Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 308, 2022
БАБУШКА
Нет роднее существа,
чем нелепая старушка,
треснувшая, как игрушка.
Видишь, набок голова
и запавшие глаза.
Но она уже не плачет.
То ли внук в окне маячит,
то ли слышит голоса.
Иногда она бодра.
Скажет шутку – и смеется.
Спросит: «Как тебе живется?»
«Может быть, домой пора?»
Но куда «домой пора»?
«На Мирон Костин, в Рышканы,
где сейчас цветут каштаны,
как они цвели вчера.»
* * *
В тот день, когда меня не станет,
ты утром встанешь и умоешься
Андрей Николев
Всё так. Я сплю от сих до сих,
потом встаю и умываюсь,
и отправляюсь мыть других,
но этим я не прикрываюсь,
а объясняю, что смотреть
за телом и его квартирой –
на эту медленную смерть –
уже становится рутиной.
Моше, Арон, Ицхак и Чарльз –
я этой престарелой шайке
уже поведал всё про нас
без дополнений, без утайки.
Они кивали головой
или, точнее, головами,
и неба полог голубой
сиял над этими словами.
В тот день, когда я отойду,
ты пост напишешь краткий, ясный.
Его я прочитаю, безучастный,
в отдельной комнате в аду.
Нажмешь на «опубликовать»,
в кровать вернешься и укроешься,
и будешь беспокойно спать.
Потом ты встанешь и умоешься.
* * *
Никто не знает ничего.
Повсюду свален старый хлам.
Как пыль, клубится по углам
недоговорок вещество.
С трудом прошепчешь что-нибудь
и ртутным шариком глагол
повиснет в воздухе. Подуть
и он укатится под стол.
* * *
Читаю про обстрелы и вдруг
вижу статью на тему,
правда ли, что
белые голубоглазые кошки – глухие.
Почему это меня так волнует?
Вздрагивает всё мое существо.
Кошки с глазами-тюльпанами,
опыляющие цветные крыши.
Они не слышат
щелчка мухоловки,
но им хватает сноровки
отпрянуть в последний момент.
Я пишу коммент
о том, что ранку можно прижечь,
отколупать, расковырнуть,
но никого не вернуть
и не предостеречь.
* * *
Андрею Егорову
Андрей, ты писал «не провалим экзамен»,
а мы провалили.
Ты смотришь на это пустыми глазами,
а мы обварили
белки в этом супе стыда. Вот и швы я
движеньем нетвердым
на веки кладу, и, как видишь, живые
завидуют мертвым.
* * *
Пока мы говорили о тебе,
прошло полгода.
Все умерли. Была противная погода.
Соседка колотила по трубе.
И этот звук как будто отрезвлял.
Очнувшись разом,
я нить беседы потерял.
Как шарик с газом,
всё лопнуло, распалось, утекло.
Переменилось.
Твое прозрачное лицо светилось.
А я был – зло.
* * *
Ты меня ненавидишь?
Да.
И тебя, и память о том,
как с тобой приползла беда
и проникла в дом.
Мое сердце теперь – зола,
а по дому стелется тьма.
Змеелова ты не звала.
Ты открыла мне дверь сама.
Ты пришел на запах тепла,
как в начале времëн, в Раю.
Ты была со мной весела.
Ты любила свою змею
* * *
может быть, проще умереть
раз тебя мне не уберечь
написать строчку, заболеть
и лицом в пол холодный лечь
там ползет между половиц
таракан по фамилии Гóровиц
мы с ним лежим, считаем овец
больше не слышно хора птиц
* * *
Смотрю на стол шершавый, на
стакан слепой.
Улыбки добрая стена
со мной, с тобой.
Теперь я только летний дым,
я тень, пойми.
I dreamed a dream… But now that dream
is gone from me.
* * *
Васе Бородину
Полковнику никто не пишет,
и он не пишет никому.
Я окликаю, он не слышит.
Сидит, уставившись во тьму,
лишь ветер волосы колышет.
Я подхожу, а он живой,
но целиком оброс травой,
и в бороде шныряют мыши.
Он рад, меня на кресло сóдит,
берет гитару, песнь заводит –
какой-то блюз про пустыри:
«Там чудеса, там леший бродит
без слез, без жизни, без любви».
Всё дальше он, и звуки гулки.
Я вдруг стою перед окном,
и цепь железная на нем.
Внизу пустые переулки
и ветви белые, как булки,
в тумане снега голубом.