(Перевод с укр. – Ст. Бельский)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 304, 2021
Перевод Станислав Бельский
В лирике Сергея Жадана нарратив «большой истории» переплетается с частным опытом лирического героя, сотканным «из молчания и тишины». Поэзию и прозу Жадана принято причислять к неоромантизму, к особой модернистской поэтике, важной чертой которой является стилизация, когда «грань между фикцией и реальностью размывается, что, в первую очередь, подрывает власть невыносимой реальности» (М. Липовецкий). Это позволяет Жадану не только изживать остатки идеологических советских дискурсов и возникающие новые идеологемы, но и каждый раз вести хронику истории частной в контексте истории Украины.
Такую поэтику можно назвать постколониальной или даже деколониальной, так как она направлена на позитивную эстетику становления и сопротивления. В текстах это проявляется в том, как локальные сюжеты размывают грань между фантастическим и реальным, как переплетается американский верлибр длинной строки с тоникой расстрелянного украинского модернизма 20-х годов прошлого века и эстетикой рок-культуры. Создается язык современной украинской поэзии в контексте contemporary art; письмо, рефлексирующее о самой возможности письма в наше время.
А. Масалов, РГГУ, Москва
* * *
Стих, состоящий из молчания и тишины.
Из узлов, которыми закреплены лодки,
бьющиеся у берега,
не способные сорваться в безвестность,
не способные оборвать крепления.
Стих, похожий на руку, прибитую
ко кресту.
Книги, дарящие нам радость недоговаривания.
Спрашивай меня, спрашивай обо всем, что тебя волнует.
У меня есть письмо,
у меня есть тысяча способов быть с тобой честным,
у меня есть тысяча возможностей
снова промолчать.
Вот здесь я не сказал о первом восхищении твоим именем.
Вот здесь промолчал, когда ты впервые оборвала разговор.
Здесь не договорил о темноте, о том, как она резко
охватила нас на пустынной улице,
под вечерними огнями.
Не договорил, сломал яблоневую ветку времени,
создал паузу в созревании осени.
И теперь этот стих состоит из укора стеблей,
из обиженного дыхания дерева.
Ломаный ритм, как поломанная ветка.
Речь как узел, крепко держащий нас до зимы,
речь как шрам, напоминающий не столько о боли,
сколько об исцелении,
речь как способ придать человечность
дыханию и поцелуям.
Пока мы ждем и молчим,
вылетают на юг птицы,
и медные деревья звенят на ветру,
как оружие.
Будет зима, будет завершение года.
Будет протяженность заснеженного междуречья.
И встанет свет между нами.
Опушки очертятся снегом.
Крепко стянуты эти узлы.
Крепко они соединяют.
Никто не сможет их развязать.
Никто не осмелится.
* * *
Долгий
воскресный псалом авиации.
Застольная песня стольких путников.
Распахнуты ворота всех городов.
Распахнуты дельты рек.
Пронизаны холодом низины севера.
Строители уже прибывают на станцию,
выгружаются из вагонов,
готовятся возводить, отстраивать
снег этого года.
Уже произошел этот слом,
кто-то произнес уже слово зима,
и прогреваются печи,
словно распеваются теноры,
и матери настороженно слушают,
как во сне их дети спорят
с учителями.
Открой нам воздушные коридоры,
открой нам источники нашей силы,
открой ноябрьское небо, как сердце.
И вот отворяется дверь по ту сторону осени.
Вот с улицы входит сухая прохлада.
Так и тебе, странник,
входить из ночи в теплый дом,
вносить за собою пропасть
ожиданий и пересадок.
Предчувствовать в воздухе будущий снег,
как ненаписанный стих.
Предчувствовать слесарную работу
зимы в пустых помещениях
света.
Долго наполнялись влагой
залы ожиданий.
Долго собирались у тепла мужчины,
не добравшиеся домой.
Дети пели песню, из которой рождалась луна.
И всё только начиналось.
Всё только начиналось.
* * *
Просто взять и написать эти несколько предложений.
Словно вместе собрать книги, подаренные и недочитанные.
Словно найти все вещи, что приносились в дом.
Просто взять и собрать вместе слова,
которые всё пояснят.
Сделать наконец поэзию убедительной.
Ты же понимаешь, что это о тебе?
Ты же понимаешь, что это именно о тебе?
Всё безумие этого мира чем-то вызвано,
вся искривленность литературы имеет своих адресатов.
Это я для тебя воюю во сне с китами,
это для тебя влюбляюсь в дома и холмы,
это из-за тебя движутся осенние ватаги диких гусей,
это к тебе апеллируют растения на подоконнике.
Ты же понимаешь, что всё это для того,
чтобы дать тебе возможность не соглашаться,
дать тебе это яростное право не верить,
не видеть очевидного,
не видеть его,
не видеть.
Но так вышло,
что спустя столько времени
я продолжаю, заговаривая с тобой,
делать вот эту паузу, лишь на полмгновения, на глоток воздуха,
на то, чтобы выровнять дыхание, чтобы не задохнуться,
говоря с тобой о беззаботности.
Так получилось, что снова и снова ночью,
выходя в темноту, я придерживаю двери,
так, словно ты идешь за мной.
Понимаешь, что это?
Нежность монет, найденных в карманах куртки,
которую не надевал с прошлой зимы.
Спокойствие людей, просыпающихся в разных городах
и всё равно боящихся разбудить друг друга.
Радость путешествия, которое всякий раз оканчивается.
Архангельское воинство привокзальной площади,
побеждающее дьявола
в воздухе над городом.
И мы будем
раскладывать ноту одиночества на мужские
и женские голоса,
и будут вздыхать о выпущенном из рук воздухе
утопленники наших легких,
и мир, как переведенный текст,
будет вызывать множество замечаний,
будет играть смыслами,
проблёскивать надеждой.
* * *
Я тебя обожаю, Боже, я тебя обожаю.
Это твое умение радостно говорить о наихудшем.
Эта твоя способность заставлять сильных людей
вспоминать о собственной слабости,
искусство делать всех беззащитными
перед искренностью.
Обожаю твою усталость,
заставляющую нас успокаивать друг друга,
обожаю твою легкую иронию учителя,
который знает, что большинство учеников, оставив
класс, никогда в жизни не воспользуется
ни одной из математических формул.
Обожаю твое отсутствие, которое давно
никого не беспокоит.
Обожаю эту разлитость света в утреннем воздухе,
эти наши попытки трактовать речь деревьев,
эту нашу влюбленность в возрождение листвы,
эту нашу упорную науку выбрасывания камней
из речного русла,
его углубления,
укрепления берегов.
Приручать свет, прижимать к груди
сгустки темноты, в надежде на то,
что они засветятся изнутри огнем,
о котором ты говоришь всё время.
Обожаю, Боже, твои институции,
твою Церковь, что держится на нашем нежелании
признать, что ты не существуешь.
Обожаю твоих святителей, которые
проходят по волнам европейских рек,
словно цирковые артисты по битому стеклу,
святителей, которые, обучая смирению,
на самом деле обучили нас поэзии.
Страх, как сюжет, записанный в книгу.
Прощение, которое можно воплотить в слова
благодаря евангелистам.
Обожаю тебя за твою неубедительность.
Горит солнце над обреченным городом.
Горит солнце, стоят пророки.
Оплакивают город, который борется и не сдается.
Оплакивают город, исполненный мужества.
Плачут и не понимают –
откуда столько любви у тех,
кого никогда не любили.
* * *
Были слова, которыми я говорил про людей и про их истории.
Были слова, которыми я называл предметы в детских руках.
Были слова, которыми я пытался объяснить свой страх –
страх перед тишиной, страх путешественника,
которого дома никто не ждет.
А теперь подбираю слова,
которыми можно сказать о расстоянии.
О пространстве отчуждения, о географии забвения.
О том, как люди отдаляются друг от друга,
будто воздушные потоки.
О том, как обрывается выдох на оркестровой перебивке обиженного сердца.
Подбираю слова в подтверждение того,
как мало значит сказанное нами.
Слова в объяснение того,
как проскальзывает между звуков лисья тень молчания.
Слушаю среди ночи дыхание женщины, словно дыхание времени.
Слушаю и повторяю слова про зависимость и преданность.
Глаз выхватывает стих, будто птицу из черной грамматики неба.
Выхватывает возгласы и вздохи в темноте хрестоматий.
Будь со мной искренней той искренностью,
которой прощаются с преждевременно умершими.
Будь нежной той нежностью,
с которой кормят уличных псов.
Брошенные в мире щедрот, накануне праздников,
брошенные со всей нашей неуступчивостью,
изучаем заново прописи гражданства,
остаемся в этой стране, словно в речи родителей.
Краткий отдых воздуха над теплым материком.
Слово, на которое оборачиваешься в тревожной толпе.
Право дыхания, словно право голоса.
Начало книги, словно начало дождя.
* * *
То были дни, когда солнце
огибало окраины города.
То были дни спокойствия, дни равновесия.
О чем ты думал тогда, король?
Что тебя мучило, что утешало?
Было у меня время, чтобы всё изменить.
Знаки, которые могли предостеречь.
Была женщина, говорившая
словно от имени всех непрощенных.
Говорила, будто срывала бинты
для свежей перевязки.
То были дни, когда солнце стояло над нами,
словно корабль над утопленниками.
Дни, когда мы присягали в верности
липам на тихих дворах.
Дни, когда так важно
было заговорить после молчания,
после обиды – нестерпимой, как пение над покойником.
Это, король, то, что останется от нашей обороны.
То, что забирают с собой люди, оставляя
город, в котором похоронены их семьи.
Тихо теперь, король, на землях, где разгорался твой голос.
Пусто на равнинах, откуда ушли беззаботные дети.
И только луна висит над тобой, как нательный крестик,
потерянный в июльской реке.
И вот она выходит к тебе, и снег ускоряет
утиный свой шаг. Двигайтесь, снега, ускоряйся, сердце.
Одинокий король покидает свои владения.
Дети несут хоругви, женщины устилают
головными платками тебе дорогу.
Погонщики ветра гонят свои стада с побережья.
Нам не будет холодно посреди зимних полей.
Нам будут садиться на плечи птицы, принимая
нас за подсолнухи.
Давай вернемся вслед за солнцем, король,
вернемся домой.
Возводится утро, как дом.
Точится время.
Раскрываются книги.
День за днем прибывает солнце,
день за днем чеканится сердцебиение.
День за днем ясней становится ее почерк,
ближе становится голос,
допустимей молчание.
* * *
Царство небесное, – говорят они о жизни.
О домашнем быте, о времени,
отпущенном для любви.
Царство небесное – они называют
свой вековечный мир, детскую печаль,
сковавшую речь отважных.
Царство небесное – это дышат животные в стойлах,
это глядят на зарю мудрые птицы,
почти члены семьи, –
их и забьют на семейные праздники.
Главное в жизни –
победить страх перед зимой, увидеть
логику в оседании снегов, уловить ритм великой
темноты, которая непременно закончится оттепелью.
Гон высокого неба над низинами –
царство небесное, протоптанное
женской обувью в синих сугробах,
царство небесное в учебниках,
принесенных колядниками из школы,
как хлеб из пекарни.
Лишь поет домашняя птица,
приветствуя собственный отход.
Поет птица, выстывая сердцем
посреди великого перехода зимы.
Нам всем, словно терновым винам, дозревать любовью
к этой земле, к нашему царству,
над которым формируется голосовой аппарат
горизонта.
Великая вера пограничных народов –
желать царства небесного своим умершим,
особенно тем из них, кто ни во что не верил:
отмечать их отход птичьим пением,
отпускать их в глубокие снега, словно в море,
в лодках, нагруженных
горьким слобожанским тёрном…
…Мой отец умер 4 января.
В тот день шел сильный густой снег.
Какое-то время они шли
друг другу
навстречу.
Перевод с украинского – Станислав Бельский