К вопросу о философско-эстетических полемиках
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 305, 2021
Несколько размышлений об эпистемологии философско-эстетических полемик[1]
В 1912-м году в Париже знаменитый теоретик марксизма Георгий Плеханов читает доклад «Искусство и общественная жизнь», который вызывает бурную реакцию другого не менее известного представителя русской социал-демократии – Анатолия Луначарского. Этому полемическому противостоянию двух русских теоретиков марксизма, этому «незаслуженно забытому сегодня спору» уже в XXI веке была посвящена замечательная статья Игоря Виноградова (1930–2015) «Безусловное рагу из условного зайца. Актуальные парадоксы одного старого спора», вошедшая в его последнюю книгу «Духовные искания русской литературы»[2].
Напомню кратко, опираясь как на работы двух теоретиков, так и на статью Виноградова, в чем заключался смысл этой полемики. В своем парижском докладе, который лег затем в основу одноименной статьи, напечатанной «Современником», Плеханов, следуя знаменитому девизу Спинозы «Я стремлюсь, по известному выражению, не плакать, не смеяться, а понимать»[3], сталкивает две основополагающие для XIX века концепции чистого и утилитарного искусства и показывает, что с научной точки зрения, вопрос, «какая же из этих теорий является правильной», неправомерен в самой его постановке. Научно-правильное же отношение к предмету, по Плеханову, допускает лишь констатацию некой «фактической закономерности», когда каждая из этих теорий возникает в определенных и конкретных пространственно-временных условиях, которые и обуславливают генетически ее формирование и развитие. Лишь подобная методология и техника генетического выведения явлений надстроечного порядка «из условий общественного бытия»[4], по Плеханову, является единственной правомерной, и в этом утверждении узнается общий пафос известной плехановской полемики с просветительской эстетикой – когда генетический подход к искусству противопоставлялся им нормативному.
Защита подобной методологии вызвала бурную реакцию Луначарского как непосредственно после доклада, так и гораздо позже, например, в статье 30-го года «Плеханов как литературный критик», опубликованной уже после смерти оппонента. В чем смысл несогласия этих двух важнейших русских теоретиков марксистской идеологии?
Расхожий ответ: Луначарский обвиняет Плеханова в излишнем объективизме, в недостаточной активности его генетической методологии, в умалении активно-оценочного момента марксистской критики[5]. Виноградов же, ставя своей целью «разобраться в истинном содержании этого спора», показывает, что в «ходе его была затронута проблема, имевшая поистине фундаментальную значимость для понимания реальных возможностей и принципиальных судеб марксистской идеологии вообще». Плеханов никогда не пренебрегал возможностью «вывести любой социально-генетический, объективный анализ современного искусства к прямым практически-политическим выводам, недвусмысленно выражавшим классово-партийную заинтересованность в таком развитии искусства, которое соответствовало интересам пролетариата»[6]. А Луначарского же, на самом деле, не устраивали не пассивность Плеханова, а те общие методологические принципы, на которых этот последний выстраивал свой подход. Луначарский не мог согласиться с тем, что Плеханов, который хотя и признавал необходимость классовой оценки в марксистской критике, тем не менее считал, что, с научной точки зрения, нет безусловных, объективных критериев «для сравнения между искусствами отдельных эпох». Тогда как по мнению Луначарского, главная задача его времени заключалась именно в устранении того, что он называл плехановской методологической неувязкой, то есть в установлении органической связи между генетической и «публицистически и эстетически оценивающей точкой зрения»[7]. Другими словами, главная задача, по Луначарскому, – доказать безусловное значение за всем тем, что изнутри марксистской парадигмы Плеханов считал исторически и классово обусловленным, а значит относительным, отказываясь провозглашать свой «эстетический вкус»[8] нормативно-абсолютным.
Плеханов был последователен в этой cвоей позиции, которую утверждал уже в ходе полемики с идеологией просветительства, напоминая, что «всякая ценностная норма всегда имеет определенное основание» и что существование абсолютных этических или эстетических норм и критериев всегда предполагает существование «абсолютной, безусловной <…> исходной инстанции-основания»[9], предписывающей эти нормы и принципы. Просветительскому абсолютизму, отталкивающемуся от идеи неизменности человеческой природы и закономерно стремящемуся «найти наилучшую, то есть наиболее соответствующую человеческой природе систему»[10], Плеханов (очевидный и привычный марксистский ход) противопоставляет представление о человеческой природе как о социально и исторически меняющейся инстанции, которая определяет соответствующим образом выражающие ее идеологические формы: критерии любых ценностных норм всегда только исторически-конкретны, то есть относительны. Что и позволяет Плеханову признавать факт «относительной исторической правомерности общественных отношений, вкусов и принципов даже тогда, когда они решительно заслуживают осуждения с точки зрения нынешних понятий»[11].
Именно подобная позиция Плеханова, который отрицает, вслед за Белинским и Тэном, абсолютизм любых ценностных – в том числе и художественных – критериев, делающий невозможным научную эстетику, и не устраивает Луначарского; плехановский оппонент не признает этого никогда прямо, но спорит на самом деле именно с такой позицией.
Теоретическое лукавство Луначарского, как замечательно показывает и доказывает Виноградов, заключается в том, что, с одной стороны, теоретик марксизма пытается обосновать с «чисто научной точки зрения правомерность доказательства бóльшего достоинства одной эпохи по сравнению с другой»[12], видя (естественно, с оглядкой на Маркса) наличие объективного критерия для «соизмерения эпох по высоте их эстетических, социальных, этических и прочих институтов» в «развитии человеческого богатства» и «развитии человеческих производительных сил»[13]. С другой же стороны, в самих своих рассуждениях (утверждая, например, что античный мир давал бóльшие возможности развития всем человеческим способностям, нежели Средневековье) Луначарский постоянно негласно подменяет «объективный исторически-экономический критерий» на точку зрения «идеологических норм, мировоззренческих абсолютов»[14]. То есть, в конечном итоге, для Луначарского то, что требуется доказать, становится исходным пунктом, отправной точкой его логических умозаключений. Как, собственно, и сам критерий высоты «развития производительных сил»[15] оперирует у Луначарского внутри аналитического, в кантовском смысле, суждения, когда этот критерий утверждается априори – как, опять же, некий абсолютный смысл вне какого бы то ни было его ценностного обоснования и доказательства.
И, конечно же, в этом смысле Плеханов, как показывает Виноградов, оказался гораздо более логичным теоретиком марксизма, ни на йоту не отступив от того основополагающего принципа исторической конкретности и изменчивости, который лежит в основе марксистской «аксиологии исторической относительности»[16].
Сопротивление же Луначарского, его стремление доказать любой ценой, что «наши освободительные идеи велики не только для нашего времени, но и по отношению ко всем временам прошлым» и что «эстетика социалистического общества, выражая собою эстетику свободного человека, <…> есть наиболее высокая эстетика»[17], – Виноградов объясняет, в частности, спецификой историко-политического контекста. Именно в тот исторический период, когда оппонент Плеханова пытается лишить марксистскую идеологию ее аксиологической относительности, Андрей Вышинский проводит аналогичные операции с социалистической юриспруденцией – наступает время яростной борьбы «за чистоту и единство ‘рядов’, против всяческих уклонений и уклонистов»[18]18 и поэтому требуется срочно попытаться приготовить «безусловное рагу» из «условного зайца».
Изнутри всё той же исторической и политически-идеологической перспективы обосновывает Виноградов и актуальность этого «давнего теоретического спора», когда пример противостояния Плеханова и Луначарского помогает обнаружить и теоретически-методологическую несостоятельность современных «марксистских апологетов права, общечеловеческой морали и безусловных ценностей»[19].
Но теоретически-методологическая актуальность этого спора очевидна также и в контексте, о котором Виноградов не размышлял, – в контексте литературных теорий XX века, когда продолжаются вестись дискуссии о возможности, а главное – необходимости выработки безусловных эстетических критериев для определения того, что есть классика, что есть хорошая и плохая литература; дискуссии о том, могут ли литературные оценки иметь объективное, рациональное основание и обладают ли эстетические ценности объективным, закономерным характером. В этой связи можно вспомнить, вслед за Антуаном Компаньоном, о книге Жерара Женетта «Эстетическое отношение», в которой немаловажное место занимают рассуждения Канта об определяющем основании эстетического суждения. Это последнее может быть только субъективным, но, не будучи отягчено никакой личной заинтересованностью, всегда отличается законными притязаниями на универсальность. Доводя рассуждения Канта до их логического завершения, Женетт разоблачает то, что он называет «эстетической иллюзией»: эстетическая оценка не обладает теоретической релевантностью, так как всегда является «объективированной личной оценкой»[20].
Но проанализированный Виноградовым давний спор двух теоретиков марксизма актуален, как нам представляется, и с точки зрения проявившихся в нем методологических неувязок, аналоги которых присутствуют на территории, например, современных теорий интерпретаций.
Дискуссии о правах текста и правах его интерпретаторов, о том, что есть акт интерпретации, каковы его механизмы и каковы его пределы, – занимают теоретическую мысль уже давно, обретая современное свое оформление уже в начале XIX века в шлейермахеровском понимании герменевтики, которая возникает там, где есть непонимание, и задачей которой является разработка универсальных принципов и методов самого процесса понимания.
Один из важнейших примеров подобных дискуссий – знаменитая полемика Умберто Эко, Ричарда Рорти и Джонатана Каллера начала 90-х годов о пределах интерпретации и о механизмах сверх-интерпретации[21].
За десять лет до того последовательно отстаивавший права читателя в порождении текстуального смысла, в своих лекциях 90-х годов Эко определяет интерпретационные стратегии, которые пытаются найти в тексте всё, что угодно, – исключая то, что имел в виду автор, – как эпистемологический фанатизм. Всё еще отвергая попытки подчинить текст «единому, заранее существующему смыслу»[22], Эко говорит, тем не менее, о неверности понимания пирсовского понятия «неограниченного семиозиса» как утверждения открытости текста к любой интерпретации. Полагать, что эта последняя неограничена, не означает, что у нее нет объекта, что она существует только ради самой себя и что любой интерпретационный акт «закончится успешно»[23]. Для Эко не существует правил, чтобы определить верность и правильность интерпретации, но существуют критерии для установления сверхинтерпретации. Изнутри парадигмы понимания авторской интенции не как авторского замысла, а как интенции самого произведения (intentio operis), главным аргументом Эко против сверх-интерпретации становятся внутренние связность и когерентность самого текста, который и «осуществляет контроль» над собственным толкованием именно как связно-последовательное целое. Так – приведем знаменитый пример Эко: интерпретируя текст, в котором содержится информация о корзине с 30-ю фигами, мы можем начать рассуждать о фигуральном значении слова «фига» в английском языке, но не можем делать вид, что речь идет «о грушах или единорогах»[24].
В своем же провокационном ответе[25] Умберто Эко (которого он обвиняет в субстанциализме и эссенциализме) американский неопрагматик Ричард Рорти утверждает, что интерпретации не существует как таковой, а существует лишь использование, инструментализация текста, – когда любое произведение можно подогнать под любую избранную критиком аналитическую схему и когда толкование ставит своей целью не правильное описание объекта, а достижение какой-либо цели. «Все описания <…> оцениваются с точки зрения их возможностей служить инструментами для различных видов использования»[26]. Эпистемологическим обоснованием подобной концепции Рорти является идея о том, что тексты не имеют своей собственной природы и сущности, а составляют производное самого акта прочтения; связность текста не есть его имманентное качество, она формируется собственно актом интерпретации.
В позиции Рорти присутствуют как явные концептуальные нестыковки (например, рассуждение о том, что тексты, будучи лишены какой бы то ни было сущности, могут при этом оказывать сопротивление, блокировать читательские попытки подчинить их своим целям[27]), так и не менее явные методологические неувязки. Эпистемологическая природа этих последних, которые встречаются и в текстах других сторонников того же антигерменевтического и антиформального теоретического подхода (например, статья Томаса Мондеме о Рорти и Барте[28]), – та же, что и у методологических нестыковок, проявившихся в давней полемике между Луначарским и Плехановым.
Действительно, изнутри антиэссенциалистской парадигмы, которая подчиняет литературный текст идее использования и, тем самым, полностью релятивизирует процесс интерпретации, показывает ее относительность и не привязанность ни к каким критериям стабильности, ее каждый раз конкретную обусловленность, – полемика с другими, например, эссенциалистскими теориями должна вестись методами, не противоречащами изначальному концептуальному посылу абсолютной относительности. Другими словами, полемика эта должна вестись не с позиций правильности/неправильности эпистемологического подхода, а в отношении эффективности/актуальности того или иного использования текста. Тем не менее и Ричард Рорти, и Томас Мондеме, пытаются развенчать эссенциалистскую интерпретационную парадигму именно в самой ее сути, а не с точки зрения ее прагматической направленности, ставя, таким образом, перед собой цель продемонстрировать прежде всего ее изначальную принципиальную эпистемологическую ошибочность. Более того, и американский философ, и французский исследователь выбирают путь риторики аналитических суждений, утверждающих априори то, что на самом деле требуется обосновать (например, отсутствие у текста каких-либо имманентных, объективно существующих, фундаментальных свойств), и представить как один из возможных, но отнюдь не абсолютных в своей безусловности взглядов на интерпретацию (так как сама концепция изначально отвергает идею абсолюта). Другими словами, там, где логика парадигмы требует обсуждения способа производства смысла и значения – и отказа от абсолютных критериев (то есть подхода а-ля Плеханов), авторы действуют, как Луначарский, – утверждая объективность смыслов и ценностей, постулируя их природность. Очередной раз «безусловное рагу» пытаются приготовить, выбирая в качестве основного его ингредиента вполне «условного зайца».
Таким образом, удачная образная формула «безусловного рагу из условного зайца» из статьи Игоря Виноградова применима далеко за пределами материала, на основе которого она вырабатывалась. Но автор этой формулы предлагает также единственное правдоподобное, на наш взгляд, объяснение тому, что можно было бы обозначить как ее потенциальную универсальность. Объяснение это уже не историческое или идеологическое, а метафизическое.
Виноградов напоминает читателю, что Кант, обосновав невозможность научной метафизики, убедительно показал «неустранимость человеческой потребности постоянно трансцендировать в область метафизики, за пределы возможностей ‘чистого разума’». Этот «чистый разум», осуществляя познание лишь в логике «причинно-следственных отношений», всегда «неизбежно стремится к завершению любого причинно-следственного ряда»[29] неким последним, конечным, безусловным его основанием.
Поиск этого «безусловного основания» и становится в некоторых случаях настоящим камнем преткновения для выработки стройной, не подверженной никаким нестыковкам и неувязкам, литературной теории и методологии.
The University of Lausanne
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Вариант этой статьи был напечатан по-французски: de La Fortelle, A., À la recherche d’un absolu perdu ou sur l’actualité d’un vieux débat théorético-méthodologique» / Slavica Occitania. № 49. 2019. – Pp. 307-315.
[2] Виноградов, И. И. Безусловное рагу из условного зайца. Актуальные парадоксы одного старого спора // Виноградов, И. И. Духовные искания русской литературы // М.: «Русский путь», 2005. – Сс. 347-390.
[3] Плеханов, Г. В. Искусство и общественная жизнь (1912–1913) // Плеханов, Г. В. Искусство и литература // М.: Гослитиздат, 1948. – C. 268.
[4] Виноградов, И. И. Указ. соч. – С. 350.
[5] Там же. – С. 353.
[6] Там же. – Сс. 352, 356.
[7] Луначарский, А. В. Г. В. Плеханов как литературный критик / Луначарский, А. В. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8 // М.: Художественная литература, 1967. – С. 244.
[8] Плеханов, Г. В. Искусство и общественная жизнь (1912–1913) / Указ. соч. – С. 297.
[9] Виноградов, И. И. Указ. соч. – Сс. 362, 363.
[10] Цит. по: Виноградов, И. И. Указ. соч. – С. 363.
[11] Плеханов, Г. В. Еще о Толстом // Плеханов, Г. В. Искусство и литература / Указ. соч. – C. 717.
[12] Виноградов, И. И. Указ. соч. – С. 375.
[13] Луначарский, А. В. Указ. соч. – Сс. 245-247.
[14] Виноградов, И. И. Указ. соч. – С. 375.
[15] Там же.
[16] Там же. – С. 379.
[17] Луначарский, А. В. Указ. соч. – Сс.257-258; 245-247.
[18] Виноградов, И. И. Указ. соч. – С. 389.
[19] Там же. – Сс. 385, 390.
[20] Цит. по: Компаньон, А. Демон теории. Литература и здравый смысл / М.: Издательство им. Сабашниковых, 2001. – С. 272.
[21] Eco, U., Rorty, R., Culler, J., Brooke-Rose, C. Interprétation et surinterprétation. – Paris: PUF, 1996. См. об этом: de La Fortelle, A. (Sur)interprétation et malentendu: quelques réflexions à propos de l’épistémologie des études littéraires / Cahiers de l’ILSL. № 44. 2016. – Pp. 77-93.
[22] Там же. – С. 22.
[23] Там же. – С. 22.
[24] Там же. – С. 39.
[25] Rorty, R. Le parcours du pragmatiste // Eco, U., Rorty, R., Culler, J., Brooke-Rose, C. Interprétation et surinterprétation / Указ. соч. – Сc. 81-101.
[26] Там же. – С. 84.
[27] Там же.
[28] Mondémé, T. L’acte critique: autour de Rorty et de Barthes / Tracés, Revue de sciences humaines. № 13. 2007. URL: https://traces.revues.org/313.
[29] Виноградов, И. И. Указ. соч. – С. 383.