Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 306, 2022
* * *
Жираф Пиросмани на озере Чат
на цыпочки встал и пробил небосвод.
Оттуда небесные звери молчат
и смотрят, как плачет земной их народ.
Они накрывают столы наперед
для тех, кто уходит и кто не зачат,
поверх отражений не знающих вод,
и каждый небесную песню поет
для каждого, чтобы сестра или брат
узнали себя и увидели вход
в далёко-далёкий изысканный сад.
Небесные честные песни летят.
Прощает жираф различимость высот.
2020
ПОЕТ ДЕВОЧКА, ПОТЕРЯВШАЯ ВОЗРАСТ
когда я вырасту и стану
котенком, умершим у мамы,
бесплодно сброшенной на землю
пыльцой из шишек кедра, к змею
случайно вместе с серой мышью
залезшей в рот, когда услышу
посмертный молот глухоты,
скажу бесспорное – вот ты,
вот узнанность имен Вселенной,
ее снискание мгновенной
немилости и безразличья,
вот всё знакомое величье…
когда я вырасту в недлинный
сорняк, поднявшийся над глиной
и прахом, прикрывая трупик,
познавший свой освенцим в путах
колес ли, рук, не тех молекул,
гулаг подошв, как будто въехал
случайно в этот мир обочин
и озареньем обесточен…
когда я вырасту в незвуки
неисцелимых, в лапу суки,
покрывшую дитя живое
за три минуты до убоя,
вдрызг разлетевшуюся птицу
(на лобовом стекле резвится
еще неровный след удара),
в дорожку крови, что застала
и жертвенник свой, и жреца,
в инстинкт и нежность до конца…
когда я вырасту, влезая
в чужие эмбрионы, стая
небывших птиц снесет к едрене
всю пену неба, старя зренье
черненьем точек горизонта…
врасти в бесплодный мир, где зерна
так бесполезны, что неровно
желтят просторы, гнезда, и
птенцы в них, правнуки мои,
споют, что вечность внушена
живущим супротив рожна –
как ивент, краш, ачивка, люкс
и lux, где сброшен всякий груз,
затем, чтоб думали о ней
в бескорневом потоке дней,
пока уловлен в них и влип
живущий тем, что жив, и (всхлип)
чтобы, невечная извне,
вся единичность тут в огне,
ядущем внутренности, как
слог-брюлик в брызнувших стихах,
жгла, зажигала и звала
на пир смертельного стола,
всё, что вещественно, пока
вещественно, плюс облака,
что тронешь, не перенесешь
из сна, из дня, и дрянь, и ложь,
что смотрит, зримо, ест и пьет,
идущих мимо, взрывы нот,
весь фокус языков летучих,
что исчезаемо тем лучше,
чем больше тянешься до тела,
бесценнейший излом предела,
что выдано, дано на убыль,
отобранность, потерю, в дубль
всей разницей не обратится,
кого легко найдет убийца…
что быть должно изменено,
до линий, черт истончено, –
есть суть, есть самое зерно,
что вырастет, спадет пыльцой,
тролль, буллинг, пранк, байда, отстой,
то различимо, чего нет –
день, вид, слух, час,
нюх, здесь, тон, бред…
неодицея вечности –
прости, когда начну расти
в тебя, комок из дней шести
* * *
Белые ветеринары ко мне прилетали в ночи.
У каждого по крылу без пары,
нет лица на лице, усталый
облик, сама, говорят, лечи.
Видишь, Ему нужны жертвы. Кто, которому мы должны?*
Юг, восток ли – везде расшеры:
кровь звериная падает в жерло
горла его и его мошны.
Мать отдельно, козленок отдельно. Отделяй и неси,
дочь или сына, орет военный
на вокзале лагерноверном,
оба, весы справедливости.
Вишвакарман, так эдам, кто после, над новорожденным тельцом
или тельцем? Яхве, Христос ли?
Без пола, свойства, сопли
не подтирая зовущим, Кто зовется Отцом?
Мы их кормили у края тыла, на дорогах, в горах
воздвигали стропила
тщательных гнезд, рыли
норы в полях, хоронили их прах.
Раны оленям лизали, рыбу к выпавшей части вод
подносили, слётка к обрыву
провожали, не тронув ды́ры
расстояний, молча пустив в полет.
Не подвергая господству речи, но со(гласным) ее,
мы вместе с ними ложились в печи,
на мостовую, асфальт, и нечем
было покрыть жнивье.
Не было света, и значит смерти, псевдофертильный стиль
вырастил клетки в слова и сети,
сплошь нули, единицы, метит
каждый шаг разделенность сил.
Пока мы убывали, ты курила чуть свет в окно.
А они тебя ждали.
Очевидные твари.
Ты нас слышишь едва ли,
ты нас слышишь едва ли,
ты нас слышишь едва ли,
Этот голос – твой. Мы молчанье само.
Этот ужас бесстрашный – твой неубранный дом.
Я встаю, надеваю рубашку,
я встаю, надеваю рубашку
с одним рукавом.
Сокрушаю жилище, мифы, в белой куче тряпья –
пустоты золотые грифы,
и иду ждать воды, как рифмы,
в терминале небытия.
_______________________________
* Из «Ригведы», Библии – здесь и дальше.
* * *
В спальных районах Венеции,
которые мне сегодня снились,
в ежившемся тумане вдоль проспекта
проступали разбросанные бесцветные высотки,
пересыпанные грязными окнами.
Пустите, я не поеду с вами, я должна остаться.
Отдайте мои вещи, а что у меня за вещи?
Сон, да и только.
Тут моя любимая могила, кричала во сне,
я должна увидеть свернувшуюся улитку острова
со змеиной головой.
Я должна увидеть кашляющие снегом горы
в другом свете,
серую сопливую плещущуюся чешую,
непоправимую архитектурную геометрию,
в которую врастаю, как в подтачивающую
ее воду.
Падиóссподи объясни им,
что надо оставаться, что надо, что.
И Осподь падает прямо в руки,
сложенные лодочкой с кормом для голубя,
и я просыпаюсь в голубой крови.
* * *
Пришпилился к окну последний квитл*
с потресканными линиями, будто
мне осень не оставила молитв
за хрупкость тел, что так близки, но – блюдо
из птичьих лапок и кошачьих лап,
носов собачьих и куриных клювов,
скелетных немощей, и эскулап
мой внутренний, как дрессировщик дуров,
эсхилловым эдиповым смешком
вытравливает детские инстинкты
родительства, я пыль в мешке, стишком
зависнув, непотребствую с «прости ты».
Ты – дочки растолченная любовь,
кровоточащий красно-черный перец,
боль родовая, целованье лбов,
каких к костям и коже не примерить.
Ты – поле элевсинское. Что ждет
ноябрьский лист, вся сепия и охра.
Откроет воздух рот – и мой черед,
и род снесет, и плод. Я здесь. Я сдохла.
Давай же говори, передавай
сигнал любви умершим вместодетям,
пока последний квитл еще, как рай,
задержан, зарисован и заметен.
____________________
* Квитлы – листки, записки к ребе с просьбами о молитвах, благословении. Иногда употребляется в пожелании доброго решения в приговоре в конце «грозных дней»: «А гут квитл!» (идиш)
* * *
Слова близких беспрекословны, какими бы ни были.
Если «с окна дует», но не дует, – всё равно дует.
Если «я еще в своем уме», но не в своем, – всё равно в своем.
В словах близких одна убыль, ни секунды прибыли
времени, и они еще острее и заостреннее, всуе
не помянуты, пустословные, как без водорослей водоем.
(Секунды пикируют, тараканы-истребители,
справляйся с ин-сек-т-унд-о-фобией.
Выйти ли,
что ли, из того, чему пришло время,
образности и пособия,
и записывать по непамяти, по не «Верь Мне».)
Их хранить и забывать – точно воду пить из источника
чудонетворного, незабвенного, но вкуснее и не бывало.
И заносит ветер в окна звездную пыль, вообразимый прах.
Не понимать, что они не сбываются, неловкие и неточные.
Что у Него за пазухой их нечеловечески мало.
Что не совершено́ в словах.
Тбилиси, 2021