Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 308, 2022
1
Восток начинался с зимней привокзальной площади, где было светло и прохладно. С площади видны возвышавшиеся над Тбилиси голубые отроги Триалетского хребта. Всё вокруг было окрашено в желто-серые тона. Начертания букв грузинского алфавита на вывесках напоминали гнутые ветви лозы.
Поражало всё: пыль, которую нес ветер, курдиянки в многоцветных юбках и кофтах, подметавшие площадь, гул, гам и клекот голосов, смесь звуков автомобильных сигналов, музыки из репродукторов и трамвайного скрежета и танцы разлетевшихся троллейбусных штанг.
Восток ощущался не только в том, как выглядели отдельные мужчины и женщины, с их поражающей порой скульптурной значительностью форм, утонченностью или даже чеканностью черт, но и в том, как читалась толпа. Турция и Иран были неподалеку.
Здесь же на привокзальной площади, среди озабоченно снующих людей танцевала расплывшаяся, нелепо раскрашенная женщина в красном платье и накинутом на него черном пальто. Никто не обращал внимания ни на нее, ни на то, что она пыталась петь, соревнуясь с музыкой из репродуктора. Другой городской достопримечательностью показался мне безумный отставной военный в застиранном зеленом мундире, брюках галифе и начищенных сапогах, бесцельно бродивший в тот день по вокзальной площади. Оказавшись на перекрестке, он останавливался и восклицал…
– Асци хмали!.. Джугашвили!.. Сакартвело!.. Сирцхвили!
– Сабли наголо!.. Джугашвили !.. Грузия!.. Позор!
Восклицания обращены были к окружавшим его людям. Ударения в грузинском языке выражены не особенно отчетливо и приходятся на первый слог. Выделяя и чуть растягивая интервал звучания первых гласных для того, чтобы привлечь внимание публики, отставник следовал вековечной традиции, мгновенно превращающей рядового человека во взывающего к слушателям персонажа развертывающейся перед ними драмы…
Было это в середине 60-х годов.
2
Поначалу жил я у знакомых на улице Серебряной, на Майдане, на правом берегу реки. По утрам улицы тонули в голубоватой дымке, смешанной из отблесков солнечного света, голубизны неба и светлого пара над серными банями неподалеку от многобалконных домов, теснящихся вдоль узких улочек, окружающих мечеть. Над районом серных источников и бань нависают башни крепости Нарикала, под стенами которой вырос город.
Отблески света летели со всех сторон и с разных высот, свет отражали узкие оконца храмов, окна домов, брызги фонтанов и даже куски стекла, замурованного в верхний край каменных или кирпичных заборов.
Днем дымка исчезала, и неяркое солнце поднималось в небо, но день быстро уходил, и во второй его половине всё вокруг поначалу голубело, а затем очертания домов, деревьев и темные профили строений постепенно погружались в синюю мглу, а в глубоком небе загорались яркие звезды. Становилось холодно, в домах вспыхивал электрический свет, запирались ставни, задергивались шторы, и дым из печей и каминов поднимался в синие, холодные небеса. На улицах просыпались фонари, прохожие исчезали, свет выхватывал из тьмы фрагменты строений, кое-где могла залаять собака, и начинали подмерзать лужи…
То был мир маленьких, кривых, а порою горбатых, улочек, застроенных одно- и двухэтажными домами с балконами, верандами по внутреннему периметру дворов и чугунными винтовыми лестницами, соединявшими этажи. Над городскими крышами возвышались темные конусы и вытянутые вверх барабаны церквей с узкими, вырезанными в камне оконцами. Улочки с мастерскими ремесленников, парикмахерскими и магазинами, где паркетные полы посыпали опилками, вели к тенистым, внезапно открывавшимся маленьким площадям.
Поначалу оказался я у потемневших от времени стен Анчисхатской церкви, а вслед за тем отыскал дорогу к сложенному из светлого камня Сионскому собору. Здесь же неподалеку находилась и синагога. В ней собирались грузинские евреи, попавшие в Грузию из Вавилонии.
За поворотом видны были мост, река, Метехский собор на скалистом ее берегу и памятник основателю города, Вахтангу Горгасалу, охотившемуся когда-то неподалеку от серных источников.
Из первой же беседы с хозяевами дома, где я остановился, узнал я о «Картлис Цховреба» («Житие Картли»), сборнике древнегрузинских летописей, сложившемся к XII веку.
Тенистые улицы, пересекаясь, разыгрывали сложную шахматную партию человеческих передвижений между домами, подвальчиками и магазинами, помещениями архивов и домоуправлений. Это был микрокосмос, жизнь которого подчинялась своим неповторимым, сформированным историей законам.
Вокруг звучали гортанные восклицания, вызывавшие в памяти виолончельные и скрипичные пассажи, смешанные с птичьим гулом, шумом реки и клаксонами автомобилей.
При встрече пешеходы с достоинством обменивались приветствиями,
– Гамарджоба, батоно…
– Гагимарджос… – что буквально означает: – С победой, господин…
– Воистину с победой…
За полторы тысячи лет завоеватели семь раз сжигали Тбилиси. В последний раз Тбилиси был разорен шахом Ага-Магометом в 1795 году. Большинство жителей города были убиты. Персы разрушили лучшие здания города, а около 22 тысяч человек, главным образом женщин и детей, угнали в рабство.
3
Оказалось, что «человек» по-грузински – «адамиани», то есть произошедший от Адама, а крупного, рослого мужчину могли назвать «голиати», то есть Голиафом.
На Сабурталинском рынке пожилая женщина в черной вдовьей одежде спрашивала у дородного молодого человека, покупавшего у нее клетку с канарейками,
– Ра митхари ? Кристиани ара хар?
– О чем ты говоришь?
– Христианин ты или нет?
Высвечивались, однако, не только элементы библейского и новозаветного сознания, – однажды в Хевсуретии я попал на праздник «Атеногеноба», то есть рождения Афины.
Некоторые вопросы обсуждению не подлежали.
– Какой же ты грузин, если не знаешь, почем вино? – спросили однажды у покупателя в одном из винных подвалов на Майдане.
Своеобразие грузинской риторики во многом связано было с вином и традициями застолья. О хорошем красном вине могли сказать.
– Джанши мидис, – что означает: в кровь идет….
Известный в то время грузинский писатель сказал однажды, обращаясь к жене, которая обсуждала с ним вопрос о покупке чайного сервиза на двадцать четыре персоны:
– Не дай Бог, Манана, чтобы наступило такое время, когда в грузинский дом придут двадцать четыре гостя и их будут поить чаем…
А иногда можно было услышать и такое:
– Пей, дорогой, пей… Сегодня ты пируешь с друзьями, но кто знает, перед чьими очами предстанешь завтра?
Или:
–Что еще этому человеку нужно? У него ведь есть всё, кроме смерти…
4
Начинаясь у реки, Майдан постепенно переходил в Сололаки, богатый, застроенный старыми особняками и защищенный одноименной горой район. Уходящая в гору дорога вела в сторону дачных мест, где множество семей проводили жаркое, душное лето.
Между Майданом и Сололаки лежала площадь со зданием горсовета и дежурным памятником, а за нею начинался проспект Руставели.
Гуляющих привлекали на Руставели тени платанов, именуемых в Грузии чинарами, подвальчик с аджарскими хачапури и водами Лагидзе, рестораны с зимними залами и летними садиками, кинотеатры, Театр Руставели и выстроенное в псевдомавританском стиле здание Оперы.
Общественная жизнь на другой стороне реки тяготела к проспекту Плеханова. Узкий, тенистый «Плеханов» тянулся от стадиона через площадь, названную именем театрального режиссера Котэ Марджанишвили, до небольшой, почти прямоугольной Воронцовской площади, где между двух зданий лежал узенький переулок Платона, достопримечательностью которого был общественный туалет. Отчего переулок был назван именем Платона, никто не знал.
На проспектах, да и по всему остальному городу, состоявшему из множества убанов (ближних районов) существовало немало мест, именуемых «биржами». Завсегдатаев «бирж» именовали «биржевиками». На «биржах» собирались с тем, чтобы встретиться с приятелями, переговорить о делах, пошутить, пересказать друг другу городские новости, договориться о походе в подвальчик или просто позубоскалить по поводу прохожих. «Биржа» могла располагаться у памятника, у фонтана, в саду и на площади – там, где можно было отъединиться от потока жизни, продолжая наблюдать его со стороны. Так сам ландшафт привносил в жизнь города определенный элемент театральности.
5
Постепенно узнавал я и мир тбилисских хинкальных, шашлычных, пивных и прочих «шалманов». Самой знаменитой в ту пору хинкальной была так называемая Лео-хинкальная на улице, всё еще неофициально именуемой Вельяминовской. Находилась хинкальная в полуподвале за углом от здания горсовета. Заходил я туда обычно во второй половине дня, возвращаясь домой из университета, где учился на физическом факультете.
Сам Лео был седой, крепкого сложения человек среднего роста, не худой, но и не полный, с ясно очерченными чертами загорелого лица, с золотым зубом и зеленовато-серыми глазами. На плечи его всегда был наброшен белый халат, а на крупную голову надвинут белый колпак, что делало его похожим на врача. Он был очень спокоен и внимателен, разговаривая cо множеством мужчин одновременно. Посетители заведения теснились у стойки и круглых столиков со снедью и вином. Соль была насыпана в граненые стаканы, а молотый черный перец содержался в бутылках с продырявленными пробками.
Женщины в Лео-хинкальную не ходили.
В достаточно темном помещении под сводчатым потолком было шумно. Люди теснились не только у столиков, но и у пустых пивных бочек, стоявших у стен. Помимо хинкали, у Лео можно было заказать и кябабы, они подавались с плоским грузинским хлебом, посыпанные зеленью, тонко нарезанным синим луком и сомахом. Можно было отведать и шашлык, и купаты – жареные колбаски с подливкой из гранатного сока. Пили в подвале пиво, коньяк и вино. Причем, если за столиком стояли, скажем, три человека, на столе должно было стоять никак не меньше трех бутылок вина, так объяснил мне один из моих университетских сокурсников, Зураб, которого я как-то встретил в подвальчике у Лео.
Взгляд Лео выдавал человека бывалого, он был из тех, кого порой описывают как «тертый калач», что на тбилисском жаргоне звучало как «дзвели бичи». Таких людей, пользовавшихся всеобщим уважением, зачастую приглашали не только «провести стол», то есть руководить застольем, но и разобраться в спорных вопросах и вынести решение, которое принималось окружающими как окончательное. Хороший тамада ценился на вес золота и был, в сущности, режиссером разворачивающегося за столом спектакля, роли в котором, как и во всей окружающей жизни, были четко распределены.
Уважение к предкам тесно связано было с родовой и феодальной памятью.
– Он княжеского рода, а вот эти никогда князьями не были, говорят только, что были, – вот обычная реплика того периода.
Тосты за родителей и предков поднимались непременно.
Существовало и понятие «важкацоба», родственное тому, что в странах испанского языка именуется «machismo». Широко употреблялся и следующий риторический оборот:
– Важкаци каци арахар? (Ты мужчина или нет?)
То было наследие старых, феодальных времен, времен войн с захватчиками, интриг, мучеников и героев – с некоей новейшей добавкой того, что следовало бы назвать «блатной философией».
Как бы то ни было, люди бывалые пользовались уважением и, как это и полагалось на Кавказе, часто выходили в город с оружием, обычно с пистолетом.
Один из моих знакомых каждый день переписывал заявление в милицию с просьбой принять найденное на улице оружие, клал его в тот же карман пиджака, что и пистолет, и уж тогда только выходил в город. Так он пытался предупредить неприятную возможность попасть в облаву.
Известны были цены на разные типы оружия и боеприпасов. Поговаривали, что при желании можно раздобыть и пулемет. Оружия в городе оставалось довольно много после беспорядков 56-го года. Начались беспорядки после расстрела демонстрации студентов, вышедших на проспект Руставели с требованием восстановить доброе имя Сталина.
6
Как-то ночью, проходя по проспекту Руставели, я наткнулся на довольно большую группу людей, окруживших двоих молодых мужчин, выяснявших отношения. Один из них спрашивал у другого с определенной нотой изумления в голосе:
– Нет, нет, ты мне скажи, кто ты такой? Меня здесь все знают, все люди в убане, на этой улице, я здесь свой, а ты кто такой? Чей ты сын? Откуда ты родом? Кто твои люди?
7
Однажды в Лео-хинкальной подошел ко мне аккуратно постриженный, чуть полноватый, со смеющимися исподлобья зелено-серыми глазами, свежевыбритый молодой мужчина и представился. Звали его Зураб Махарадзе. Он предложил мне присоединиться к компании его товарищей. Зураб прекрасно говорил по-русски, завязался разговор – оказалось, что учимся мы на одном потоке и посещаем одни и те же лекции.
Зураб начинал свои студенческие годы в Ленинграде. Дом в Тбилиси, куда он вернулся, располагался на красивой, тенистой улице в Сололаках, носившей имя его деда, революционера Филиппа Махарадзе. Вскоре я побывал у него дома.
После «советизации» Грузии в 1921 году, Филипп стал главой государства и жил на втором этаже огромного старинного дома с колоннами на просторной веранде, с покрытым мрамором полом и вечнозелеными растениями в кадках. Большие комнаты с высокими потолками и темным паркетом были обставлены старой мебелью. Ее было немного, и ничто не нарушало атмосферу покоя в квартире, поделенной между семьями двух его дочерей и родственников.
Остался от Филиппа и кабинет со старинными фотографиями на стенах, прекрасное собрание книг, письменный стол и старые, удобные кресла.
Имя Филиппа, как это я обнаружил позднее, часто упоминалось в связи с обстоятельствами убийства Ильи Чавчавадзе, писателя и общественного деятеля, заслужившего титул «Отца нации».
В 1907 году он был убит по дороге в свой загородный дом. Следствие пришло к заключению, что убийство организовано социал-демократами, опасавшимися дальнейшего роста влияния Ильи.
8
Однажды Зураб рассказал мне о том, что Тута, одна из обитательниц огромной квартиры, до сих пор помнит Керенского и восхищается им.
– О да, – сказала Тута в ответ на вопрос Зураба, – как же его не помнить, – он был чудо как строен, энергичен, а как хорошо он говорил….
В эпоху Керенского Тута была стройной молодой женщиной и работала в Центральном Тифлисском банке, ограбленном за несколько лет до того «Камо» Тер-Петросяном по заданию партии большевиков. При ограблении погибло несколько человек. То был один из «эксов», организованных революционером «Кобой», позднее известным под именем Сталина. «Коба» – имя разбойника, героя поэмы Александра Казбеги «Отцеубийца».
Арестованного по обвинению в проведении «экса» «Камо» посадили в тюрьму, располагавшуюся в Метехском замке. В тюрьме он жрал собственное дерьмо с тем, чтобы подтвердить версию о своей невменяемости. Происхождение же клички «Камо» объясняется плохим знанием русского языка, говорить на котором считалось хорошим тоном меж революционерами-интернационалистами. Однажды в ответ на сообщение о том, что один из его «товарищей» арестован, Тер-Петросян переспросил: «Камо арестовали? Камо?»
Участвовал Камо и в «советизации» Грузии, но позднее стал неудобен новому руководству из-за хвастовства, связанного с его участием в «эксах», и погиб в результате дорожного происшествия.
Камо любил разъезжать по городу на велосипеде и занимался этим до тех пор, пока его не сбил один из нескольких имевшихся в городе в ту пору грузовиков ЧК.
Вскоре после рождения Зураба его отца арестовали и расстреляли по приказу Берии, чья резиденция располагалась на соседней улице, и Филипп Махарадзе направился к Берии с тем, чтобы узнать, можно ли его дочери, жене «врага народа», вернуться жить к родителям.
Берия не возражал, сказав при этом:
– Ну что вы, Филипп Иесеевич, пусть живет с вами, мы ведь против вашей дочери пока ничего не имеем…
Вскоре вновь назначенный водитель «Мерседеса», постоянно дежурившего у дома, где жил Филипп, попытался направить автомобиль под откос во время очередной поездки.
В тот день Екатерина Филипповна с сыном на коленях размещалась на заднем сидении автомобиля, а сам Филипп сидел рядом с водителем. Именно это обстоятельство и спасло их. Увидев, что делает водитель, Филипп оттолкнул его и перехватил управление автомобилем. Вернувшись на дорогу, он остановил автомобиль и вытащил шофера на дорогу.
– Ты что, негодяй, делаешь? – вскричал Филипп. – Признавайся, мерзавец, а то застрелю….
Услышав от перепуганного водителя признание в том, что действовал он согласно полученному приказу, Филипп прогнал его, сказав:
– Отправляйся к своему хозяину, – тут он указал рукой в направлении дома на соседней улице, – и скажи ему, чтобы впредь таких дураков он ко мне не посылал…
Обо всем этом Зураб рассказал мне за бокалом вина…
Имя Сталина поминалось в доме довольно часто, причем для описания его использовались слова приятельницы Екатерины Филипповны – «урод в оспе». Описание это, казалось, дополняло известные слова о «поваре, который готовит острые блюда».
Люди образованные, с духовными запросами и мыслящие, а таких немало было в Тбилиси в ту пору, Сталина презирали и почитали «глехом», что означает «смерд».
Впрочем, то, что принималось за истину в одном доме, легко могло быть оспорено в другом.
Однажды вечером в самом начале декабря приехали мы с Зурабом на празднование дня рождения нашего однокурсника Сосо Манджавидзе.
Собрались мы в Дидубе, на Батумской улице, неподалеку от стадиона «Динамо». Часам к одиннадцати ясно стало, что вино подходит к концу, а винные магазины уже закрыты. Тамадой же выбран был сосед нашего товарища, довольно взрослый уже мужчина, поглядывавший на нас, студентов, со снисхождением.
– Ну хорошо, ребята, – сказал он, – машину подгоните, поедем к одному старику, это неподалеку, он нам даст вино…
На улице было темно, падали первые снежинки. Машина нашлась быстро, и минут через пять мы уже стояли в темном тбилисском дворе, а тамада наш стучал в дверь застекленной веранды первого этажа.
– Вина хар? Кто там? – слова донеслись из темной глубины. Голос принадлежал, скорее всего, мужчине в годах.
– Мэ вар, Иракли. Это я, Ираклий, – ответил наш тамада.
– Вин Иракли хар? Какой Ираклий? – спросил старик.
– Дидубели Иракли вар… Дидубийский Ираклий, – со значением произнес тамада и оглянулся на нас, всем своим видом давая понять, что вот теперь-то старик поднимется и сделает для него всё, что возможно.
– Шэн мамадзагли, шэн виришвили хар, ак ар дагинахо мэти! Ах ты, собачий сын, ах ты сын ишака, чтобы я тебя здесь больше не видел! – донеслось из-за двери.
Когда же мы вышли на улицу, к машине, тамада наш сказал примирительным тоном:
– Ну, погорячился старик, что делать, бывает…
– Вот тут-то его и надо было отбуцкать, – сказал мне позднее Зураб.
Говорил он, конечно же, о нашем тамаде.
9
Муж Екатерины Филипповны, Давид Лукич, был адвокат и немного хитрец. Однажды он посмотрел на нас, а мы только что вошли, и спросил,
– Ну как там, у Лео, пиво свежее? А хинкали? Рамдени хинкали шечамет? По сколько хинкали съели? По десять, по двадцать? – а затем добавил: – По-моему, еще и коньяк пили, а? Ну что, встретили кого-то, да?
– Встретили, – ответил Зураб, – большого человека встретили… Надо было выпить… Иначе матанализ не сдадим.
– О чем, ты, Зурико, говоришь? – спросила Екатерина Филипповна, – неужели и преподаватели из университета ходят в этот шалман?
– Вообще-то не ходят, – ответил Зураб и, глазом не моргнув, продолжил: – Но это особый случай, этот преподаватель – брат Лео. Он, видишь ли, завел такой порядок, что если хочешь получить у него хорошую оценку, должен прийти к Лео… А пьет он как сапожник… Жаль, что у нас с собой зачеток не было…
Естественно, то была чистой воды импровизация, никто и никогда не сдавал экзамены по математике подобным образом.
К курсам, связанным с «коммунизмом», относился Зураб юмористически-снисходительно. Однажды на экзаменах он сравнил «бродивший по Европе призрак коммунизма» с лермонтовским Демоном – летавшим, как известно, «над грешною землей».
Вообще же был у Зураба совершенно свой, определенный, и, я бы сказал, плутовской взгляд на мир как на вечную комедию, разыгрываемую жуликами и проходимцами. Кое-кому из них он даже симпатизировал. Да и сам Зураб любил розыгрыши и, уклончиво отвечая на самые простые вопросы, любил создавать атмосферу некоторой неопределенности. Однажды, когда мы собрались уйти после пары часов занятий, Екатерина Филипповна спросила:
– Куда вы, мальчики, идете?
– Пить идем, – ответил Зураб.
Когда мы вышли на улицу, я сказал ему:
– Зура, мы же за конспектом идем… Почему ты не сказал правду?
– А зачем? Это нам совсем не нужно… Главное, чтобы никогда не было точной информации о том, что мы делаем, – добродушно улыбнувшись, пояснил Зураб.
10
В 60-х годах в Тбилиси жило немногим более полумиллиона человек, и жизнь их протекала в ясно очерченном историческом контексте. Обсуждался он каждый день и почти везде – в домах, парикмахерских, на пирушках, в гостиных, в рабочих кабинетах и даже в саду университета. Вопросы о том, как жить дальше, пусть еще и не до конца проясненные, висели в воздухе.
Иногда прогуливался по городу в национальной одежде, с кинжалом на боку и кречетом на плече старый писатель Константинэ Гамсахурдиа, чей сын в начале 90-х годов стал первым президентом Грузии.
Родился Константинэ в дворянской семье в Западной Грузии, в 1891 году, а в 1919-м окончил Берлинский университет, затем путешествовал по Италии, Греции, Турции, жил в Париже и после возвращения в Тбилиси в 20-е годы написал ряд исторических романов и стал академиком. В свое время ему пришлось написать роман, прославлявший Сталина, но уже в начале 60-х Константинэ отказался говорить по-русски, когда его пригласил к себе второй секретарь местного ЦК, пост этот обычно занимали московские назначенцы.
Все знали, что еще в 30-х годах Берия, тогдашний руководитель компартии Грузии, сказал о Константинэ:
– Что бы он ни делал, я его всё равно не арестую, так и передайте ему.
Берия тоже был грузин, и чувство черного юмора было ему отнюдь не чуждо.
Гамсахурдии дозволялось многое, но отвратительные черты его характера были широко известны. Шептались и о его доносах на коллег-литераторов. Сикофантство, разумеется, поощрялось властями и, в то же время, публично осуждалось самими сикофантами, лжецами и лицемерами.
Другой известный в 60-х писатель на вопрос, отчего он стал членом коммунистической партии, ответил, что сделал это для того, чтобы в партии этой воров и негодяев стало хотя бы на одного меньше.
Весь ЦК в ту пору отчаянно брал взятки. Кое-кто просто назначал цену за решение тех или иных вопросов, кому-то деньги или драгоценности просто проигрывались в карты или в нарды, пользовавшиеся в Тбилиси необычайной популярностью, сравнимой разве с популярностью футбола…
Один из моих знакомых, крупный и вальяжный Автандил, известный в городе как «Большой Покерист», геофизик по профессии и тренер по подводному плаванию по призванию, утверждал, что из-за безденежья ему время от времени приходится продавать книги из отцовской библиотеки.
Однажды я встретил его в хинкальной, и он сказал мне, вытирая губы салфеткой:
– Пришлось продать еще один том Спинозы. Бедный отец! А ведь я из княжеского рода, – добавил он и продолжал: – Я не прошу, чтобы они изменили политическую систему, но пусть они хотя бы отдадут мне наши земли…
Иногда в разговорах возникали имена деятелей грузинской культуры и политики, всё еще проживавших в эмиграции во Франции. Вспоминали и погибших в годы террора писателей, художников и деятелей театра…
11
Портреты Сталина, который воссоздал и возглавил огромную империю, поработив и свою собственную родину, были повсюду – на ветровых стеклах грузовиков, в почтовых отделениях, столовых и даже в будках сапожников и чистильщиков сапог и туфель. То, что Сталин был грузин, а «всё действительное разумно», если следовать Гегелю, до определенной степени примиряло сознание обывателей с реальностью жизни в империи.
Сталина уважали за то, что он был хозяин огромной страны, малой частью которой была Грузия. Он победил своих врагов, возглавил великую страну и стал победителем в мировой войне, разгромив Германию. В этой борьбе он пожертвовал жизнью своего сына и покорил пол-Европы. Китай стал союзником России. И всё это сделал человек, говоривший с сильным грузинским акцентом.
– Да, он был жесток, – говорили люди, – а иначе ничего не добьешься, ведь кругом были враги и предатели; кроме того, Россия была отсталой страной. А он создал атомную бомбу и заставил всех в мире бояться и уважать Россию.
Суждения эти напоминали заимствованную из летописи оценку деятельности средневекового суверена. Когда же речь заходила о так называемых «ошибках» Сталина, вспоминали обычно сентенцию из знаменитой поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», написанной в XII веке: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой издалека…» При этом кто-нибудь обычно добавлял:
– Мы – маленькая страна, кто нас в мире знает? Только о двух грузинах и слышали, о Руставели и о Сталине…
Иронический подтекст таких ситуаций состоял в том, что сам Сталин в анкете всесоюзной переписи объявил себя «русским (грузином по происхождению)», и факт этот был широко известен.
– Ничего не поделаешь, – говорили некоторые, – он должен был так сказать… А иначе как такой страной управлять…
– Но в душе он был грузин, – добавляли другие, и национальный вопрос, первоначально обозначенный как вопрос о сохранении языка, культурных ценностей и национального наследия, возвращался в центр сцены, ибо ощущение малости родины, которую надо беречь, присуще грузинам.
12
«Каждый новый познанный язык открывает в тебе нового человека», – говорил Сулхан-Саба Орбелиани, лексикограф, писатель, путешественник и дипломат, представлявший Грузию при французском дворе в начале восемнадцатого века.
В Тбилиси я перевелся из московского вуза и стал студентом второго курса русского отделения физического факультета. По окончании второго курса в ходе летней сессии я должен был, по счастью, сдать среди прочих и экзамен по основам грузинского языка. Студенты русского отделения изучали основы грузинского языка в течение первых двух лет обучения в университете.
Букварь, по которому я обучался, начинался с букв «а» и «и». Из них складывалась первая фраза: «Аи иа» – «Вот фиалка» – букетики фиалок продавали у ограды сада, разбитого вокруг первого, занимаемого гуманитарными факультетами, корпуса университета. Продавали их старики в черных войлочных шапочках, привозившие цветы из окрестностей Тбилиси.
Фиалки сменялись другими цветами вместе со сменой времен года. Фиалки, небольшие букеты из бутонов роз, гвоздики или одинокие розы покупали студентки или их поклонники.
В университетской раздевалке всегда стояли две очереди, мужская и женская.
Осенью, вскоре после того, как экзамен был сдан, я направился вместе с сокурсницей, помогавшей мне, во Мцхета, древнюю столицу Картли. Вахтанг Горгасал, основавший Тбилиси во второй половине V века, был одним из картлийских царей.
Поначалу мы побывали в Джвари. Старая церковь с крещальней, вырубленной в камне полтора тысячелетия назад на месте древнего языческого капища, стоит на вершине голой горы. Там, на вершине, в 326 году воздвигла свой крест (джвари) св. Нина.
С площадки у храма видно, как сливаются воды двух рек, Арагви и Мтквари (Кура).
За рекой лежал город Мцхета с его тополями, женским монастырем Самтавро, домами под красными черепичными крышами и громадой Светицховели – храма, выстроенного в начале одиннадцатого века. На фронтоне собора – изображение отсеченной десницы мастера Константина Арсакидзе, воздвигшего собор.
Позже услышал я фразу, приписываемую одному из карталинских феодалов:
– Что стоит услуга, уже оказанная?
В тот день вино в подвальчике показалось мне чуть кислым, но продавец, посмотрев на меня, покачал головой и сказал:
– Мухранское, батоно, мухранское вино всегда такой вкус имеет…
Еще через пару часов мы оказались на окраине Мцхета, в Армази, на площадке, где велись раскопки древнейшего поселения. Площадка заканчивалась у скальной стены, на которой видны были нанесенные черной краской кресты. Тогда я не знал, что кресты эти отмечали маршрут для тренировавшихся на этой стене скалолазов, и, сказав Тате, что скоро вернусь, стал взбираться вверх по, как мне показалось, вполне проходимой тропинке. Опыта скалолазания у меня не было никакого, но я знал, что нельзя опираться на все четыре точки, – или рука или нога, правая ли, левая, – должна быть свободна. Помимо этого я обнаружил, что подошвы моих мокасин скользят.
На середине пути я посмотрел через плечо вниз. Рядом с Татой стояли мужчина с юношей. Мужчина был в ковбойке и сванской шапочке.
Сверху фигуры людей казались совсем небольшими. Вернуться было невозможно, надо было продолжать лезть наверх. Пару раз я терял одну из опор, камни падали вниз. Один раз я успел ухватиться свободной рукой за выступ скалы, во втором случае мне помог налетевший порыв ветра, он мягко прижал меня к скале.
Вскоре я выбрался наверх, махнул рукой Тате и быстро отыскал тропинку, спускавшуюся на полянку по склону примыкавшего к скальной стене холма. Мужчина, стоявший рядом с Татой, сказал, что мне надо пойти в церковь и поставить свечку.
– Тебя Бог спас, – добавил он.
Мухрани расположено неподалеку от Мцхета и в свое время было владением грузинского царского рода Багратиони. На фамильном гербе Багратион-Мухранели изображен хитон Христа, привезенный в Грузию из Палестины…
Со времен поездок по окрестностям Тбилиси, посещения крепостей, церквей и монастырей, расположенных в горах, остались у меня воспоминания о пейзажах, строениях и фресках, воистину прекрасных. Да и сами названия тех мест под синими небесами с белыми пятнами облаков, звучали необыкновенно: Карели, Бетаниа (Вифания), Атени, (Афины), Кинцвиси, Барисахо, Гелати, Тимотесубани…
Фреску с прижизненным изображением царицы Тамар впервые увидел я в монастыре в Бетаниа (грузинская транскрипция Вифании), в окрестностях Тбилиси.
«Она правильного сложения, – писал ее современник, – с темными глазами и розовой окраской белых щек. У нее застенчивый взгляд, манера царственно вольно метать взоры вокруг себя, приятный язык, веселая и чуждая всякой развязности, услаждающая слух речь и чуждый всякой порочности разговор.»
На время царствования царицы Тамар (1160–1213) приходится «золотой век» Грузии. Воспевший царицу Тамар ее современник, поэт Шота Руставели, закончил свои дни в грузинском монастыре в Иерусалиме.
Вот детали одной из поездок: закопченная стрела, вонзившаяся когда-то в изображение ангела на фреске в Кинцвиси; свет, проходящий через узкие, вырезанные в камне оконца; утопающие в траве надгробные плиты, и люди, пирующие в тени столетних деревьев…
13
«Грузины… не любят слушать поучения и наставления, но с удовольствием читают и слушают поэзию», – писал путешественник-европеец в XVII веке.
Оглянись на мир бездумный – суетой ты соблазнен:
Кто вчера владел престолом, нынче предан и казнен,
Покорителя Вселенной жизни срок уже сочтен.
О, душа, уйди от мира – чем тебя прельщает он?
(Перевод И. Гуровой)
Эти строки взяты из стихотворения «Жалобы на мир». Автор «Жалобы», царь Теймураз I, был первым лириком своей эпохи. Историк литературы пишет о том, что с мотивами тоски и скорби в поэзии Теймураза сочетаются мотивы чувственной любви, приводя в пример поэму «Спор вина и уст». В ней царь пламенно воспевает любовные наслаждения и женскую красоту. «Сладость персидского языка породила во мне вожделение к стихотворчеству», – признавался поэт.
Жизнь Теймураза прошла в войнах с персидским шахом Аббасом I, именем которого в Грузии до сих пор пугают детей. Мать Теймураза I, царица Кетеван, умерла мученической смертью в персидском плену в 1624 году. Впоследствии она была причислена Грузинской Церковью к лику святых. В плену замучены были сестра, дочь и двое сыновей Теймураза. На поле битвы погиб и его последний сын Давид. Внука своего царь направил в Москву, куда ездил и сам в надежде на то, что Русское царство защитит единоверную Грузию от персов. Но помощь не пришла, царь вернулся в Грузию, постригся в монахи, был схвачен, заключен в темницу за отказ перейти в мусульманскую веру и умер в персидском плену.
Живая, неистребимая память о подвигах, предательстве, интригах и мучениях соседствует в сознании грузин с осознанным упоением радостями мимолетной жизни – любовью, вином и традиционным застольем с его элементами свободного, или, точнее, поэтически оформленного философствования…
А вот еще одна, хорошо известная в Грузии, поэтическая сентенция: «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор…» Принадлежат эти слова поэту, воспевшему царицу Тамар.
14
Осенью небо над Тбилиси становилось прозрачным и голубым, листва приобретала оттенки охры, хны и шафрана, и Мтацминда («Святая гора») или, как ее иначе называли «Гора Давида», облачалась в старый восточный халат.
На полпути к вершине горы белела церковь Св. Давида, у стен которой располагается Пантеон. Тут же, в гроте при церкви, могила погибшего в Персии поэта и дипломата А. С. Грибоедова с надгробным памятником, воздвигнутым его женой Ниной Чавчавадзе. С вершины горы видны были мосты над строптивой желто-серой рекой, крестословица мощенных камнем улиц, соборы и сады города.
Происхождение второго, более древнего названия горы связано с именем проповедника, поселившегося в пещере на склоне горы в VI веке. В свои поздние годы преподобный Давид удалился в Гареджий-ские горы, расположенные к юго-востоку от Тбилиси, где и основал обитель.
Предание о его паломничестве в Иерусалим рассказывает о том, что, добравшись до окрестностей города на исходе зимнего дня, Давид заночевал в придорожной корчме и, проснувшись еще до восхода солнца, вместе со спутниками взошел на вершину горы Cион. Издалека сквозь туман донеслись до него звуки пробуждающегося ото сна Иерусалима.
Медленно взошло бледное солнце и наметило очертания холмов, крепостных стен, кипарисов, каменных прямоугольных башен, строений и мощеных улиц. Постепенно видны стали появившиеся на улицах конные повозки, паломники на ослах и пешеходы. Завершив молитву, Давид долго смотрел на лежавший под горой город, а затем сказал:
– И того довольно мне, что я, грешный, удостоился видеть эти святые места издалека…
После чего, подняв с земли три камня, он направился обратно, в каменистую и пустынную, изобилующую змеями Гареджу…
15
Осенью в городе пили красное вино и закусывали сваренными в чанах или поджаренными на мангалах каштанами.
В деревнях, в кухне каждого крестьянского дома горел огонь в сложенном из камней или кирпича камине, ну а в Тбилиси камины в ту пору встречались в старых домах в Сололаки, на Вере, в противоположном конце проспекта Руставели, и за рекой, на Плехановском проспекте и ближних к нему улицах.
Ночи были свежие, а в октябре в небесах вспыхивали и исчезали падающие звезды.
Один из моих сокурсников, Котэ Алшибая, жил на проспекте Руставели по соседству с издательством «Мерани». Однажды он повел меня на крышу шестиэтажного дома, где установил телескоп. В тот вечер я впервые увидел горы и кратеры на Луне.
Лучшие студенческие годы я провел в доме на улице, названной именем Давида Агмашенебели (Давида Строителя).
Он был возведен на престол Имеретинского царства в храме Баграта в Кутаиси. За девять столетий до наших дней царь Давид разбил войско турок-сельджуков, освободил Тбилиси и сделал город столицей объединенной Грузии. Похоронен Давид в южных вратах Гелатского монастыря, в окрестностях Кутаиси. По надгоробию его проходят все посетители монастыря. Надпись на каменной плите гласит: «Здесь покой мой навеки, ибо возжелал я его».
16
Осенью и весной поднимался я в гору с площади Руставели по широкой, застроенной старыми тбилисскими домами, мощенной булыжником Мцхетской улице.
Затем сворачивал я на кривую каменистую улочку в тени акаций, шел по ней в гору, поднимался по каменным ступеням лестницы, что вела к так называемой «русской церкви», и, дойдя почти до самого верха, сворачивал влево, на тропинку к одиноко стоящему на склоне Мтацминды дому.
Двухэтажный дом из красного кирпича с большой застекленной верандой на первом этаже стоял неподалеку от церкви, и жили в нем две грузинские семьи, связанные между собой родственными узами. Владелец второго этажа, Прокопи, работал прорабом и носил сванскую шапочку. Жена его, Русудан, работала в школе, где преподавала русский язык. У них было двое сыновей, тогда совсем еще юные отроки.
Я побывал на втором этаже однажды, когда был приглашен отпраздновать событие, за которое в тот день поднимали ханци (роги) с вином во всех домах Грузии. В тот день тбилисское «Динамо» стало чемпионом страны по футболу, выиграв финальный матч в Ташкенте.
Все обитатели дома и несколько соседей сидели за столом, а снаружи то и дело доносились звуки выстрелов, да иногда взлетали в небо шутихи. В доме было прохладно, печку еще не успели разжечь, стол ломился от угощений, а зеленоватое кахетинское томилось в глиняных кувшинах.
Мальчикам я, должно быть, казался человеком довольно странным. Говорил я по-грузински довольно медленно да еще и с акцентом.
– Эс каци русетидан чамовида да сцавлобс картул энас. Он приехал из России и учит грузинский язык, – объяснила Русудан детям.
Снимал я просторную, чисто выбеленную комнату с огромным плоским столом, стоявшим у стены. Свет падал на стол из окна, выходившего на веранду. Стояла в комнате и тахта с наброшенными на тканый ковер продолговатыми, обтянутыми грубой шерстью подушками, и пара стульев. С веранды открывался вид на черепичные крыши Тбилиси, исчезавшие в фиолетовой дымке на горизонте.
Во дворе рос миндаль, расцветавший первым в городе.
17
Хозяйкой нижнего этажа была пожилая дама по имени Леонила Константиновна Шавишвили. Она работала в университете, секретаршей на факультете философии.
Леонила Константиновна была вдова, детей у нее не было и жила она вместе со своей несколько перезрелой племянницей, которая позднее все-таки вышла замуж, вследствие чего мне и пришлось подыскать новую квартиру. Но до того, как это произошло, я прожил в доме на склоне Мтацминды несколько лет.
Иногда после лекций заходил я в небольшую библиотеку при кафедре философии, ключи от которой находились у Леонилы Константиновны. Были в библиотеке и книги, изданные под грифом «Для научных библиотек».
Ходил я и в Публичку, расположенную неподалеку от Музея искусств, на узкой улице, параллельной проспекту Руставели. В библиотеке было два больших читальных зала. Зал технической и научной литературы мне не нравился, он был построен позднее основного здания и выдержан в конструктивистском духе.
Я предпочитал просторный старинный зал на втором этаже библиотеки с золотистыми и шафрановыми проблесками орнаментальных росписей на стенах, огромными дубовыми столами и обширными прямоугольными окнами в массивных переплетах из темного дерева.
Из книг, прочитанных в этом зале, мне запомнилась книга размышлений о театре, написанная Жаном-Луи Барро, исполнителем роли мима в фильме «Дети райка». Рассуждая о природе театра во вступлении к книге, Барро вспоминает о кошках, которым присущ инстинкт игры… На спектаклях с его участием я побывал в Москве незадолго до отъезда в Тбилиси.
Помню день, когда толпы на проспекте Руставели ожидали проезда кавалькады с Фиделем Кастро. Устроители встречи поставили в первые ряды красивых юношей и девушек. Читальный зал был наполовину пуст, ничто не отвлекало меня от чтения.
Как и всякая большая библиотека, Публичка была еще и своеобразным клубом, где можно было встретиться с самыми разными людьми, – в Публичку приходило немало любителей литературы, истории и музыки. Но не только книги, сведениями о наличии которых мы делились друг с другом, но и просматривание каталожных ящиков с прямоугольниками библиотечных карточек, содержавших сведения о книгах, – всё приносило немало интересного, и не всегда было ясно, что, в сущности, важнее – чтение книг или общение с «домочадцами литературы».
Знакомства завязывались легко, люди часто проглядывали книги, ожидая прихода знакомых. Кое-кто любил собираться в курилке. Другие собирались в буфете или выходили на галерею, нависшую над зелеными кронами деревьев на тенистой, мощенной булыжником улицей, уходившей вниз, к Колхозной площади.
18
Со вторым корпусом университета, где размещались лаборатории и учебные помещения физического факультета, соседствовали корпуса правительственной больницы в Ваке.
Однажды, в перерыве между лекциями Зураб указал мне на одно из окон на четвертом этаже соседнего здания, которое все называли Лечкомиссией. Из этого окна, объяснил он, в марте 1959 года выбросился шестидесятишестилетний поэт Галактион Табидзе. Рассказывая о поэте, Зураб называл его Галактион.
В Грузии принято называть людей по имени, независимо от их общественного положения. Используются в обращении и такие слова, как «батоно» или «калбатоно», «господин» и «госпожа», или же «уважаемый» и «уважаемая», «пативцемуло» или «дзвирпасо»… Обращение «товарищ» (амханаги) в Грузии не прижилось, хотя и использовалось в контексте официальных сообщений.
– Галактион пил, много пил, – объяснил мне Зураб, глядя на здание больницы, – а из окна выбросился, когда от него потребовали подписать письмо…
– Какое письмо? – спросил я.
– О «Докторе Живаго» письмо, – пояснил Зураб, – насчет публикации в Италии…
Галактиона признали великим лирическим поэтом еще в молодости, в начале 20-х годов. Родился он в семье учителя, а учился в тбилисской духовной семинарии. В середине тридцатых годов он ездил в Париж на конгресс в защиту культуры.
Его двоюродный брат, поэт Тициан Табидзе, был расстрелян.
Жену Галактиона, Ольгу Окуджава, дважды арестовывали и отправляли в лагеря. Письма от нее перестали приходить в начале 40-х годов.
Вот как звучит первая строфа из стихотворения Галактиона Табидзе, вызывающая почти физическое ощущение присутствия ветра, несущихся по ветру листьев, гнущихся долу деревьев и неуходящего вопроса «Где же ты? Где же ты? Где же ты?» –
Кари крис… кари крис… кари крис…
Потлеби микриан кар да кар…
Хета ригс, хета джарс ркалад хрис…
Сада хар, сада хар, сада хар…
Время от времени поэта подвергали критике и разносам. Позднее он был награжден всеми возможными регалиями и наградами. Пить Галактион начал задолго до смерти. Скорее всего, то была избранная им самим форма самозащиты…
Его знали во всех ресторанах и хинкальных города… Порой он производил впечатление ушедшего в себя человека. Крупный мужчина, всегда в темном, покрытом пятнами, костюме и в шляпе, с окладистой, седеющей бородой, в черных, стоптанных туфлях, с ноткой вечной пьяной печали в глазах – он был неотъемлимой частью городского пейзажа… Его голос, однако, был звучен и полон энергии…
«Мэ да хамэ», «Я и ночь», – одно из самых известных его стихотворений, сплетающее в одно целое поэта и ночь, а его посвященная храму в Никорцминда «Немая ода» объединяет строение, камень и голос поэта…
Никорцминда – одна из самых красивых грузинских церквей. Воздвигнута она между 1010 и 1014 годами в горном краю, именуемом Рача, в верховьях реки Риони, на северо-востоке Грузии, у подножья Главного Кавказского хребта.
Церковный купол лежит на барабане с двенадцатью окнами, вписанными в вырезанные в камне арки. Барабан церкви покоится на шести парусах. Камни фасадов крестообразной церкви гладко отесаны. На фасадах – вырезанные в камне орнаменты и многофигурные композиции Преображения, Судного дня, Воздвижения Креста, фигуры святых и фантастических животных. Обширное внутреннее пространство церкви было расписано в 16-17 вв.
Фонограммы, запечатлевшие голос читающего свои стихи Галактиона, завораживают, подобно глубокому колодцу или водовороту, из которого нельзя выбраться. Говорят, однако, что успешные переводы его поэзии – задача для гениев будущих поколений.
Вот история, свидетельствующая об отношении самого Галактиона к вопросу о возможностях перевода…
Однажды, еще в молодости, грузинский писатель Нодар Думбадзе зашел в букинистический магазин на Вере, взял с полки томик Лермонтова в переводе на грузинский язык и погрузился в чтение…
– Как вдруг, – вспоминал он спустя много лет, – надвигается на меня какая-то бородатая тень… Поднимаю глаза, а передо мною сам великий Галактион и, как обычно, под высоким градусом.
– Бичо (паренек), – говорит Галактион, глядя на книжку, – Лермонтова по-русски читать надо, а на грузинском, генацвале, читай меня… а так – только время теряешь…
19
Я был студентом четвертого курса, когда один из профессоров философии, худой и высокий старик с седою стриженой головой аскета, в очках с сильными линзами, за которыми видны были увеличенные зрачки, прочел у нас, на физическом факультете, несколько лекций, посвященных наследию Канта. Основательное знакомство с «Критикой чистого разума», полагал он, совершенно необходимо будущим ученым.
Чтение этого цикла организовал наш декан, заведующий кафедрой теоретической физики профессор Мамасахлисов, ученик известного ленинградского физика-теоретика М. П. Бронштейна и его соавтор по работам о теории строения ядерной материи. После того, как М. П. Бронштейн был арестован летом 1937 года, Ваган Иванович решил не возвращаться в Ленинград и начал преподавать в своей alma mater.
В годы работы под руководством М. П. Бронштейна он провел некоторое время в Берлине и в Гёттингене. Он любил классическую музыку и как-то посетовал на то, что нечасто встречает своих студентов и аспирантов на концертах в Консерватории.
По его распоряжению доска с формулами, написанными рукой одного из создателей современной физики Нильса Бора во время прочитанной им в Большой физической аудитории лекции, была покрыта прозрачной пластиковой панелью и висела на стене в помещении кафедры истории физики.
Послушать лекции о наследии Канта приходили и сотрудники других факультетов. Отец одного из них, знакомого мне по посещениям библиотеки при кафедре философии, изучал сей предмет в Германии, и у сына сохранилась его зачетка с подписями Гуссерля и Хайдеггера.
Зачетки в Тбилиси называли «матрикул».
Владелец матрикула с подписями немецких философов выбросился в лестничный пролет, когда в 1937 году за ним приехал автомобиль с конвоирами.
То обстоятельство, что Константинэ Гамсахурдиа завершил свое образование в Берлинском университете, упомянуто было не случайно. Изо всех стран Запада особо почиталась в Грузии Германия, с ее университетами, наукой, философскими системами, литературой и музыкой.
Окружение сына Константинэ, Звиада Гамсахурдиа, увлечено было в те годы теософией, особой популярностью пользовались имена мадам Блаватской, Георгия Гурджиева и Рудольфа Штайнера.
Тут сказывалась склонность к погружению в глубины духа по ступеням схоластики, унаследованной от средневековья. Последнее продолжало жить совсем рядом, в тени и на обочине, соседствуя с пришедшим из истории здравым смыслом.
20
Однажды осенью ехал я в такси в Институт физики. Услышав, куда я направляюсь, водитель заинтересовался моим мнением о недавно запущенном в Индии ядерном реакторе. Я полагал, что ничего особенного из этого не следует, но шофер не согласился со мной.
– Если они этим занялись, обязательно бомбу строить будут, – сказал он.
– Но зачем? Индия ведь миролюбивая страна, – возразил я.
– А соседи, – заметил он, – от соседей тоже многое зависит…
Ехали мы из Ваке в Сабуртало, где располагались Институт физики и ипподром, по дороге, пробитой в невысоком горном хребте.
Позднее я узнал, что лет за десять до этого здесь в ходе дорожных работ обнаружено было одно из мест массовых расстрелов и захоронений. Как видно, во второй половине 30-х годов власти не ожидали, что город так вырастет.
Сабуртало же означает «поле для игры в мяч». Старинная игра в мяч на лошадях называется «цхенбурти».
21
Зимой я поднимался к себе на гору по улице Папанина. Подъем был короче, круче и шел я обычно по правой, солнечной стороне улицы.
В самом ее начале, там, где она пересекалась с проспектом Руставели, на освещенных зимним солнцем серых каменных ступенях сидели старики курды с седыми, закрученными усами и перебирали янтарные четки. Их жены с синими вытатуированными пятнышками на лбу (знак замужней курдянки) и серьгами в ушах подметали улицу. Одеты они были в кофты, плиссированные передники и длинные, с запыленными подолами, желтые, оранжевые и зеленоватые юбки из бархата.
Иногда налетал ветер, пыль заволакивала всё вокруг, сигналы проезжающих автомобилей становились длиннее и настойчивей, и женщины начинали кричать друг на друга, сверкая золотыми зубами.
Зимы в Тбилиси были холодные, и поначалу, до того как в дом провели паровое отопление, у меня в комнате стояла печка-буржуйка. Хозяйка и ее племянница каждый вечер укладывали на печку кирпичи, с тем, чтобы кирпичи позднее разогревали их постели. Печка быстро остывала, и я забирался под одеяло в свитере.
Дважды в год к Леониле Константиновне приезжал ее племянник Нури из кахетинского села Макванети. Он учился на заочном отделении Сельскохозяйственного института и приезжал в Тбилиси сдавать экзамены. Нури собирался стать агрономом и привозил Леониле Константиновне из своей деревни вино, сыр, фасоль, кукурузную муку и тыквы…
Леонила Константиновна не раз говорила Нури, что ему пора жениться, но с женитьбой Нури не спешил, он хотел сначала завершить свое образование. Нури пощипывал свой ус и внимательно слушал тетку, которую, очевидно, любил, уважал и побаивался.
Леонила Константиновна считала, что это не более чем отговорка, приводя всё новые и новые доводы в пользу обзаведения семьей… Она говорила о доме, очаге, семье и детях, о том, что в деревнях скоро некому будет работать оттого, что молодые люди больше не хотят жить в деревнях, а стараются попасть в город всеми правдами и неправдами, напоминала Нури о том, как мало грузин на свете….
Леонила Константиновна всегда ходила в черном, не снимая траура по умершему мужу. Ее седые волосы всегда были тщательно расчесаны и уложены, а светлоголубые глаза могли неожиданно заискриться, – она часто обнаруживала комизм ситуаций, в которых оказывались то ее племянница, то Нури, постоянно спрашивавшие у нее совета, и, объясняя им, что и как надо делать, она то и дело подтрунивала над ними.
Говоря попросту, она была классическая «мамида» – тетка.
К Зурабу, который иногда появлялся у меня на горе, Леонила Константиновна относилась хорошо, когда-то его дед помог одному из ее родственников. Она с пониманием отнеслась к тому, что однажды мне пришлось угощать Зураба, явившегося ко мне с товарищем, вином из Макванети, картошкой, испеченной на огне газовой печки, и другими припасами из ее подвала.
Случилось это весной, и над городом бушевал ветер, именуемый Суб-Саркис – в честь армянского святого. Ветер налетал на город как только начинался гижи-марти (сумашедший март), но затем март подходил к концу, наступал апрель, Суб-Саркис исчезал и сменялся сладостным ветерком, во дворе расцветал миндаль, и в небе над городом появлялась легкая дымка.
22
При том, что традиции застолья поддерживались изо всех сил, жили многие семьи достаточно скромно.
Однажды, незадолго до конца учебного года, направились мы в гости к нашему лектору по научному атеизму и этике. Повод для визита был просто замечательный. Узнал о недавнем новоселье Зураб. С собой привезли мы вино и свежий грузинский хлеб.
Лектор был довольно молодой еще, худощавый человек среднего роста с грустными темными глазами, зачесывавший прядь волос через всю лысину, штатный сотрудник ЦК партии.
Новая квартира, куда он въехал с семьей, находилась в районе Сабуртало. Открыв нам дверь, он обреченно улыбнулся и повел нас на кухню. Жена его поставила на стол «хвели» (грузинский сыр), тарелку с зеленым маринованным перцем и удалилась.
На хороший пурмарили (хлеб-соль), как говорили в те годы в Тбилиси, всё это явно не тянуло, но похоже было, что хозяйка опустошила холодильник.
То был новый, бурно застраивавшийся домами типовой застройки район города. Качество сдаваемых жильцам квартир было крайне невысоким, и оттого квартиры следовало ремонтировать, что стоило больших денег и частично могло объяснить застывшую в глазах хозяина грусть.
Примерно через год после окончания университета ко мне на работу, в Институт кибернетики, позвонил наш бывший преподаватель научного атеизма и этики, и я отправился вместе с ним в одну из школ на Майдане.
– Скорее всего, школьники захотят поговорить о науке, – пояснил он.
Поначалу школьники задавали вопросы о звездах и планетах, а затем поднялся один по фамилии Якобашвили и спросил меня, означают ли последние достижения науки, что Бога нет?
Якобашвили означает «сын Иакова», мальчик был грузинский еврей.
Я понимал, какого ответа ожидает мой бывший преподаватель, но сказал мальчику, что наука вопросом о существовании Бога не занимается. Расстались мы с нашим лектором хорошо, но больше он мне не звонил.
23
Однажды Зураб привел меня в дом своей подруги, где, по его словам, часто собирались музыканты и актеры. Хозяйка дома, Галя, красивая женщина с темными глазами и блистательным чувством юмора, была музыковед и слегка подтрунивала над Зурабом, представлявшим себя рыцарем без страха и упрека. Ее подруга Дали, очаровательная рыжая женщина с ослепительно белой кожей, работала вместе с Галей в музыкальной редакции Грузинского радио.
Жила Галя на Земмеля, на втором этаже дома, расположенного на узкой улочке, уходившей в гору за памятником Руставели. В гостиной у нее стоял рояль, и в доме часто звучала музыка. Она любила джаз и часто слушала записи пианиста Питера Неро, в особенности одну из его мелодий, ироничную и легкую, как шелест листвы.
Годы аспирантуры Галя провела в Москве, затем вернулась в Тбилиси, и, возможно из-за этого, относилась ко мне с симпатией. Я был новичком в этом городе и многого тогда не понимал.
Cо временем я стал заходить к Гале довольно часто. Зураб же перестал бывать у нее по каким-то им обоим понятным – или непонятным – причинам.
У Гали встретил я однажды высокого, черноволосого, сутулого и на редкость пластичного молодого человека с темными, карими глазами и тонкими, хорошо очерченными губами, твердо очерченным подбородком и чеканным профилем итальянского кондотьера. Это был театральный режиссер Давид Цискаришвили. Именно для него я начал писать пьесы десятилетие с лишним спустя.
Дато, так звали его друзья и знакомые, эффектно продемонстрировал несколько танцевальных па, обсуждая при этом с Дали музыку для будущего спектакля, которую следовало подобрать из известных музыкальных номеров.
Как-то раз я встретил его в театре на представлении «Скупого» Мольера с Жаном Виларом в главной роли. Вместе с ним на спектакль пришла его мать, высокая и стройная женщина средних лет с тонкими, прекрасно вылепленными чертами лица и живыми карими глазами. Позднее я узнал, что по профессии она врач-психиатр. Однажды она рассказала, что провела детство в Швейцарии. По утрам ее будил звон колокольчиков. Колокольчики висели на шеях у коз, уходивших из городка на пастбища.
Отец Дато был хирург-легочник. Дед Дато со стороны отца учился в Сорбонне. Происходил он из семьи, занимавшейся разведением овец в Тушетии.
В то время Дато мечтал поставить спектакль по «Войне с саламандрами» Карела Чапека.
– Это должен быть спектакль о фашизме, – говорил он, – фашизм с его парадами, ритуалами, факельными шествиями и огромными толпами, выбрасывавшими руки и кричавшими «Хайль, Гитлер!», весьма театрален, сударь…
24
Через некоторое время после встречи на представлении «Скупого» Дато появился у меня на горе Давида. В то время он думал о том, чтобы вызвать на дуэль какого-то глубоко антипатичного ему человека, и зашел ко мне обсудить дуэльные правила. Дато знал, что я когда-то занимался фехтованием, а он подыскивал себе толковых секундантов.
Мы пили чай и обсуждали, следует ли ему драться на саблях или пистолетах. Помнится, мы пришли к выводу, что организовать дуэль по всем правилам будет совсем непросто. Попутно я понял, что Дато – человек театра по самой сути своей, и оттого театр никак не ограничивался для него подмостками; сама жизнь с ее ритуалами, лицедейством, интригами и таинственными, порой непредсказуемыми поворотами сюжетов, была для него большой сценой.
Лет через десять с небольшим, когда Дато работал в Сухуми, он однажды, за день до начала нового театрального сезона, попросил меня помочь ему сократить текст пьесы.
– Завтра я должен прочесть ее труппе в новой редакции, – сказал он, – текст пьесы на русском у меня есть. Прочти пьесу, пожалуйста, и помоги мне… Ее надо сократить вдвое и довести текст ну хотя бы до сотни страниц.
– Но что же ты делал всё лето? – спросил я.
– Но послушай, я ведь грузин, – улыбнулся он.
25
Однажды в начале осени я зашел к Гале в середине дня. Оказалось, что Галина и Дали направлялись на киностудию, где проходил закрытый просмотр фильма Феллини «Восемь с половиной». К тому времени я уже был наслышан об этом фильме и знал, что в прокат он не попадет. У подруг были пригласительные билеты, и они предложили мне поехать вместе с ними. Пропуска были именные, но вдруг что-нибудь получится? Мы поехали на студию «Грузия-Фильм», занимавшую ряд зданий в конце Плехановского проспекта.
Подходы к студии охраняла конная милиция, пропустившая нас к проходной. Галя и Дали пошли вперед, я последовал за ними и постарался не глядеть на контролера в проходной, проверявшего билеты, и он пропустил меня.
Войдя в зал, я устроился у стенки, свет погас, зал затих, и фильм начался. К концу фильма я был ошеломлен. Не найдя Галю и Дали в толпе у ворот киностудии, я направился на Земмель. Когда я, наконец, добрался до Гали, дверь мне открыл Зураб. Галя стояла поодаль, она была бледна. Зураб был пьян, в руке у него был пистолет.
Я вошел. Последовала глупейшая сцена. Мы стояли в коридоре, и он потребовал, чтобы я поднял руки вверх.
– Я пришел сюда убить вас обоих, – сказал он, – вы меня предали, вы стали любовниками, – повторял он.
Галя попросила меня подтвердить то, что она уже сказала Зурабу.
– Скажи этому сумасшедшему, твоему другу, – сказала она, – что никакие мы не любовники, а просто друзья.
Зураб требовал, чтобы мы признались ему в подлинном характере наших отношений.
Я поднял руки и сказал, что готов обсудить все интересующие его вопросы, но Галя должна оставить нас вдвоем. Мне пришлось повторить свои аргументы несколько раз. Он подозревал меня в том, что я предал нашу дружбу, но причем здесь Галя?
В конце концов, он согласился на то, чтобы Галя ушла.
Странным было то, что, разговаривая с ним, я продолжал вспоминать фильм, вернее, фильм не оставлял меня, сцены накатывали вновь, и я спокойно объяснял Зурабу, что если он сделает какую-нибудь глупость, то, в конце концов, пожалеет. Про себя я думал, помнится, о том, что худо будет, если он попадет мне в голову, тело почему-то представлялось мне более естественной целью для пули.
Примерно через час он, по-видимому, понял всю абсурдность ситуации и, скорее всего, желая доказать насколько серьезно он воспринимает всё происходящее, выстрелил в потолок. Потом он выскочил на балкон, и в этот момент в дверях появились знакомые Гали, которые тоже побывали на просмотре и приехали в дом с вином и закуской. Вскоре Зураб ушел.
На следующий день он подошел ко мне в университете с извинениями, заявив, что был чудовищно пьян. В это легко было поверить. Зураб любил участвовать в разнообразных пирушках, сводившихся в итоге к соревнованию в том, кто больше выпьет вина.
Он настоял на том, чтобы мы зашли в ресторан «Самайа», расположенный в небольшом саду, разбитом на спуске к реке. Столики располагались не только внутри одноэтажного здания с арочными окнами, где днем царила полутьма, но стояли и под деревьями у фонтана, который бил из чаши, окруженной тремя гипсовыми фигурами женщин в национальных грузинских костюмах.
Поглядев на гипсовые фигуры, он сказал,
– Оружие провоцирует, давай выпьем и забудем эту историю.
26
Официанта, который подошел к нашему столику, звали Коба. Как и многие другие тбилисские официанты, он отличался даром ясновидения. Что бы вы ему ни заказывали, счет всегда указывал именно ту сумму, которую вы собирались потратить. С такими официантами было просто. Им говорили:
– Коба, дорогой, вот хотим посидеть. Ну, вина принеси, закуску, шашлык, сам понимаешь…
У хорошо знакомого официанта можно было и денег одолжить при необходимости. Он знал, что человек непременно вернется и к тому же отблагодарит его.
В «Самайю» я обычно приходил по утрам в зимнюю пору. Приходил я туда перед лекциями с тем, чтобы поесть хаши – заправленный молоком суп, сваренный из говяжьей требухи, голени и копыт. В хаши следовало добавить соль и чесночную настойку. Подавался на стол и нарезанный на куски горячий грузинский хлеб. Его выпекали всю ночь в «торнях», в специальных печах «тонэ», близких по типу к индийским «тандури».
Под хаши пили водку или чачу. Те, кто не пил спиртного, запивали густой, горячий суп с мясом, хрящами и потрохами лимонадом. То была еда для людей, занимавшихся физическим трудом, и бедных студентов вроде меня. Собирались «на хаши» и дружеские компании, приходили и люди, пившие до этого «всю ночь», как говорили в то время. Хаши чудесно протрезвлял. К восьми-девяти часам утра поток посетителей обычно иссякал, и рестораны оставались практически пустыми до полудня.
27
Через дорогу от «Самайи», на другой стороне мощенного булыжником спуска к мосту через реку располагался подвальчик «Казбеги» (Казбек). Первый этаж соседнего строения занимала парикмахерская, где часто велись дискуссии на животрепещущие темы, в подвальчике же обсуждались вопросы фундаментальные.
Как-то раз зашли мы в «Казбеги» с приятелем, студентом факультета журналистики. Разговор зашел о поэте, который в 24 года написал обращенное к Небу стихотворение «Синий цвет».
Биография Николоза Бараташвили сложена из блоков, знакомых по биографиям других великих романтических поэтов XIX века. Родился он в семье, принадлежавшей к знатному, но обедневшему княжескому роду. Его отец служил чиновником при Ермолове и Паскевиче. Это был вспыльчивый человек, который вел довольно беспечную жизнь. Его неоплаченные долги омрачали жизнь семьи. Мать поэта – женщина редкой доброты и благородства, старшая и любимая сестра известного поэта Григола Орбелиани. Именно она стала первой учительницей сына.
Ему было двенадцать лет в 1829 году, когда Пушкин, направлявшийся в Арзрум, написал следующие строчки:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою.
Однажды в юности Николоз оступился на мраморной лестнице и упал. С тех пор стройный, нервный и впечатлительный юноша прихрамывал.
Еще в гимназические годы он познакомился с сосланными на Кавказ декабристами и участниками польского восстания 1831 года. Общался он и с членами тайного общества, поставившего своей целью освобождение Грузии.
По окончании гимназического курса Николоз намеревался поступить на военную службу или в Петербургский университет. Но родители воспротивились его намерению поступить на военную службу и не смогли послать его учиться, так как были на грани разорения. Ему пришлось поступить на службу. Литературе он посвящал свободные от службы часы.
Любовь его жизни – Екатерина Чавчавадзе, первая красавица Грузии, предпочла бедному юноше владетельного князя Мингрелии.
Он, по его словам, «одинок в этом обширном и многолюдном мире» и ищет уединения то на Мтацминде, то на берегах Мтквари, то на кладбище за Московской заставой. В одном из написанных на русском языке писем он говорит «о непостижимости цели нашего существования, о безграничности желаний человеческих и суете всего подлунного, наполняющего душу ужасной пустотой».
Холостяцкие пирушки сменяли периоды полной замкнутости… Он умер в возрасте 27 лет от малярии в Гяндже, где работал в Экспедиции суда и расправы. Похоронили его во дворе крепостной церкви. Ни одно из его 36 лирических стихотворений не было опубликовано при жизни. Лишь несколько стихотворений были опубликованы через семь лет после его смерти.
Слава первого поэта Грузии нашла его имя позднее. В конце XIX века прах поэта перенесли в Тбилиси, и Илья Чавчавадзе произнес над его могилой свое знаменитое слово.
Проходит еще сорок лет, и во второй половине 30-х годов Борис Пастернак переводит его стихотворение «Синий цвет».
Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал…
Мой приятель зачитывает начальные строки оригинала:
Циса пэрс, лурджса пэрс,
пирвелад кмнилса пэрс
да ар амквекниурс,
сикрмитан вэтрподи.
– «Синий цвет» Пастернака – это не перевод, а оригинальное стихотворение русского поэта, вдохновленное грузинским оригиналом, – говорит приятель и чуть позже добавляет:
– Сталину можно поставить в заслугу то, что он сохранил Пастернака для поэзии.
Скорее всего, Саша намекал на охранную грамоту, сформулированную с присущей вождю краткостью.
– Оставьте вы этого небожителя в покое, – это замечание, брошенное вождем одному из своих подручных, звучало как приказ.
От того разговора с Сашей осталась у меня в памяти двухцветная метка – «синий грузин».
Само слово «грузин» всегда казалось мне темно-зеленым. Прикосновение синевы пришло то ли от «Синего цвета», то ли от пушкинской «Грузии печальной», то ли от их смешения…
Приятель же мой после окончания университета попытался сделать карьеру партийного журналиста, уехал в Сухуми, работал в газете, затем стал пресс-секретарем правительства Абхазии и погиб во время грузино-абхазской войны начала 90-х годов.
В те годы жизнь, как оказалось, потребовала не читки, но «полной гибели всерьез».
28
Через пару недель после разговора о стихотворении Бараташвили, я снова оказался в «Казбеги». Выпив бокал «Тибаани» и закусив сыром, я прислушался к разговору за соседним столиком. Там сидела та же компания, что и неделю назад. Мужчины за столом пили вино, закусывали и продолжали обсуждать личность и заслуги Сталина.
Так у меня на глазах жизнь превращалась в театральное представление с элементами гротеска…
В студенческие годы я любил ходить в театр, было у меня несколько знакомых и среди студентов Театрального института, их я порой встречал в кафе «Кофе» всё на том же проспекте Руставели. Там всегда было шумно и накурено, а одна из официанток стала впоследствии известна всей стране в качестве ясновидящей и целительницы под именем Джуны Давиташвили.
Тбилисские же театры жили и развивались в своем, совершенно ином по сравнению с театрами метрополии пространстве, да и отношение к театру среди тех, с кем мне довелось общаться, отличалось от знакомого мне по Москве.
Чеховская драма с ее полутонами никогда не пользовалась успехом в Грузии, русская классика представлена была на подмостках «Ревизором» и «Смертью Тарелкина», а европейская драматургия – пьесами Брехта, Эдуардо де Филиппо и «Дон Жуаном» Мольера. Не привлекал внимания деятелей театра и «Гамлет», с его the time is out of joint. Наше время вывихнуто, утверждал Гамлет. Но в театрах Грузии не ставили спектакли ни о Гамлете, этом наследнике-диссиденте при дворе, ни о могильщиках, ни даже о бедном Йорике. Бедный принц, бедные могильщики и бедный Йорик. Рефлексия, или, вернее, рефлектирующие герои никогда не были в большой чести на грузинской сцене. Запросам театров и посещавшей их публики в гораздо большей степени отвечали «Ричард III», «Отелло», «Ромео и Джульетта» и «Венецианский купец».
Эвклидовы, четко очерченные пространства античных трагедий, где направляемые Роком события неизбежно приводили к катарсису, неизменно влекли молодых людей к театру и Театральному институту всё на том же проспекте Руставели.
Присутствовавшая в общественном сознании потребность в очищении укрепляла и веру в то, что именно связь с землей Грузии, сохранение и почитание ее памятников, исторического, религиозного и культурного наследия сохранит в людях способность сопротивления злу.
Некоторые из тех, с кем я был знаком, нашли себя позднее в служении Церкви. Переходы подобного рода признавались естественными, ибо Церковь почиталась носительницей и охранителем исторических чаяний нации.
Но и не только люди театра, уходили в религию и люди, занимавшиеся самыми различными отраслями знания, – от математики до истории…
Однажды, через четверь века после первого посещения храма в Бетани, я снова попал туда вместе с Котэ Думбадзе. В те годы Котэ работал в институте философии и занимался переводами грузинской поэзии на русский язык. В Бетани встретили мы молодого, ушедшего из мира послушника и разговорились с ним. От него услышали мы рассуждения об аскетизме Платона, ставившего знак равенства между телом и гробом…
На обратном пути мы попали в грозу. Ее сменил проливной дождь, заставший нас на дороге. За ущельем, в Коджори, вспыхивали и гасли молнии. На оставшийся позади храм в Бетани опустились облака. Стоя у обочины дороги в ожидании попутки, мы вспомнили о послушнике.
Позднее, уже за чаем, Котэ сказал:
– Для того, чтобы ощутить связь между смертью и воскрешением, вовсе не обязательно ездить в Иерусалим… Переживание мира как чуда присутствует в Грузии в самом воздухе, которым дышат люди…
29
Незадолго до окончания второго семестра, в самом начале лета, я встретил Дато на Земмеле (площадь Руставели). Так называли площадь в память о немецком провизоре, основавшем аптеку на одном из углов площади.
В те времена совсем недалеко от аптеки, за углом, жила старая, известная своими пейзажами и видами Тбилиси художница Елена Ахвледиани, а у аптеки порой ожидал своих приятелей-собутыльников известный художник-авангардист Авто Варази.
Оказалось, что Дато живет неподалеку, достаточно было спуститься к реке, перейти мост, и, сойдя с моста, сразу же повернуть налево.
В тот же день я оказался у него дома, на левом берегу реки, в нескольких кварталах от Плехановского проспекта. Он провел меня в огромную полупустую комнату с длинным столом и резным деревянным буфетом. На полу лежал старый персидский ковер. В доме, казалось, никого не было.
Высокие окна смотрели на здание за чугунной оградой через дорогу. На здании красовалась мраморная доска с позолоченной надписью о том, что Николай II побывал в этом здании в таком-то году. Когда-то, в начале века, в доме, куда я попал, на обоих этажах его жило немало людей.
Завязался разговор о прошлом. Вскоре Дато подвел меня к старинным фотографиям в овальных рамках на стене против окон и рассказал мне о двух запечатленных на них мужчинах. Один из них был полковник Георгий Константинович Букураули, великий покоритель женских сердец и интеллигент. Величественный гигант в аксельбантах со светившимися ровным голубым светом глазами, пышными седыми усами и идеально обритым черепом, он был женат на Варваре, родной сестре Георгия Цискаришвили, отца Давида. Полковник всегда брился опасной бритвой и правил ее на своем темном и широком кожаном ремне. В семнадцатом году, вскоре после Октябрьского переворота, он уселся в поезд и направился из Петербурга домой, в Грузию. Весь этот путь он проделал, не снимая мундира, эполет и воинских регалий.
На второй фотографии был запечатлен брат бабушки Давида, протоиерей Иосиф Феофанович Чиджавадзе, мужчина лет пятидесяти в светлом архалуке, с бородой, усами и поседевшей густой шевелюрой над темными с искринкой глазами. Священник и меломан, знаток оперного искусства и пианист, он незадолго до начала Первой мировой войны был направлен грузинским духовенством в Петербург с важной, неофициальной миссией – добиться возвращения Грузинской Православной Церкви статуса автокефальной, утерянного в 1811 году.
Протоиерей вез в Петербург деньги, которые собирался вручить Григорию Распутину, и в отдельном вагоне за ним следовал груз, доставленный к поезду на трех огромных подводах. Напитки были представлены несметным количеством бутылок лучшего грузинского вина, большими стеклянными флягами с чистейшей виноградной чачей, настоенной на меду, французским коньяком и португальским хересом. Съестные припасы состояли из отборной телятины, бараньих туш, поросят, индюшек, кур, форели и арагвинской рыбки цоцхали на льду, грецких орехов, зелени, перцев, солений, приправ и подлив из ткемали и алычи, соусов из помидоров и гранатов, «тклапи», кислой пастилы, произведенной из виноградного сока, кукурузной муки, фасоли, овощей и фруктов, включавших виноград, груши, знаменитые горийские яблоки, инжир и хурму, а также и лесной орех – фундук, и наконец, подаваемых на десерт сладких «чурчхел» с начинкой из ядрышек фундука. Далее следовали сундуки с подарками, включавшими драгоценную парчу и личное оружие, а также грузинские одеяния.
Две недели пировал священник с Распутиным и когда, наконец, перепил его, старец согласился взять деньги и добиться того, чтобы Грузинская Церковь вновь стала независимой.
Распутин был убит 30 декабря 1916 года. Автокефалия Грузин-ской Церкви была восстановлена в марте 1917 года, вскоре после отречения царя.
После Октябрьского переворота и подписания Брестского мира Грузия провозгласила себя независимой демократической республикой, и к власти в ней пришли меньшевики…
Вскоре нам захотелось есть, и Дато отправился на кухню. Через несколько минут он вернулся в залу с эффектно шипевшей на тяжелой чугунной сковороде яичницей-глазуньей.
То, что еда, не говоря уже о пире, может быть источником драматического напряжения, Дато знал с детства. Родился он, как и я, в годы войны, и однажды, трехлетним тогда, голодным ребенком, попросил у матери мчади (лепешку из кукурузной муки), указав на желтеющую в небе Луну.
Детство его связано было с расположенным в горах Пасанаури, где жила его названная сестра и вторая мама. В свое время, рано осиротев, Тамара стала воспитанницей его матери, а позднее няней Дато…
– Брат моей бабушки со стороны мамы Дмитрий Феофанович Чиджавадзе, – рассказал мне Дато однажды, – был не только инженер-дорожник, но к тому же и довольно крупный подрядчик. Он проложил большой участок Военно-Грузинской дороги севернее и южнее Пасанаури. И оттого проводил там немало времени, даже, можно сказать, и жил там… Так завязались теснейшие связи нашего семейства с целым рядом местных семей.
30
В доме, где вырос Давид, проживали когда-то его бабушка Нина Феофановна Чиджавадзе, ее второй муж, Константин Гагуа, и ее дочери, совсем еще юные создания Елена и Нина. Со временем Нина превратилась в Нину Захарьевну, мать Дато. Жили в доме и две бабушкины старшие сестры. Одну из них звали Леля, она была старая дева. Вторая, Варвара, была женой генерала. Жила генеральша с мужем и сыном. Ее муж, по словам Дато, был самой тихой и незаметной фигурой в этой семье, несмотря на то, что вплоть до революции служил начальником ижевского оружейного завода. Ученый-артиллерист, он был великолепным инженером и конструктором-оружейником. В доме находилась и одна из лучших в Европе коллекций стрелкового оружия и боеприпасов.
В соседнем, давно снесенном доме около моста жил со своей семьей – женой, сыном и дочерью, – Вано, брат Нины Феофановны. Был он инженер, работал в американской компании и владел одним из нескольких в ту пору частных автомобилей в Тбилиси. Страстный охотник и человек отнюдь не бедный, он имел отличную, европейского уровня коллекцию охотничьего оружия.
Отец Нины Феофановны был священником, священником стал и ее брат, – таким образом произошла она из совершенно церковной семьи, но, полюбив, она, как выразился Дато, «совершила в общем-то нечто по тем временам практически невозможное и оформила расторжение брака с отцом своих дочерей в Священном Синоде в Петербурге». Затем Нина Феофановна вышла замуж за ученого-филолога Константина Гагуа, который тоже был сыном священника и членом партии социал-федералистов.
– Его брат Ражден Гагуа был адвокат с бородкой «буланже» и, – как добавил Давид, – стало быть, меньшевик… Вообще же, братья Гагуа, выпускники Казанского Университета, были люди интеллигентные и образованные, честнейшие, ужасно порядочные и т. д. Вместе с тем, были они, ну, как бы это получше сказать, людьми, скорее всего, комнатными. Не было в них ни на гран какой бы то ни было лихости или рыцарства (тут я имею в виду только внешнее проявление рыцарства), словом, кого-либо отбуцкать – это не про них…
31
Вот пересказанное Давидом семейное предание о событиях весны 1921 года.
В ночь на 25-е февраля 1921 года Красная армия под руководством Кирова и Орджоникидзе входит в город Тбилиси.
На нашей улице, в двух, принадлежащих нашей семье домах, паника и растерянность. Женщины бегают из дома в дом и стараются придумать что-то для того, чтобы спастись. Как-никак, нашествие варваров, какого Тбилиси не помнит со времен нашествия Ага Магомет Хана. Единственная из дам, сохранившая присутствие духа и не поддавшаяся панике, была моя бабушка Нина.
В первую очередь связками собирают из обоих домов оружие, заворачивают в какие-то простыни и на мост, а дальше – в Куру. Таких рейсов было немало… Девочек посадили в чуланы и вымазали им лица сажей, чтобы ворвавшиеся варвары их не изнасиловали.
Ночь еще не кончилась.
По нашей улице, со стороны моста и в сторону вокзала движется толпа каких-то беженцев, пытающихся удрать от большевиков. Какие-то растерянные люди, кто-то с узелком, кто-то с чемоданом, а один даже был такой, что нес печную трубу с углом, как русское «Г». Схватил, что попало и прет в сторону вокзала.
Бабушка это всё видела и рассказала мне, а я, в свою очередь, использовал всё это в поставленном в Ахалцихе в 1967 году спектакле для эпизода со схожей ситуацией.
Вернемся, однако, к рассказу о событиях 1921 года….
Итак, ночь еще не окончилась, а по улице, со стороны моста и в сторону вокзала движется толпа каких-то беженцев, пытающихся удрать от большевиков. И вот в это время у нас в парадном раздается звонок, и бабушка идет открывать дверь…
В дверях стоит брат ее мужа, меньшевик Ражден, с неизменной бородкой «буланже». Одет тепло, воротник пальто поднят. На левом плече две винтовки.
Хочу напомнить, что за час до этого из дома было вынесено такое количество винтовок такого качества, что можно было бы вооружить до зубов вполне приличный отряд. Не следует забывать и о том, что ни Ражден, ни его брат Коция отродясь оружия в руках не держали. Далее Ражден обращается к моей бабушке.
– Нина, я пришел за братом. Где Коция? Зови его. Грузия в опасности, наш долг…
(Бабушка зовет мужа, и тот выходит в переднюю).
– Коция, одевайся, я принес ружье и для тебя. Надо идти в сторону вокзала. Правительство переехало в Батуми. Мы присоединимся к ополчению. Нина, загляни, пожалуйста, ружье заряжено?
И бабушка пытается доходчиво объяснить Раждену и мужу, что смотреть надо не со ствола, а с казенной части, открыв предварительно затвор. После чего братья Гагуа молча уходят в ночь, присоединившись к «толпе с печной трубой». Каким-то образом они дошли до вокзала и, никого там не повстречав, пошли по шпалам в сторону Батуми…
– Не знаю, сколько они прошли, – продолжал Давид, – по-видимому, немного, ибо недалеко от вокзала какая-то местная женщина заметила этих похожих на чучела «воинов» и пристыдила тем, что они на воинов не похожи, а свои семьи, небось, бросили в трудное время. Короче говоря, она погнала их обратно в город, куда они вернулись уже под утро, побросав свои винтовки где-то по дороге…
32
После окончания Театрального института Дато уехал на работу в Гори, в полутора часах езды от Тбилиси. Лет десять спустя, когда Дато работал в Сухуми, я увидел у него на книжной полке монтировочный молоток, подаренный ему в горийском театре по старинной традицией, что шла еще с «амкарских» времен. Амкары – сословие ремесленников в старой Грузии. Помнили об этой традиции лишь в некоторых провинциальных театрах с более чем столетней историей…
Вот что рассказал Дато: «Приходит в театр молодой художник или режиссер, и делает он свой первый в жизни спектакль на профессиональной сцене… И вот наступает момент, когда многочисленные трудности уже позади, декорации созданы, изготовлены и в первый раз смонтированы на сцене. Работа окончена. Случается это, как правило, заполночь, когда театр пуст. Рабочие сцены моют руки, накрывают на сцене стол и приглашают к столу дебютанта. Снедь подчеркнуто простая и традиционная. Тосты: за этот театр, его прошлое, вспоминаются, по возможности, все работавшие раннее здесь люди, преимущественно технический персонал… Наконец, а выпито уже немало, включают поворотный круг и пьют за дебютанта на круге, желают ему счастливо и честно служить сцене и, нарекая его «рабочим сцены», вручают ему старый, рабочий монтировочный молоток. Благодарственный тост дебютант произносит при вращающемся круге. После этого круг выключают, убирают со стола, и все вместе провожают дебютанта домой…»
Его режиссерским дебютом стал спектакль по пьесе чешского драматурга Яна Отченашека «Ромео, Джульетта и тьма». В финале спектакля героиня исчезала, растворяясь в смешении света и тьмы.
Через два года Дато начал работать в Телави, столице Кахетии. Выстроенный из камня город расположен на холмах, спускающихся в долину c синей лентой Алазани. Река бежит меж деревнями и виноградниками, разбитыми у стен крепостей и замков. Названия деревень вторят названиям известных вин и коньяков – Цинандали, Гурждаани, Греми…
В 1890 году, в Кварели, в марани (винном подвале) дома, где родился и вырос будущий реформатор грузинской сцены Котэ Марджанишвили, состоялась премьера его первого спектакля. Жизнь, вино и театр подпирали и поддерживали друг друга, словно захмелевшие собутыльники после окончания затянувшегося заполночь застолья.
В той же Кахетии, в грузинском селе Анага, в 1886 году родился в семье священника другой великий режиссер – Сандро Ахметели.
Рассказывал мне Дато и о его «Разбойниках» по пьесе Ф. Шил-лера, и о том, как и чьими усилиями были репрессированы театральный мятежник, его жена и театральные соратники, об отношениях режиссера с его учителем Котэ Марджанишвили и с покинувшей его труппу Верико Анджапаридзе. Узнал я и о том, что когда через два десятилетия после расстрела Сандро Ахметели в 1937 году, военная прокуратура представила заключение о том, что приговор по делу Ахметели, которого осудили на закрытом процессе, должен быть отменен, а дело прекращено в связи с отсутствием состава преступления, актеры, составившие заговор против него, были еще живы. Многие из них успели прославиться своими работами в театре и в кино.
Главным свидетелем обвинения на закрытом процессе Ахметели был знаменитый актер Акакий Васадзе, который дал показания на многих известных писателей, артистов, политических деятелей. Однако в ходе процесса реабилитации Васадзе отказался от своих прежних показаний, обвинив следователя в подмене протокола допроса…
33
За неделю до защиты диплома попал я в горное селение Дзирула в Имеретии, где жили родственники моего друга и сокурсника Сосо Манджавидзе. Добирались мы туда на грузовике вместе с тремя жителями Дзирулы, возвращавшихся к себе домой из Тбилиси. По дороге остановились закусить в придорожном духане. За столом услышал я следующее высказывание о себе, адресованное Сосо,
– Друг твой – еврей, но пьет он, как добрый христианин…
Деревня располагалась на горном склоне и по ночам казалось, что звезды гроздьями падают в окно с нависшего над склоном ночного неба. На следующий день присутствовал я при открывании чури, огромного, закопанного в землю глиняного кувшина, в котором бродило и созревало вино. Стоя у открытого горла невидимого сосуда, откуда черпали и разливали в рога вино, пришедшие на церемонию произносили тосты и пели старинные песни…
«Шэн хар венахи…» («Ты есть лоза…») – такими словами начиналось старое песнопение, оживавшее в печальном многоголосии…
В исполнение древнего ритуала проливалось на землю вино в память об ушедших…
34
Через несколько дней после возвращения из Дзирулы зашел я в кафе «Тбилиси» выпить чашку кофе. Дело было во второй половине дня, и сквозь огромные арочные окна, занавешенные тюлем, хорошо видны были фланирующие по проспекту Руставели тбилисцы.
За соседним столиком трое мужчин пили коньяк. Разговаривали они по-грузински, а затем один из них, актер из расположенного по соседству Театра Руставели, с седыми прядями в черных кудрях, начал читать стихи:
Кавказ был весь как на ладони,
И весь как смятая постель…
Люди за столиками смолкли, в кафе стало тихо, пришло переживание высоты и полета над тектоническим языковым разломом.
Бат Ям