По материалам дневников и писем художника. Переписка Б. Арцыбашева с матерью (Публ. – Л. Вульфина)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 306, 2022
1918–1919
Нам будет что рассказать друг другу.
Счастья еще так много впереди…
Б. Арцыбашев
У каждого, кто был вынужден сто лет назад покинуть Россию, спасаясь от большевизма, был свой путь к берегам Гудзона. Тысячи людей, брошенных, как песчинки, в беженские волны, сохранили в устной или письменной семейной летописи свою историю «бега». События тех лет выталкивали людей в бездну неизвестности и страха. Кто-то успевал подготовиться, другие (их было большинство) принимали решение в считанные дни, а иногда и часы. Для кого-то Эллис Айленд оказывался островом надежды, для других – островом слез.
Хроники одной из таких «одиссей» хранятся в архиве библиотеки Сиракузского университета. Принадлежат они художнику Борису Арцыбашеву (1899–1965)*. Среди множества графических работ и памятных личных вещей, собранных почти за полвека жизни в США, есть интереснейшие документальные источники, приоткрывающие мало кому известную судьбу сына русского писателя Михаила Арцыбашева. Путевой дневник и письма к безгранично любимой им матери рассказывают, как двадцатилетний студент Харьковской художественной академии оказался в 1919 году сначала в Одессе, потом в Новороссийске и, устроившись матросом на корабль Добровольного флота1, перебрался в Нью-Йорк, завоевав впоследствии славу одного из лучших американских иллюстраторов XX века.
Пожелтевшие от времени тексты с затухающими чернилами, написанные неразборчивым почерком, читаются сегодня, как захватывающий роман. По ходу увлекательного «декодирования» возрастает понимание их безусловной ценности по своему художественному и историческому значению. Ведь в них звучат имена заметных фигур XX века, дается оценка лиц, характеров (хотя иногда и довольно спорная), а конкретные даты прошедших событий, географические названия помогают восполнить неизвестные факты биографии художника, исправить ряд неточностей, закрепившихся уже в российских и западных источниках. К тому же описанные впечатления разнообразно «проиллюстрированы» хорошим литературным языком – несомненно, тут сказались унаследованные от отца писательская наблюдательность, острый глаз и меткое слово.
Не каждый современный читатель знаком с творчеством писателя Михаила Арцыбашева (1878–1927), тогда как во времена Серебряного века каждое новое его произведение становилось событием в литературных кругах. Громкую всемирную славу Арцыбашеву-старшему принес скандальный роман «Санин» (1908). Его сыну Борису тогда было девять лет. Первый и единственный ребенок Михаила и Анны Арцыбашевых родился в Харькове в последний год уходящего девятнадцатого века2. Родители Бориса прожили в браке около трех лет и расстались, когда мальчику исполнилось два года3. Сын никогда не был избалован вниманием именитого отца. Еще до его рождения писатель заявил о своем нежелании попадать в «рабство отцовства» и по мере взросления ребенка смотрел на его успехи (литературные и в рисовании) с большим недоверием, заявляя – «если у Бориса действительно есть талант, он должен пройти суровую школу всех талантов». Дефицит отцовской любви старалась восполнить мать Бориса. Анна Васильевна Арцыбашева, не имевшая больше в жизни никого, кто был бы так любим ею, мечтала дать единственному сыну прекрасное образование. В сентябре 1908 года он был определен в Тенишевское училище в Петербурге, где получил начальное художественное образование. В этом привилегированном частном учебном заведении, платном и довольно дорогом, обучение рисованию давалось на высоком уровне.
Закончив в 1918 году полный курс, Б. Арцыбашев вернулся на Украину и в тот же год был зачислен слушателем Киевского коммерческого института. Лето он провел в Харькове и собирался вернуться в Киев к началу занятий4. События конца 1918 года (борьба между Директорией УНР, властью, созданной Украинской народной республикой, и режимом гетмана Скоропадского) заставили Арцыбашева-младшего остаться в Харькове. В декабре 1918 года он напишет матери: «…я много рисую, достаю очень хорошие книги по искусствам и еще хочу подать прошение о разрешении мне работать при библиотеке Харьковского университета. <…> Газетам не верь. В Харькове спокойствие, если не считать событий в Белгороде, но Харькова они не касаются. Говорят, что будут драться большевики и украинцы, но, кажется, что это чепуха… Приезжай сюда, работу найдешь, голодать не будешь. А будем живы, будем путешествовать много и интересно…»5 После антигетманского восстания и отречения Скоропадского от власти Арцыбашев принимает решение бежать на юг в надежде соединиться с Белой Армией. За два месяца опасного пути с чужими документами нашему герою пришлось пережить множество самых драматических событий – получить ранение, побывать в плену у большевиков и быть приговоренным к расстрелу, суметь бежать и оказаться в занятой союзническим десантом Одессе. Вероятно, к этому периоду (предположительно конец февраля – начало марта 1919 года) относятся одесские воспоминания из дневника Арцыбашева:
Помнится, как бродил я по Одесскому порту среди канатов, мешков, бочек, вдыхал запах смолы и рыбы, и конского навоза, слушал крики и ругань разношерстной грязной толпы, покупал у баб жирные оладьи, жаренные тут же на угольях посреди мостовой и распространявшие запах горелого сала. Смотрел, как разгружаются огромные пароходы, как шныряют катера, буксиры, и мечтал, судорожно мечтал стать участником всей этой жизни, уйти, порвать со всем тем, что было у меня до сих пор. (Из дневника Б. Арцыбашева. 13/VI – 15/VI/1919.**)
В скором времени ему посчастливилось устроиться матросом на пароход Добровольного флота «Владимир». В середине марта 1919 года «Владимир» с грузом, который должен был быть доставлен в Америку6, вышел из Одессы. С этого времени все дальнейшие события аккуратно заносились Арцыбашевым в путевой дневник, и теперь у нас есть возможность пройти весь этот путь вместе с нашим героем.
В Новороссийске, пока судно загружалось марганцевой рудой, ему довелось наблюдать, как в порт входили пароход за пароходом, и город стремительно наводнялся беглецами из Одессы. Остатки военного флота прибывали с расхищенными механизмами, без шлюпок, якорей и даже компасов на них. Перегруженные пассажирами корабли часто оставались без команды, разбежавшейся еще до отплытия. За время долгого стояния на рейде заметно поредела и команда «Владимира». Погрузка шла медленно, многие (в первую очередь, состоящие в браке) бросали службу, не желая предстоящей долгой разлуки с семьей. Неизвестность порождала самые разнообразные слухи:
Высказывается предположение, что из Америки мы не вернемся сюда, т.к. весь юг займут большевики, а отправят нас во Владивосток для сибирской армии. У кубрика собираются кучками и жарко обсуждают будущее. Пущен слух: команда обманута, не в Нью-Йорк нас посылают, не для торговли, а идем мы в Сибирь и там много тайны, потому что должны мы везти семью бывшего царя или даже самого царя…(18/IV/1919. Новороссийск.)
Дни стояли весенние, погожие, наступили пасхальные праздники. Пестро расцвеченные флагами суда привлекали толпы зевак. «Владимир» ввиду своих размеров и назначения в дальний рейс вызывал у публики особый интерес:
Америка щекочет их воображение. Они (Зеваки. – Л. В.) топчутся по деревянной эстакаде и сплевывают семечки нам на палубу. В общем – скучно. Предаюсь воспоминаниям. Прошлую Пасху я провел в Петрограде. И тогда была тоска, но другая. (21/IV/1919. Новороссийск.)
К сожалению, отсутствие отдельных страниц не всегда позволяет установить точную хронологию событий. Неизвестно, например, когда именно «Владимир» вышел из Новороссийска. Последующая запись относится к 11 мая 1919 года и сделана во время стоянки на рейде Константинополя. Из нее становится известно и о происшествии, случившемся на корабле по вине матроса Арцыбашева. История такова. Накануне экипажу не раз отдавалась команда готовиться к выходу в море, но корабль по каким-то причинам продолжал оставаться в порту. Утром 11 мая отходного флага еще не было, и Арцыбашев решился на самовольную отлучку в город. Побродив по базарам и кривым улочкам Константинополя, заглянув во все мечети, шаркая по коврам огромными туфлями и теряя их постоянно, он сел потом в трамвай, помчавший его за город. Дорога шла через мост и дальше по берегу Босфора. Глядя на корабли, танцующие от ветра вокруг якорей, Борис облегченно вздохнул: «Владимир» всё еще был среди них. Доехав до конца, в том же вагоне он возвращался снова в город.
Кондуктор, когда понял, что я ездил лишь из любознательности, чрезвычайно польщенный, снял феску, широко улыбнулся и сказал «Ми-си!» (11/V/1919. Константинополь.)
Пропажу матроса на «Владимире» заметили, капитан корабля с нетерпением ждал от вахтенного доклада о его возвращении, о происшедшем было доложено даже агенту Добровольного флота. О том, какое наказание последовало за этот проступок, виновник инцидента умалчивает. В дневнике лишь появилась лаконичная запись:
Нагорело здорово. Отходной флаг уже был, но намок, и я его не заметил. Прокатайся я еще часок по городу и прощай мое путешествие в Америку. (В тот же день.)
В тот же вечер корабль вышел в море и уже следующим утром прошел Дарданеллы. После «милого» Босфора пролив показался угрюмым и даже страшным, у берегов чернели корабельные обломки – немые свидетели кровавой битвы при Галлиполи.
Однообразие голых холмов нарушали лишь укрепления, да и те слишком хорошо замаскированы. Развалины поселков и городков. У берегов останки погибших кораблей. Мы прошли два таких «кладбища». Из воды торчат мачты, трубы и иногда весь кузов, точно тело большого мертвого животного. Один переломался пополам, а другой, натолкнувшись на мину, затонул носом и его корма высоко и нелепо торчит из воды. Ввиду плавучих мин, капитан поставил на бак еще одного «впередсмотрящего», а пассажиры с утра примеряют спасательные пояса и горячо интересуются шлюпками. (12/V/1919)
Шли неделя за неделей. Давно остались позади висящие в воздухе над горизонтом острова Греческого архипелага. Проплывая Мальту, Арцыбашев жадно рассматривал в бинокль развалины храмов, крепость, громадную статую Спасителя с крестом на холме. Решение остаться в Америке принято им сразу же, как только стал известен маршрут следования «Владимира». Впереди открывалась новая, неизвестная жизнь.
Дышится легко, легко и душа прыгает от радости, что трепещет в каждом солнечном блике на сапфирных, изумрудных волнах, на розовато-белой пене, что шипит вдоль корабля. Забираюсь между крыл наших птичек, как зовет капитан двуглавого орла под бушпритом***, и лежу на теплом дереве часами…
Тыкаю пальцем в карту и говорю себе: чувствуй, чувствуй – осуществилось то, о чем ты мечтал и что считал ты лишь мечтою.
Как далеко теперь отлетела киевская моя хандра и одесское помешательство… (28/V/1919)
Африка! Волнистая меловая полоса на горизонте. Аф-ри-ка! Я вижу Африку! От нее меня отделяют лишь 10 миль воды. Теплый ветер треплет волосы. Я стою на мостике, полон радости долгожданного свидания. Жадно раздуваю ноздри: «Теперь весь мир будет мой!» (29/V/1919)
Еще в Новороссийске Борис приобрел самоучитель английского и ежедневно усердно занимался. «Английскому языку я учусь и учусь, до отвращения!» – пишет он матери с Гибралтара. В этом же письме он делится и планами на будущее:
Вчера на прелестном дачном пароходике ездили в Испанию. В Алджизерасе**** предполагался бой быков, и мы все устремились туда, но оказалось, что какой-то там матадор задержался в Мадриде и «Коррида» отложена на неделю. С утра до вечера бродили по городку. Какая это прелесть! Синее небо, ослепительно белые улицы, солдаты из «Кармен», ослики, рой чумазых мальчишек за нами. Попали в какой-то кабачок, смотрели танцы, высокие шляпы, [неразборчиво], и пили малагу из бочонка <…> Пересекли залитую солнцем площадь и попали в полутемную церковь, оттуда – в королевский парк. Пальмы, растущие здесь, и не только в парках, приводят меня в экстаз!
Мамочка, я только теперь вижу, как мы ничтожны своей нищетой, стрельбой на городских улицах, партийными сборами и прочей мерзостью… Я вижу, как мы поглупели от постоянной мысли о еде и элементарной безопасности. Необходимо учиться, учиться и видеть – много, много и еще. Мне удалось выбраться из России, и я сделаю всё, чтобы не потерять времени даром. Другого случая ждать долго. Меня всё больше и больше захватывает желание остаться на год-полтора в Америке или где-нибудь еще. Ты на меня не сердись: ведь всё равно же ты собиралась дать мне возможность ехать учиться в Париж. Через полтора года или год я вернусь в Россию, многому научившись и сделавшись мужчиной и человеком. Окончательное решение я откладываю на время месячной стоянки «Владимира» в Нью-Йорке. Тогда я выясню относительно возможности устроиться и о том, возможно ли будет возвратиться в Россию, когда я захочу. Очень возможно, что я вернусь обратно на «Владимир», если же нет, то сообщу тебе через него о своих планах. Тебе желаю видеть много нового и хорошего. Хорошо, если бы тебе удалось попутешествовать и вернуться в Россию. Помни: Харьков – сборный пункт. Не пропади, моя родненькая. Право, нам будет что рассказать друг другу. Счастья еще так много впереди… (Из письма Б. Арцыбашева к матери, отправленного с «Владимира». 02/06/1919. Гибралтар)
Письма к матери передавались в Константинополь с почтой митрополита Платона, плывшего тем же пароходом. За время долгого пути митрополит очень сдружился с сыном известного писателя7. В дневнике рассказывается, как в отсутствие флотского священника по воскресеньям митрополит служил обедню и как специально для корабельной молитвы из матросов и пассажиров был составлен хор певчих.
Грустными и сиротливыми кажутся знакомые, певучие слова здесь, у берегов Африки, оторванные от прохладного полумрака церкви, тусклых ликов, огоньков и от запахов ладана… Служба производила впечатление даже на самых отчаянных безбожников, может быть, как напоминание о Родине, покинутой надолго…( Из дневника Б. Арцыбашева. 29/V/ – 02/VI/1919)
Прошли мимо Азорских островов. <…> Сегодня канун Троицы. Освещенный заходящим солнцем, балансируя на качающейся палубе, митрополит говорил проповедь. Говорил он о Родине, о большевиках, о своей вере в торжество справедливости… Его борода, как и кучка людей на палубе, и весь пароход были красными в красном свете… В чудовищном, немыслимо большом океане ползет кораблик. <…> Горсточка людей хочет переплыть океан. На их родине рухнуло всё, что казалось необходимым как воздух и незыблемым. Рухнуло! Плывет с ними уважаемый старец, их патриарх. Быть может его, седого, скорее выслушают живущие за океаном богатые и сильные, и не помогут ли в беде? (07/VI/1919)
На этом же пароходе плыл в Америку и известный уже тогда российский скульптор Глеб Дерюжинский. С наступлением большевиков он бежал из крымского имения князя Юсупова в Новороссийск и так же, как и Арцыбашев, нанялся матросом на «Владимир»8. В обязанности скульптора, получившего большую известность в аристократических кругах дореволюционной России, входили замеры воды в трюмах и дежурство на вахте. В свободное время он рисовал и даже лепил9. Дружбы между художниками, судя по всему, не сложилось. Имя Дерюжинского в записях Арцыбашева звучит всякий раз с явным оттенком необъяснимой обиды. Настоящие причины неприязненного отношения к известному скульптору не раскрываются и неизвестно, что конкретно вызывало у Арцыбашева такое странное чувство ревности, близкое к зависти. С нескрываемой иронией он будет потом много раз цитировать и услышанную однажды от Дерюжинского фразу: «Одно утешает и поддерживает меня – это то, что всё перенесенное мной теперь прибавит одну прекрасную страницу к моей биографии» (Из дневника Б. Арцыбашева. 14/VI/1919)
К середине июня «Владимир», минуя Азорские острова, возьмет курс прямо на Нью-Йорк.
Встречных кораблей нет, записывать нечего… Публика скучает. Сплетни и флирты – единственные развлечения для пассажиров. Время идет от вахты и до вахты10. Не высыпаюсь. (13/VI/1919)
Пятнадцатого июня «Владимир» вошел в Гольфстрим. Из-за густого тумана капитан не ложился спать и не сходил с мостика. Пароход шел тихим ходом, а иногда и стопорился, т.к. не было уверенности в правильности курса. Всё внимание присутствующих на мостике было обращено в слух. Вахтенный Арцыбашев каждые две минуты тянул за проволоку от свистка, и тогда труба обволакивалась белым паром и воздух дрожал от оглушительного, неприятного рева. Первый пароход с тиснением «Нью-Йорк» на якоре встретился лишь через трое суток. С помощью Дерюжинского, оказывавшего команде услуги переводчика, удалось узнать курс, и «Владимир» смело направился к берегам Гудзона. Проплывая мимо множества судов у плавучего маяка в тумане, корабль, наконец, вошел в устье. Сквозь рассеивающийся туман с палубы вдали были видны небоскребы, яхты, буксиры, паромы, освещенная в сумерках прожекторами статуя Свободы.
На следующее утро три буксира втягивают наш пароход в какую-то мышиную щель для разгрузки. Два оборванца глазеют на «Владимир». Испитые, опухшие рожи, грязное тряпье. Я думаю: «Ага, и здесь есть такие, как у нас»… И я слышу родную речь – один дергает другого: «Долго еще ты, …, будешь буркала пялить… Ну что ж, что из России, сволочь…» (19/VI/1919)
Когда корабль встал на якорь в Бруклине, Арцыбашев вместе со своим напарником Леонидом Раабом11, с которым он очень сдружился, объявили о своем желании остаться в Америке. Капитан Титов12, ответственный за каждого члена экипажа перед Добровольным флотом, категорически отказывался дать на это согласие. Арцыбашев и Рааб предлагали списать их «хотя бы за дурное поведение», но капитан был неумолим, грозился заявить консулу и уверял матросов, что их посадят в тюрьму, а потом депортируют в Россию. После встречи с капитаном в дневник записывается следующий диалог:
– Но поймите, господин капитан, нам нет расчета возвращаться в Россию.
– Ну, а Доб[ровольному] флоту нет расчета перевозить безбилетных эмигрантов, платить им жалованье и кормить их.
– Но мы работали!
– Многие согласятся работать, чтобы удрать из России!
(22/VI – 18/ VII/1919)
Разрешить конфликт помогли старший помощник и жена капитана. Им удалось уговорить Титова выдать расчет и следующим утром молодых людей отправили на Ellis Island для допроса, после которого они надеялись получить согласие оставить их в Америке.
Без вещей и напутствуемые наилучшими пожеланиями команды сходим в «новую жизнь». Проносимся в трамвае по грязному Бруклину до пароходика, на пароходике до парома, а паром уже доставляет нас в чистилище, которым для всех приезжающих из-за границы служит этот островок Ellis. (22/VI – 18/ VII/1919)
Вместе с Арцыбашевым и его приятелем Раабом на острове оказались еще несколько человек – Дерюжинский, жена и дочь полковника Юревича13 и попутчик по фамилии Афанасьев14.
Вводят нас в большую комнату, где старичок, похожий на судебного пристава, жестом велит нам сесть на одну из длинных скамей, стоящих рядом. Перед нами возвышалось нечто вроде эстрады или эшафота с внушительным зеленым столом. Видимо, для красоты на стенах две великолепные гравюры: одна изображает развалины Парфенона, а другая – грозные пушки американского броненосца.
За нами входит итальянское семейство: папа (толстый, неуклюжий, в просторном летнем костюме, лицо не умное (Sic), колечками усы и преувеличенные бриллианты на руках и в галстуке), мама (такая же толстая) и шесть деток разной величины. Все долго рассаживаются, ссорятся, и старичок отчаянно шипит на них. Кроме этой семьи входит и садится тощая дама. У нее в руках клетка с парой попугаев-неразлучек. Наконец, всё успокаивается и входит суд. Их шестеро, они садятся: Боже ты мой, что за рожи! Председатель похож на рыкающего льва, немного, правда, попорченного молью, но всё же грозного и величественного. Слева от него блестит голым черепом секретарь. Он распластался над бумагами и смотрит в них левым глазом и ноздрей. Двое кладут немедленно ноги на барьер, окружающий эстраду, и на всё время суда углубляются в газеты. Пятый делит свое внимание поровну: между содержимым носа и происходящим вокруг, а шестой, толстый, экспансивный итальянец-переводчик. Он волнуется и кричит на итальянцев, которых вызывают на допрос раньше нас. Те защищаются храбро. Над всем этим хрипло урчит бас председателя. Этот суд, допрос, гравюры на стенах, всё это очень смешно, но тогда волновались мы очень. Наконец наступает наш черед предстать перед судом, и вдруг суд поднимается и величественно уходит. Сегодня кончился час их труда, и допросят нас они лишь завтра. Вернуться на пароход не позволяют, и мы должны ночевать здесь… Мы отправляемся в столовую <…> Обед сытный, гигиеничный и поразительно невкусный. К нашей радости толстый, розовый повар заговорил с нами на ужасном русском языке. Оказывается, что в этом учреждении многие мелкие служащие – поляки <…> Пообедали мы и сразу повеселели, приободрились. Под наблюдением отправились туда, где нам предстояло ждать решения нашей участи. Это оказалось залом, похожим на зал большого вокзала <…> Боже, сколько племен и рас собралось здесь! Китайцы и негры, японцы и малайцы, индусы и представители всех наций Америки и Европы обступили нас, смущенных, и рассматривали, жестикулировали и галдели на всех языках. Сквозь эту толпу нам навстречу продирался Дерюжинский, перепуганный и расстроенный; он был бледен и его котелок сбился на сторону. Не знаю, как это вышло, но он попал в этот зал минуты на две раньше нас и решил поэтому, что он отделен от нас и будет один сидеть в этом зверинце. И так он был забавен в своем испуге, что я пожалел о фотографическом аппарате: я бы снял его среди негров. Мы решили занять самый дальний угол. Там сидел человек, который резко выделялся в этой разношерстной толпе. Изящный костюм, безукоризненный пробор и умное, породистое лицо. У него высокий лоб, живые, насмешливые глаза. Дерюжинский со свойственной ему общительностью моментально знакомится с ним, и через минуту они уже оживленно болтают по-французски. Новый знакомый – бельгиец. Дерюжинский в восторге от него. Он засыпает его снимками своих работ, именами сиятельных знакомых и заказчиков. И, о радость, у них есть общий друг в Париже. И я рад за Дерюжинского: теперь у него одним сиятельным другом больше – этот новый оказывается маркизом. Маркиз сидит здесь несколько дней… На этом Ellis Island’е (который иначе зовется «островом слез») должны сидеть все, кого почему-либо не могли сразу пустить в С[оединенные] Штаты и чья судьба еще решается в разных институциях, а также и те, кого высылают за разные художества из Америки. Вот этими-то, последними, и наполнен зал, в котором теперь находимся мы и маркиз. Эти, действительно подчас очень несимпатичные физиономии, и напугали так сильно Дерюжинского.
Необыкновенно комичное зрелище представляет Дерюжинский, когда нас в 9 часов ведут всех спать: уже устроились все, и наступила тишина, а он, не снимая котелка, со своим чемоданчиком, как некая тень бродит между коек. На лице его написана страдальческая брезгливость. Он пуще смерти боится смешаться «с этой сволочью» и не знает, как избежать близости их… Наконец он ложится и мостит под голову свой чемоданчик, чтобы его не украли… (22/VI/1919)
На другой день утром нас снова везут на допрос <…> Делаю интеллигентное лицо, чтобы меня не приняли за большевика. Переводчик говорит: «Поднимайте правую руку и скажите – клянусь, что буду говорить только то, что правда». После вопросов об имени, возрасте и семейном положении меня спрашивают: Какова моя профессия? Чем думаю зарабатывать в Америке? Сколько у меня денег? (я называю им 9 долларов, 150 рублей, 5 франков и 10 турецких пиастров)… Кто мой отец и где он? Сколько лет ему и матери? Где мать? Когда я последний раз виделся с ними? К какой политической партии я принадлежу?.. Я припоминаю, как называется строй Соединенных Штатов, и храбро отвечаю «Демократической Республике». «А как долго собираетесь остаться в Америке?» – « Я хочу стать гражданином Соединенных Штатов!» – «А какой город вы изберете для жительства?» – «Нью-Йорк.» Задается еще несколько разнообразных вопросов, и на каждый в ответ я слышу «All right». Я начинаю чувствовать себя победителем и бодро смотрю на судей. (23/VI/1919)
Но надежда на скорое разрешение вопроса была разбита торжественной фразой переводчика: «Вас не пускают в Америку, вы должны ехать в Россию». Никто из сошедших с «Владимира» не получил в тот день разрешения на въезд в Новый Свет. Главным аргументом отказа было отсутствие родственников и денег. Рааб и Дерюжинский – по той же причине, что и Арцыбашев. Неудовлетворительные ответы дали на интервью Юревичи и Афанасьевы. Всех «приговорили» к отправке на родину тем же пароходом, но позже категоричный отказ заменили позволением подать апелляцию в Вашингтон.
Больше всех скулил Дерюжинский: он так любил мечтать о том, как он устроит свое атель, и в каком углу будет стоять пианино, а теперь!.. Действительно, судьба играет человеком. (22/VI – 18/VII/1919)
Потянулись скучные дни ожидания; без вещей, без книг, время ползло долго. На обед их собирали в большом зале, где вдоль стола, покрытого белой бумагой, двумя пестрыми рядами рассаживались люди всех оттенков кожи, галдящие на разных языках; они ссорились из-за лучших кусков. После обеда всех выводили на двухчасовую прогулку в маленький внутренний дворик с раскаленным на солнце асфальтом, в девять вечера сначала считали и уводили женщин, потом разводили по спальням мужчин. Каждая спальня вмещала 35-40 коек. Прошла неделя, и вскоре случилось неожиданное – всех перевели в особое помещение для лиц, приплывших в США I-м классом. Оно было с теми же массивными решетками на окнах, но светлое и просторное, с высоким потолком, превосходными кроватями и чистым бельем. Как потом оказалось, это был результат постоянной заботы митрополита Платона и Русского консульства.
Дерюжинского тогда уже не было – его выпустили. Видимо друзья, которых он бомбардировал письмами, хлопотали о нем в Вашингтоне. Он исчез, но, право, мы не особенно жалели об этом. В течение трех, четырех дней ушли на свободу Афанасьев и обе Юревич. С последними прощание было трогательным. Порешили на том, что они приложат все усилия, чтобы вызволить нас, а пока они обе будут навещать нас через день, два. (23/VI/1919)
На этом заметки о пребывании на острове Ellis Island обрываются. Об освобождении Арцыбашева с Эллис Айленда и о первых месяцах жизни в Нью-Йорке расскажут переписка с матерью и последние дневниковые записи, датированные мартом 1920 года.
ПРИМЕЧАНИЯ
- В архиве Арцыбашева сохранились документы о зачислении его матросом на пароход Добровольного флота «Владимир» в 1919 году. Добровольный флот функционировал в России до 1922 года. В Гражданскую войну в период с 1918 по 1922 гг. пароходы ДФ использовались для эвакуации Добровольчес-кой армии из Крыма и из Владивостока. После 1922 года оставшиеся в России пароходы ДФ были национализированы.
- Анна Васильевна Арцыбашева (урожденная Кобушко, 1879–1921). В 1919 году покинула Россию, скончалась в Константинополе 15 июля 1921 года.
- Хотя М. П. Арцыбашев впоследствии был дважды женат, по документам А. В. Арцыбашева все годы продолжала значиться женой писателя. В письмах к сыну она неоднократно называла себя иронично «соломенной вдовой».
- Из письма к матери, находившейся тогда уже в Киеве: «Милая мамочка, получил твое письмо с пожеланием скорейшего приезда. Я сам хочу ехать, хоть мне здесь и очень хорошо. Ехать необходимо, т. к. скоро призыв, во-вторых, возможно, что в ближайшие дни будет воспрещен въезд в Киев». (Письмо Б.Арцыбашева к матери. 28/10/1918. Boris Artzybasheff Papers. SU Libraries)
- Письмо Б. Арцыбашева к матери. 14/12/1918. SU Libraries. Boris Artzybasheff Papers.
- Борис Арцыбашев был взят на «Владимир» штурманским учеником 14 марта 1919 года. В некоторых источниках ошибочно пишется, что до Америки Арцыбашев добирался через Цейлон. Первоначально действительно предполагалось, что судно будет следовать на Цейлон, но позже «Владимир» изменил курс на Нью-Йорк.
- Митрополит Платон (в миру Порфирий Федорович Рождественский, 1966–1934). С 1918 года митрополит Одесский и Херсонский. С 1922 г. митрополит Америки и Канады. За месяц до отправки «Владимира» митрополит Платон встречался в Константинополе с вдовствующей императрицей Марией Федоровной. В ее дневниках сохранилась запись от 16 апреля 1919 года, когда крейсер «Мальборо» с императорской семьей стоял на рейде Константинополя: «После завтрака я приняла еще митрополита Платона, которого французы изгнали из Одессы». (Дневники императрицы Марии Федоровны (1914–1920, 1923 гг.))/ М., 2005. С. 326. Из письма А. В. Арцыбашевой к сыну (Константи-нополь, предположительно декабрь 1919 года): «На днях проездом в Одессу здесь (в Константинополе. – Л. В.) был митрополит Платон. Он так хорошо отзывается о тебе. Просто в восторге от тебя. Много раз повторял: ‘Ах, как он мне нравится!’, и меня похвалил, что я так хорошо тебя воспитала».
- Подробнее о пребывании Г. В. Дерюжинского в Крыму в 1919 г. см. в воспоминаниях скульптора, опубликованных в «Новом Журнале» (№ 179, 1990).
- Здесь будет интересно привести воспоминания, опубликованные в журнале «Наше наследие», Ирины Владимировны Нарышкиной-Булацель (1924– 2013), друга Глеба Владимировича Дерюжинского и его супруги Натальи Семеновны (урожденной Резниковой), хранительницы семейного архива и наследия скульптора: «Как и положено, Глеб часами стоял на вахте, а в свободное время лепил. Он не имел ни паспорта, ни денег, но сумел сохранить инструменты и захватил с собой на корабль немного глины. По просьбе московского купца П. И. Морозова, плывшего тем же пароходом, он вылепил с газетной фотографии небольшой бюст генерала Корнилова. Ни страха, ни сомнений не было в его душе…» / Ирина Нарышкина-Булацель. Американский скульптор Глеб Дерюжинский // Наше наследие. № 74, 2005. С. 89.
- Во время вахтенной смены матросам приходилось стоять четыре часа на мостике и четыре на баке.
- Леонид Рааб – сын военного врача из Новороссийска.
- Титов Александр Федорович (1870–?), капитан 1-го ранга; командир броненосного крейсера «Громобой» во время Первой мировой войны. Дальнейшая судьба неизвестна.
- Возможно, речь идет о семье Всеволода Юревича, брата известного русского бактериолога Вадима Александровича Юревича (1872–1963).
- Личность Афанасьева установить не удалось. В дневниковых записях его инициалы не указаны и других сведений не сообщается.
1919–1921. ПЕРЕПИСКА В МАТЕРЬЮ
Мне удалось выбраться из России,
и я сделаю всё, чтобы не потерять времени даром…
Б. Арцыбашев
Переписка художника с его матерью Анной Арцыбашевой ранее не публиковалась. Эти ценные документальные источники помогли высветить самый начальный период становления Арцыбашева в эмиграции (1919–1921). Этот отрезок жизни художника исследован искусствоведами, биографами, источниковедами значительно меньше последующего периода бурной творческой активности художника. Значимость корреспонденции заключается и в том, что в архиве Арцыбашева сохранились не только письма матери, но и его ответные письма, переданные ему после ее смерти. Двусторонняя переписка раскрывает бесконечно нежные отношения матери и сына, рассказывает о сложностях в общении с отцом, помогает представить и понять ту обстановку, в которой происходили многие события жизни каждого из них.
Мать Бориса бежала от красных из Киева и прорывалась к белому Югу в 1919 году. Оказавшись в Константинополе, когда Бориса там уже не было, она устроилась работать на Русскую Морскую базу, наладила со временем связь с сыном и жила с тех пор лишь одной надеждой: поскорее перебраться к сыну в Новый Свет. Но на долю Анны Арцыбашевой выпало закончить свою жизнь на берегах Босфора. Борис отчаянно предпринимал всё, что было в его силах, для скорейшего решения вопроса с визой, документы были уже собраны, оставались формальности, но процесс воссоединения вдруг был остановлен из-за анонимного письма, отправленного неизвестным «доброжелателем» в Русское консульство в Вашингтоне. В этом клеветническом пасквиле сообщалось о безнравственном содержании «Санина», об аморальности автора романа и членов его семьи. «Труда опровергнуть это не составило большого, но чувство было такое, что кто-то в самый мозг плюнул», – писал Борис матери в письме от 7 июля 1921 года. Начавшиеся разбирательства длились недолго, виза была, наконец, получена, но Анна Арцыбашева не смогла оправиться от такого подлого удара, с ней случилась нервная болезнь, в июле 1921 года она скончалась от разрыва сердца1. К сожалению, ей не суждено было радоваться успехам сына, в которого она всегда так верила. Уже через год он начнет получать театральные заказы от известных сценографов, в 1926 году получит американское гражданство, в 1930-м женится на американке Элизабет Шнайдер. Одновременно с работой в крупных коммерческих проектах художник оформит около пятидесяти книг и будет награжден самыми престижными премиями в области книжной иллюстрации.
За неполные четверть века (1941–1965) Борис Арцыбашев создаст более двухсот обложек для журнала «Time» и получит славу выдающегося портретиста со сверхъестественной способностью определять характер человека по фотографии. Гротескные антифашистские рисунки Арцыбашева публиковали в годы Второй мировой войны крупнейшие американские издания. Обещание, прозвучавшее в одном из писем к матери, оказалось поистине провиденциальным: «Мне удалось выбраться из России, и я сделаю всё, чтобы не потерять времени даром… И если годы, которые я проведу вне России, принесут мне то, что я хочу от них, – я пригожусь России более, нежели мешок, на который можно истратить лишнюю пулю».
Все письма хранятся в Syracuse University Libraries, Boris Artzybasheff Papers. Автор выражает благодарность за помощь в подготовке материала сотрудникам архива библиотеки университета.
_____________________________
1. 28 декабря 1920 года Б. Арцыбашев получил письмо о том, что его мать слегла с сильным нервным расстройством. Причина заболевания не была установлена, но толчком послужило какое-то известие, полученное накануне болезни. И даже новость о получении долгожданной визы в Америку не вывела ее из состояния глубочайшей депрессии и наступившего вдруг полного равнодушия. После попытки покончить собой той же ночью она была отправлена на лечение во французский госпиталь. Об этом сообщила ее подруга и коллега по службе на Морской Базе Елена Чашинская, принявшая на себя все заботы об Анне Арцыбашевой. О смерти матери Б. Арцыбашев узнал от О. В. Бернацкой из письма от 8 августа 1921 года, отправленного из Парижа. В нем сообщалось, что его мать скончалась 15 июля 1921 года от разрыва сердца. В этом же письме сообщалось, что Е. Чашинская просит Бернацких переслать Арцыбашеву его письма к матери.
А. В. АРЦЫБАШЕВА К СЫНУ
[Предположительно декабрь 1919]
Константинополь – Нью—Йорк
Russian Navel Base at Constantinople
Missus A.V. Artzibacheff
Получил ли ты хоть одно из моих писем и знаешь ли что-нибудь обо мне – хотя бы то, что я живу в Константинополе, служу и т. д. Вероятно, ты думаешь, что я уехала во Владивосток <…> Живу я ничего, вполне сносно. Имею миленькую комнатку. Хожу на службу, занимаюсь изучением французского и английского языков, мечтаю о поездке далеко-далеко в Новый Свет, хотя и не в скором времени, а когда буду знать немного язык и приобрету некоторое количество фунтов и долларов <…> Ольга Михайл[овна] жива, здорова, занимается рисованием и преподаванием его1.
_________________________
1. Бернацкая-Савич Ольга Михайловна (1899, Киев. – 1971, Париж), дочь Бернацкого Михаила Владимировича, министра финансов Временного правительства. В 1920 году эвакуировалась с семьей из Новороссийска в Константинополь (отец остался в Новороссийске). Бернацкие дружили с Анной Арцыбашевой, опекали ее в Константинополе и всячески помогали решить вопрос с визой. С 1921 года Бернацкие поселились в Париже.
БОРИС АРЦЫБАШЕВ К МАТЕРИ
28/I/1920
Нью-Йорк
Милая моя мамочка! Сегодня получил первое твое письмо. Это то, которое ты послала на Рождество (число не написала) на Русское Консульство в Нью-Йорке… теперь я знаю, ты жива и тебе можно писать. Пиши, кисонька моя, много, много о себе и посылай по почте <…>. Я рад, что выдержал ту школу или экзамен, которым были мои первые дни здесь. Я начал, как полагается всем начинать в Америке: с тяжелого труда и ничтожного заработка. Конечно, во многом мне помогает случай и доброе отцовское имя, которое, как некий талисман, хранит меня. Расскажу тебе вкратце по порядку всю мою американскую «биографию»… Первую часть ты, наверное, знаешь от митрополита (Платона. – Л. В.). Когда пароход пришел в Нью-Йорк, мы (я и мой товарищ, о котором расскажу дальше) первые официально заявили о своем желании остаться в Америке эмиграционным властям. За нашу «законность», видимо, нас упекли на 28 дней на эмиграционный островок около Нью-Йорка для наведения о нас справок и прочего. Так как весь наш капитал исчерпывался несколькими долларами, 5 франками и 10 пиастрами, и у нас не было родных и знакомых, которые могли бы взять нас под свое покровительство, нас «приговорили» к отправке на родину на нашем же «Владимире». Представляешь наше настроение: сидеть за решеткой месяц и ждать отхода парохода, на который нас должны были доставить на моторной лодке за два, три часа до его отплытия. Пароход разгружался, чинился и нагружался, а мы сидели под замком и бесились. Подумать только – уехать из Америки, не побывав даже часа в Нью-Йорке, дымный силуэт которого видели мы только издали с нашего острова. Видели так же с острова затылок пресловутой статуи Свободы, что казалось нам очень знаменательным. Освободили нас неожиданно, так, что мы даже не верили, думая, что над нами смеются. Оказывается, за нас энергично хлопотали Митрополит, Русское Консульство, Морозов и многие другие, о чем мы совершенно не знали, думая, что о нас забыли наши друзья.
<…> Не буду очень распространяться о первом впечатлении от Нью-Йорка. Он ошеломил нас совершенно. Вообще он должен ошеломить всякого россиянина, ну а россиянина, просидевшего месяц в тиши уединения, – представляешь? Прямо как бараны ходили. Казалось, что нас, бедных, сомнут, раздавят, рекламы ослепили, подземные и воздушные дороги оглушили и перепугали своей скоростью… Потом попривыкли, излазили все 50-е этажи небоскребов, слазили на маковку статуи Свободы (которая оказалась теперь более приветливой). Словом, как и подобает диким россиянам, оббегали всё и всему поудивлялись. А тем временем наши первые американские друзья, когда-нибудь расскажу о них много курьезов, устроили нас на работу: Леонид (мой друг) уехал на железоделательный завод около Нью-Йорка, а я попал рисовальщиком в компанию, которая делает рекламы. Работал я там с 8 утра и до половины шестого вечера с ½ часовым перерывом на обед (совсем тут не такой рай для рабочего, как думают наши пентюхи). Сидел, не разгибая спины, и рисовал буквы. Объяснялся на непонятном языке, т. к. ни один человек по-русски не говорил. Получал 15 долларов в неделю, столько, сколько нужно, чтобы заплатить за комнату… Так работал 1½ месяца. Нужно еще прибавить, что все мои рисунки (из России) были украдены на пароходе во время моего сидения на острове, а без рисунков никто не верил, что я умею рисовать (кстати сказать, на днях я напал на след моих рисунков и быть может смогу их вернуть). С этими рисунками тоже целая эпопея: человек, укравший их, назвался моим именем и их автором, и даже дал интервью в газеты. За это время познакомился с одним русским художником1, жена которого (занятное совпадение), Елена Львовна, оказалась сестрой Книжникова Константина (Кулики, Музыкальная Драма)2. Она помнит тебя и меня маленьким. Необыкновенно милая пара (бываю у них часто). Он достал для меня настоящий «рисовальный» заказ. Познакомил с людьми, и я бросил мою «компанию». Бросил я эту компанию, но все-таки две недели еще работал как маляр, красил и оклеивал обоями чужую, не мою, квартиру, а за это время дома сделал графический рисунок (всё как надо: маркиз и маркиза, и собачка, и звезды), рисунок понравился и дело пошло. Работаю теперь в одной из больших нью-йоркских газет3. В каждом письме буду посылать тебе фотографию или отпечаток моей работы… Работаю почти исключительно для продажи, на заказ. Всё это рекламы или иллюстрации. Лучше всего оплачивается первое. Сейчас эту неделю работаю над плакатом для одной из самых больших американских кинематографических фирм (знай наших!), получить должен 300 долларов. Недостатка в работе нет. Всегда что-нибудь ждет, так что жить можно. Но, конечно, это не удовлетворяет, хочется искусства, работы для себя… Оставаться жить в Америке, конечно, нельзя, это смерть. Искусство и литература стоят на самой первобытной ступени. Вся жизнь этого народа направлена в сторону заработка (о человеке прямо так и говорят: «О, он очень хороший человек, он стоит столько-то»), семейной жизни (чтобы все бэби были толстыми) и в сторону очень невысокого качества развлечений. Победа какой-либо спортивной партии производит в газетах шумиху не меньше, чем переворот в жизни Европы… Народ богатый, сытый и грубый и, в то же время, необыкновенно похожий на детей. Русское искусство, особенно музыка, ценится здесь очень высоко. Чайковского знают все, в кинематографах, которые здесь не хуже храмов, постоянно слышишь русских композиторов: Глинку, Глазунова, Ипполитова-Иванова и др. Рахманинов (он здесь) делает чудовищные сборы своими концертами. Россия для интеллигентов – Мекка искусства, а для широкой публики – синоним чего-то немного жуткого и интересного, экзотического, журналы и кинематограф полны рассказами о страшной и непонятной жизни страны, где все женщины прекрасны, а у мужчин бороды до пояса. Клюква цветет вовсю.
Отца моего знают очень хорошо. «Санин» наделал здесь массу шума. (От отца получил сведения, что он жив, здоров был полтора месяца назад и чувствовал себя недурно. Да за него я спокоен – не пропадет)4.
Расскажу теперь тебе о Леониде. Моя жизнь теперь всё время связана с его. Зовут его Л. Викт. Рааб. Он сын военного врача. Семья его сейчас в Новороссийске или около. Служил он на «Владимире» матросом с целью ехать в Америку учиться, как он думал тогда. Он хотел поступить в университет, т. к. Россия плохое место сейчас для продолжения образования. Коренастый блондин, сильный еще более после работы на заводе, характера мягкого, но упорного. Очень недурной музыкант. А главное, большая умница. Полюбил я его за эти 7 месяцев очень. Вероятно, и дальнейшая наша жизнь будет протекать вместе… Он, Леонид, давно бросил свой завод и теперь состоит преподавателем Русского Народного университета (есть такой). Да и музыка помогает ему. Живем в центре города, в отеле… Переменили в Нью-Йорке три квартиры и каждый раз на лучшие (это хорошо). Знакомых тьма, но ходить к ним некогда. Очень сошелся с м-м Стриндберг (вдовой писателя моего любимого)5. Это первая моя дружба по-английски, на «непонятном» языке, как английский у нас называется.
<…> Вспоминаю свое киевское и одесское уныние как тяжелый сон. Хочется красок, солнца. Как только придет весна, ринемся в путешествие по Америке или еще дальше. А то этак и жениться скоро захочется, совсем «хорошим человеком» стать. Лучше взять от Америки то, что она может дать, доллары, и стрельнуть в новые края. Увидеть весь мир, впитать в себя все пальмы и всех крокодилов и вернуться в Россию, и уж там стать порядочным, то есть взяться за искусство. А пока чувствую себя какой-то ненасытной губкой: так вот весь мир бы и выпил! Тоски по родине не чувствую. Если бы можно было перенести куда я захочу 5 человек, я был бы совсем счастлив, под любой пальмой Мексиканского залива…
Пиши же, родненькая. О моих работах не тоскуй, всё чепуха. А хорошие будут, когда я кончу мое «путешествие кругом света без гроша в кармане».
Твой Борис
_____________________________
1. Василий Васильевич Трусов, художник-оформитель (? – 1974, Коннектикут, США). В 1910-е годы учился в московской студии Константина Юона. После революции эмигрировал в Америку, создавал декорации для театра Метрополитен Опера.
2. Книжников Константин Львович (1883–1952), оперный певец, в 1912–1916 гг. выступал в Петербургском Театре музыкальной драмы. В 1916–1929 гг. пел в различных оперных театрах Советской России, в 1929–1946 гг. – солист Азербайджанского Театра оперы и балета.
3. Газета The New York World издавалась с 1860-го до 1931 года. Рисунок, о котором пишет в письме Борис Арцыбашев, был опубликован в новогоднем приложении к этой газете.
4. В начале 1920-х М. П. Арцыбашев жил в Москве. Советскую власть писатель открыто не принял и в 1923 году переехал в Польшу (по материнской линии он был правнуком польского генерала Тадеуша Костюшко). Скончался в Варшаве в 1927 году.
5. Фрида Стриндберг (Фрида Уль, 1872–1943), австрийская писательница и переводчица. Была замужем за Августом Стриндбергом в 1892–1897 годы. С 1914 года переехала из Европы в США. Подружившись в Нью-Йорке с Б.Арцыбашевым, помогала ему устроиться в профессиональной нью-йоркской среде, оказывала помощь и в получении визы для его матери. По мнению Арцыбашева, Фрида была доброй, но чересчур активной, и иногда эта чрезмерная активность не столько помогала, сколько вредила. «Дама и умная, и глупая разом, талантливая, много видавшая и жившая, и истеричка на придачу. Если начнет хлопотать о чем-либо, то или сделает очень много, или утопит человека» (Из письма Арцыбашева к матери от 2 сентября 1920 года).
БОРИС АРЦЫБАШЕВ К МАТЕРИ
03/03/1920
Нью-Йорк
<…> Вот скоро год, как я из России, – быстро время проходит за этими «границами». Доволен этим годом. Думаю, что следующий даст не меньше. К Нью-Йорку привязался, но больше года сидеть в нем глупо – не заслуживает он того… Настроение прекрасное. Киевскую и одесскую жизнь вспоминаю, как дурной сон. Переменился я очень. Поглупел. Но больше бодрости, энергии, и явилось умение устраиваться – практичным т. е. стал я… А в общем, спасибо Боженьке, тебе и всем, кто помогли мне избавиться от того предсамоубийственного состояния, в котором я был последние месяцы в России. Мне не хочется, чтобы и ты возвращалась туда скоро.
Твой Борис.
Целую еще, еще и еще.
БОРИС АРЦЫБАШЕВ К МАТЕРИ
07/03/1920
Нью-Йорк
Дорогая моя мамочка! <…> Ты пишешь о своем желании ехать в Новый Свет. Ехать стоит – «Свет» очень забавный. Нового в нем мало, а старого многого не хватает: Мировой скорби, например, и полового вопроса, а много пирожных и ботинок. Грамоту учат здесь только, чтобы заниматься делами. Литературная муза пишет в газетах (необыкновенно наглым языком и врет при этом отчаянно), составляет тексты для объявлений и реклам (подчас талантливых очень) и сценарии для кинематографа. Муза живописи обратила свою студию в фабрику – так доходнее. Чистой живописью занимаются только тихо помешанные и алкоголики, и их ни в один порядочный дом не пускают. Студия-фабрика – это не шарж. Здесь в коммерческих студиях строгое деление на специальности: один рисует головки, другой ножки, третий платье, четвертый фон, а пятый – поправляет всё. Куда нам, бедным европейцам, успеть за ними. Плагиат введен в систему. Работают только для реклам: папиросы, корсеты, жевательная резина – вот темы картин <…> Если я останусь здесь и буду продолжать эту работу, я буду зарабатывать здесь очень и очень, куплю автомобиль и лишь изредка буду восклицать: «Какой великий артист погибает!» Шутки, а иногда серьезно досадно делается, когда вспомнишь Окса и Маню Каца и прочих, которые долбят и долбят свое1. Какой бы из меня художник ни вышел, но я все-таки искренне люблю мое искусство. Думаю заработать немного денег, уехать в первых числах июня из Нью-Йорка вглубь страны <…>. В Россию – года через два, предварительно повидав и узнав весь свет. Если я останусь здесь еще, я привыкну. Видеть тебя, бегать с тобой по Нью-Йорку хочется ужасно, часто мечтаю об этом… В Россию ехать тебе не нужно – раз выбралась из этой нудьги, зачем туда опять залазить, не впитав в себя солнца и красок всего мира. Но спаси Бог нас, мамочка, от радостей эмиграции в Америку, со всеми ее пирожными и ботинками. Больше года здесь быть нельзя. Заработать здесь легче, я полагаю, нежели, чем в Константинополе, милых людей, действительно милых, много, страна красива удивительно. Есть музыка, библиотека в Нью-Йорке, это рай. Одно ужасно – зарабатывать искусством.
______________________________
1. Окс Евгений Борисович (1899, Санкт-Петербург. – 1968, Москва), живописец, книжный график, поэт. Был воспитанником Тенишевского училища одновременно с Борисом Арцыбашевым, дружил с Владимиром Набоковым. Закончив училище, остался в Петрограде получать специальное художественное образование. Учителями Окса были А. Яковлев, В. Шухаев, О.Браз, М. Добужинский.
Эммануил (Мане) Кац (1894, Кременчуг, – 1962, Тель-Авив), живописец, скульптур, график. До Первой мировой войны учился в Киевском художественном училище, затем год в Париже. С 1914 по 1917 гг. учился в Петрограде у М. Добужинского. В 1918–1919 гг. преподавал в Харьковском художественном институте, слушателем которого в то время был Борис Арцыбашев.
БОРИС АРЦЫБАШЕВ К МАТЕРИ
11/IV/1920
Нью-Йорк
Милая моя мамочка! Вчера получил твое письмо. Это первый твой ответ на мое письмо из Нью-Йорка.
Послано оно тобою 6 марта, а получено здесь 9 апреля. Как видишь, очень скоро. Значит, возможно что-то вроде переписки. Твое письмо, да еще с сообщением о том, что ты уже спокойна за меня, – было для меня настоящим пасхальным подарком (сегодня здесь русская Пасха). Самое досадное было жить так, как я живу, и в то же время не иметь возможности рассказать тебе об этом буржуйном довольстве. <…>
Если бы ты знала, что такое Нью-Йорк летом. Представь город сплошь асфальтовый, скученный до невозможности, с 20-40-этажными домами и стоящий почти на одной высоте с Константинополем. Правда, где-то тут в океане проходит холодное течение, но, по-видимому, его очень недостаточно, судя по тому, какую громадную отрасль промышленности составляет изготовление мороженого. Духота невозможная, и все, кто имеет хоть слабую возможность, – бегут.
Чтобы не жариться живьем на этом асфальте – мы сбежим тоже вглубь страны. Тебе, напуганной путешествиями по России, всякое передвижение кажется сопряженным с лишениями и страданиями. Но ты вспомни экскурсии по довоенной России, здесь же даже лучше, потому что все студенты, все мало-мальски свободные люди ездят и ходят летом по стране, кто и как может, и все к этому привыкли. Работы в Нью-Йорке летом очень мало, особенно моей, т. к. работа здесь по сезонам.
У моего товарища (Леонида Рааба. – Л. В.) (он очень, очень благодарен тебе за то, что ты передала о нем его родным, т. к. сообщение должно очень их успокоить), у него кончаются занятия в школе, где он учительствует, 1-го июня.
Когда летом поднимаешься по Гудзону на пароходе, видишь по берегам целые поселки из палаток. Это горожане на даче. Купаются. Ловят рыбу. Кто имеет автомобиль – берет палатку на автомобиль и разъезжает по стране. Некоторые плавают по рекам и озерам в плавучих дачах. Что сделаем мы – сказать еще трудно. Многое будет решаться в зависимости от финансов. Здесь мои заработки очень неопределенны: иногда много, иногда ничего, я ведь «свободный художник». Будем, вероятно, с июня или июля бродить по красивейшим местам Штатов и я буду рисовать и посылать в «свою» газету «впечатления». Очень хотелось бы соблазнить на это дело и Гордеенко1. Он уже исколесил Америку вдоль и поперек, но теперь немного отяжелел. Эх, Сережа, Сережа, жаль, что его здесь нет тоже. Может, у него уже детки есть? И нет ли деток также и у Лели?2 Глупая она, я часто думаю о ней здесь: как легко она могла бы осуществить свою страсть к путешествиям, к самым «буржуинам», и, не завися ни от кого, если бы в свое время бросила всякие «курсы» и училась бы танцевать настойчиво, рассорившись хотя бы для этого с матерью. Балет – это лучшее ремесло для человека, который хочет видеть мир, а быть еще русской танцовщицей – это большая марка! Балет и музыка – это единственные две вещи действительно интернациональные. Недавно мне один мексиканец пел арию из «Жизни за царя». Русский балет, верите, осколки его гремят. Американские балерины иногда присваивают себе русские имена.
Ты пишешь о нежелании возвращаться в Россию с тем, чтобы опять получать «с санкции» отца деньги и т. д. Для меня об этом не может быть и речи – я думаю, что он уже навсегда освободился от опасности тратить деньги на меня. Впрочем, я считаю нужным не считать его свободным от этого морально [Неразборчиво]. Да и через месяц я уже юридически свободен от родительской опеки (совершеннолетний ведь). Так вот, я и думаю, что лет пять не покажу своего носа в Россию, а если я до двадцатипятилетнего возраста проживу сам, то после этого уже можно папеньку не беспокоить. А как время летит – уже ведь год прошел, как не видел России, а туда и не тянет, только вот разве Монастырский сад бы и повидал*. Скучаю только по 5-ти человекам, а это ведь совсем немного. Если бы их можно было всех перенести куда-нибудь на берега Флориды или Калифорнии… сколько счастливых уголков еще есть здесь в этой самой Америке (пишу я что-то очень нескладно, но ведь дело не в стилистике; кстати сказать, ты знаешь, я разучился писать по-русски, из этого не следует, что я научился писать на других языках). Итак, о скором возвращении в Россию я и не думаю. Это было бы более нежели глупо. Слишком много народу, кроме меня, охочего подраться и которого можно убивать. Мне же хочется еще кое-что осуществить в жизни…
Умница будет Ольга Михайловна, если уедет в Париж. О России нужно не думать, т. к. помочь ей нельзя. Россия будет здоровой и великой – это ясно как солнце. И сделает это время; оно исправит то, что наделали вожди, враги и союзники. Нам же нужно подумать о том, чтобы подготовить себя к той России, что будет. Ей нужны сильные, ясные люди и искусство – довольно скулили и скорбели.
Яковлев работает в Париже. Сделал очень много нового (я видел фотографии – я познакомился с другом его)3. Скитания по Китаю и Японии дали ему много хорошего.
Много неутешительного слышимо от приезжающих из Европы. Всеобщее обнищание, лень и разврат бесконечный. И, как кажется это со стороны, много крови еще будет литься там, где ее уже пролито столько; только разве среди действующих сторон будут новые комбинации.
Сегодня получил второе твое письмо (первое заказное), шло оно пять недель – совсем ведь хорошо.
Кисонька, милая, как бы хотелось вытащить тебя из этого Константинополя и из Европы вообще. То, что писал я тебе об Америке в первых письмах (кажется, только в первых двух), было написано художником или тем, что хотел бы им быть. Это тоска по тому времени, когда я не торговал своим искусством (как бы молодо и мало оно ни было), не торговал своими мечтами. Я в удивительной степени обладаю свойством залазить в чужие шкуры, а может быть ношу в себе зародыши всех этих «шкур», которые лишь ждут соответствующей обстановки, чтобы развиться пышно. Когда я, воспитанник Вл[адимира] Вас[ильевича] Гиппиуса, попал в солдаты, моей гордостью стала (по уставу) хорошо заправленная койка, хорошая маршировка и чистое оружие. Однажды я глубоко обидел двух студентиков, которых меня приставили обучать строю и отданию чести (они были неспособные), я приказал им «молчать» (они много болтали) и помнить, что сейчас «служба» и я их начальник. Они думали, что я «интеллигентный» и студент тоже, а я оказался «такой». Я думаю, пробудь я дольше на службе, из меня выработался бы хороший фельдфебель. Жаль вот, то же самое происходит со мной и здесь. Я, правда не без неприятностей, втянулся в американскую художественную промышленность, научился их полумеханическим приемам, и мои рисунки всё более и более приобретают характер миловидный, становятся всё более и более хорошенькими, что так ценится, или единственное, что так ценится, на рынке. Проживи я на этой работе три-пять лет, из меня будет хороший коммерческий художник. И я буду зарабатывать очень недурно <…>
Хотелось написать очень много, но тогда придется задерживать письмо, т. к. времени очень мало. Твои письма получаю исправно: последнее шло 3 с половиной недели. Скажу кратко то, что собрался писать подробно. Ни в Индию, ни в Тибет я пока не собираюсь. Я еще и Америки не видал. Нью-Йорк – не Америка. Крокодилов и пальм и здесь до беса. В Соед[иненных] Штатах хочу еще годик побыть. Летом в Нью-Йорке сидеть не буду – отправлюсь страну смотреть. Да и работы летом будет мало. Следующую зиму, быть может, буду жить в Калифорнии. Это самый прелестный уголок на земле. Пальмы, фрукты, но нет крокодилов – увы! Несомненно, Америка в смысле политики будет самой спокойной страной. Новый президент обещает быть довольно таки левым, т.о. борьбы с ним не должно быть. Основная идея его: плевать нам на Европу, мы сами себе Америка и «в европейские дела вмешиваться не будем, хотя бы они там все передохли», – это его политика, изложенная кратко. Я дорого бы дал, чтобы перетащить тебя сюда, но единственного нужного для этого, денег, у меня нет. Порой бывали деньги, но в ситуациях промежутка безработицы я проживал их. Работу, милых людей – это всё нашла бы ты здесь очень легко. То, что я писал раньше об эмиграции, – глупость. Уехать, если захочется, всегда можно. В Россию возвращаться тебе, во всяком случае скоро, не следует. Сам я думаю болтаться «за границами» около пяти лет (год ведь уже прошел). Деньги у меня, вероятно, будут, но не раньше следующей зимы. Вероятно, папины пьесы эксплуатировать буду – перевод уже сделан для меня. А до той поры – что с тобой делать? Константинополь – плохое место для тебя [Неразборчиво]. Париж – идея хорошая, но (насколько я осведомлен) там сейчас разврат, дороговизна и отношение к русским всё еще не ахти какое. Ольга Михайловна из Константинополя удрать тоже должна, а от семьи и подавно (ей уже, по-моему, три года как следовало с семьей расстаться). Но уж лучше бы она тоже в Америку стремилась, а не в Париж. Я думаю, что в Париж хорошо года через 4 ехать, а до тех пор есть чему поучиться и в Америке. Сам я уже многому научился и изменился так, что иногда, читая твои письма, вспоминаю ту петербургскую даму, которая просила тебя познакомить ее с твоим «крошкой» и страшно смутилась, когда к ней, приготовившейся сюсюкать и гладить по головке, вошел дядя на две головы выше ее самой. Возмужал я за эти годы очень, даже усы стали жесткими, и весь я шерстью оброс. А через год, так и никто, я думаю, из «европейцев» не узнает. Настоящий янки, особенно когда с портфелем и в пальто колоколом бегаю из подземной жел[езной] дороги на воздушную и из конторы в контору, и говоря всюду (заметь) по-английски! Это замечательно! Уф – как я горд! Слова Ольги Владимировны4 о том, что художнику путешествовать не нужно, – детский лепет: художнику, может, и не нужно, ну а человеку нужно!
_______________________________
* Сад при Ахтырском Свято-Троицком монастыре на хуторе Доброславовка (Харьковской губернии).
1. Василий Гордеенко, знакомый Арцыбашевых по Ахтырке, эмигрировал в Америку в 1905 году.
2. Сергей и Елена (Леля) Солодовниковы, кузен и кузина Бориса Арцыбашева, дети родной сестры Михаила Арцыбашева (Нины Петровны Солодовниковой, по мужу).
3. Имя друга Александра Яковлева (1987–1938), с которым Борис Арцыбашев познакомился в первые полгода пребывания в Америке, не называется, но можно предположить, что это был художник Борис Анисфельд (1879–1973). Имя Анисфельда, проживавшего в Нью-Йорке с 1918 года, упоминается в дневнике и письмах Арцыбашева неоднократно. Например, в письме к матери от 10 марта 1920 г. он рассказывает: «…Милый курьез с картиной Анисфельда: ее купил богатый ценитель, живущий (как полагается зимой) во Флориде. Через неделю Анисфельд получил ее назад и с ней письмо: ценитель просит поправить картину, т. к., по-видимому, она была испорчена, когда ее везли из Нью-Йорка на Пальмовый Берег, – на ней обнаружены большие серебристые пятна. На эту просьбу художник ответил: «Пятна сделаны мною нарочно для достижения задуманного мною эффекта, если хотите – деньги обратно…» Тяжело быть художником. Искусство – тяжелый крест! Ахх!..»
4. Бернацкая Ольга Владимировна (урожд. Гамалея, 1876–1943), жена Михаила Владимировича Бернацкого, министра финансов Временного правительства, начальника Управления финансов при генералах А. И. Деникине и П. Н. Врангеле.
* Архив Б. Арцыбашева / Boris Artzybasheff Papers, Special Collections Research Center, Syracuse University Libraries, хранится в библиотеке Сиракузского университета. В статье обозначен: Boris Artzybasheff Papers. SU Libraries.
** Здесь и в дальнейшем все цитаты приводятся из Дневника, хранящегося в SU Libraries. Boris Artzybasheff Papers.
*** Брус, выступающий вперед с носа корабля.
**** Альхесирас (Algeciras) – порт в Испании.