Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 305, 2021
Ольга Андреева-Карлайл. Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации / пер. Л. Е. Шендеровой-Фок // Москва: Изд-во АСТ. Редакция Елены Шубиной. 2021 – 281 с. +илл. Olga Andreyev Carlisle. Island in Time. A Memoir of Childhood. Daily Life During the Nazi Occupation. – 1980.
Нас познакомила Алла Александровна Андреева, вдова философа-мистика, писателя Даниила Андреева. Моя добрая соседка и самый близкий старший друг в далекие годы моей юности. В те давние, серые брежневские времена квартира Аллы Александровны была фокусом света и духовности. Это у нее я встретила Льва Николаевича Гумилева и подружилась с Николаем Николаевичем Брауном – такими же сидельцами, как и Алла Александровна; здесь я приобщилась к кругу религиозных диссидентов и узнала о Катакомбной Церкви… Из ее рук я читала оригиналы текстов Даниила Андреева и погружалась в мир его визионерства. Благодаря Алле Александровне практически полный корпус текстов философа-писателя был сохранен и, позднее, опубликован. Она выполнила свою миссию – и ушла в мир иной. Мне грустно и тепло ее вспоминать.
В тот день она позвонила и пригласила на «смотрины» американской племянницы, прилетевшей из Штатов. И тут же рассказала историю, как спасла семью старшего брата Даниила – Вадима Андреева. После войны много пережившая семья Андреевых – эмигрантов первой волны – поддалась общему порыву «возвращения на родину». История возвращенцев – как и насильственной репатриации в СССР – полна боли и крови; практически весь этот поток репатриантов погиб в лагерях ГУЛага, обманутый очередной раз советской властью. Рок толкал к фатальному решению и Андреевых; унаследованные семейные социалистические умозрения, помноженные на эйфорию от реальной победы СССР в войне, оказались плодотворной почвой для утопической надежды на то, что коммунистическая диктатура обретет «человеческое лицо».
Словом, Андреевы написали Даниилу и Алле, в канун их ареста и 25-летнего срока (десять лет из него были реально отсижены): в апреле 1947-го Даниила арестовали по доносу его товарища за роман «Странники ночи», через два дня арестовали и его жену; они оба получили по 25 лет – невероятной «удачей» стало то, что именно в этот период на полгода смертная казнь была отменена, – «проскочили». Так о письме из Франции… Андреевы писали: хотим вернуться на возродившуюся родину… Алла Александровна рассказывала, как лихорадочно пыталась найти путь остановить безумцев: написать в Париж правду о сталинской России было невозможно – но формулировка придумалась. Было отправлено письмо, в котором говорилось, как будут они с Даниилом безмерно рады встретиться с семьей Вадима, но… но считают, что разумнее дождаться, пока Оля не окончит университет. Дочь Вадима – Ольга – еще училась в школе. И Андреевы остались во Франции, правильно истолковав совет московских родственников. И остались в живых.
Этот эпизод приводится в книге, он логично завершает историю о военных годах, пережитых семьей, об оккупации Франции и – «российскую» тему мемуаров.
Ольга Андреева-Карлайл – журналист и переводчик, внучка писателя Леонида Андреева, дочь его старшего сына Вадима Андреева, эмигранта первой волны, человека неординарного. В свое время Вадим Андреев смог тайно вывезти рукопись романа Александра Солженицына «В круге первом», позднее его сын Александр так же вывез роман «Архипелаг ГУЛАГ» (спрятав микрофильм в ящике с переводческой аппаратурой). Позже Ольга Андреева-Карлайл вместе с мужем перевели «В круге первом» и организовали его публикацию на английском языке, они же перевели и «Сестра моя – жизнь» Бориса Пастернака, стихи Осипа Мандельштама…
Эта книга Ольги Карлайл – о ее жизни на острове Олерон во время нацистской оккупации. 1 сентября 1939 года девятилетняя Оля с матерью и маленьким братом приезжает отдохнуть на остров Олерон. В деревне Сен-Дени Андреевы проведут пять военных лет. Оригинальный текст мемуаров «Остров на всю жизнь» был написал Ольгой Карлайл по-английски и издан еще в 1980 году в США, куда Карлайлы переехали из Франции; в 2005 книгу перевели на французский, затем переиздали в 2015 – и вот лишь спустя сорок лет история Андреевой-Карлайл дошла и до российского читателя. Хотя, признаемся, эти воспоминания о детстве, о военных годах, проведенных на оккупированном нацистами французском острове, – прежде всего «русский нарратив», это воспоминания глубоко русской девочки-эмигрантки из русской по менталитету и по культуре семьи.
«Мы были иностранцами, и в детстве я довольно часто ощущала себя в изоляции, – пишет Карлайл. – Общались только с русскими, говорили только по-русски… В конце тридцатых здесь (В Плесси-Робинзон, в предместье Парижа. – М. А.) обосновалась колония русских эмигрантов – интеллектуалов и художников, дополнивших пеструю мозаику из беженцев разных национальностей, в большинстве своем антифашистов. <…> События лета 1939 года (Подписание Пакта Молотова-Риббентропа. – М.А.) еще больше отдалили нас от живущих вокруг французов. Мои родители были потрясены, узнав, что Советский Союз подписал с немцами вероломный и повергший всех в немое изумление договор о ненападении. Уже в который раз Россия была опозорена». Но семья Черновых–Андреевых – не просто семья эмигрантов первой волны; каждый из членов этой фамилии – отдельная страница в истории революционной России. «Круг наших друзей состоял в основном из социалистов самых разных убеждений. Некоторые принадлежали к меньшевикам, они оставались марксистами», – пишет Карлайл. Ольга Колбасина-Чернова, бабушка автора мемуаров, несколько лет в детстве прожила на юге Франции – семья эмигрировала из Российской империи, избегая ареста; ее брат, Василий Иванович Сухомлин (1860–1938), народоволец, провел на каторге 15 лет (в 1937-м он будет репрессирован и умрет в тюрьме); бойкая «бабушка» в молодости прошла тюрьмы и революционное подполье; отчим матери Ольги Карлайл, эсер Виктор Чернов, был членом Временного правительства и вынужден был эмигрировать из-за гонений партии большевиков, начатом в 1918-м еще Лениным. Но и в эмиграции семья играла не последнюю роль – и во Франции, и, позднее, в США. «В те времена Чернушки (Черновы. – М. А.) жили в Кламаре, около Парижа, и по воскресеньям принимали многочисленных друзей: прозаиков Ремизова и Замятина, поэтов Поплавского, Божнева и Гингера, художников Ларионова, Гончарову, Экстер и Фалька… В тридцатые годы бабушка писала для антифашистских газет. Ей удалось сохранить и идеалистические представления, и дерзость мысли, и свойственную социалистам-революционерам неагрессивность. Она вступила во французскую социалистическую партию…», – вспоминает Карлайл. Известна и история «опекунства» Колбасиной-Черновой Марины Цветаевой, только что приехавшей в Париж, – надо признать благороднейшую роль «бабушки» и ту заботу, которой она окружила поэта и ее семью. Если бы не сложный, конфликтный характер Марины Ивановны, их дружба сохранилась бы и, как знать, судьба Цветаевой-Эфронов сложилась бы иначе. «Ольга Колбасина-Чернова, настоящий цветок культуры толерантности и открытости, была абсолютно убеждена, что жизнь прекрасна, и ради того, чтобы она такой оставалась, и стоит жить.» Эта черта ее характера передалась внучке.
Но… жизнь эмигранта открыта всем ветрам и невзгодам, имена их легко превращаются в пыль истории, что оседает на высушенной земле забвения. Эту шаткость жизни апатрида вполне испытала на себе и семья Андреевых. Мало кто помнит (а Ольга Карлайл не упоминает об этом раннем эпизоде – слишком мала была), что даже далекий от жизни Франции Пакт Молотова-Риббентропа прямым образом повлиял на жизнь русских во Франции. С началом Второй мировой войны они – антисоветчики, подданные несуществующей Российской империи – парадоксальным образом превратились во врагов Французской республики – ведь между Германией и СССР лежал подписанный договор о дружбе и сотрудничестве… И многие русские эмигранты были арестованы с семьями и попали во француские лагеря как «враги народа» (аналогичными историями полон ХХ век, скажем, арест во время войны и депортация в лагеря всех американских японцев). Арестовывают и отца Ольги Карлайл – правда, уже с началом войны Германии против СССР: «Всех мужчин русского происхождения отвезли на континент, в Руайян, чтобы выяснить, нет ли у них возможных связей с СССР»… Словом, куда бы история ни повернула – на крутом повороте она сбивает эмигранта.
Может быть поэтому несколько военных лет, проведенных девятилетней девочкой Олей в патриархальной, средневековой французской провинции, не затронутой суетой ХХ века, контрастным фоном навсегда отложились в ее сознании. «Бескрайняя ширь, за ней, далеко – Северная Америка, а здесь всё так же искрится нетронутый песок, настолько спрессованный приливами, что шаги не оставляют на нем следов. На влажной глади песка – следы ручейков, текущих в море, и голубоватые отблески неба. Бледное зеркало неба над океаном, гряда белой пены нарастает на горизонте. Воздух пропитан гулом прибоя, глухим и размеренным. Глядя на океан, я на краткий миг готова поверить в обманчивую неподвижность прилива.» Пожалуй, это был первый для Ольги опыт жизни среди «настоящих» французов – в среде патриархальной, консервативной, крайне религиозной, в мире «темных уголков и тайных проходов»… «Дом Шарль», «Дом Массон» и «Дом Ардебер» – «будто вышли из рассказов Эдгара По»; «В Аквитании не было войны с XVII века»… И потому война поначалу тоже представляется «чем-то вроде бескрайнего, но спокойного моря. Как будто штиль застиг нас посреди коварного океана, который может поглотить в любую минуту». Детский мир вообще предельно подробен и вещественен, здесь правит «Бог детали»; здесь «мерзлые устрицы» так же важны, как предательство Клары, пошедшей на службу к немцам… В этом автор предельно честен и художественен. Воспоминания, написанные опытным прозаиком, много испытавшей женщиной, рисуют чистый образ маленькой героини: наивной, отчаянной – подлинной. В этом – большое искусство рассказчика. «Ужасные поражения, носящие имя былых французских побед – Марна, Амьен, Верден, – вот чем была отмечена эта весна. Со своего наблюдательного поста на юкке я увидела полковника Мерля, коренного олеронца, – он переходил улицу, утирая слезы. Это было в тот день, когда объявили об эвакуации Дюнкерка. У полковника было суровое лицо старого вояки и решительная походка… видеть его плачущим было страшно.»
Война нарушает этот устойчивый средневековый уклад Олерона, но не разрушает его вытесанный за столетия мир: Олерон видел и помнит смерть и страдания и умеет им противостоять. Об этом рассказ русской эмигрантки – о непоколебимости и духовной красоте старой, подлинной Франции. Но это еще и рассказ о неизвестной странице русской истории – пусть и во Франции; об участии русских эмигрантов в Сопротивлении; об участи советских военнопленных и о трагедии «возвращенцев» послевоенных лет.
Важным для Олерона событием стала знаменитая речь генерала де Голля, которую он произнес 18 июня 1940 года в Лондоне. Эта речь стала началом сопротивления и – в конечном итоге – освобождения Франции. Самоотверженность поступка де Голля подчеркивается в рассказе крайне деликатно, даже с иронией: «Мадемуазель Шарль узнала, что этот безвестный генерал (Выд. мной. – М. А.), совсем недавно получивший это звание… собирается обратиться к французскому народу. Может быть, он скажет что-то, что поможет нам заглянуть в будущее?» – Не известный средневековой Франции, слишком молодой для ее памяти генерал берет на себя ответственность за страну и народ: «Что бы ни случилось, пламя французского сопротивления не должно потухнуть и не потухнет…» – и древний, вечный Олерон присоединяется к дерзкому его призыву; в нем он слышит знакомое бряцание своих рыцарских доспехов… Естественно, что и семья старых русских революционеров готова присоединиться к борьбе.
Из глубин детской памяти выплывают события… О них рассказывается остраненно – ведь ребенок не принимает в них личного участия, он – наблюдатель, который лишь чувствует напряжение момента, но не испытывает его кожей. Отсюда и несколько ностальгически-плавный ритм всего повествования – вопреки тому, о чем рассказывается, – и в том подлинность интонации. «Я помню, как мы услышали по радио о казни двадцати семи заложников в Шатобриане в ответ на убийство двух немецких офицеров»; «…среди этих беженцев был двенадцатилетний Андре Шварц-Барт и его семья, которых потом отправят в лагерь смерти. Андре удастся бежать и вступить в ряды Сопротивления. Позже он напишет роман ‘Последний из праведников’ и получит за него в 1959 году Гонкуровскую премию» – именно так: спокойно и ясно, по-олеронски, передает Карлайл трагедию Андре Барта, известного французского писателя еврейского происхождения, автора знаменитого романа, – трагедию Холокоста. Девятилетняя девочка еще не знает, что ждет этих собранных на старой площади людей… она вообще не знает, что такое смерть, лишь по-школьному перечисляет детали дня; так же четко она уточняет неизвестный эпизод из жизни одного из ярчайших представителей интеллектуальной элиты русской эмиграции – философа Георгия Петровича Федотова (1886–1951): «Федотовы были знакомы с нашей семьей раньше. Георгий Петрович был видным теологом, я тогда не знала, что это такое, и представляла себе кого-то вроде священника»; «Как и Федотовы, все наши гости тоже были эмигрантами, бегущими от немцев. Они надеялись добраться до юга страны, до Марселя или Бордо, и сесть на пароход в Америку. У кого-то уже была виза, другие ее ждали… Приехав на Олерон, двигаться дальше они не могли. В этой части Франции никакой транспорт не ходил уже несколько недель.» И – вот она, проясненная четкая деталь, характеризующая Федотова: «Отец считал, что разрыв между Гитлером и Сталиным – только вопрос времени. Георгий Петрович был с ним не согласен. По его мнению, оба диктатора были воплощениями Антихриста и дьявольский союз они заключили надолго». Эту мысль мы сможем потом встретить и на страницах «Нового Журнала» в статьях Федотова.
Имена мелькают, и за каждым из них – страница русской и европейской истории: Клара «была протеже семьи Модильяни, влиятельного итальянского клана социалистов, с которым бабушка была знакома еще до революции 1917 года»; «Дом Сосинских стал главным центром сети ‘Арманьяк’ на острове. Расположенная неподалеку винокурня, где немецкие солдаты покупали коньяк, стала прекрасным прикрытием для частых визитов русских в немецкой форме или местных жителей, симпатизировавших Сопротивлению.» Но особую память оставят встречи с русскими военнопленными. «Русские, с которыми я познакомилась на Олероне, впервые в жизни помогли мне понять, кто я. Я почувствовала какую-то внутреннюю силу, которая позволит мне пережить этот год, а затем и все последующие. Кажется, с раннего детства и вплоть до того момента я всеми силами пыталась продемонстрировать чужим, кто я есть, боясь остаться в их памяти какой-то неопределенной, странной девочкой без родины… Но русские с Олерона… считали меня своей, хотя я и говорила по-русски с легким акцентом.» Впервые безумные рассказы бабушки и фантомы ностальгирующего русского круга общения родителей обретают для девочки-подростка вполне реальные черты и портретное сходство. Миша Дудин, Лева, Иван Петрович – имена в книге были изменены автором в первом, американском, издании: Карлайл, бывавшая в Советском Союзе и активно связанная с писателями самиздата, прекрасно понимала, как это опасно – назвать подлинные имена прототипов ее книги. Плен, РОА, Сопротивление, ГУЛаг – таковы их реальные биографии, биографии советских военнопленных, оставленных по вине Сталина без помощи Красного Креста, – у них «не было другого выбора – или надеть немецкую форму, или умереть».
Французский историк Анри Гайо, изучавший Сопротивление, пишет: в конце 1943 года русских военнопленных было 80 человек – в Руайян, 50 – на острове Ре, и столько же – на Олероне. После высадки союзников в августе 1944 года их осталось всего 30 человек. В Сен-Дени Вадим Андреев знакомится с В. Антоненко, затем с В. Орловым с батареи «Медуза» около Шассирона и с Н. Головановым, И. Фатюковым и Е. Красноперовым с других батарей. В Сен-Пьере на мельнице Куавр В. Сосинский вступает в контакт с двумя бывшими лейтенантами Красной Армии Н. Васевым и Н.Серышевым и сержантом Педенко, солдатами вермахта на батарее Люш в Ла-Перрош. 24 ноября Н. Серышев взорвал склад оружия в Ла-Перрош; 28 ноября была взорвана батарея Шокр. Двоих русских солдат расстреляли 30 апреля 1945 года, двое утонули, пытаясь бежать с острова и вплавь добраться до материка, до союзников, и шестеро были замучены гестапо в Ла-Рошели (все эти данные указаны в книге в примечаниях).
Карлайл продолжает: «…русских на Олероне всё еще помнят. Рыбов, которого заточили в замок Алиеноры в Ле-Шато, не выдал своих товарищей, несмотря на избиения и даже, возможно, пытки. Лева и еще двое погибли во время освобождения Олерона, они похоронены на кладбище в Сен-Пьере, и каждый год в День всех святых на их могилах появляются цветы. Однако для наших русских за этим славным мгновением последовала катастрофа. Родина негостеприимно приняла их по возвращении. Почти все они были арестованы НКВД, их обвинили в подготовке покушения на Сталина из-за границы, якобы вместе с моим отцом, Вадимом Андреевым, которого считали главным заговорщиком и организатором». Публикаторы восстанавливают подлинные имена русских солдат: Миша Дудин – Владимир Орлов; Лева – Владимир Антоненко; Рыбов – Василий Гребенщиков, Иван Петрович – Иван Максимович Фатюков. После войны Фатюков вернулся в СССР, был арестован и вышел на свободу лишь после смерти Сталина. Реабилитации для него, для Владимира Орлова и других солдат РОА с Олерона добились много позднее Вадим Андреев и Владимир Сосинский. (Вообще, нужно отметить, что книга блестяще отредактирована и снабжена необходимым справочным аппаратом. Редакция Елены Шубиной выпустила мемуары Ольги Карлайл безупречно профессионально.)
И, наконец, последний сюжет этих мемуаров в стиле Bildungsroman – тоже важная страница в истории, с которой я и начала и которая вполне соотносится с тем, упомянутым, спором Вадима Андреева и Федотова – о возможной послевоенной трансформации советского режима. Идея трансформации была весьма популярна среди русской эмиграции первой волны в послевоенные годы. Не верилось, что страна, победившая нацистов, не сбросит советскую диктатуру и не вернется в лоно свободы. Для семьи Андреевых–Черновых–Сосинских, семьи старых эсеров и меньшевиков, подготовивших роковой русский 1917-й, невозможно было поверить, что большевизм-сталинизм упрочился в их стране навсегда. Были в них еще силы для борьбы, жива была энергия, да и в социалистических идеях они отнюдь не разуверились… очевидно, идеализм не дал развиться раскаянию… Как бы там ни было, Вадим Андреев «был глубоко убежден, что ‘большой террор’ больше не повторится. Страдания должны были очистить Россию. <…> отец продолжал считать, что настоящая жизнь – где-то там, в далекой России. Саша (Брат Ольги. – М. А.) ему верил. Как только кончится война, мы поедем туда, чтобы жить среди таких людей, как Лева или Иван Петрович. И мы будем счастливы там – ведь это страна grands ouvriers».
Идея труда и социалистического созидания склонила и бабушку – несломленная революционерка вернулась в Советский Союз в 1964 году, незадолго до смерти; она похоронена в Переделкино, в двух шагах от могилы Бориса Пастернака. Не уверена, что она увидела «небо в алмазах»… А может, просто хотела быть похороненной среди родных могил?..
Владимир Брониславович Сосинский (1900–1987), поработав после войны в ООН в Нью-Йорке, в 1960 году вместе с женой тоже уехал в СССР. А вот Оля Карлайл, много раз бывавшая в Советском Союзе и не раз вывозившая самиздат для публикации в Европе и США, восстановившая связи со всеми ветвями их огромного рода, преданно любящая всё русское и безумно страдающая от непонимания «советского», веселая, чуть взбалмошная, открытая людям Оля ни секунды не пожелала остаться на советской земле.
Да… жизнь семьи – как один добротный плотный роман. И как узнаваемо звучат строки этой книги: «[я] на Олероне соприкоснулась с вечностью. Вряд ли найдется человек, который хотел бы столкнуться с ней больше одного раза в жизни».
* * *
Андрей Соммер, протоиерей. Затопляевы – наши предки за Байкалом. – Нью-Йорк. – 2021.
Со священником Андреем Соммером я познакомилась более двадцати лет назад. Мы вместе преподавали в старейшей русской приходской школе США в Наяке, городке, куда после Второй мировой войны съехалась первая эмиграция, в большинстве своем – из Китая и Австралии. Приход Покрова Пресвятой Богородицы с его настоятелем протоиереем Серафимом Слободским (1912–1971) организовал эту школу, работающую и по сей день. Тогда же о. Серафим написал учебник «Закон Божий», попавший в мои неловкие юные руки еще в советские годы. Дорога моей семьи, прокатив нас по Северной Америке, привела не просто в храм, а именно в этот храм – тем самым замкнув круг странствий географических и духовных. Десять лет проработали мы бок о бок с о. Андреем, но и позже не потеряли связь, встречаясь в Синоде, на церковных праздниках, на отпеваниях общих друзей. Потому и книга эта, не скрою, мне интересна по-особенному, в ней много личного и болевого. Это книга – поиск своих корней русским эмигрантом, потомком первой волны; открытие истоков, заполнение ностальгической тоски реальным, вещественным содержанием в лицах, характерах и судьбах. А еще эта книга о России, которую мы потеряли. Не только белоэмигранты, беженцы от кровавого большевистского режима, – мы все, рожденные на российской земле или связанные с нею предками. Мы хорошо знаем истинное лицо России нынешней, мы даже помним советский ее обезображенный портрет, но мы лишь мечтаем увидеть и понять образ, исчезнувший в истории после 1917-го. И уж тем более мы, люди XXI века, ничего не знаем о том далеком Забайкалье, куда и сегодня-то редкая птица залетает.
Кратко коснувшись географии края, автор этого исследования описывает историю – появление первопроходцев-казаков, возникновение Нерчинского острога, жизнь декабристов. Подробнее он останавливается на развитии этой земли русскими переселенцами. Особое внимание уделяется купцу Михаилу Дмитриевичу Бутину, золотопромышленнику, меценату и филантропу. Торговый дом братьев Бутиных сыграл решающую роль в экономическом и культурном развитии края. Побывав в Неваде и Калифорнии времен «золотой лихорадки», Михаил Бутин вывез не золото, но драгоценность иного рода: технические знания, которые он и начал внедрять на своих промыслах. В Нерчинске он возвел и свой особняк, первую постройку из кирпича, в мавритано-готическом редком европейском стиле. Его Рalazzo занимало целый городской квартал. Главной достопримечательностью дома стал музыкальный зал площадью 136 кв.м, стены которого украшали зеркала, вывезенные со Всемирной выставки в Париже в 1878 году. Безусловно, в этом присутствовала тоска миллионера-нувориша по прекрасному – но и самому Бутину, и городу эта его тяга к красоте пошла лишь на пользу. Палаццо стал культурным центром всего Нерчинского края. Сестра Бутова, будучи цветоводом-любителем, сумела развести на территории вокруг дома великолепные сады, оформив их в европейских лучших стилях. Это могло бы стать началом самодостаточного богатого мощного экономического и культурного Забайкалья, тем паче, что всю эту роскошь после смерти Бутов оставил городу, завещав сделать музей.
Можно представить себе силу разрушений, что принесла этим планам, Дому и всему краю Гражданская война и большевики. И только благодаря подвижнической деятельности директора музея Л. А. Пуляевского удалось сохранить основной фонд – в надежде на лучшие времена. Потребовался век, чтобы о Палаццо вспомнили – возможно, его и возродят в каком-то качестве. Но основная история этой книги – о другом, и она останется наполненной горечью и болью. Это история религиозного формирования края и становления рода священников Затопляевых; история духовной борьбы Затопляевых за свою страну и край.
Иркутская епархия обрела самостоятельность в начале XVIII века, и Забайкалье вошло в ее состав как Забайкальская духовная миссия. Целый сонм имен составил ее летопись: епископ Иркутский и Нерчинский святитель Иннокентий (Кульчицкий), просветитель Иркутской земли; епископы Иннокентий (Нерунович) и Софроний (Кристаллевский), Вениамин (Багрянский) и Михаил (Бурдуков)… Во второй половине XIX в. было учреждено Селенгинское викариатство Иркутской епархии, первым епископоп стал Вениамин (Благонравов), последним – Мелетий (Заборовский), который в 1920 году вместе с войском атамана Семенова навсегда покинул край.
Соммер подробно описывает возведение храмов в крае, сопровождая свой рассказ богатым архивным фотоматериалом. Отдельная глава посвящена Торгинскому Знаменскому храму и его чудотворной иконе Божией Матери. Именно в Торгинском Знаменском храме служили сыновья прото-иерея Павла Затопляева. В 1929 году икона была помещена в музей, но в 1938 году она бесследно исчезла. Страшную статистику приводит автор: если в нач. ХХ века в Забайкальской епархии было 537 священнослужителей в 490 храмах и четырех монастырях, то к 1940-м годам не осталось ничего и никого. Мартиролог мог бы стать слишком длинным – но сохраним эти имена в сердце. В книге – множество современных фотографий разрушенных храмов и соборов, с отрубленными головами, бескрестовых, поросших травой – стоящих на фоне небывалой красоты забайкальских сопок и бескрайнего неба.
Книга о. Андрея – это своеобразное расследование: откуда есть пошел род Соммеров. Ведь еще двадцать лет назад ни у кого из семьи не было возможности не только порыться в архивах, но и просто поехать на свою землю. Книга уникальна еще и тем, что она описывает детально историю распространения православия в Закайкалье. И к этой истории предки о. Андрея – род священников Затопляевых – имели непосредственное отношение. Основываясь на архивных документах, Соммер восстанавливает летопись церковной жизни края, прослеживает судьбы нескольких поколений своего рода. Отдельная глава книги посвящена непосредственно священникам рода Затопляевых и их пастырской службе. Павел, Николай, Константин, а далее – Алексей, Василий, Григории, Иваны и Иоанны, Петр и Родион, Степан и Яков – Китай, Австралия, США… Документы по истории семьи о. Андрей собирал по всему миру – в годы изгнанничества семья разбрелась по всем континентам. Материалы, представленные в книге, – уникальны, в их числе – и описание встречи протоиерея Павла Затопляева с цесаревичем Николаем в доме Бутиных.
Затопляевы продолжали священнический путь в Манчжурии, Китае – и сегодня – в США. Они были и остаются миссионерами в этом сложном атеистическом мире, сумев сохранить себя и свою духовность в трагическом разломе современной истории. «Наши предки – это не только те люди, с которыми мы имеем физиологическое родство, но и те, с которыми мы имеем духовную связь, которые передали нам историческое и культурное наследие, – так завершает свою книгу протоиерей Андрей Соммер. – Каждый из нас имеет выбор – как строить свою жизнь, так как Бог дает нам свободную волю решить – выбирать добро или зло. И это определяет, кто мы такие и какими нас запомнит будущее поколение – если вообще запомнит.»