Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 308, 2022
Лирические отрывки
Не возвратится более в дом свой,
и место его не будет более знать его.
Книга Иова
I
Ветреный день улетает в корзину,
очередной черновик,
палимпсест грядущего дня,
который еще не прожит.
Переходя от отца к сыну,
традиция претерпевает сдвиг
(отец ежедневно читал газету и выходил на пробежку).
Но где обступавшая нас в первых действиях многочисленная родня?..
Нас уже итожат.
II
Бабушка говорила: «Он тянет резину».
Тетя, жившая на 8-й Советской,
нашла подходящее: «кишкомот».
В те незапамятные времена,
еще не запятнанные рефлексией,
мы жили, все вчетвером, на Васильевском, в одной комнате,
где имелись: черный комод,
продавленный низкий диван под портретом
серьезного мальчика, приходившегося мне братом,
хромоногая этажерка и красный шкаф,
по совместительству служивший буфетом,
а жизнь напоминала собой дрезину:
она шла строго по рельсам
и, казалось, приводилась в движение
исключительно мускульной силой людей.
Главное, почему-то подразумевалось,
что всё еще можно отыграть назад:
извиниться перед отцом,
перед учителем,
переписать сочинение,
научиться играть в футбол,
построить общество на справедливых началах.
Времени было навалом;
мы отправлялись в будущее пешком.
III
…Бабушка была круглолицей, розовощекой и белокожей.
По определению брата, нос у бабули был сапожком».
Она была светлоглазой и… непохожей:
граждане в очередях искали ее сочувствия,
а то и крыли евреев люто.
«Мы тут стоим за треской, а они хотят рыбу».
Бабушка возмущалась: «Я – еврейка и тоже стою за треской!»
Твердости ее принципов позавидовал бы Лютер.
Недопустимые по надрыву
семейные сцены, где она всегда оказывалась
потерпевшей стороной,
происходили тогда вдалеке, на Фонтанке.
IV
Климат в городе был морской.
Вернее, вредный
(город был холодный и продувной, нездоровый).
Сырость приходила из прачечной,
помещавшейся тут же, в подвале:
стирали сами жильцы, наполняли чаны, подливали,
и пар поступал прямо наверх –
ко мне в легкие…
Эта сырость плавно перетекала в серость
будней и неба, хронически обложенного облаками
и неделями не менявшего цвета.
Плотно натянутый тент облаков
(кто же мог знать, что транзитных!),
накрывший серый гранитный город
померкшей славы и непомерной беды, –
вот образ давних дней, ненастных – ненасытных:
уже затопленных, но алчущих воды…
Говорить о городе
приходится в неопределенно-прошедшем времени,
ибо определенно можно утверждать
лишь то, что описываемое время прошло.
Но что же прошло на самом деле?
Едва ли это поддается определению.
А память – услужливый ластик…
V
Тот серый обгрызенный ластик,
уже потрудившийся в детстве,
стирая подробности «бедствий»,
сегодня, не льстя и не ластясь,
вытаскивает: за хлястик –
пальтишко, беретку с помпоном,
Смоленскую церковь со звоном
и полчеловека с тележкой,
шары на железной кровати
и всё, что нам шили на вате
еще молодые мамаши,
проведшие юность в Cтройбате
(они приходили с работы,
измучены ею и слежкой,
и, сняв тяжеленные боты,
перешивали гамаши,
рейтузы и телогрейки),
воротники из цигейки,
в трамваях сиденья-скамейки,
свинцовую жидкость в канале,
в которую окунали
подмоченные отраженья
великолепные зданья,
утратившие положенье.
VI
…Мать, случалось, тоже стирала в прачечной…
Дед Наум, а по паспорту (это не спрячешь) – Ной
(умер от рака еще в тридцатом),
по профессии, как и другой дед, портной,
был небольшого роста, усатым,
красивым и смуглым брюнетом,
которому очень шла военная форма.
Когда разразилась Первая мировая,
его отправили на фронт санитаром,
и, вероятно, недаром:
ибо предание сохранило,
как, многократно намыливая и смывая
(и значит – совсем не жалея мыла),
строгий Наум Ильич
тщательно и подолгу
мыл руки под струей воды
в старом сером доме с остатками витражей на лестницах,
рустикой,
великолепным лифтом
и медными дверными ручками,
построенном английской компанией
на набережной Фонтанки.
VII
…Щеки у бабушки были округлы.
Она носила русское имя Ольга.
Ее отличали известный апломб
и особые отношения с буквой «л» –
она грассировала!
Меня, отродясь не имевшего пломб,
занимали ее розовые челюсти,
отдыхавшие по ночам в чашке с водой.
Эта маленькая семья, в которой совсем не осталось мужчин,
была не понаслышке знакома с бедой.
В этом доме был двор-колодец,
куда не заглядывало солнце
и где в любое время года темнело в пять часов дня.
Потолки в квартирах были заоблачно высоки;
по возвращении от бабушки
в пятиэтажку на Гáванской
казалось, что наш потолок нахлобучен на брови…
Мы стояли посреди двора-колодца
перед тем, как нырнуть в подворотню
и выйти на набережную,
обернувшись к бабушкиным окнам,
а тетя или кузина махали нам на прощанье.
2012‒2013, Холон