– Не предлагайте, я не возьму, – твердо ответил Юрий.
***
Вечером он лежал на своем обычном месте, на своем любимом брезенте, перелистывал книжку.
Мимо прошли двое, явно криминального вида. Один невысокий, приземистый в кепке, другой – высокий, в шляпе и с усами. Ну, просто Пат и Паташон, спрашивали Шарля.
– Нужен парень для серьезного дела. Есть у тебя здесь такой?
– Для серьезного?
– Да. Чтоб не раздолбай и не пьяница запойный, а серьезный парень.
– Кто его знает. Хотя, вон видишь там – лежит, книжку читает, Жорж…
Высокий хмыкнул.
– Раз книжку читает – серьезный.
Маленький отмахнулся.
– Что за польза от этих книг? Читай – не читай, денег не прибавится.
Высокий снова хмыкнул.
– Как сказать. Подойди к нему, спроси…
Шарль крикнул.
– Жорж! Давай сюда!
Парень закрыл книжку, сунул ее в карман, неторопливо подошел.
– Чего надо?
Шарль кивнул на пришедших.
– Вот у мужиков дело..
Жорж скривился.
– Дело – когда деньги..
Высокий перебил.
– Будут тебе деньги…
– На шухере стоять? Не пойду
– Не на шухере, не бзди, парень. Говорят тебе – будут деньги.
Маленький показал знаком Жоржу – отойдем. Тот сунул руку в карман, почувствовал себя увереннее, ощутив ручку навахи.
– Спасибо, Шарль, мы с ним потолкуем.
Высокий наклонился к уху Жоржа.
– Надо разменять деньги в банке. Точнее – обменять. Сто долларов на франки, понял?
– Покажи доллары, – недоверчиво сказал Жорж.
Тот вынул купюру.
– Только что отпечатали? – усмехался Жорж.
– Дурак! Деньги настоящие, нам надо обменять. Десять франков твои.
Жорж замолчал. Потом еще раз попросил.
– Дай посмотреть.
Высокий протянул купюру.
Жорж взял в руки, повертел, внимательно рассмотрел ее. Обыкновенные сто долларов. Большие деньги. Но что-то не то… Но что? Впрочем, наплевать!
– Да как я в таком виде в банк пойду, что вы, ребята…
– Ничего, ничего, – успокоил маленький, – отряхни пиджак, причешись и вперед. «Кредит Лион» на соседней улице. Десять франков сразу получишь. Идешь?
– Иду, – кивнул Жорж, чувствуя какой-то подвох, но десять франков хорошая сумма, он их не каждый день зарабатывает сбором пустых бутылок. Он хотел спросить, почему они сами не идут обменивать деньги, но вовремя прикусил язык: такие вопросы не задают те, кто ночует под мостом.
– На, – протянул банкноту высокий, – мы здесь тебя будем ждать, за углом. Только без фокусов, понял?
Жорж кивнул.
– Да уж какие с вами фокусы…
Оба переглянулись.
– Понятливый! Двигай, парень. Вид у тебя приличнее, чем у нас…
– Не примелькались еще?
– Двигай, парень, а не болтай.
Ага, догадался Жорж, у кого-то своровали сотню и теперь стараются побыстрей о нее избавится
Он пригладил волосы, отряхнул рукав и смело вошел в отделение «Лионского кредита».
BERLIN. ВАРЛОФФ
Варлоффа отзывали в Москву.
Его ждало новое назначение или, как у них называлось в «конторе», – командировка.
Он давал последние указания остающимся. Они не знали, что он не вернется в Берлин, а вместо него прибудет новый начальник.
– Что у вас, Ленц?
– Один из курьеров в Вене поругался с местным партийным аппаратом и грозит разоблачениями.
Варлофф нахмурился.
– Неоднократно говорил: у наших сотрудников не должно быть никаких контактов с местными коммунистами. В Вене? Вообще-то не наши с вами заботы, пусть товарищи в Вене ломают голову.
Ленц покачал головой.
– Боюсь, товарищ начальник, что наши…
Варлофф нахмурился.
– Да?
– Да. Этот курьер грозит разоблачить нашего человека в германском рейхстаге.
Варлофф поднял ладонь – жест, означающий, что разговор пора прекратить.
– Он знает его?
Ленц пожал плечами.
– Говорит, что знает. Я написал рапорт…
– Давайте.
Варлофф быстро прочитал бумагу.
Георг Земмельман, обычный немецкий пролетарий, сейчас, правда, безработный, но получающий пособие, а на самом деле курьер Коминтерна и второстепенный агент советской разведки. Какой бы степени агент ни был, он много знает, а еще больше может рассказать. Если, правда, захочет. Он женился. Ну и что? Однако, местная партячейка посчитала, что он не имел права жениться на женщине из мелкобуржуазной семьи. Земмельману прислали письмо с требованием развестись. Он послал партячейку к черту. Логично. Ячейка же раздула дело, и оно дошло до Москвы, которая решение поддержала и потребовала (уже наши потребовали, ИНО потребовало, ох, дураки, зачем?) выполнить решение ячейки. Его тут же уволили с работы в торгпредстве, где он числился. Земмельман разозлился и написал письмо в газету «Vossische Zeitung» в Берлине. Предлагает представить материалы, которые изобличают коммунистического депутата рейхстага Киппенбергера в связях с советским полпредством в Берлине. Ах так…
– Отлично. Вы предлагаете правильные меры – курьера надо ликвидировать. Врет он или действительно знает то, что ему не полагается знать, но такому шантажисту не место на земле. Найдите подходящего человека. Конечно, не в Берлине и не в Вене. Нужен абсолютно неизвестный никому человек.
– Есть на примете, – подал голос один из присутствующих.
Варлофф улыбнулся ему.
– Я не сомневался, что найдется. Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы. Я уже говорил, сегодня повторяю. Ищите ущербных. Калек, инвалидов, сумасшедших. Людей с комплексами. Непонятно? Так… Фрейда, выходит, никто не читал. Поясняю. Есть люди, которые ущербны не физически, а морально. Один завидует соседу, у которого есть автомобиль. Другой переживает свою половую несостоятельность перед женой. Третий мечтает о подвигах, а ему приходится день-деньской просиживать штаны в страховой кассе. Понятно, да?
Помощники закивали головами.
– Вот у вас, Берг, кажется, аналогичный случай.
Берг широко улыбнулся.
– Целых два, товарищ начальник. Один – в Будапеште, другой – в Париже. Который в Будапеште мечтает о славе Герострата…
– Что он хочет поджечь?
Берг улыбнулся еще шире.
– Я ему рекомендовал не поджигать, а взрывать. Пассажирский поезд…
– Венский экспресс, да?
– Можно и венский. А клиент в Париже считает, что его не ценят коллеги.
Варлофф кивнул.
– Помню. Он, кажется, литератор? В литературной среде много завистников… и кто же виноват в бедах вашего романиста?
– Поэта, товарищ начальник. Виноваты, конечно, французы! Кто же еще.
– И он?…
– У него есть револьвер, товарищ начальник. Он выбирает фигуру покрупней.
– Очень хорошо, Берг. Мы укажем ему нужную фигуру в нужное время. Мне нравится, как вы работаете.
ПРЕССА
8 августа 1931 года около 22.00 на железной дороге возле небольшого городка Ютербог произошел мощный взрыв. На воздух взлетело 3,5 метра железнодорожных путей, движение по которым – сказывалась близость Берлина – было чрезвычайно плотным. Скорый поезд D43, ехавший из Берлина в швейцарский город Базель, сошел с рельсов и рухнул с высокой насыпи. Под откос пошло 8 вагонов. Пострадало 109 человек, из которых позднее несколько умерли.
На расследование теракта (в том, что преступление политическое, не сомневался никто) бросили сыщиков с европейскими именами. С результатами было не густо. Удалось найти обрывки проводов и приколоченный с дереву обрывок газеты нацистов «Ангриф», на котором от руки были написаны слова «Преступление – Революция – Победа».
Начались аресты нацистов и коммунистов. Однако вскоре их пришлось отпустить – у всех на момент взрыва было алиби. Следствие зашло в тупик.
«Последние новости» (Париж)
ГЕОРГ ЗЕММЕЛЬМАН. ПЕРСОНАЖ ЭПИЗОДИЧЕСКИЙ
Его считали аферистом, жуликом, проходимцем. Как только его не называли! А он был заурядным любителем приключений в скучной жизни, которая его окружала.
После увольнения из армии украл офицерское удостоверение, выправил его на свое имя и стал членом нескольких офицерских организаций – их много появилось после проигранной Германией войны. Они собирались, болтали о будущем величии Германии, а пока доставали оружие. На незаконной торговле оружием Георг попался и получил год тюрьмы.
В тюрьме не скучал: сокамерник-коммунист просветил ему мозги, и после освобождения он присоединился к КПГ.
24 марта 1924 года (он запомнил дату!) его пригласили для беседы, и он стал работать в разведывательной службе компартии. Под ее эгидой работали русские товарищи из Иностранного отдела ГПУ.
Ему было поручено возобновить контакты с бывшими коллегами в Лейпциге и Кельне, занимавшими руководящие посты в организации «Стальной шлем». Коммунистам пригодилась и его фальшивая принадлежность к министерству рейхсвера – Земмельман запрашивал в государственных учреждениях сведения о военных союзах, в частности, о «Стальном шлеме», союзах «Оберланд», «Викинг», «Юнг-до» и «Олимпия», о их связях с рейхсвером, а также о вооружении германской армии.
Добиваясь отмены вынесенного Земмельману приговора, а также для облегчения доступа к источникам информации, разведывательная служба КПГ помогла ему под видом отставного обер-лейтенанта вступить в группу «Медная колесница», являвшуюся частью союза «Танненберг».
В сентябре 1925 года он создал в Берлине ее отделение, а в мае 1926 года передал свой пост другому коммунисту.
Сам же Земмельман получил от разведывательной службы КПГ фальшивые документы на имя доктора Финка, стал работать заместителем Фрица Риттера фон Краусера, руководителя Южно-немецкого округа союза «Танненберг» в Мюнхене. На все запросы о д-ре Финке Краусер получал из Берлина от Мартенса самые положительные отзывы. Благодаря этому, Земмельману удалось вступить в относящиеся к союзу «Танненберг» объединения «Народный офицерский союз» и «Старый имперский флаг», что позволило ему принимать участие в совещаниях руководства союза «Танненберг», а также в переговорах с народными союзами Австрии и Италии.
В Баварии Земмельман поддерживал связь с руководителем разведывательной службы КПГ в южнобаварском округе Ганцем, и несколько раз встречался с членом ЦК Брауном.
С 17 мая по 15 октября 1926 года он передал в Берлин в разведслужбу КПГ (читай – в резидентуру ИНО ОГПУ) около 45 подробных рапортов о положении в Баварии.
Но в августе 1926-го из Бюро немецкого офицерского союза в Баварии исчезли атлас рейхсвера и карта военных округов. Краусер написал заявление в полицию. 16 сентября арестовали Ганца, у которого нашли конверт на имя д-ра Фнка, а в конверте бумаги Земмельмана.
7 июля 1928 года уголовный сенат имперского суда приговорил его к двум с половиной годам тюремного заключения, но вскоре он был освобожден по амнистии. Выйдя на свободу, он продолжил контакты с КПГ и ИНО ОГПУ. Его устроили на работу в отделение советского торгпредства в Гамбурге. По заданию советской разведки он направился в Румынию, где был арестован и вновь оказался под следствием. Но ему удалось бежать. Заочно получив 14 лет тюремного заключения, он укрылся в Кельне, откуда и перебрался в Вену.
Весной 1931 года Земмельман женился.
Боже, как же хорошо лежать в объятиях молодой жены, чувствовать себя любимым, ласкать чудесную женщину. Все проблемы и тревоги уходят далеко-далеко и о них лучше не думать, его ничего не интересует, кроме жены.
В дверь раздается звонок, приходит знакомый человек из партийного комитета и передает Георгу письмо.
Тот вскрывает его и прочитывает несколько раз. В письме партийный комитет сообщает, что он недоволен женитьбой Земмельмана на женщине из мелкобуржуазной среды. Партийный комитет предлагает немедленно прекратить брак, развестись с представительницей мелкобуржуазной стихии и найти себе жену из пролетарской массы.
– Мерзавцы! – кричит Георг. – Как они смеют!
Жена хочет его успокоить.
– Нет, ты представляешь? Эта сволочь будет решать жениться мне или нет! Они недовольны моей женитьбой! Суки! Я должен спрашивать у них разрешения! Гады!
У Георга давно сомнения в том, чем он занимается. Одно дело вместе с товарищами увезти из здания суда Отто Брауна, прослыть героем, другое – выполнять идиотские решения местных партийных чиновников.
Жена обнимает мужа, гладит его по голове. Он отстраняется.
– Ты куда?
– В полицию. Пора кончать с этими аферистами.
Человек, который принес письмо, останавливает товарища.
– Ты хочешь стать доносчиком? Ты понимаешь, что ты задумал?
Земельман хватает его за лацканы пиджака.
– Молчи, дурак! Или ты такая же марионетка, как Киппенбергер? Ты тоже поешь под московскую дудку!
– Отпусти! Слышишь, Георг, отпусти. Причем здесь товарищ Киппенбергер?
Земельман отпускает пиджак приятеля.
– Извини. Погорячился. Киппенбергер не просто депутат рейхстага, а советский шпион. Не веришь? Дурак!
На другой день, 24 июля утром, приходит неизвестный.
– Привет, Георг, – говорит он. – Я из партийного комитета.
– Слушаю тебя, товарищ, – отвечает Земмельман.
Тот достает из карманов два пистолета и двумя выстрелами в голову убивает собеседника.
Молодая жена Земмельмана, услышав выстрелы, поднимает крик, прибегают полицейские. Убийца бросает оружие на пол и протягивает руки для наручников
На первом допросе арестованный называется Эгоном Шпильманом, коммерсантом.
Полицейский следователь скептически выслушивает убийцу, записывает его показания и выходит, оставив того под охраной.
В соседней комнате он подходит к человеку, наблюдавшему за арестованным сквозь скрытое отверстие в стене.
Это недавний перебежчик из СССР, которого специально пригласили посмотреть на убийцу Земмельмана.
– Ну что? – горя от нетерпения, спрашивает следователь перебежчика.
– Он такой же Шпильман, как я – китайский император.
– Да? А кто же он?
– Он из ОГПУ. Его фамилия Шульман.
– Шульман?
– Мне ли не помнить его! Он выписывал мне паспорт, с которым я ехал за границу!
– Да, я не Шпильман, я – Андрей Пиклович, студент-медик, из Сербии, я убил Земмельмана по собственной инициативе. Я анархо-коммунист. А Земмельман предал интересы революции. Поэтому я решил его убить. Больше я вам ничего не скажу!
BERLIN. 9 АВГУСТА 1931 ГОДА
Берлин 1931 года – не только город эстетов, путешественников и искателей приключений, гомосексуалистов, модернистов, ищущих ин-теллектуалов, радикализированной богемы, пишущей интеллигенции.
Это еще и город агентов и менеджеров, авантюристов, солдат, подпольщиков, полуподпольщиков, официальных лиц, ветеранов и новообращенных. Нигде больше не был Берлин столь интернационален, как в коминтерновских кругах со всеми его филиалами, дочерними организациями и объединенными фронтами. В коминтерновском Берлине встречались беженцы со всего мира. Здесь у них последняя остановка, последняя передышка, перед тем как вновь отправиться на фронт борьбы – возможно, на Балканы или в Бразилию, а может, в Испанию или в Китай. Здесь всем вручались документы, которые создавали их обладателям вторую, а то и третью личность. Те, кто сюда добрались, могли вернуться в свою исконную нормальную жизнь. Коминтерновский Берлин оказывался шлюзом между нормальным и чрезвычайным положением, либо переходным пунктом между двумя чрезвычайными положениями.
В Берлине находился Западноевропейский секретариат Коминтерна, который отвечал за пространство «от Исландии до Капштадта».
Курьеров в обе стороны можно было отправлять с большими трудностями. Важные дела решались в письмах или, при случае, по телеграфу: между Берлинской группой и московским Центром не было прямой телефонной связи. Важное культурное и политическое значение имела издательская деятельность секретариата. Он издавал и распространял все важные документы и материалы российской партии и Коминтерна, причем типография располагалась почти в центре города – в издательском комплексе на Вильгельмштрассе.
Но – ближе к сюжету.
Двое людей, один в шляпе, другой в летней белой панаме, лениво цедя слова, переходят площадь, чтобы подняться на второй этаж углового шестиэтажного дома.
Здесь один из них, которого зовут Ганс Киппенбергер, отпирает запертую дверь. Другой, по имени Хайнц Нойман, сразу подходит к окну и открывает его. Жарко.
Киппенбергер маленьким ключом открывает ящик стола и достает пистолет.
Нойман бросает на него взгляд и обмахивается панамой.
– Это хороший пистолет, – говорит Киппенбергер, любуясь оружием.
– Надеюсь, – равнодушно отзывается Нойман.
Киппенбергер кладет пистолет на стол, продолжая любоваться, как тот поблескивает сталью и отсвечивает коричневой рукоятью.
— Ты, как ребенок. Смотришь на пистолет как на игрушку, о которой давно мечтал.
– Это новая модель, – смущается Киппенбергер.
Нойман кивает.
– Он лучше предыдущей модели.
– У меня в Китае был лучше.
– Бельгийский?
– Русский.
Киппенбергер открывает другой ящик стола и вынимает еще один пистолет, который прячет в боковой карман пиджака. Нойман вопросительно смотрит на товарища.
– Этот лучше.
– Кому как.
Киппенбергер раскрывает ладонь и начинает загибать пальцы.
– Облегченный – раз, восемь патронов – два, автоматический – три, надежный предохранитель – четыре. Мало тебе?
– Достаточно. Второй пистолет того же образца?
Киппенбергер улыбается
– Почти. Polizeipistole. Двадцать девятого года. С такими ходят полицейские.
– Ага! – восклицает Нойманн.
– Вот тебе и «ага». Из такого пистолета полицейские вчера убили Фрица. Ему было всего 19 лет.
Хайнц Нойман и Ханс Киппенбергер – хорошие коммунисты. Они дисциплинированные члены партии.
Нойман и Киппенбергер – депутаты рейхстага. Их выбрали немецкие рабочие. Нойман – автор лозунга «Schlagt die Faschisten, wo ihr sie trefft!» – «Бейте фашистов там, где встретите!» Этот лозунг известен всем коммунистам.
Ноймана знает сам товарищ Сталин. Товарищ Сталин пишет Нойману письма. Не каждому коммунисту вождь мирового коммунизма пишет письма. Не с каждым немецким коммунистом Сталин советуется. А с Нойманом советуется.
У Ноймана хорошая жена. Ее зовут Маргарита. Как гетевскую героиню. Она тоже хороший коммунист. Она бросила двоих детей и ушла из семьи буржуазного сына еврейского философа Бубера. Ушла к Нойману. Она работает в редакции самого значительного коминтерновского журнала «Международная пресс-корреспонденция», на партийном жаргоне «Инпрекорр»
«Инпрекорр» помещает сообщения из сорока стран, обладает разветвленной сетью корреспондентов и освещает все темы – от мировой экономики и революционного крестьянского движения до вопросов культуры.
Сообщения поступают по телетайпу или по телефону и передаются по телефону, центральным органам коммунистических партий в Вене, Париже, Лондоне и далее. «Инпрекорр» прямо на месте переводится с немецкого на четыре главных языка: английский, французский, испанский и русский. Сотрудники журнала представляли собой пеструю компанию. Все они профессионально занимались подготовкой победы мировой революции…
Маргарет каждый из них представляется большим оригиналом, своего рода чудаком, совершенно непригодным ни к какому общественному порядку. Редко ей встречалось такое забавное сборище ярко выраженных индивидуалистов. Все они не очень-то годились поддакивать.
Но даже для них существовали табу, перед которыми умолкала критика: Советская Россия и Коминтерновские власти.
(продолжение следует)