Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 308, 2022
Средь бела дня в городе на Днестре опять звучали выстрелы… Горожане, сбитые с толку пропагандой, свыклись и с этим выяснением первенства – между милицией ПМР и полицией Молдовы. В отличие от Тирасполя левобережного Бендеры занимали позиции умеренные в стратегиях Разрыва, травимых политтехнологами, и… пожинали плоды.
Головной же офис непризнанной Республики в тылу находился. И через годы заслуги как Центра атаки мозговой будет превозносить, упустив, что победу на острие меча добыл ему сосед правобережный. Однако бендерчане полагали: перебесятся лидеры в газетах и по телевидению, – словно и не пылали на прежде единой одной шестой веси – в Абхазии и Осетии Южной; словно армянские и азербайджанские кунаки по зачину мундиров не наставляли в пылу «калаши» друг на друга… тут только волю дай!
1
…22 июня по прошествии полувека от начала Войны большой, война малая междоусобная (коварная не менее) в Бендерах была в разгаре. В занятом конституционной армией микрорайоне «Ленинский» люд местный принимал тяготы восстановления целостности государственной… В подвал пятиэтажки жилой, расположенной бок о бок со штабом вояк (в отделении местном кинопроката), под дулами автоматов были водворены ввечеру двое мужчин с гематомами на лицах и женщина, почти юная, без признаков глумления. Тела их изнывали от усталости.
– Господи, за что?! Тридцать лет жилось вольно: школа с медалью, вуз, точил репортажи, как полагается… Ударишься и в мистику: в ответе, мол, за всё, за всё, за всё!..
– Пальцы твои без следов пороха… Еще несколько сот метров побудь для них машиной землеройной – дальше свобода!.. Еще чуть-чуть…
– Крови на нем нет, ты права, девочка, да взяли-то его с корочкой в кармане, хе-хе, корреспондента издания сепаратистского! Окопы для него – поклоны Богу: умолять, чтобы рытье не прекращалось! И мясо ладоней стереть до костей… А ты говоришь…
Голос выдает амбиции обладателя – он старше лет на десять… Всполохи дальние и ближние освещают помещение через оконце под потолком. Дворницкая. К стене привалившись, старший вбросил в пыль ноги в туфлях израненных. Объект же критики его едкой в джинсах изгвазданных – напротив, об руку с заступницей своей.
– …Расстреляют! – в беспросветности катал младой какую-то лепеху тонкими, как у пианиста, пальцами в ссадинах. – В окопах слышал: четверых уж! Сутки отпахали под обстрелом, – а всё равно, если не знаешь языка – значит наймит вражеский!..
– Отличник, вспомни десяток слов молдавских…
Спутница желала успокоить. Ощущалось, что не жена ему, но есть между ними притяжение. Высока и стройна, как с подиума; на лицо ж не совсем легитимна: косоглазие… Но вот голос – нежный, грудной…
– Оставьте, девушка, миссию гуманитарную: будем к смерти готовиться, хе-хе, зачем иллюзии питать?.. Ну что в ней, в жизни-то: дрожать и бежать, дрожать и бежать!.. По молодости боялся не успеть в деле любом, к примеру, жениться не на той; дети пошли – опять страхи: как они, что, кровинушки мои?.. Боялся: империализма, сионизма, распада Союза, и, наконец, — объединения Молдовы с Румынией!.. Искал сразиться – с судьбой. Три дня катавасии сей, верите, как гора с плеч: не боюсь!.. Стрельба в районе «Северный» меня застала – я ж шел на юг, на «Ленинский»: все – оттуда, я – сюда!.. Близ Крепости у позиций ПМР казаки просили пулемет на крышу девятиэтажки подсобить. Помог! По периметру же части российской у автовокзала – ни выстрела тебе: хранит нейтралитет армия. А поодаль снаряды ссаживают деревья, как лопухи, обыватель кишками тротуары метет, провода виснут, асфальт дыбится… А мне хоть бы хны: не бегу! Ведь я порвал с теми, с кем не просто порвать… Да брось ты глину мять!
Трибун задумался. Он расточал себя на толпу уличную, на лица, дома не усидев. Оборотил как-то взор к глянцу витринному – и «возлюбил» себя, апологета порядка нового: готов был отражению дать пощечину! Ведал: не без его участия рьяного вспыхнет вот-вот в городе родном. И стало так: самоустраниться, взирать на горожан с иным блеском глаз своих испытующих. Уже не с войной заодно.
– А я только начинаю бояться! – младший швырнул лепеху в проем оконный, где гул крепчал. – И невдомек: почто?.. Да, журналист, но учился-то я в Кишиневе… – он не закончил мысль. – Скорее б утро, и за лопату! «Шма Исраэл! Адонай элэхейну, Адонай эхад!..» – «Слушай, Израиль! Господь наш Бог, Господь один!..»
Пролетело нечто по-над крышами кинопроката – штукатурки метель в дворницкой… То ли залп по центру города бунтарского, то ли обратка в колеснице огненной. Всё сдвигалось в какофонию: и близкие мин шлепки, и дальние во чреве земли гаубиц насаждения… также и трели автоматные, и пулеметные, вдернутая харизма в них… Такой футбол!
– Помолился – и нет жуткого, так ведь? – оживилась девушка, усилив голос в канонады наплыв. – Сказал же товарищ: «Война – с плеч гора!..», – смерила раскосо старшего, одобряя. – На всё воля Божья, за чередой событий грозных взойдет и их приятия легкость… Роман Кундеры по радио «Свобода» слушала я в час начала войны…
Полемист заядлый и тут не удержался, сшибая всё и всех в бездны разбитные:
– И давно это у вас – увлечение волнами? – Но ответ его не интересовал, гнул свое. – Слушал некогда и я «Голос», будучи уверенным, что не застукают, хе-хе… а вот ныне со спецкором «Свободы» соседствую по площадке лестничной, – времечко-то?
– Вы знаете Хладнюка? – пуще забрала тоска младшего. – Он в газете нашей лил на мельницу сепаратизма. Но потом… Вот из-за перевертышей этих я в овнах жертвенных?
– Опять разволновался, – напарница, с вызовом к оппоненту: – Я бы просила не давить! Заразителен ведь негатив. Возлюбите себя – и вокруг всё изменится!
– Городишь чушь, милая! Если я извернусь, как йог, и лизну в обожании пятку свою, – приятеля твоего не расстреляют?! Или он из сепара обернется в конституционалиста?!
– За что вы меня так? Мы ж в упряжке одной. Я прикрывал вас, когда вы то и дело залегали. У меня, между прочим, мозоли кровили… и у нее, но мы продолжали грызть окоп… А вы всё не спускаете? Претерпевать в лапах наци – и самому изводить такого же бесправного! И перед расстрелом, сверкая очами, не упустите попрека курчавому, не правда ли?
– Заладили, мужчины: еврей – не еврей! Я – наполовину русская, на другую – молдаванка; полукровок они называют манкуртами!
– Да уж, куда забавнее на фоне этом лозунг их нынешний: «Русских – за Днестр! Евреев – в Днестр!..» – прыснул молодой. Он и не думал обижаться по большому счету.
Помолчали под раскат очередной.
– Меня Владимиром зовут, – сменил тему старший. – Не поверите: сороковник вот стукнул позавчера – под вой сирен Штаба ГО… Давайте уж знакомиться, весь день ведь мантулили бок о бок…
– Ефим, тридцать лет, корреспондент газеты «Новый путь». Бывший теперь уж кор.
– Дойна, двадцать пять, регент хора церковного.
– Вот и славно… По вопросу же главному: мне, русскому, обидно, что на сутки третьи за евреями автобусы пригнали из Кишинева! А горожане иные – что, мастью не вышли?
– Я отверг шанс сей эвакуации в пользу детей и стариков, – не сбавлял Ефим. – А лозунг дня про русских и евреев на Днестре… кому пришлось бы туже в этой ситуации, как думаете? – махнул рукой; тряхнул головой: – Кормить нас будут?
– Проголодался – значит, в порядке мóлодец, а я уж думала… – Дойна решала уравнение сложное. – Слушай, Ефим, а взял бы ты меня в жены, если б не уродство мое?
– В клинике одесской косоглазие правят в одночасье… Свадьба скорая, ха: а вдруг женат паря? – подкинул Владимир.
– Я холост. И, вероятно, женился бы на Дойне… – Ефим к Владимиру: – Утром мы попутчиками случайными на вояк этих напоролись. Они вскинули дула на нас, а я не смог откреститься от удостоверения чертова… Она ж бросилась под «калаши», кричала по-молдавски, чтобы убивали обоих, так как муж и жена мы!
– Ох, Ефим, не трави душу! – Дойна лицом в ладони. – Мной погнушались!.. Ничего нет хорошего в насилии, но если тебя отвергают те, кому позволено всё…
– Дура! Радуйся, что солдатня не попользовала. В книгах о войне девки сажей мазались, чтобы не глянуться фрицу. А ты – береза стройная… Ефим, угомони девчонку!
– Дойна, милая… – тень Ефима от всполоха взметнулась по стене. – Обещаю: если не расстреляют, заживем на лоне Красного и Средиземного… в Иерусалиме!
– Честно?! Ефимушка, я сейчас зарыдаю. От радости…
– Куда уж честней: ты ему жизнь спасла. Торжествуй!.. Вот только мужику русскому податься некуда. В Новом году в Иерусалиме, однако! – взялся за голову в показном…
– У нас любовь – вы не допускаете? – ушел в рефлексию Ефим: – Вот оно – перед казнью всё только и встало на места! А ведь я всегда думал о месте в жизни. Теперь подальше – от политики и от территории проклятой извергов и рабов!
– Манифесты лидерам-сепаратистам крапал: виновен! – Владимир цербером у врат.
– Познал, как Свобода дается! – отмахнулся Ефим; потом к Дойне: – Ты со мной?
– Куда она денется… Будто забыл: в любой момент! Крысам оставят на плитах этих!
– Впрямь! – хлопает Ефим себя по лбу. – В минуту любую… рас-с-стрел! Всё, что они могут!.. – обнимает Дойну. – А вот – хрена!.. – тянет кукиш в окно. – Когда ты их умоляла, а они смеялись, я тогда и решил: будем вместе, если не убьют!.. А вы, – к Владимиру, – нарушаете приличие, и меня ваша категория весовая не остановит! Это я с виду хлюпкий…
– Успокойся, Ефим: Владимир шутит. Он просто такой… Вы такой ведь?
– Я не шучу. Если не дают еды пленникам, значит, завтра других на окопы.
– И что мы можем изменить?
– Готовить побег.
– Вот тогда точно – пиф-паф, – едва улыбнулся Ефим.
– Не смейте! – Дойна всплеснула руками. – Надо ждать!
– Ха. Умолить небеса на участке тщедушном? – Владимир торжествовал в отчаянии. – На евреев глянь, девочка: сотни лет ожидания в алию обратили!.. Надо бороться. – К Ефиму: – Помни: у них не диплом твой, а корка сотрудника, что по линии издания гнет!
Пауза. Канонада набирает обороты и опадает. Ливнем сыплется где-то стекло битое.
– Что-то мне лицо ваше знакомо, – поднял глаза на мучителя Ефим. – Быть может, они заинтересованы именно в вашем расстреле?
– Да, я один из лидеров Комитета рабочих, вернее, бывший… И с тобой, Ефим, мы коллеги, беря во внимание пару-тройку воззваний, подправленных мастеровито рукой твоей… Доложи это усачам с «калашами», уверь их, что в сеть угодила рыбеха!
Ефим выругался; Владимир продолжил:
– Я отвечал за организацию митингов. Мы и сколачивали Фронт антинационалистический; в помощь нам – газеты, телевидение-радио. А вот курировали нас – все те же, кто испокон верховодит. И наци сплошь – под контролем их… Заявить же открыто об этом я не решился, кишка тонка… А тут я – узник совести, и там – в Одессе, в Кишиневе или в Москве, – узник!
– Вы не пытались дать интервью «Свободе»? – спросил Ефим.
– Верно, я вот слушаю волны, и многие в ПМР их слушают, – воспрянула Дойна. – И Хладнюка знаю, он бывает в храме на службах воскресных… с батюшками общается…
– Замаливает грешки, сосед хренов! – сверкал глазами Владимир.
– Мы бессильны против охраны вооруженной! – вернулся Ефим в русло.
– Кое-что в наличии! – Владимир подобрал брючину, обнажил привязанный к ноге нож армейский. – Вот почему я залегал во рву и прятался за тебя.
– Ой, не нравится мне это! Ой, мужчины… – Дойна себя превзошла гортанно.
– Тише, Дойна!.. Дело говорит Владимир. Нужно бежать!
– Дождемся конвоира. Ефим отвлекает, а я подступлюсь сзади… и… прощай город!
– Я бегаю хорошо… – часто дышала Дойна. – В направлении полей, там и тропка… Я проведу. – И опомнилась враз: – Только не насмерть: человек не овца, чтоб резать!
– Вот и вечно у вас, барышня-христианка, как бы. А богам войны крови подавай! По богу и богомольцы! – Владимир пребывал в диком поле разума, знал это.
– Руки-ноги связать… – Ефим тянул ремень брючный свой, на прочность апробируя его. – Да и у вас – кожаный… – к Владимиру. – Резать не надо. Человек всё же.
– Э-эх!.. И я курицы не заколол, черт возьми, – по этой части жена… Но сейчас перегрызу кадык каждому. И вам приказываю: собраться в кулак!
– Отдайте нож! – срывалась Дойна. – Нужно покаяться. Они же – по праву. Мы – раскольники!.. Надо молиться. Безучастным Бог не останется. Нас – трое, а где трое во имя Его, там и Он!..
– Предложу им денег?.. – Ефим разошелся во имя спасения всеобщего. – По сотне за каждого – и дело в шляпе! Могу и по двести баксов…
– Как им отпустить тебя за деньгой?.. Или еврей хитрый гроши в трусы зашил?
– Еще вариант, – не сдавался Ефим: – Здесь недалеко квартира бабули покойной моей, там серебро столовое, кое-что из утвари… облигации… Если, конечно, дверь цела.
– Да уж дверь любую вышибают ныне в поисках диверсантов. По праву, хм… Спасение – нож! – Поигрывали рьяно блики на оружии холодном в руке Владимира.
– Ох, мужчины, не умножайте зло! Предлагаю солнце встретить с молитвой! Они придут – и увидят нас на коленях: мы молимся за свои и за их грехи…
Канонада за окном усилилась. Вгрызался ожесточенно металл в коробки домов, струны асфальтные рвал, шуршал маракасами по окраине многоэтажной… И после каждого разрыва металлофонического, сдвигающего сознание (с чьей стороны залп? на чьей вдребезги осколки?), – вопль! То жертва очередная сходила в восторг саднящий, душу испепеляющий… То – музыка войны… И это передавалось Вселенной!
Ефим бил кулаком о пол пыльный:
– Я строил жизнь, планируя, не позволяя прозябания… никаких игр тебе опасных – лыжи, горы, акваланги… Однокашников, угребающих с песней в армию, я презирал. Не моя зона смысловая! Аха-ха-ха! Ну-ка, дайте нож!!!
– Что ты собираешься делать? – всполошилась Дойна.
– Не чини ущерб телу своему, хе-хе! – играл сталью Владимир, – в этом Бог ваш!
Ефим уткнулся в колени, зарыдал. Под футболкой позвонки обозначились. Подросток в катакомбах на игре «Зарница» – заплутал! Дойна тронула осторожно его за плечо:
– Положись на меня.
Владимир, матюгнувшись, встал и устремился в угол, где среди метелок узрел ящик громоздкий, подтащил к окну его, опрокинул вверх дном и вскочил на него:
– Казаки прорвутся – будет у нас шанс. Не прорвутся – окопы на славу мы отрыли!
– У вас, Владимир, ассоциации странные, – произнес Ефим, всхлипывая.
– Дружище, знаю мысли твои: авось разведка проявит интерес к нам? – Владимир вернулся на место. – Меня ж спасение эдакое троицы нашей не устраивает!
– Я вас ненавижу. И всех, навязавших модель авантюрную на берегах Днестра, – без разницы: сволота, дичь. Не даете жить нам и себе поганите!.. Я вас узнал – как только взялись мы за кирку и лопату!
– И тексты мои правил перед версткой, косолапости фраз усмехаясь… Со мной нельзя быть незнакомым, я на виду!.. Я и есть медведь тот с карикатур голливудских, хе-хе…
– Убейте меня — и меньше слов!
– Что вы такое говорите, мужчины?!
– Убейте; не слушайте ее! Ну же…
Владимир вскочил-таки на призыв – и сходу примерился с ножом к горлу Ефима:
– Ну, пульс участился? Начинаешь быть на острие!.. Умилостивим Господа?..
Обернулся к Дойне, ухватив ее за волосы пышные; приставил ей нож:
– О, возьмем лучше девицу!.. Чик-чирик – и кровушка ручьем! – Склоняется к уху Дойны (та ни жива ни мертва): – Женишок твой кудрявый – рыхля, как и все!
Оттолкнул девчонку; сел под стену на место прежнее.
– Прошу простить слабость. Хотел явить: человекозверь, загнанный в угол, – опасен!.. Не горазды мы на прыжок: так и будем уповать.
– Однако Бога вы сейчас призвали, отрицая в Нем – Его же! Вы – на подступах!
– Прибереги песни для хора! Все соплеменники его, – указал на Ефима, – держат Бога за яйца. И Бог впряжен в арбу их сонмом ангелов и демонов… Чтобы объегорить не избранного, необходимо во время оное убедить себя в избранности собственной!..
– В этом и ключ! Мы познали Бога, а ваше незнание ведет к состоянию животного. Поэтому: «Евреев – в Днестр…» Искоренив нас, вы растянете экстаз самоуничтожения!
– Ты прав, черт! – чесал затылок Владимир. – Главное, что мы знаем о Боге, – это требование от нас же веры и смирения. А у евреев не сошлась на смирении вера!.. Да, не люблю я брата вашего; надумывал и со скамьи школьной, что вы – инопланетяне, – так как родители мои не имели ответа: почему русские, украинцы и прочие – стаей, а евреи – особняком: нездешние. Задачу блюдут? Но какую? А без понимания миссии вашей (и мессии) с места и не сдвинешься в осознании законов социальных!.. И в аппарате у нас шептались все в кулуарах – о всесилии еврейском…… Вот и молдаване, прозревая о перемене рычага, крапают лозунги эти смешные: кого там за Днестр, а кого – в Днестр…
– Мы в плену у националистов, а сами рубите с плеча.
– Надо молиться!.. – встряла Дойна. – И одолеем беду. Молитва, коей зверь лишен, усечет зла умножение! Ведь то, что Владимир якобы не признает Бога, а ты, Ефим, признаешь, – в этом споре уже Бог. Ибо сказано: «Где трое во имя Бога – там и Бог!..»
– Браво! Ждем чуда?! – ударил в ладоши Владимир. – Ну и невеста у тебя, Ефим: симпозиум в оковах завела, пред казнью!..
– А вы не можете не затащить в страх! Сгонять стада дрожащие на митинги, рисуя картины апокалипсические. И потерей свободы третировать рабов! Кредо?
– Стары, как мир, техники управления, да уж… – Владимир уваливался к стене.
– Всё образуется, мужчины: стихнет свистопляска ночная… всё образуется…
– Лучшее не обсуждается! Сама знаешь: пятерых расстреляли на участке; они и рыли могилу себе… А вот другим еду давали. Нам же – воду, как лошадям… Признак гиблый.
– Опять волну гоните?! – вздыхал Ефим, не теряя надежды.
– Ты верно усек: страх правит. Но, может, страх Божий? – Владимир в репертуаре.
– Так есть! – Дойна вскочила, огладила джинсы, воздела руки к потолку; сообразно моменту изрекла: – Всегда проще ужаснуть, чем подвигнуть околично! Страх – не признак бесхребетности, но причина для Духа осознания. Промысел святой!.. Вы оба – верите; и вы, Владимир, как бы ни изобличали себя, угодны, – так как горячи!
– Она к тому же и артистка!.. А что запоешь, когда поставят нас на краю ямы, которую и выроем?.. Палачи – тоже горячи! Ведь горячи, горячи – палачи?.. Хе-хе!..
Ефим охватил голову – опять эти штучки несносные. И заговорил:
– Вот и сообразили – на троих! Смерть на троих! Удел мой: пред Лицом Творца – с антисемитом и христианкой. Откровение с петлей на шее! Кха-ха-ха! Ведут меня на эшафот, а я правлю на манжетах письмо к Тому, кого измыслили предки мои для сделок с гоями!.. И вот они, загогулины, Огненной Книги текст! – подносит к глазам ладони: – Буквицы неопалимые, чаяния и раздумья… вы служите мне оправданием на Весах! О, Господи, мою Книгу переведут на языки мира… Дух аж захватывает!
– Дорогой, что с тобой? – склоняется Дойна над Ефимом, в изреченное им не вникая.
– Не дождутся! – Ефим встал в рост перед антагонистом, отстраняя Дойну: – Социума звено избыточное, коим мнили нас на отшибе антисемиты мастей всех, еще сильно – в цепи человеков, в будущее устремленных!.. Владимир, а вы ведь подметили: за нами, евреями, не просто сила капитала, но и сила иная!.. Да, я буду поутру тянуть к ртам с щетками усов диктофон… Но именно они, исполнители, будут передергивать – и затворы, и смыслы, утверждая избранность свою, а не мою, дискурса зачинателя!
…Взрыв мощности невероятной потряс здание до основания – в апофеоз реплики Ефима. Трагедия личности (триединой) взметнулась в сферы к Создателю незримому Вселенной явленной, – и, Ответ Небес!!! – средства массовой информации передадут: «За минувшую ночь артиллерией гаубичной превращен в руины пятиэтажный дом». Но это не совсем так. Были сметены стены угловых квартир; на уровне подвальном также флуктуации конструкций несущих и ограждающих… всё скособочилось! Острога узники залегли; припечатало их, засыпало штукатуркой, кровь пустило из ушей, в июньскую скрежета зубовного ночь… И канонады гул уступил тишине оглашенной. Но никто ничего не мог произнести (по поводу стихий ознаменования), нужны еще и еще секунды, в вечность распяленные, чтобы артикулировать начать.
По остову двери железной брешь образовалась – с кирпичами шаткими, что зубья тебе гнилые. Клубы едкие заволокли подвал… Владимир, припав к решетке окна, вещал:
– Бегут! И оттуда – и туда… всё, короче, смешалось!.. Кхе-кхе, – горло дым дерет!.. Мать честная, у них танк горит!.. Знать, Ефим, взыскание к потомкам отменяется, позже с монологами!.. Ба, огонь перебросился на хранилища с кинолентой… мечутся тараканы!.. Много огня и дыма, друзья!.. Ефим, давай вдарим по двери с разбегу – и дело в шляпе!
…Выходили, озираясь. Под носом тех, кто мог угрожать расстрелом, но был занят иным: несколько квартир, как пирог в разрезе, явили сурово интерьеры многослойные. И тела мертвые у подъезда кровавились веско, включая волонтера военного… Ругань, стоны контуженных, раций стрекот… И мирные, и армейские составляли среду суматошную… Опрометью через двор под гвалт и шелест шпарящий мин – вперед, где гаражи и голубятни чернеющие, мусорные баки вывернутые, заборы, клумбы. Тропами, а то и по отмостке бетонной – к фасадам, сливаясь с ними… Нет-нет да и ссыпалось стекол крошево. По беглецам ли лупил снайпер, или обстрел всех окон?.. К бордюрам и цоколям, скуля и матерясь во всполохах огненных, трое – по Ефимову адресу…
Через школу и детсад, задворками магазинов разграбленных и изъеденного мин осколками ресторана «Космос»… И чуть на патруль не нарвались, курсирующий по периметру микрорайона. На черепаху заводную был похож бронетранспортер тот с триколором по борту. За остовом оплавленным павильона овощей укрылись от него… За столбом каждым мерещился кто-то с ружьем. Но шансом располагали беглецы. Путь до квартиры бабушки Ефима (под разрывами близкими и дальними) лет в сорок блужданий! Минуты вселенские, распяленные в вечность оголтело… «Шма Исраэл!..»
2
Хрущевка заветная. Во дворе – «козел» милицейский, в сопли копотные утертый по бортам шинами сгоревшими… Подъезд первый. По маршам лестничным сердцами громыхали они, пульсом надежды: надо отсидеться, страхами питаясь, – ведь нет новостей внятных! И вот уже площадка квартир этажа пятого – и номер «семнадцать» в ромбике на дерматине двери… Рука Ефима тянет ключ. И – стоп! Сквозь скважину – потоки сумеречные. Замок выбит; след рант на обивке! В люк чердачный по лесенке Ефим карабкается: приютить всех там или осмотреться желает? И – обратно, что пожарник на шесте… Бледен он, как луна светит лицом.
– Пулемет! – павлином сипит запоздало Ефим.
И в момент сей из-за двери шум – рация! Штык-ножом с мозга на живую срез. Там движение, то есть здесь уже, в дверях распахнутых: всё полонится башмаков ором, оставивших след рант! И фонарь навстречу шпарит люминесцентно. Обложены они (и те, и эти) заставой перил, ощерились зверьем на краю, стресс последний постигая… Рация истерику небес усугубляет: скрежет зубовный! И армейцы блуждают взорами. Затрусил фонарь их – и упал, луч прокрутился. Глаз фары рефлектируют габаритно – в безумии друг на друга.
Разрешила напряг вселенский Дойна – по-молдавски:
– Мэй, домнуле… мы хотели проведать дом свой, но вам важнее… мы – уходим!
Владимир и Ефим кивали – в отсутствие апломба иллюзорного. Пользовались фонаря расфокусировкой: высыпавшие на площадку рассматривали. Трое их. В лицах мучение нездешнее. Призраки юные… Командир же расчета данного, базирующегося на окраине района занятого, отсутствует. Что и подтвердилось в ответе на русском:
– Простите! – голос субтильный. – Лейтенант в штабе, в связи с ситуацией. Как вернется, переберемся… Вещи ваши в сохранности. – Затем к своим: – Жосан и Рошка – на позицию!.. – и жест пригласительный к гостям после отмашки формальной бойцам…
Дойна уверенно вперед, за ней Ефим и Владимир. Сержант (форма советская) чему-то улыбается в себе, фонарь и рацию укрощая нервически. Даже по умолчанию читалось: верхолазы, ушмыгнувшие к пулемету, – села жители диковатые, а этот, на план вышедший, – горожанин, холеный и коммуникабельный. Пристроив фонарь на шкаф, начал он с ходу историю, стоя, озираясь на себя (как и все) и на стол круглый, на коем и хлеба ломти, и тушенка вскрытая; луковица вот еще каталась и зубья чесночные вразброс, словно патроны… Исключая виды паркета затертого с окурками и шелухой, всё было цивильно: сервант с тренькающей в рюмке от сотрясений гулких медалькой-шоколадкой, телевизор цветной, ваза с ландышами из пластика, фотография внука-школьника у семисвечника на комоде…
Итак, история радетеля прав конституционных:
– …До дембеля месяц оставался. А нас в фургоны по тревоге – и сюда! Как овец в арбе свезли битком. И ничего в спешке не понять: учения?.. Чтобы служить дома, в Кишиневе, родители военкому двести долларов кинули; тот мог и «отмазать» вовсе – за «штуку»… и вот я при штабе бока околачивал с выездом на стрельбы раз в квартал. Хм, по расписке: тридцать патронов для «калаша» и сорок пять для пулемета… К битве иной тяготел я, – приткнул автомат к табуретке, сел на нее и всех пригласил жестом к дивану. – В училище искусств поступил, на руководителя коллектива фольклорного, танцевального. А меня сюда: восстанавливать целостность государства!.. В подчинении моем двое, «морпехами» их окрестили, – на крыше в дозоре по периметру: докладывают. Наша точка – крайняя в линии, а «морпехи» знай себе – в дозор. Я и включаю-выключаю фон: говорю, что диверсантов не обнаружено, чтобы только мои успокоились. Они – внуки чабанов с холмов Молдовы Северной, «морпехами» прозвали их за то, что уверены, будто с Америкой воюем. Офицер на политучебе выразился некорректно: Америка-де руками России угрожает Молдове; а они и свели конец и начало… Упертые, спасу нет; лук и чеснок поглощают, стресс глушат, утверждаясь, что сепаратисты – пособники Америки. С детства их учили чабаны: Россия с добром к Молдавии, а со злом – турки и англичане… Офицеры махнули рукой – с Америкой так с Америкой! Хотя по уставу воин обязан знать, против кого бой… Я же вскипаю от осознания: руки дрожат, голова кружится, пот и озноб… Грех, грех – и для ваших, и для наших – убивать!.. Терпеть не могу оружие. А те, на чердаке, трутся у пулемета день и ночь, смазывают, перебирают. Автохтоны, говорил профессор в училище про сельских. И с тягой к машине смерти: баранов и индюков резали и с «америкосами» поквитаются, с вами!.. Одни животные гнобят других; кровь льется рекой, как поет Мигг Джаггер… Тошнит. Не стрелял, а уже облевал крышу, когда позицию осматривал… Многие из наших полегли у исполкома, выучки – ноль. Офицеры – про потери те – молчок. А сколько смотали удочки?.. Стучатся в дома, просят одежду и вплавь – за Днестр, в Украину бегут. А «орешкам крепким», кто за возрождение нации, – им бы скальп снять кому из вас, сепаров!.. Злодеяниям по обе стороны несть числа. Хм!.. А ныне приказ: сдавшихся считать дезертирами. Всё, баста, выхода нет!
Стало ясно: перед ними срочник армейский, чуждый грабежам и расстрелам.
– Как зовут тебя? – на правах хозяина поинтересовался Ефим.
– По-молдавски – Николае… по-украински – Микола… Коля – по-русски!
– А по национальности? – наседал Владимир.
– Наполовину молдаванин, а на другую – хохол, – улыбнулся сержант. – Школу вот русскую окончил… в училище же выбрал группу молдавскую – из-за стипендии…
– А я окончила Консерваторию! И сразу – в хор церковный! Мы – коллеги! – Дойна смягчала напористость Владимира.
– Айда с нами! – краюху хлебную заглатывал Владимир, распоряжаясь здесь каждым и заглядывая по углам. – Выберемся из зоны боев, и – в Кишинев! Ой-ля-ля, Николя…
– Дезертиры о возвращении домой не мечтают. А мне еще учиться, семью строить…
– Неужели одно – воевать? – с тоской Дойна.
– Пять долларов… – Николай проныривал по гимнастерке, не слыша. – Бабушка на именины подарила. Возьмите! – тянул он Дойне купюру. – Не медлите, огонь крепчает.
Ефим сидел очарованный, блистая слезой. Владимир хмыкнул. Дойна одернула руку.
– Берите и бегите! – Николай ввернул хрустящую в ладонь девушки. И – промельк плутовской в лице: – Знаю: вы в розыске! Я перехватил ориентировку штабную: «Побег журналиста с пособниками, в их числе – женщина…» Садами уходите – к трассе на Каушаны. Беженцы тянутся туда… Вот-вот явится лейтенант.
Дойна обогнула круг света от фонаря, упрятала деньги в лифчик. Затем шагнула к служивому и, пригрозив прежде Владимиру, зашлась речитативом, словно с клироса:
– Николай ты наш Угодник. Прими иконку: «Святая Троица» – носила, тебе передаю. И пусть охранит сердце твое чистое, защитит от умысла злого и сглаза, и от пули спасет!
– А если наступление? – дожевывал Владимир. – Придется ведь и за цевье… хе-хе…
Не досказал. Взрыв силы непомерной расколол сознание, как арбуз, – и ужаса всполохи смачные, и восторга ляпы (раз живы, раз не убило!), и хохота брызги бесовские (послевкусие: не изведав, не понять!) – вылизывали изнутри черепа мозга мякоть. Впечатление – снаряд за дверью смял в гармошку марши лестничные!.. Но по-прежнему всё: и семисвечник на комоде, и фото… и ландыши в вазе… Лишь в ушах звон. И качка!
– В поле за домом снаряд угодил, – пояснил весело Николай. – Я привык!
Ефим бросился зигзагом, равновесие храня, к ящикам комода, к серванту, к тумбочке под телевизором: искал на ощупь, бормоча. Выхватил четки коралловые из шкатулки – в карман, бусы сердоликовые – на шею Дойне. А книги: Тора, Галаха, Шул хан Арух – как их с собой?.. Обнялись по очереди – с Колей, от коего не разило ни войной, ни отчуждением. Ринулись вниз, перепрыгивая ступени. Дилеммы «что делать?» не возникало – для тела о головах трех, свет в конце тоннеля узревших.
Ан черт не желал шутить. У выхода из подъезда Владимир (вожаком он) наскочил на офицера, у коего бант белый на груди, за плечом же – в обуздании небрежном «калаш». Но передернуть затвор, скомандовать зверю железному «Взять!» или им просто – «Руки!», как это принято (час комендантский да и беглецы на ориентировке!) – не удалось. Блюдя лидерство, Владимир бросился на вояку, будучи ростом вровень, заглатывая спиртом потевшее вдоха-выдоха марево поршней нутряных его. И в стиле портняжьем (шито-крыто!), без стали посвиста широты, сковырнул, будто профи, что-то в такт себе под взопревшей его, молдаванина, гимнастеркой… Вкусил. Вибрировала током по лезвию вдоль канавок кровь человека, сделавшегося близким тревожно… и – иссяк импульс на острие с интонацией песенной Кодр (откуда и был он родом). Испытал Владимир новое – о нем и в нем, с жизни аккордом последним лейтенанта молдавского. Шли они в объятия годы, к сути этой несносной (наносной) – с задачей шли: один – улицами и умом линейный, другой – лесом витиевато-помпезным…
– Василаке – меня зовут! Я из Ниспорен!.. А ты кто?.. Не отпускай на землю…
Ничего больше не сказал – только то, что сказал, – с акцентом выдал убивцу наказ.
– Тс-с… – Но уши себя не слышали. Обмяк Василаке. Так и держал его на штыре точеном, пьяный кровью экс-предводитель движения рабочего. Не назвался ему, зная, что имя заберет он туда, за грань! Досаждало и то, что нет логики в последней воле жертвы – куда ж его, как ни на землю? – на порог, котами меченный, к мусоросборнику, а может, на диван?.. В газон его, непрошенного, человека бывшего, к отмостке фасадной, где тропы забулдыжные, стекло битое и фантики конфет…
Автомат взять не решились, и штык-нож – у трупа в груди. Вперед, вперед – и не оборачиваться: в столп заледенеешь… Закон попран, всё во Вселенной потрясено!.. И никто не сбивается с шагу… Позади микрорайон. С вершины горы Суворовской, что за полями-садами, взирали они во все глаза на хаоса действо. Пульсировал в ночи город, озарялся снарядов всполохами (наподобие электросварки те дуги взрывные, вскипающие бурно и опадающие скопом)… Почти бежали, чахнув от памяти, проселком… Темные окна домов одноэтажных… Ни прохожего, ни собаки. И никто не окликнул «Стоять!» Всё замерло вокруг и замерзло – в жару июньскую стынь полярная!
Дуб поваленный в куртине леса близ трассы Каушанской путь заградил. Они присели.
– Я имя свое скрыл от него… Я – трус и ничтожество!.. – дышал часто Владимир.
– Смерть эту мы разделим с тобой, – впервые перешел на «ты» Ефим.
И еще через час хода по кромке леса вдоль трассы, где не проехал ни один транспорт гражданский, лишь фургоны военные (от фар их беглецы к деревьям припадали), троица повалилась в травы. До Каушан, судя по указателям дорожным, восемь километров еще…
Свежесть ночная расслабляла. Однако сна не было.
– А как ты вляпался в политику? – обратился Ефим к Владимиру. – Облегчи душу.
Луна освещала их бивуак у ручья призрачного, реальность сводя к трепыханию теней. За чертой многое теряет смысл. И обязательства письменные хранить тайны, в том числе.
– Я учился в Одесском политехе. На втором курсе дал согласие на сотрудничество так называемое. Эх!.. Но – к делу. Лет за семь до Перестройки произошел раздел округов военных и железнодорожных: Молдавские и Одесские – врозь. Раздел коснулся и структур Конторы горячо любимой. Фишку рубишь, Ефим, – как оно всё зачиналось, по границам разломов будущих и линиям огня?.. Тирасполь и Бендеры наводняются агентами, идеи в массы провожающие: «СВОБОДНЫЙ НАРОД НА СВОБОДНОЙ ЗЕМЛЕ!» Сравни: «ЗЕМЛЕ БЕЗ НАРОДА – НАРОД БЕЗ ЗЕМЛИ!», – цитируя воззвания из источников разных неопалимых, Владимир словно ухватил за гриву конька. – Лидера пэмээровского уровня любого возьми: все обучались в Одессе… Кишинев жертвовал Тирасполем и Бендерами, кои, по сути, и являют ПМР, и с прожектами возрождения духа национального не лез сюда. Ты – выученик Кишинева и если б не покидал его, то лил на мельницу под патронажем ребят тамошних. Еврей – с тебя и взятки гладки. Петух же войны клюнул – в Израиль лыжи навострил!
– Да и Вы к берегам иным намерились! – опять на «Вы» Ефим. – Но продолжайте!
Дойна бормотала молитву: «Господи, помилуй!..»
– Нас держали в рукавицах ежовых, и нам давали шанс… хм. Зарплату получал, числясь начальником цеха в «ящике» военном. За два года до войны мне, одному из спецов номинальных, поручили создать Комитет рабочий, кой прибрал бы после коммунистов вожжи идеологические. Отвели здание старинное, круче горкомовского, – не в плане комфорта, а по надежности погребов в случае осады. Рядом Дворец пионеров валится, нет средств на ремонт, а мы, власть грядущая, депеши шлем директорам заводов и с корпусом депутатским нога на ногу дискутируем о том, что дальше так жить нельзя: ох уж это «движение национальное Ионов» в Кишиневе! и паче – «Закон о языке» их! а дань с промышленности Левобережной как с вотчины?!.. «Эта земля никогда им не принадлежала!» – внушали мы. «Никогда!..» – блеют в ответ депутаты. «Провозглашаться, стало быть?» – «Так точно! А война-то будет?» – «Нет, не будет: извечная заступница наша, Россия, не позволит!» – изрыгали мы довод и – в баню к девчонкам…
Взыскуя к луне полной, Владимир и еще принудил себя:
– А в Кишиневе воздвигают памятник у Музея исторического – Волчице, из сосков которой хлещут молоко имперское Ромул и Рем… А к Музею Бендерскому грузовик катит с тонной прутов стальных – для оснастки увлеченных Провозглашением; автоматы в подвалах Комитета рабочих тоже ждут часа!.. Как я сказал, разделение Молдавии на картах-схемах тайных произошло в начале 80-х. Но все они – это я о двух сторонах «патриотизма»: национализма и пещерного, и интернационального, – курировались Конторой. «Если без требуемого временем раздела одной шестой не обойтись, дабы модернизировать экономику и администрирование, то раздрай этот эпохальный надо возглавить!..» Вот и зарапортовались, деятели!.. – рвал Владимир сорочку на груди, глазами увлажненными сверкая: – А я его вижу!.. А я эти смыслы бытийственные – «Мы с тобой, сыночек, как ниточка с иголочкой: куда ты, туда и я!..» – перечеркнул… до сердца… Прости, Дойна, дичь с ножом у шеи твоей отчебучил… ох, кручина!.. Василаке… Василий по-русски…
– И у смерти есть достоинство, ее заслужить надо… Поплачь, Владимир!.. А ты, Ефим, спи! Нам надо примириться с жертвой нашей! – шептала Дойна мужу своему.
3
Каушаны были полонены беженцами с микрорайона «Ленинский». Жители же центра Бендер шли по мосту отвоеванному – за Днестр, на Восток, в незатронутый войной Тирасполь, далее с вокзала – курсом на Украину, Белоруссию, Россию…
Каушаны, к югу от Бендер расположенные и не вошедшие в анклав, в века средние преобладали, будучи столицей административной Бессарабии. А форпостом военным на окоеме Империи османов служила крепость Бендерская. Кишинев же тогдашний – деревушка-приют гайдуков близ Кодр заповедных.
…Нечесаные, в саже, брели они по выбеленным солнцем улицам городка. Но многие здесь такие: на пятачке раздачи пайка у Примэрии; полицейские в касках полевых и глазом не ведут на прибывающих из Бендер «хипарей» (беженцев-бешенцев) со взорами ошпаренными… Трагедию вселенскую несет Владимир, понурив голову, вослед Дойне и Ефиму: с замашками лидера у него как отрезало… На улочке близ колодца с распятием скульптурным у Дойны живет сродственница, можно перекантоваться, пока не оттает разум от бытия тяжести ледяной. Дальнейшее – в руках Господних!..
– Я спасла его! Он женится на мне и – в Израиль! Новый год будем в Граде Святом встречать! – выпалила Дойна, теребя бусы на груди и тыча – то ли во Владимира, то ли в Ефима, когда хозяйка сердобольная (со многими в Бендерах она дружна – с батюшками, певчими и просто прихожанами) оттягивала калитки засов.
Тридцатитрехлетняя Домника была женщиной пышной и славной во всех отношениях. Муж ее – тоже молдаванин – подрядился бригадиром на строительство дома частного под Одессой. Дочь-пятиклассницу и сына-дошкольника по случаю страстотерпцев явки отправила к бабке. (Дойну она звала от начала войны, пока связь телефонная не оборвалась.) И закружилась гостеприимица, как юла. И место для душа в огороде указала, и с одежкой не поскупилась (не беда, что с плеча чужого), и для вещей грязных бак определила, и индюка знатного из стаи в сарай резать поволокла… Дойна помогала ей, об ужасах, что испытали, вещая на ходу… Про убийство офицера молдавского умолчала.
Омывшись, мужчины нашли себя в погребе, покуда в кухне летней скворчало на плите.
– Русские – за Днестр! Евреи – в Днестр!.. – притуляясь к бочке винной, Владимир протягивал стакан запотевший Ефиму. – Поток полноводный – наш. Утонем вместе?
…Ефим страховал напарника вверх по ступеням крутым на веранду, виноградом увитую, – к изобильному по-молдавски столу. Гость с расслабухи и зашелся пред хозяйкой в комплиментарностях – и не только по поводу возможностей кулинарных. Сбавил обороты, узнав, что Домника ухаживаний не приемлет, – «лишь от мужа, что от Бога!» – «От Бога? – переспросил вольно Владимир, – но он – мужчина?» – «Бог, – отвечала хозяйка, – ни кто и ни что, – а всё!..» Дойна улыбалась, зная школу…
И вот всем открылось по случаю о его семье. Жена с детьми уехала… в Израиль! Туда, не ослышались. Детей двое, в том же возрасте, что у Домники. Упомянув о них, Владимир ударился в слезу: один, как перст, в царстве-государстве самопровозглашенном!
– Еврейка?! – Ефим поперхнулся замой наваристой. – И вы скрывали?!
– Ты же помнишь, Ефим, фольклор городской наш: «Кинь взгляд в Бендерах, хошь-не хошь, а в еврея попадешь!..» – И я втюрился во времена оны… чего уж тут!..
– Вот откуда это ваше «пристрастие» к вопросу иудейскому?
– Контора, молодой человек, она… – пьянел Владимир, – она крестила на Слово и Дело, и лоботомию вершила, а не суженная моя, науськивающая обрезаться ниже, хе-хе!..
– Жена требовала обрезания? – чуть не рукоплескала Домника, ликуя, что беженцам помогла. – Евреи – народ избранный! – дивилась она тайной заветной, румянясь. – Иисус Христос был евреем! И вы могли бы… приобщиться…
– Гиюр! – чеканил знанием Владимир. – Чтобы стать человеком – да… К особи мужеской подходит могель, заостряет у себя ногти и – рвет счастливцу плоть крайнюю…
– Где черпаете знания допотопные? – смеялся вполне искренне Ефим.
– А если могель не выпьет кровь ту, вылетит из синагоги в два счета! – Владимир ни в какую не давал опровергнуть.
После сиесты компания собралась в гостиной. Ждали по телевизору новостей, в коих талдычилось о разрушениях застройки жилой в артобстрелы, хотя по правде ни один дом многоквартирный в микрорайонах полностью сметен «Градом» армий враждующих не был, лишь строения сектора частного. В ночь сию Кишинев предпринял авианалет на мост через Днестр. Мост не пострадал; на месте же подворий ближайших – воронки дымящиеся… Домника утверждалась, сколько горя хлебнули и ее постояльцы. Извлекла из укладки двадцать долларов, наказав Дойне отправляться поутру за майками и шортами – для конспирации. Ведь в виде «опаленном» (стирай-не стирай, гладь-не гладь) можно и накликать: волонтеры военные, ожидающие переброски в зону боев, готовы в плане репетиции накостылять «сепарам», горнила избежавшим. Примеры есть. Одна беженка опознала на грузовике скарб свой: холодильник, два кресла, шкаф, а в нем: пароварки, четыре престера для утюжки (возила их в Польшу на продажу). Накатала жалобу в полицию. Виновник вернул барахло – оказался он офицером армии конституционной. Дама уже арендовала гараж, куда сложила пожитки, только престера не досчиталась. В гараже том и обосновалась войну переждать. И вот «в кусты» приспичило ей. Там ее и нашли – с трусами спущенными и престером, к лицу припечатанным.
По телевизору преподнесли нечто. По инициативе Кремля стороны договариваться в Москве начали. Владимир аж стакан накрыл ладонью, чтобы яростью не заразить:
– Комиссия трехсторонняя – повод признать на деле ПМР! – почти взревел он.
Женщины притихли; Ефим и Владимир углубились.
– Десятки лет возгораться конфликту и тлеть. В этом ряду: Ирландия, Страна Басков…
– А был ли путь кроме независимости? – не уступал Ефим. – «Закон о языке», побитие депутатов Левобережья и многое, о чем Конторе вашей знать не дано?..
– Думаешь, в Тирасполе засели апологеты Свободы-Равенства, а в Кишиневе – румынская клика кровавая? Не было б директив из Кремля – мышь не пикнула б!
– Как с настроем сим вращались на орбитах? – подвигал Ефим.
– Мы ратовали против национализма. Но исподволь ввернули сверху нам вектор – на разрыв берегов. Через неприязнь эту взаимную и взята Бессарабия на поводок…
– Тенденции в политике… М-да! – Ефим подначил профессионально.
– По живому режут тело народное! – аж подпрыгнул Владимир и ударил по столу кулаком. – Режут, не задумываясь о последствиях!!!
– Вы ж сказали: желают влиять на Украину и Румынию! А Молдову, исторический хлам, – за борт! – жестом успокаивал Ефим и женщин заодно.
– Э-ге-ге!.. Еврей хитрый! — пригрозил пальцем Владимир. – В Конторе мозги прочистили мне, детективов чтения круче… А рассуждать с евреем про евреев – конфетка!
– Увольте, мы же интеллигентные люди. Про Контору лучше.
– Чего тут? – чесал затылок агент в подпитии. – Разве то, что по их причине я и с женой развелся? «Не к лицу гегемону жить с еврейкой! – заявили. – Старые времена канули…» И мужа нового подыскали ей, не заподозришь в фактов подтасовке – как в кино… А я хотел, чтобы приняла она безболезненно. Я человек субтильный.
– И буйным прикидывались от безысходности на поле личном?
– Может быть, может быть… – Владимир расклеился окончательно после мытарств. – В отношении ж семьи передела многоходовка была у них. Готовили из меня Огурца!
– А это еще что такое? – перешел Ефим на доверительность тембром пониженным (даже женщины, смутившись, ушли в свое, пересев подальше).
– Вели меня… в президенты! Нынешний оказался в нужное время и в месте нужном. А я – дублер перед стартом космическим… Просто харизма у того и взгляд!
– Да уж, чернокнижник с бровями косматыми и бороденкой крашеной…
– Кураторы бдят: низам нравится… А ведь урод народ тот – раз клюет на кормщика, что посадит корабль на мель!.. Мясо пушечное! Я – и народ мой!!!
И – в слезы. Пришлось стопорить интервью. Владимиру необходимо в бессознательное до утра, а вино потеряло силу. «Василаке!.. – взывал Владимир, разрывая душу и размазывая по щекам потоки соленые. – Василаке!!!»
– Кто такой Василаке? – спросила Домника.
– Сослуживец погибший, – ответила Дойна по-молдавски.
Домника принесла из погреба напиток фирменный. Засосал Владимир полстакана граппы в девяносто градусов – и в момент обратился в сома, на брег выброшенного: глазами стекленел и рот раскрывал немо… Уложили в постель его. Уснул. Не праведника сном, а грешного грехом смертным. И сон был страшнее, чем явь, что сна страшнее…
Снился ему визит в Контору кишиневскую, где и не был он никогда, так как директивы получал из Одесской. Перевертыш! Ноги, как на подушке воздушной, – к Центральному Парку, к памятнику Господарю всея Молдовы, к месту сбора комбатантов, взыскующих яростно к штабам о предательстве… За Парком – Дом с колоннадой, о коем ведают функционеры столичные… Здесь всё вибрирует уплотнением целевым; даже муха летит в холле по параболе замедленно-строгой… У дежурного на телефоне испросит аудиенции с Седым, такой есть всюду. «Кто ищет встречи?» – Ответ: «Кто шествовал по пятам в коридорах власти сепаратистской и подсекал на дистанции. Лицом к лицу лица не разобрать!..» Приемная – с зал вокзальный… Поэт национальный тоже в сон явился: никакой тебе вальяжности богемной: погоны майора горят у борзописца. А сколько хулы изрыгнул он на чучело Феликса у Арки Триумфальной, думал во сне Владимир. И зеркальцу карманному Поэт вслух: «Я уж десяток седьмой разменял! И еще кланяться?..» – гроза манкуртов артикулировал по-русски!.. Предстала взору и Голова говорящая телевизионная из ПМР, и ей у бюста Дзержинского перетаптывать время. Нагородила она в эфир за Разрыв – не одному поколению разгребать охаянное огульно «молдовское»… Прочие возникали – в форме и в штатском, животы подбирали и спины прогибали, как в жизни… Владимира черед. Он и взвился.
– Ну и дела?! Явился, Третий, проваливший работу на участке… ишь, криз экзистенциальный у него?! – шагал по кабинету Седой. Лет шестьдесят ему, плотный, лицо без отечности, пиджак твидовый… – В оперетте отдыхаем иль на подмостки социума преобразований вознесены?!.. – ярился громогласно он. – Если с Первым и Вторым что-нибудь – время такое, война на дворе, – а вы где? Брешь в цепи?
– Хочу Правду.
– Вы знаете, сколько надо. И для вашей же пользы. – Унял спесь. Сел. «Он, конечно, ничтожество, приговоренный товарищами из Одессы, – думал чин, – но свой, черт возьми, требующий обхождения и перед казнью.» – Хм… Просьбы личного плана есть?
– Отзовите с фронта сержанта Николая, хореограф он… И – Правду, ее и приму!
– Сократ на голову нашу! – бровью Седой как мим. Отыскал в столе ключ, сойти предложил в «Покой для операторов коммутирующих» – в подвал, то бишь…
…Потолок в кафеле сияет, перегородка стеклянная делит куб: по одну сторону кресло дыбится, что тебе стул электрический, по другую – аппаратная. Владимир на «эшафот» влез; Седой ремнями приковал сновидцу руки и ноги, а сам удалился к пульту за стекло… Ради этого и жил – ради минут трех, что Правда потоком бурливым откроет шлюз в вечность. «Третий» инициирован на принятие Истины, в отличие от Первого и Второго, ибо сказано: много званных, да мало избранных!.. Три минуты, три минуты – это много или мало, чтобы жизнь за три минуты пролетела-пробежала?..
Свет стал ярче. По нервам воспаленным проехался и смычок усилителя вещательного:
– За ритуал сей каждый голову сложит! – огласил Седой сверху и отовсюду. – Узнаешь, что знаем мы! Базовый в жизни стимул – Знание тайное! Мы им располагаем.
– Весь внимание! – из глаз Владимира – слеза страстная: в капле – надежд океан.
– Чтоб схлестнуться со Злом Мировым, нами Принцип разработан. Запад думает, что мы восстанавливаем Империю, – ан, деконструируем ее!.. Мы сами всё прогнившее под агентов вражьих стопой опрокинем! Возьмем землю великую, пусть и разоренную в прах!.. Ну, это как в песне известной поется: мир прежний разрушим до основания, а затем – наш, Новый Мир, построим!.. Ха-ха-ха!..
– Хочу Истину! – заклинал Владимир.
– Молдова – противоречий клуб; в него и Румынию беремся вовлечь – для Москвы ублажения! Но Москва сама и становится событий заложницей!..
– Истину!..
– Поразмысли: ради чего междуречье Прута и Днестра с центром административным в Кишиневе назвали Молдовой, правильнее б – Бессарабией, как при царе Горохе?..
– Истину!..
– Молдова историческая со столицей в Яссах растворена в Румынии, с коей стараниями нашими не подписан о границах договор. Чтобы Молдове воспрянуть, надо «Проект Румыния» – слить. В чем ты, Третий, и вызревал до поры, запуская с одесситами «Проект ПМР»… Под прикрытием создавался анклав сей на Днестре, где тебе дóлжно было двинуть войска на Кишинев, – чтобы зверь румынский заглотнул… Бухарест ринется на выручку к своим в Кишинев. Пиит в приемной – из когорты той ура-унионистов! И это на руку нам. Входим в состав государства вражьего, точим его вместе с венграми, что мечтают о Крае Секуйском суверенном… Явим Молдову – со столицей в Яссах, а Валахию – в Бухаресте… мухи отдельно, ну и котлеты.
– У меня голова… как в канонаду!..
– …Но преткновения камень – олигархи. Одобряют дробление в границах корпораций, уж поделивших народы в иерархию с учетом возможностей кошельков их слаботочных!..
– У меня кровь из ушей каплет… звук вырубите!..
– …Только страны-отщепенцы способны вырваться из Конфигурации, явить нечто в противовес Плоскости всеобщей мертвящей!.. Абхазия, Карабах, ПМР – цветочки пока!
– Вы включили вибрации?! Раскалывается мозг!!!
– Столбить тебе, парниша, в Непроявленном отныне!.. В Проявленном всё занято иными!.. Сказал же оглохший от Истины Бетховен: «Жизнь есть трагедия, ура!..»
– …За что я убил человека?!
– Кровь сковывает жертву и палача, тормозит становление свобод гражданских. В этом наш Принцип новый, забытый старый… ГУЛаг навсегда, ГУЛаг – Forever!
– Нет. Ничего не слышу!.. Но знаю: Истина! Истина наша родная, Системная!!!
…Владимир умер. Как умирают во сне. Слышал и видел куратора верховного своего, протокол о гибели агента провального составляющего. И было это для Владимира сокровенностью – как и Седому знающий откроет то, без чего ни один апологет тайный не уйдет. То, во имя чего голова им на плечах носится – а если надо, на Алтарь слагается, – этот смысл должен быть раскрыт! Быть может, в поездку ближайшую в Москву (с вводом сил миротворческих в ПМР) будет Седой встречаться на Лубянке-Ходынке-Поле Ясеневом с кардиналом Серым и Седым всея Руси: чтобы испить Истину порядка нового!
И тут в поту холодном Владимир угодил в сон другой. На простынях смятых койки панцирной он; в глаза бьет солнце люминесцентное… Ни души в палате узкой и длинной. Кто он? Агент спецслужб в больнице психиатрической? Узник инквизиции? Иммигрант политический, на жизнь приговоренный?.. Дверь отворилась; входят красавица Дойна (левый глаз ее не кривит) и Ефим. Дойна тянет корзину с фруктами:
– Дары края морей трех: Средиземного, Мертвого и Красного!
И Ефим силится выказать участливое:
– Вы перенесли стресс. Нужна реабилитация… И – как в гимне звучит: «Будем мы снова народом свободным на Родине нашей…»
Владимир щурился блажено в ответ и, не слыша себя, шептал: «…я выдюжил!..» – и в сон другой канул, ступая босо по полю, взрытому снарядами, – в объятия Василаке…
4
Через евреев, бдящих в Каушанах когортой со времен Екатерининских, Ефим разузнал подробности репатриации экстренной в Израиль. Улыбался догадке внезапной, глядя-вслушиваясь в трав и цветов переливы до горизонта: вот он, прямой, как стрела, путь в Землю Обетованную! Отовсюду вдруг воссияли холмы призрачные, походящие на Сион… в знойной степи Буджакской – за огородом Домники…
– Как ты на них вышел? – вопрошал Владимир с подушек. На лбу у него белела повязка уксусная, а на тумбочке – бутыль с рассолом от хозяйки, что на кухне хлопотала.
– Рыбак рыбака, так сказать… – не вдавался Ефим в подробности. – А вот полиции тутошней до нас дела нет! Виват нам всем, виват!
– Мы и там им потребны лишь на окопы. Война для галочки, штабы диффузные всё решили давно. Главное, чтобы никто не уклонился!.. Как ты насчет конспирологии сей?
– Работа – лучшая поэзия. Солженицын в этом нас убедил – в «Иване Денисовиче»…
– М-да, Ефим! – откинул Владимир со лба компресс со сравнением книжным. – Хотел спросить тебя, да недосуг: что делал, где был, раз попался в лапы вояк?
– Шел на квартиру бабушки, – светился Ефим. На день третий освобождения он проникся мессианством.
– Для чего? – допытывался Владимир.
– Четки… вот, – Ефим и впрямь теребил в руке четки коралловые.
– Брось лапшу вешать!
– Должен был исполнить обет семейный. – Не сбивался в оправдания Ефим.
– Монета периода Хасмонеев, небось?.. Аль семисвечник на комоде – из золота?
– Менора – из бронзы. Есть и другие реликвии у нас. Прапрадед завещал, прадед взял клятву с деда, дед – с меня: в Земле Обетованной камень от Стены Плача обратно возложить. – Ефим раскрыл сверток из кармана.
– Камешки какие-то, истертые почти… – Владимир морщился, разглядывая.
– Да, ценят евреи известняк: не только изумруды и алмазы. – Был прост Ефим.
– Что ж получается: старцы с бородами до колен и в камилавках перед тобой стоят, ждут исполнения? У тебя ж диплом универа, – ерничал Владимир.
– Не стоят, а сидят – на реках, как в Псалме поется, – и плачут, вспоминая Сион… Так и в ха-Тикве, – полнил Ефим паузу щекотливую: «Пока не угаснет в сердце огонь нашей души еврейской мятежной, будем к Востоку идти мы, взор устремив на Сион…»
– Ага, вывод: ты меня, презревшего амбиции и долг, падшего до убийства, будешь агитировать в Израиль, апеллируя к детям: они, мол, там?!
– Верно.
– Думаешь, если я с Конторой не в ладах, то никому и не нужен по определению: ни конституционалистам, ни сепаратистам?.. Я – носитель Знания тайного…
– Тем паче, выбор ясен, – снисходительно Ефим.
– …Но у меня нет документов. О каком выезде речь?
– На то мы и беженцы. Зарегистрируемся в Кишиневе – в Обществе еврейский культуры, оно же и Посольство: бумаги от евреев Каушанских кое-что значат там!
– Как же я, русский до мозга костей и не из последних, – в эту вашу страну картавую отправлюсь?! Я же не просто вороном белым буду – а стану значительнее антисемитом!
– Ой ты гой еси!.. И среди евреев не редки споры межконфессиональные…
– …Предложение заманчиво в целом, мой друг, хотя детали…
– Я готов поручиться, что жена ваша, дочь и сын – уже в Израиле!
– Зачем тебе это?
– Хочу помочь. Или считаете, что еврей и пальцем не шевельнет ради другого? Начните с листа чистого – как подобает человеку! И на прародине человечества! Уж поверьте, оттуда мы и выведем всех их на воду чистую, диффузных ваших!
Этих слов оказалось достаточно, чтобы троица, чудом спасшаяся из плена, засобиралась, – уверившись, что полоса темная минула и впереди сплошь судьбы обходительность…
А сколько тех, кому не дано поблажки? Кто изнанку телес своих являет под завалом бомбардированным, а если и остался в живых, то не знает, кого винить в стратегиях оглашенных: патриотов или либералов, Молдову, Россию или Америку пресловутую?.. Те, кому повезло, хоть и претерпели – труд рабский в окопе звенящем, отсутствие еды и воды, иго страха смерти, те будут благодарны воле случая – за возможность узреть свет в конце туннеля… Вечная память погибшим… И Вечная слава живым, кто осмелился мыслить – и призвать к ответу зачинщиков Террора и пособников его! Это нужно мертвым, это нужно живым. Иначе все мы (и поколения грядущие) в потоке бесконечном соглашательства в скотов превратимся!
Бендеры