Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 304, 2021
ГЛАВА 1. ПРОЛОГ НА НЕБЕ
586 до н.э. Третий год осады Иерусалима Навуходоносором
«На стенах твоих, Иерусалим, поставил я стражей…» – поют левиты, поднимаясь по ступеням. На самом деле речь идет не о стенах Иерусалима, а о стенах Храма, куда мне путь заказан! О, Предвечный! Вот я стою над Тобою, я, Сатан, я – Повелитель тьмы, черный, прекрасный, в черном облачении, и очень, очень высокий!
А вон мои ангелы-губители, малахей-хабала… О да, их миллионы, но все они – часть меня. И эти, чье тело целиком состоит из глаз, и эти, крылатые, чье тело целиком состоит из крыльев… черных крыльев… черных, как я… И вон те, с птичьими лицами! Ты сам повелел, чтобы каждое из человеческих преступлений, каждая дурная мысль там, внизу, облекалась здесь, в Верхнем мире, в зримый образ, вызывала к жизни вот такого ангела и он становился частью меня! – Вот видишь, Ты согласен со мной! А ныне их миллионы! Люди в том, Нижнем мире, сотворили их себе на погибель. На духовную погибель. На вечную погибель! Но они же воздвигли стены, которые отделяют меня от телесного мира, поставили на них стражей, что не дают мне и моим воинам прорваться в этот мир и завоевать его. Мы заперты в Верхнем мире, в то время как Нижний, столь прекрасный, отдан этим гнусным тварям, этим людям.
Мои воины стоят, они хотят прорваться в Нижний мир, они ждут приказа. Они верят в мое всемогущество, но я бессилен, я стиснут рамками Верхнего мира, где я, по сути, такой же раб, как и они. Ты велел мне нести глупую, унизительную службу! Я должен был стать пьедесталом для этих мерзких тварей, лишенных всесилия и взамен получивших свободу выбора, этих уродов, этих… этих… этих людей! И мне, Повелителю тьмы, ровеснику сотворения неба и земли, Ты поручил быть низким соблазнителем, обоеполой блудницей, которая, едва сладострастник устоит перед ней, должна мчаться наверх, лебезить пред Тобой и со счастливой улыбкой докладывать, что грешник на один волосок стал праведнее, на один волосок ближе к Тебе. И входить в Нижний мир мне разрешено не в виде могучего воинства, а всего лишь в виде злого духа, злого начала?! Что я могу сделать, коли этот мир отдан на растерзание людишкам, существам, которые кичатся тем, что души их – из высших миров, забывая при этом, что тела, тела-то их всё из того же Нижнего, затемненного мира. О Господи! Как рвутся тела их нарушить волю Твою! Как стремятся они растерзать сотворенный Тобой мир и помешать Славе Твоей раскрыться! Но ты наглухо закрыл от нас, высших, этот Нижний мир?! Ты оставил лишь крохотную щелочку, крохотный зазор между двумя мирами в виде горы Мория, да и щелочку эту залепил душами праведных коэнов и левитов?! Кричат: «Гора Мория – шея, соединяющая Небеса и землю!» Кричат: «Смычка между материальным и духовным мирами!» Кричат: «Поцелуй Верхнего и Нижнего миров!» Какая шея?! Какая смычка?! – Стена! Мертвая стена! Глухая стена! И ведь мало этого, у них еще есть тайная стража, созданная левитами, – специально против меня! Специально, чтобы ни одно существо из Верхнего мира не проникло на территорию их Храма. Да что там из Верхнего мира! Даже шедим, бесам – уж на что ничтожные существа – даже им нет ходу на территорию Храма! Ах, если бы как-то обмануть их бдительность, найти у них слабинку! Если бы… О нас говорят: «Они зовутся силами Зла, ибо желают людям зла. На самом деле же они сотворены для добра! Они всегда должны проигрывать – в этом их предназначение». А мы вот возьмем да и выиграем! Причем выиграем не у отдельных людишек, а у всего человечества в целом, начиная с его главной ударной силы в бою против нас. – С иудеев? – Ты задаешь вопрос? Ну что ж, отвечу: ниже, чем эти образцы добра и нравственности, пасть невозможно! Что только они не вытворяют – и убивают друг друга, и спят с чужими женами, и поклоняются всякой дряни, изменяя Всевышнему, а Ты к ним взываешь: «Вернитесь ко Мне, дети мои, и я вернусь к Вам!»
Ах, если бы смог повести моих героев туда, вниз, какое счастье испытал бы я тогда. Я принес бы Нижний мир к твоим стопам, к твоему трону! Я сказал бы: «Ты призывал людей впустить Творца в Нижний мир! Смотри! Я распахиваю пред Тобой врата его – входи!» Зарезали, беднягу, прямо в собственном доме! А как там насчет заповеди «не убий», а, драгоценные? Молчите, святоши? Да, сейчас самое время! Ниточка, связывавшая род людской с Тобой, вот-вот окончательно порвется, и Храм никому не будет нужен. Он вот-вот рухнет, и если евреи не раскаются – а они не раскаются, – то скоро там, где сейчас стоит их Храм, будет стоять наш храм. Их Храм – крепость, которую нам предстоит захватить. Да, пока она для нас неприступна. Эти левиты, которые служат в Храме, все праведники! Да и к коэнам не подступиться, а без их жертвоприношений никакая связь с Тобой невозможна… Вся, понимаете ли, Иудея утопает во зле, а Храм этот проклятый эдакой скалою праведности высится. А как одолеть Первосвященника? А вот как: в Йом Кипур он четырежды заходит в Святая Святых и произносит тайное имя Твое, если в какой-то из этих моментов на совести его окажется хоть крохотный грешок, в котором он не раскаялся, или если его посетит хоть тень дурной мыслишки, он тут же упадет мертвым и его вытащат за золотую цепочку, привязанную к ноге. И тогда преступления евреев не будут прощены, связь с Творцом прервется окончательно, и – конец их Храму!
Нет, не зря сейчас вавилоняне так мощно Иерусалим осаждают! Всё идет к нашей победе! Однако без Твоего решения ничего не получится. Надо, чтобы Первосвященник согрешил, хотя бы в мыслях. Знаю, он тяжел на грех да скор на покаяние. Хорошо бы, конечно, внушить ему дурные мысли, когда он будет в Святая Святых, но увы, на сегодняшний день и это почти невозможно. Вся Храмовая гора окружена неприступной стеной святости, так что воздействовать на душу Первосвященника можно, только материализовавшись на территории Храма. И я это сделаю, только как – пока не знаю… Понятно одно: евреи сами идут к своей гибели. Мое дело – в нужный момент последнюю пылинку на нужную чашу весов бросить! О, я верю, что он придет, день моего торжества! И тогда… и тогда… На стенах твоих поставлю я стражей!
ГЛАВА 2. ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК
– Ты ведь добрый человек… – пролепетал Меир. Он стоял у входа, потупив взор, переминаясь с ноги на ногу.
– Что, почтенный сосед? – воскликнул Шимон. – Неужели опять?!
– Опять, – прошептал Меир, виновато опустив глаза.
– Это невозможно, ох, невозможно! Я же не получаю добавочных порций воды. Того, что три дня назад выдали, должно хватить еще на завтра. А вы уже в третий раз…
– Я… как бы это сказать… – смущенно бормотал Меир. – Сегодня начал умываться и… задумался. Вся вода на меня и вылилась.
– А вчера вы просто пролили воду. А позавчера у вас спина чесалась, и вы решили ее помыть. А ведь мы с мамой…
Тут он осекся. Перед глазами встали события двухлетней давности. Так навсегда и осталось загадкой, кто, когда и, главное, зачем выкопал канаву в шестидесяти локтях от дома, где Шимон жил с сорокапятилетней матерью. Но не разглядел Шимон эту канаву в тот ночной час, шел он с факелом в руках, возвращаясь из Храма после суточного бдения. Вскрикнув от неожиданности, полетел он в канаву, а факел полетел в другую сторону, ткнулся в землю, волглую от осенних дождей, и погас. Шимон лежал в канаве и кричал от боли, но никто его не слышал – дело было в канун старинного, от Адама, праздника света, – говорят, отмечается людьми всех племен и всех вер. Да и соседи – кто погиб в первые месяцы осады, кто находился в дозоре на городских стенах, а кто умер от эпидемии… Хана, мать Шимона, пошла проведать его братьев и сестер, живших в других концах Иерусалима – на Шавуот они с женами, мужьями и детьми традиционно собирались у Ханы и Шимона, на Суккот каждый в своем шалаше сидел, на весь Песах Шимон с матерью отправлялись к кому-то из них в гости. А вот на День света по семейной традиции Хана просто обходила сыновей и дочерей. А Шимон? Шимон старался присоединиться к матери, но не всегда получалось – иногда он на весь День света уходил в Храм. Иногда – как в тот день, два года назад, – он освобождался с выходом звезд, а что толку? К кому из родных идти, он всё равно не знает – к непоседе Исраэлю или к хохотушке Наоми? А может, к Натану, которого старшие братья и сестры всю жизнь в шутку называли пророком? У кого из них сейчас сидит мать? Где она остановится на ночлег? Вот он и поплелся тогда домой. И оказался на дне канавы. Что если он сломал ногу? Разрешено ли будет ему, калеке, служить в Храме? Был бы коэном – точно нельзя было бы. Левиту вроде можно, но нехорошо как-то: Храм – и вдруг уродство… Ведь телесный изъян есть отражение изъяна душевного. Недаром говорят: «Маленькая брешь в теле – большая брешь в душе». «Эй, помогите хоть кто-нибудь!»
Сразу утешим читателя: перелома не было – был сильный ушиб. Но в тот момент Шимон этого не знал. Он лежал и кричал, и никто не шел на помощь. О чем думает человек, когда его жизнь находится в опасности? Правильно, не о чем, а о ком! По крайней мере Шимон думал о рыжеволосой голубоглазой Мирьям – о Мирьям, у которой такая нежная кожа, что не успело наступить лето, как на ее носике и на лбу появились ожоги. Но хозяин, старый зловредный Шауль, не обращал на это внимания и погнал бедняжку работать в винограднике. Спасибо, что сына своего не стал женить на ней, беженке с Юга, продавшей себя в рабство на семь лет, потому что нечего было есть! Шимон твердо решил начать откладывать серебро, чтобы как можно скорее выкупить ее, а потом… а потом ей решать, выходить ли замуж за него. Решать ей и только ей.
Не будет никакого решения! Его никто не найдет, и он умрет в этой канаве. А несчастная Мирьям будет еще шесть с половиной лет страдать под лучами солнца, сжигающего ее нежную кожицу. На глаза Шимона навернулись слезы. Он готов был разрыдаться от жалости к себе – правда, он думал, что это жалость к возлюбленной. И вдруг… О, то был ангел, сошедший с небес и принявший облик соседа Меира! Могучий, неуклюжий, Меир с неожиданным проворством спрыгнул в канаву, сгреб в охапку худенького Шимона и, подхватив, как перышко, вытащил и понес домой.
А вот теперь, два года спустя, этот самый Меир стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смиренно просил воды, нехватка которой в осажденном Иерусалиме ощущалась с каждым днем всё сильнее и которую он, добрый, но бестолковый, не умел экономно использовать.
У Шимона оставалось два меха воды – один для матери, другой для него самого. Если сейчас отдать свой, завтра придется весь день просидеть без воды. Это очень тяжело, а поскольку на дворе лето, то и опасно. А отказать? Ну как можно отказать этому беспомощному великану с таким виноватым лицом, этому обладателю лапищ, которые в ту ночь вознесли его со дна бездны обратно к свету. Такие вещи всю жизнь должно помнить!
– Заходите, – вздохнув, произнес Шимон, затем повернулся к незваному гостю спиной и нырнул в дверной проем. Меир проследовал за ним.
– Вот, берите! – Шимон протянул великану мех с водой.
– Нет, здесь слишком много… – Меир потупился.
– Берите, берите! У меня еще есть! Вон, видите? – и Шимон указал на циновку, покрытую овечьей шкурой, возле которой лежал еще один перевязанный веревкой мех с водой.
Сообразить, что делить этот мех Шимону придется с матерью и что в результате получится совсем немного воды на каждого, для Меира было непосильной задачей. Рассыпаясь в благодарностях, он прижал к груди мех с живительной влагой и поспешил к выходу. Шимон долго молча смотрел вслед.
На Небесах тем временем кое-кто наблюдал за Шимоном:
– Всё понятно. У парня повышенное чувство благодарности. Как он там говорил: брешь в теле – брешь в душе? А мы попробуем его самого сделать брешью – брешью в стене, окружающей Храм. Ох, мальчик, и великие же тебе предстоят свершения! Я заранее ликую, видя, как разгорается твоя благодарность, прожигая трещинку в стене, окружающей Храм, и как трещина эта разрастается до размеров зияющего пролома, и как в пролом устремляются легионы, легионы и тех, с птичьими лицами, и тех, чье тело целиком из глаз, и тех, чье тело целиком из крыльев – крыльев, черных, как я… Что бы я без тебя делал, добрый человек!
ГЛАВА 3. В ОФРУ ЗА МАСЛОМ
Ну, а кого, кроме молодого левита, послать в Офру за маслом для храмового светильника, Меноры? Это в былые дни можно было отправить туда целый караван повозок и таким образом запастись впрок маслом, чтобы никогда в Меноре, в Храмовом светильнике, не гас огонь, чтобы весело играли огни и в других светильниках, чтобы струился свет в мир сквозь окна Храма – единственного в мире здания, чьи окна расширяются не внутрь, а наружу, ибо предназначение Храма – освещать этот мир. А сейчас в Офру ходили молодые левиты группками по два-три человека, а иногда и вообще поодиночке. Так вот, Шимон и Реувен возвращались из Офры – некогда цветущего города, который после египетских, ассирийских и вавилонских нашествий скукожился до размеров деревни на шестьдесят дворов. Возвращались они с огромными кувшинами, наполненными чистейшим, отборнейшим оливковым маслом. Позади было тяжелое и опасное путешествие, начавшееся в ту ночь, когда они, два худеньких паренька, спустились с городской стены ночью на веревках. В любой момент их могли поразить стрелы вавилонян. Но Господь милосерден! – всё обошлось. Они на брюхе, как змеи, проползли мимо вавилонских постов. Всякий раз, останавливаясь на отдых, укрывались белыми накидками, и в темноте их можно было принять за валуны, вроде тех, которыми пестрела долина. По счастью, позиции врагов четко очерчивались вереницей факелов, от которой юноши, пробираясь козьими тропами, старались держаться подальше. Наконец, они выбрались на равнину и вздохнули с облегчением – чужеземцы остались позади. Вражеские солдаты не разбредались по захваченной территории. Строго говоря, и территория-то захвачена не была. Просто Навуходоносор с войском сначала сжег Лахиш, потом селения Южной Иудеи, а затем подошел к Иерусалиму. Гарнизонов он нигде не оставлял – воины были нужны ему для взятия Иерусалима. Возьмет Иерусалим – вся Иудея покорится, Иерусалим выстоит – никакие гарнизоны не помогут.
В ближайшей деревушке, Цриде, обзавелись осликом – не навсегда, а на время, – и, усевшись на него, отправились в Офру. Целый день в Офре был им отведен на отдых. Целый день они наслаждались студеной водой, которой угощали их местные жители. Потом валялись на жесткой траве, поймали двух многоножек и устроили им состязания в беге. Каждый поставил на «свою» многоножку, они подбадривали их криками: «Махли, вперед!», «Непобедимый, давай, давай!» – они смеялись, глядя, как их подопечные усердно перебирают бесчисленными ножками, и всякий раз после очередного забега владелец победителя обладателю побежденного отвешивал щелбаны. Меж тем уставший с дороги ослик с удовольствием жевал сено, а воды пил столько, что казалось – это он пришел из осажденного города.
Наутро двинулись в обратный путь. Теперь уже не сидели вдвоем на ослике. Их места заняли большие кувшины с драгоценным маслом, а сами они шагали рядом с осликом.
– Три осла! – подытожил Реувен, когда до Цриды оставалось не более трех тысяч локтей. Зато, едва юные левиты распрощались с осликом, начались мучения. Тащить тяжеленные кувшины, привязанные к спинам, было жутко неудобно. Встречные черепахи, повернув ради интереса вслед за ними, порой их обгоняли. Когда они спустились в долину, к тяжестям пути добавились еще и опасности. Двигаться приходилось ночью, причем дважды наши путешественники натыкались на солдат противника и лишь в последний момент, прижавшись к скалам или припавши к земле, застывали на месте и находились в таком положении до тех пор, пока не убеждались в том, что смертельная угроза миновала.
Вот и сейчас с рассветом они залезли в пещеру, которой постоянно пользовались иерусалимские гонцы. Там они нашли большой плоский камень и сдвинули его. Под камнем была яма – в ней лежали толстые бараньи шкуры, а под ними сено, которое сюда натаскали жители Цриды. Сено юноши разложили на полу, шкуры постелили сверху, и пещера, которая только что имела вид необитаемый, превратилась в уютное лежбище. Не слишком уютное, поскольку всё – и пол, и стены, и камни – было покрыто толстенном слоем пыли. Затем они достали со дна ямы кувшин с водой. Вода уже давно потеряла свежесть и приобрела болотный вкус, но всё же это была вода. Достали они и амфору, в которой хранились сушеные плоды смоковницы и маца – продукты, над которыми в иерусалимском климате время почти не властно. Отмыв у входа в пещеру руки и смоквы от пыли, они перекусили и повалились на шкуры, подняв облака пыли размерами с Облака Славы, которые, как известно, сопровождали евреев в Синайской пустыне.
Проснулись, уже когда солнце стало медленно опускаться на верхушки деревьев, чуть ли не заглядывающие в пещеру. Листва прямо-таки запылала в предсмертном сиянии алых его лучей. В Йом Кипур в Храме в это время начинают приносить жертву под названием «Неила». Но то был будний день, и Реувен, глядя на истекающее кровью солнце, сказал:
– Думаю, можно сейчас вылезать. Вавилоняне по этой тропке не ходят. А пока мы с кувшинами спустимся в ущелье, глядишь, небо уже будет звездами осыпано. К полуночи доберемся до городской стены. Подадим сигнал, и канаты упадут к нашим ногам, словно покорные рабы.
Они аккуратно отправили на дно ямы остатки воды и пищи, убрали сено до единой травинки, накрыли всё это шкурами, привязали кожаными ремнями кувшины к спинам друг друга и выползли навстречу неописуемой красоте заблудившегося в листве обреченного, как барашек на заклание, солнца.
– Эрец Исраэль! Земля Израиля! – воскликнул спустя двадцать семь столетий потрясенный этим зрелищем солдат ЦАХАЛа, с которым мы вместе стояли на автобусной остановке, ловя попутку.
– Эрец Исраэль! – воскликнули восхищенно наши герои, и тут же нахлынули мрачные мысли: Самарию чужеземцы уже отняли, теперь другие чужеземцы хотят отобрать у них остатки Эрец Исраэль…
Тропка, ведущая вниз из пещеры, была довольно крутой, а уж с их ношами и вовсе тяжело было спускаться.
– Вот что, Шимон, – произнес Реувен, соскальзывая с валуна. – Давай ты мне будешь подавать кувшины, а я…
Он стоял лицом к пещере, спиной к ущелью. «Вьюю-уу!» – пропела стрела, и в следующее мгновение он уже лежал, прижавшись щекой к алым цветам, росшим у входа. Из спины его торчала длинная, почти без оперения вавилонская стрела. Горлом хлынула кровь. Капли этой крови были неотличимы от рассыпанных вокруг лепестков , а лепестки – от алых капель крови. «Вьюю-у-у!» – пропела еще одна стрела в тефахе* от головы Шимона, и кусок известняка, отколотый ее тяжелым железным наконечником от стенки пещеры, упал почти к его ногам. Шимон в ужасе бросился на пол, понимая, что это ничему не поможет, что он лишь оттягивает свою гибель на считаные мгновения, что сейчас, вот сейчас враги войдут в пещеру – и всё закончится.
И они действительно вошли. Их было двое. Высокие, с аккуратно подстриженными бородами, в белых шлемах и перехваченных кожаными поясами белых туниках с короткими рукавами, оканчивающихся примерно на полтора тефаха выше колен. На ногах у них были белые сандалии на толстых каблуках, в мускулистых руках – тугие луки. Они были красивы, безумно красивы, настолько красивы, что к ужасу, охватившему Шимона, примешалась капелька горькой радости, что погибнет он от рук не каких-нибудь уродов, а этаких статных…
Как сразу он не сообразил – в яму, и шкурами укрыться. Теперь – поздно. Он прижался к усеянному острыми выступами полу пещеры, пыль, заклубившаяся, когда он упал, понемногу начала оседать, застилая глаза…
– Эстан! – крикнул нависший над ним красавец.
Шимон, немного понимавший по-аккадски, мысленно перевел: «Здесь!» Перевел и понял, что ему конец. Второй воин отозвался, должно быть, из глубины пещеры, судя по эху, гулкому, но не сделавшему вопрос менее отчетливым: «Али?» – «Али» значило «где», и то, что его будущие убийцы переговаривались не на вавилонском, означало, что хотя бы один их них был чужеземным наемником или воином, рекрутированным из какой-нибудь покоренной страны. Впрочем, какое это сейчас имело значение?
Сверху снова послышалось что-то на вавилонском, и издалека, слегка размытое эхом, донеслось аккадское: «Анна!» – что означало «да!». Голос опять затараторил по-аккадски, из чего Шимон смог разобрать только одно слово – «араллу», «преисподняя». Почти без страха, а даже с каким-то интересом, задумался: о чем у них речь – о том, что в пещере жарко, как в аду, или о том, что его, Шимона, сейчас в ад отправят. Великан наклонился, схватил Шимона за шиворот и рывком поставил на ноги. В воздух поднялись тучи пыли. Пока вавилонский воин морщился и отплевывался, второй подскочил, хохоча, и, разгоняя ладонями пыль, заорал: «Инибару! Инибару!» – «Туман, метель!»
Бедный Шимон, чувствуя, что еще немного и обмочится, и уже мечтающий о том, чтобы этот ужас поскорее закончился, пусть даже вместе с жизнью, начал лепетать по-аккадски: «Ануку… ануку…» – что означало «я». Все другие слова он с перепугу забыл. «Адану», – наконец объявил вавилонянин и вынул железный меч из ножен, украшенных какими-то завитками, напоминающими капитель колонны. «Адану» можно было перевести как «предел времени», иными словами – «хватит», и Шимон понял, что имеется в виду: дескать, наступил предел его, Шимона, жизни – пожил и хватит. И вновь мысленному взору нашего героя предстала рыженькая Мирьям, Мирьям, с которой он, проходя через виноградник старого Шауля, дважды разговорился, а в последний раз она ему даже улыбнулась; Мирьям, ради освобождения которой он за год скопил почти сто шекелей чистого серебра, и осталось всего-то ничего, каких-то жалких пятьсот… Не дождется любимая Мирьям ни ста шекелей, ни пятисот, ни его самого. Всё кончено.
И когда какая-то тень мелькнула у входа в пещеру, он подумал, что это Самаэль, ангел смерти, Повелитель тьмы, явился за ним. Строго говоря, он не ошибся, просто события стали развиваться не так, как он предполагал. На самом-то деле – хуже, хотя ему в тот момент казалось – хуже некуда.
– Ухрр! – с гулом пробив воздух, копье, брошенное чьей-то мощной рукою, вошло в спину вавилонянина, ломая кости, пронзило грудную клетку и высунуло любопытный наконечник откуда-то из-под сердца.
Как по камням, усеявшим склоны иудейских гор, несется обильный поток после зимней грозы, так густо хлынула кровь по металлическим пластинкам, покрывающим стеганый шерстяной панцирь вавилонянина. Какие-то доли мгновения тот раскачивался, словно раздумывая, упасть ли замертво или пожить еще немного, и за это время некто, в буром хитоне, коренастый, с мускулистыми руками, в два прыжка долетел до умирающего, подхватил меч, выпавший из его руки, и двинулся к остолбеневшему от изумления второму. Тот едва успел вытащить из ножен собственный меч, который тотчас был выбит из руки, настолько силен был удар, нанесенный коренастым спасителем Шимона. Страх перекосил лицо красавца. В это мгновение первый вавилонянин наконец рухнул окровавленным лицом в густо-красное болотце, образовавшееся от смешения его крови и толстого слоя пыли, торчащее из его спины древко копья заходило перед глазами обмочившегося уже Шимона, как маятник, – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.
Коренастый боец, подойдя широкими неторопливыми шагами к убитому, одним движением вырвал из тела копье; второй вавилонянин, еще живой, поняв, что до выхода из пещеры ему не добраться, забился в какую-то расселину – да так глубоко, что мечом его коренастый не мог достать. Только тяжелое дыхание, доносящееся из расселины, говорило, что вавилонянин далеко не ушел, ибо уходить ему некуда. Спаситель Шимона не спеша подошел к расселине, прищурил левый глаз, примерился и с размаху всадил копье в того, кто, казалось, был уже вне досягаемости. А затем, взявшись за конец древка, вытащил наружу труп.
Шимон куском холстины обтер бедра и робко подошел к коренастому.
– Из Иерусалима? – спросил тот на чистом иврите, положив парню руку на плечи. Юноша кивнул. – А что за стенами не сиделось?
– За маслом для Храма нас отправили…
– А оружия с собой не дали?
– Дали… Дротики и пару кинжалов. Кинжал мой вот, – он доверчиво протянул незнакомцу бронзовый клинок, – а дротики там, на тропе, остались…
– А что же ты не метал в негодяев этих дротики? – спросил, прищурившись, коренастый незнакомец.
– Да не умею я. Я ведь левит, а не воин! – начал оправдываться Шимон.
– Левит! – хмыкнул незнакомец. – Что ж вас, левитов, сражаться-то не учат?
– Учат нас сражаться, да только… – он вдруг замолчал.
– Только – что?!
– Только не с людьми. Нет, есть постоянный отряд левитов, который стены Храмового двора охраняет от разбойников всяких… Есть стражи порядка во Храмовом дворе… А так, главная охрана – это обычные воины-иудеи, те, что снаружи. Ну, и Стражи ворот – они тоже снаружи. Они все больше из биньяминитов. Сыны Биньямина – они же все высоченные, широкоплечие! Вон царь Шаул каким был!
И мысленно добавил: «Не путать с толстяком Шаулем, хозяином Мирьям!»
– Ну, а вы-то, левиты, вы с кем воюете?
– Мы?.. Вот я состою в Тайной страже. У нас на устах Тайное учение. Противостоим главному врагу человека – Злому началу, он же Ангел смерти Самаэль, он же Повелитель тьмы, он же Сатан! Вот с его воинством мы и боремся. Усилился он в последнее время, ох, усилился! Много зла на земле стало, а еще больше в сердцах наших! Оттого-то вавилоняне пришли на нашу землю и осаждают Иерусалим! Темные силы норовят на территорию Храма проникнуть, ведь Храм – место поцелуя Неба и Земли. Если прорвутся к нам, всю землю затопят, ох, затопят!
– Темные силы, говоришь? А ангелов тоже не пускаете?
– Ну, вообще-то правило такое: врата должны быть закрыты наглухо. Для всех… В первую голову для демонов, для воинства Сатана. Им путь к нам заказан, ох, заказан! Пусть сидят у себя в высших мирах и дожидаются, когда наши души явятся к ним на проверку или на растерзание. Да, есть ангелы, которых Всевышний посылает в наш мир, мир действия. Таким, конечно же, дорога широкая. Даже Сатан может посещать наш мир, но лишь в виде Злого побуждения. Может ли человек достигнуть близости с Творцом и заслужить его милость иначе, как преодолевая соблазны, которые ставит Сатан перед нами? А наше, левитское, дело – произносить нужные благословения, да повязывать ремешки с тайными именами Всевышнего.
– Понятно, – с грустью произнес незнакомец. – Значит, и меня не впустите.
– А ты что, ангел? – в страхе произнес Шимон, а у самого в голове пронеслось: «Кто увидит ангела, тот умрет… А впрочем, Маноах, отец Шимшона, видел ангела – и ничего, жив остался…»
«Эге-ге-е-й!» – послышалось сзади. Шимон невольно обернулся, чтобы посмотреть, кто это там, снаружи, кричит «эге-гей», уж не вавилоняне ли опять. Но никого там не увидел. Обернулся к незнакомцу, но незнакомца тоже не было. Совсем не было. Была пещера, была пыль, много пыли, были шкуры в яме, были два трупа, в пыли и в крови. Вид трупов и осознание того, что странное существо, спасшее ему жизнь, исчезло и вновь некому защитить его, наполнило душу таким ужасом, что он стрелой вылетел из пещеры и, рискуя сломать ноги, не разбирая тропы, стал скачками продвигаться туда, где лежало тело его друга Реувена, а рядом – дротики и целехонькая амфора с маслом для храмовой Меноры…
И вовремя покинул он пещеру – не видел, как из пропитанного пылью и духотой воздуха вдруг материализовался тот самый таинственный незнакомец, как копье стало выдвигаться из тела нанизанного на него вавилонянина, как второй вавилонянин медленно начал подниматься из лужи крови – впрочем, никакой крови уже не было, равно как и чьих-либо следов на пыльном полу, кроме следов Шимона и Реувена, как оба этих вавилонянина медленно в пылевом тумане подплыли к незнакомцу, почти не касаясь ногами земли, как тела их слились с его телом и как его тело, став пылевым облаком, вылетело из пещеры и вознеслось.
ГЛАВА 4. МЫ ИЗ ЛАХИША
– Мы из Лахиша, – шептала Мирьям, обхватив колени руками и низко наклонив голову, так что рыжие волосы стекали по ее плечам, словно водопад в Галилейских горах, а лица вообще не было видно. – Мы из Лахиша. Если бы ты знал, как это было страшно! Здесь, в Иерусалиме, мощные стены… Здесь царь! Здесь войско! Здесь великий Ирмиягу, и хотя местные не слишком его жалуют, но заставит он нас выполнять волю Бога, а Бог слышит молитву его и защитит нас. Наконец, здесь Храм. Ведь если сюда ворвутся касдимы…
– Почему ты их всё время называешь касдимами? – спросил Шимон. – Мы говорим «вавилоняне».
– Потому что вы видите их сверху, со стен, и для вас они все на одно лицо, а по нам прошлись сапожища, и мы знаем, касдимы суть самые страшные, самые бессердечные в вавилонском войске…
«Вы видите их сверху, со стен…» Шимон давно хотел рассказать Мирьям о том, что с ним приключилось во дороге из Цриды, но что-то удерживало его. Может, стыд – он вел себя далеко не как воин, а приукрашивать рассказ он не хотел. А может, ему просто не хотелось волновать Мирьям, ведь у нее и своих горестей хватает, ох, хватает! Да нет! Просто Шимон не мог себе признаться в том, что странный человек из пещеры, его спаситель, очаровал его, что он мечтает что-нибудь сделать ради этого человека… Но он чувствовал во всем этом некую червоточину, словно в самой глубине золотого шара крылась черная точка. А Мирьям… он помнил слова своего великого учителя, Эфраима бен Бейри: «Знай, что женщины куда мудрее нас! То, что мы пытаемся уяснить своим убогим рассудком, они напрямую постигают сразу всей душой. Потому мы, мужчины, и управляем миром, что, дай женщинам, они бы исправили его в два счета, и мы бы оказались не нужны!» Так вот Мирьям – она всё чувствует с такой силой! И он отметил про себя: «Должно быть, на нас напали именно касдимы».
– …И видим, – услышал он, очнувшись от своих мыслей, – они бесконечною лентой растянулись, и только пики торчат, словно помесь змеи с дикобразом. И ужас, ужас, – ведь это они за мною пришли – за мною, за мамой и за отцом, за Едидьей, за Тамар и за Цруей! Представляешь, сотни тысяч людей проделали путь из Вавилона на побережье Великого моря, а оттуда в Лахиш – всё лишь ради того, чтобы убить нас, убить нас, убить нас!.
Она замолчала. Они сидели на бугорке в винограднике и смотрели на жгуче-синее небо. По траве ползали долгоножки, которых в эту пору было много. Он снял плащ, расстелил его по земле и тихо сказал:
– Садись. Мама говорит, если девушка сидит на голой земле, у нее потом детей не будет.
Мирьям, прищурившись, посмотрела на него и усмехнулась:
– А что мои дети тебя так волнуют?
Лицо Шимона стало краснее винограда, что выращивали в Ткоа прежде, чем Ткоа было сожжено вавилонянами, должно быть, касдимами…
– Я говорил тебе, что откладываю деньги, чтобы выкупить тебя… – начал он.
– Выкупить или перекупить?..
– Ты же знаешь, по нашим законам раба нельзя продать.
– Точно. А еще нельзя убивать, прелюбодействовать и поклоняться идолам. Можно подумать, что люди здесь занимаются чем-то иным.
– Мирьям, не надо так об Иерусалиме! Все-таки он стал твоим убежищем.
– Стал! Эфраим, распределитель рабов, вел себя так, будто он лично с мечом и щитом в руках защищал меня, и отца, и маму, и братьев моих, и сестру… Защищал да недозащитил! Как это у него получилось, коли он годами не покидал Иерусалим, – любопытно! Но обо мне он счел своим долгом позаботиться, словно отец родной, о чем и объявил громогласно. И позаботился – сдал меня с рук на руки старому Шаулю, – тот отвесил ему серебра полной мерой. Лихо, не так ли? Хотя и другие не отстают – вот Шмуэль, посредник, тоже из Лакиша, кстати… Он строит новый дворец для хозяев своих! Слышишь, дворец! Народ голодает, под стенами Иерусалима касдимы, воду дают по чуть-чуть, а эти строят дворец!
Шимон молчал.
– Ладно, – продолжила Мирьям. – Речь не о них. Ты ответь мне, с чего это вдруг ты заботиться стал о будущих детях моих?
– Ну, вообще… – залепетал Шимон. – Ты… Ты мне… Ты мне ведь небезразлична.
– Смотри мне в глаза и от ответа не вздумай увиливать, – строго приказала Мирьям, чувствуя свою безграничную власть над этим юным существом, которое, хотя и было старше ее на три года, но не пережило и одной тысячной того, что пережила она. Знала бы она, что с ним произошло всего неделю назад!
– Я… я… я не хотел тебе говорить, да-да, не хотел, чтобы всё не испортить. – Шимон смотрел на нее как завороженный. – Я решил – после того, как выкуплю тебя, предложу тебе выйти за меня замуж. Не захочешь – нет так нет! А сейчас прошу, не надо мне отвечать, ох, не надо! Это окончательно всё испортит. Выкуплю – тогда поговорим.
– Понятно, – сказала Мирьям задумчиво. – А я, значит, буду должна спасителю броситься на шею!
– Мирьям, я прошу тебя, давай перестанем об этом!
– Из рабства обычного – в добровольное? Нищенка в объятьях богатого мужа?
– Да какой я богатый?! – в отчаянии крикнул Шимон. – У меня же вообще ничего нет! Я же по крупицам откладываю, чтобы тебя выкупить. Я сам – нищий.
– Правда – нищий? – улыбнулась она, вставая с земли. Ничего не понимая, он просто кивнул, вопросительно глядя на нее.
– Это меняет дело, – сказала девушка, подойдя к нему вплотную. – Тогда обними меня.
– Нельзя прикасаться к женщине до свадьбы… ну, по крайней мере, до обручения, ох, нельзя!
– Я не женщина, – усмехнулась она. – Я еще дева.
– Всё равно!
– Ну, тогда я сама прикоснусь к тебе. Что, боишься?
Она протянула руки, и ему показалось, что это не руки, а крылья херувимов, которые в Двир, в Святая Святых, протягивают друг к другу, когда в еврейском народе царят мир и любовь. Вот только всякий раз в Йом Кипур, когда Первосвященник, единственный, кому это было дозволено, при нем входил в Двир, не протягивали друг другу херувимы крылья, отворачивались они друг от друга. И почувствовал Шимон, что если сейчас, даже вопреки закону, обнимет ее, то это хотя бы на одну искорку прибавит любви в народе Израиля. А значит…
Кто знает, сколько времени они так простояли посреди виноградника, прижавшись друг к другу сначала щеками, а потом – губами. Очнуться их заставил крик Амоца, раба-домоправителя:
– Все сюда!
Домоправитель вперевалочку прошел к поваленному стволу старого оливкового дерева, уселся на него, дождался, когда соберутся рабы, и начал:
– Братья, у меня к вам важное сообщение. Все вы наверняка слышали, что наш великий пророк Ирмиягу из-за того, что проклинал наших богатеев и грозил карами народу за непослушание Всевышнему, на сегодняшний день находится в заточении, во Дворе Стражи при царском дворе, в так называемой «Яме». Однако далеко не все из вас знают, что каждую ночь охранники снимают с его ног колодки и приводят его в покои царя Цидкиягу, который хотя и опасается гнева знати, но втайне является сторонником пророка и во всем с ним советуется. Еще меньше вы осведомлены о том, что нынешней ночью Царь обратился к Ирмиягу с вопросом: «Где мне взять людей, чтобы защищать город от вавилонян? Народу в Иерусалиме много, но в основном это беженцы, обращенные в рабство, а рабам брать в руки оружие не положено». И мало кому из вас ведомо, что Ирмиягу объявил царю: «Было ко мне слово от Всевышнего, чтобы провозгласить свободу всем, кто находится в рабстве в Иерусалиме, чтобы отпустил каждый человек раба своего и рабыню свою, сделав их вольными, дабы не порабощал человек брата своего – иудея». И уж никто из вас не догадывается, что сегодня днем на главной площади города царь Цидкиягу убедил всех богатых граждан отпустить рабов без всякого выкупа! Братья, мы с вами свободны!
«Что есть любовь?» – думал Шимон среди кутерьмы, наполнившей поляну, среди криков, радостного смеха, безумных плясок, объятий и счастья, которое закружило людей и закружилось над людьми, словно огромная стая птиц, что по осени прилетает с севера и выписывает в небе узоры, исполненные бесконечной красоты. «Я люблю ее? – Да. Я счастлив за нее? – О, да! Я откладывал деньги, чтобы выкупить ее из рабства, и вот теперь эти деньги оказались не нужны. Я не стал ей спасителем. Я НИКЕМ ей не стал. Больно, ох, больно! Ну что ж…»
Нежная рука Мирьям обняла его за пояс.
– Да люблю я тебя, люблю!… – прошептала она Шимону прямо в ухо. – Ты не бойся, не бойся, не бойся!
ГЛАВА 5. СТАРЫЙ ЛЕВИТ
Большой Йосеф, старый левит, гордится тем, что у него ни одного черного волоса не только в бороде – этим может похвалиться любой знаток Торы, – но и на голове. Нос его – точно орлиный клюв. Этим он тоже гордится.
«Как Всевышний, – любит он говорить молодым левитам, – когда мы выходили из Египта, носил нас на орлиных крыльях, так и я, дети мои, нянчусь с вами. И когда я разеваю свой клюв, – при этих словах он, как правило, проводит пальцем по горбинке носа, – я вкладываю вам в уста пищу, но не телесную, не ман, хотя и он не был чисто телесной пищей. Я же вкладываю вам в уста пищу чисто духовную!»
Перед тем как заступить на смену в Тайной страже, юные левиты по традиции собрались у Йосефа, сидящего на большой каменной глыбе.
– Мир Действия, – задумчиво начал Большой Йосеф, – Мир Действия… а в нем – Царство Действия. Мы живем в этом царстве, но ведь есть в Мире Действия иные области, они столь же телесны, как и мы с вами, но не видны человеческому глазу. И в них присутствуют мириады существ, которые, подобно людям, являются помесью добра и зла. Эти сущности зовутся ангелами, и они совершают всякие действия над миром материи. Говорят, что низшие формы этих ангелов обладают телами, состоящими из огня и, возможно, из воздуха. Но нет в телах их плоти и крови, как в наших телах. Вовеки не поймем мы природу этих сущностей, а меж тем они существуют и являются обитателями Земли так же, как мы являемся ее обитателями. А есть еще некая общность иных обитателей Земли, чьи тела также состоят из огня и воздуха. Эти сущности, которые, как и ангелы, невидимы, путешествуют по воздуху путем перелета с места на место…
Сущности… общности… путешествия по воздуху путем перелета с места на место… Шимон почувствовал, что от всего этого у него начинает кружиться голова, – а может, кружилась она не от этого, а от поста. Ведь с рассвета и до момента, когда левиты из Тайной страже заступали на смену, им запрещено было есть и пить.
– А летают они на лучах света, и еще обладают они способностью предвидеть будущее так же, как мы помним прошлое. И при том эти сущности едят, спят, размножаются и умирают. Так что в каком-то смысле они подобны ангелам, а в каком-то смысле подобны людям. И они, и все им подобные именуются демонами…
«Демоны или не демоны, – подумал Шимон, – похоже, я до рассвета не доживу – либо околею от слабости на исходе поста, либо сейчас помру со скуки! И бедная Мирьям так и не дождется…»
Но тут Бог сжалился над Шимоном и его товарищами – Эвьясафом, Элпаалом и коротышкой Йахатом.
– Всё, воины! – объявил Большой Йосеф. – Сейчас каждому прочесть по семь псалмов – сегодня читаем с тридцать пятого по сорок второй, а потом – отдых. Пока тень от Яхина не доползет до края вот этой плиты, можете наслаждаться жизнью! А если кто уснет, не тревожьтесь, я-то спать не буду. Приду и разбужу.
Яхин и Боаз были два медных столба посреди Храмового двора. Правый столб, если стоять лицом к Святилищу, звался Яхин, был толщиною в три с половиной локтя, высотою в шестнадцать с половиной локтей, а сверху была нахлобучена еще таких же размеров капитель, украшенная изображениями лилий.
Каждый раз, когда юные левиты постились перед тем, как заступить на стражу, Большой Йосеф, скормив им очередную порцию Тайного учения, отпускал их на часок-другой отдохнуть в одном из прохладных подвалов галереи, двумя рукавами вырастающей из Храма, но зорко следил, когда торопливая тень Яхина дотянется до края одной и той же плиты. В наше время эту конструкцию из плиты, Яхина и Большого Йосефа назвали бы солнечным будильником. Шимон, Эвьясаф, Элпаал и Йахат отправились в прохладу, повалились на охапки сена, покрытые бараньими шкурами. Повеяло приятным ветерком. Шимон открыл глаза. То есть ему приснилось, будто он их открыл. И увидел, что это никакой не ветерок, что это Мирьям проходит, проплывает, пролетает в длинном платье из прямоугольного куска ткани, напоминающем эфод, и полы этого платья, слегка развеваясь, создают то дуновение, которое он принял за ветерок. И – маленькие ступни, белые ступни, нежные ступни… И складки платья, сбегающие водопадом…
– Вставайте! Немедленно все вставайте! У нас большие изменения! Вставайте!
Голос Большого Йосефа ворвался в тишину, словно стрела, поразившая семь дней назад Реувена, друга Шимона. Шимон вспомнил, как тогда, попрощавшись с незнакомцем, спасшим ему жизнь, и придя в себя после того, как осознал, что смертельная угроза миновала, он сидел на тропе около трупа друга и рыдал, рыдал…
– Да вставай же!
Что случилось? Никогда такого не было, чтобы Большой Йосеф будил их раньше времени. Шимон сел на своем ложе, собираясь с силами, чтобы подняться, но не успел. Большой Йосеф схватил его за плечи и резким рывком поставил на ноги. Во силища! В полумраке он увидел, что друзья его еще продолжают мирно посапывать.
Вот оно что. То, что у него ручки-то послабее, чем у Большого Йосефа, и поднять всю эту юную ораву займет раза в три больше времени, никого не волнует.
Шимон ошибся. Борьба за приведение соратников по тайному оружию в вертикальное положение заняла не в три, а в пять раз больше времени. Сначала удалось поднять Йахата. Потом – с куда большим трудом – Элпаала. Пока он поднимал Элпаала, Йахат вновь растянулся на шкуре. Пришлось вернуться к Йахату. Разумеется, к тому моменту, как тот оказался в вертикальном положении, Элпаал уже опять находился в горизонтальном. К счастью, сообразительный Шимон быстро нашел выход. Элпаала он поручил Йахату, а сам кинулся к Эвьясафу. Короче, вскоре все четверо, слегка пошатываясь от слабости по случаю поста, выбрались на Храмовый двор.
Большой Йосеф был не один. Рядом с ним – крупноголовый, с длинными растрепанными волосами, с широкими плечами, объемом и фактурой напоминавшими капитель Яхина, – стоял пророк Яир.
Шимон почуял недоброе. Вообще-то, пророки не были редкостью на дорогах Иудеи. Существовали целые школы пророков. Нет, конечно, для искусства видеть незримое, осязать неосязаемое, вдыхать безвоздушное и слышать симфонии тишины необходим был Божий дар, но не только. Как одной способности к рисованию мало, чтобы стать портретистом, как великий финикийский зодчий Хирам Абифф, создатель иерусалимского Храма, обладал не только гением от природы, но и огромным благоприобретенным умением и бесчисленными навыками, так и мудрые пророки старших поколений передавали своим ученикам знания и приемы, из которых введение себя в транс было лишь самым простым и начальным. Яир же был храмовым пророком, причем опекал он именно их, Тайную стражу. В начале службы Шимона всякий раз, как Яир появлялся перед их выходом на стены, сердце замирало от счастья – значит, сегодня их ждут приключения. Но после того, как из-за неправильно завязанного ремешка чудом прорвавшийся в материальный мир демон в образе летучей мыши сшиб ему шапку и вцепился острыми когтями в бритую макушку, энтузиазма поубавилось, а после того, как его друга Малкишуа чуть не убила посланная Сатаном молния, желание сражаться с силами Тьмы исчезло напрочь, и всякий раз, как Шимон заступал в караул, он молил Бога лишь о том, чтобы дежурство прошло спокойно. И вот – Яир.
Только сейчас левиты заметили, что тень от Яхина еще чуть ли не двух локтей не доползла до плиты, означавшей побудку. То есть подняли их задолго до положенного срока. Что случилось?
– Случилось, – сказал Большой Йосеф и сделал шаг в сторону и чуть назад, как бы предоставляя слово Яиру. Тот начал:
– Слово было сказано Яиру о юношах-левитах и о Храме великом! В ночь сию большая беда нависает над Домом Господним, над миром тленным. Сам Повелитель сонмов тьмы во главе воинства своего двинется на стены сии!..
Наступила тишина. Такие предсказания из уст Яира еще не звучали. Шимон и остальные замерли в ужасе.
– Но да не будете вы трепетать пред ним! – вновь заговорил пророк. – Могучая сила сокрыта в вас! Препояшьте чресла свои, да будут Имена Святые украшать голени ваши и рамена ваши, чела ваши и грудь каждого из вас. Да возблещут Имена сии на щитах ваших и на дротиках ваших, и да воссияет величайшее из Имен алым огнем на острие копья, и да не дрогнет рука юного мужа, мечущего это копье! – С этими словами пророк Яир повернулся к ним спиной и зашагал прочь.
ГЛАВА 6. С ИМЕНЕМ ТВОРЦА
И были повязаны на голени их, на бедра их и на предплечья их ремешки с двенадцатибуквенным именем Творца. И на грудь каждого и на чело каждого надеты золотые дощечки с двадцатидвухбуквенным именем Творца. И каждый в правую руку взял меч с сорокадвухбуквенным именем Творца, а в левую – щит с сорокадвухбуквенным именем Творца. И вывели их на Храмовый двор, и посреди двора высилось копье, и было на нем начертано семидесятидвухбуквенное имя Всевышнего.
– Ты, Йахат, – сказал Большой Йосеф, – с щитом и мечом встанешь у Притвора, с восточной стороны. Вы, Элпаал и Эвьясаф, возьмете щиты и мечи и подниметесь на стены, Элпаал – на северную, а Эвьясаф – на южную. Встанете по обе стороны Хейхала, Святилище охранять будете.
– А я? – пытаясь унять дрожь, хриплым голосом спросил Шимон. (Прощай, Мирьям!)
– А ты, – отвечал Большой Йосеф, – возьмешь копье. Встанешь у входа в Святая Святых!
Страшно стало Шимону. По-настоящему страшно. Защищать от происков темных сил Святая Святых – это и честь, и нечто очень опасное. Лишь раз видел он, как левит с копьем встает у золотой двери, за которой хранится Ковчег Завета, сделанный из кедра и покрытый золотом. На золотой крышке ковчега два керува, два херувима, – один с лицом мальчика, другой с лицом девочки. Они не были приплавлены к крышке, они были отлиты из того же куска золота, что и сама крышка.
Лишь раз видел он, как встает левит с копьем у входа в Двир, чтобы отразить атаку темных сил, но в тот раз левит был опытный, а атака, судя по всему, была отменена. А что будет сейчас? Когда он поднимал копье, оно показалось ему безумно тяжелым, он никогда не сможет метнуть его. Он даже с места сдвинуть его не сможет. Пальцы коснулись углублений в металле – это было семидесятидвухбуквенное имя Творца. Незаметно для самого себя он начал гладить его, шепча: «Гоподи, помоги мне! Господи, помоги мне! Господи, помоги мне!» И помощь пришла, пришло успокоение. Сжав в правой руке копье – оно показалось ему невесомым, мягко ступая по плитам Храмового двора, он двинулся в сторону Притвора. В этот момент последний луч заката поник за стеною Храмового двора, и на небо, словно черная туча, поползла ночь. Сразу повеяло каким-то неземным холодом, какого уже почти и не бывает в двенадцатом месяце.
«Может, это у меня озноб?» – подумалось Шимону. Но Йахат, стоя у Восточных ворот, тоже поеживается. А небо между тем за считанные мгновения полностью почернело. Ни одной звезды на нем не было. Ветер усиливался, усиливался, и вдруг… что-то кольнуло Шимона в щеку. Потом в другую. Потом в лоб. Снег! Снег посреди весны – неслыханно! Снег после очень теплого дня!
То был не просто снег. То были острия иголок, вонзающиеся в кожу ядовитые жала. Снежный вихрь налетел на Храм, змеистыми щупальцами попытался обхватить каждого из защитников Храма, закружить в сатанинском танце. Шимон и Йахат поняли, что нападение началось. Они начали вертеть во все стороны щиты с сорокадвухбуквенным именем Всевышнего, подставляя эти щиты под потоки смертоносного снега. И снежинки разлетались в разные стороны, каплями крови падали на плиты Храмового двора, дуновением красноватого пара поднимались ввысь и снова пускались в атаку, уже приобретя цвет крови, запах крови, вкус крови. Алая метель захлестнула Храмовый двор, алая вьюга закружила его, алая пурга обрушилась на галерею Алия, через которую царь мог входить в Храм прямо из дворца, на большой трехступенчатый жертвенник всесожжения, на огромную бронзовую чашу под названием «Море», стоявшую на спинах трех медных быков и служившую коэнам для омовения рук и ног, на Боаза и Яхина, в которых она ударила с такой силою, что те зашатались.
И тут имена Творца, внезапно сорвавшись с ремешков, обтягивающих голени и предплечья Шимона и Йахата, устремились к их устам. Оба начали выкрикивать доселе не известные им, нечитаемые, непроизносимые имена Всевышнего. И, точно горное эхо, эти же имена отозвались на северной и южной стенах Храмового двора. Голоса Элпаала и Эвьясафа зазвучали в ответ голосам Шимона и Йахата. После каждого возгласа Всевышний отвечал ударом грома, и с каждым ударом грома буран становился всё слабее, слабее, пока не вышел весь.
Шимон утер лоб рукой, покрытой кровавым снегом. Снег растаял, по лицу поползли кровавые змейки. Бабах! Камень величиной с голову ягненка, просвистев, ударился о плиту у самых ног Шимона и разлетелся на куски. Еще один! Шимон рывком занес щит над собственной головой – и вовремя: удар по нему сверху был такой силы, что острая боль пронзила пальцы рук. А вот еще удар! И еще. А вон уже целая глыба грохнулась на плиту в трех локтях от Шимона и раскололась пополам. И еще одна! Она была поменьше, но ударилась оземь с такой силой, что отскочивший кусок ее ранил нашего героя в левое бедро. Послышался крик со стороны ворот. Шимон бросил туда взгляд и увидел, что Йахат под градом камней и глыб, прикрываясь шитом, ковыляет к нему, припадая на правую ступню, из которой сочится кровь. Шимона поразило, что те камни и глыбы, которые попадали в щит с семидесятидвухбуквенным именем Творца, не раскалывались и даже не крошились, а испарялись, едва лишь коснувшись щита, и синим дымом поднимались к небу.
Он бросился навстречу Йахату, и несколько мгновений они стояли бок о бок, сомкнув над головами щиты, по которым барабанил каменный град. Они надеялись, что буквы великого имени Творца, как и во время метели, припадут к их устам, но буквы оставались на щитах, словно приклеенные, а камнепад не прекращался.
Наоборот, мощный удар обрушился на щит Шимона, он еле сдержал этот удар, даже в локтях заломило. И сразу же другая глыба шарахнула по щиту Йахата, так что бедняга даже присел слегка. Присесть-то присел, а вот выпрямиться, похоже, ему было нелегко. Ноги начали разъезжаться на гладкой плите, скользкой от полурастаявшего сатанинского снега и крови, вытекшей из его собственной пораненной щиколотки и из бедра Шимона. Еще даже не осознавая, что он делает, Шимон занес свой щит над щитом коротышки, подставив собственную голову в промокшем от пота и снега тюрбане летящим с небес глыбам смерти. «Вот сейчас ударит… вот сейчас»… – проносилось в его мозгу.
Ударяло. Только ударяло почему-то не по нему, а по его щиту, прикрывавшему щит Йахата. Ударяло со всей силы, но Шимон сдерживал удары, и с каждым из них проходил страх смерти. В какой-то миг Шимон даже открыл глаза и увидел, что глыбы и камни, касаясь его щита, по-прежнему испаряются, а откуда берутся эти страшные удары – Господь знает! Мы бы сказали: «Черт его знает», это было бы точнее, но такие выражения в те времена иудеям были неведомы.
А что Шимон и Йахат? Последний, обнаружив, что звуки ударов идут сверху, но не сотрясают его щит, быстро открыл глаза, которые зажмурил было от ужаса после первого удара, и, увидев, что Шимон, пользуясь своим высоким ростом, прикрывает его, Йахата, щит собственным щитом, в свою очередь, встав на цыпочки, передвинул собственный щит так, что тот стал защищать голову Шимона. Оба, скрестив руки, образовали довольно странную скульптурную группу – две параллельные вселенные, которые вдруг взяли и пересеклись.
И камнепад прекратился. Сразу же. Ребята опустили щиты и утерли лбы. А на стенах, между тем, послышалось глухое рычание. Приближалась следующая схватка.
– Внутрь! – заорал Йахат. – В Улам! В Хейхаль! У тебя всё равно нет меча!..
– У меня копье… – робко начал Шимон.
– Копье для другого! Копье – Двир защищать.
Рычание послышалось уже у восточных ворот.
– Ну?! – крикнул коротышка и, видя, что его друг не двигается с места, попросту схватил его за шерстяной ворот верхней рубахи и потащил ко входу в здание Храма. Спотыкаясь о ступени, они поднялись к двери, справа от которой стоял Яхин, а слева – Боаз.
Здесь мы вынуждены прервать наше повествование, чтобы читатель смог разобраться, где что происходит.
Здание Храма состояло из трех смежных помещений одинаковой ширины – Притвора (Улам), Зала (Хейхаль, или Кодеш) и Святая Святых (Двир, или Кодеш а-Кодашим). Притвор (Улам), составлявший восточную часть Храма, отделял святое от мирского. Он имел двадцать локтей в ширину (с севера на юг) и десять локтей в длину (с востока на запад). В высоту он достигал ста двадцати локтей.
Йахат, поднатужась, отворил тяжелую дверь, впихнул Шимона в Притвор и задвинул дверь за ним. Внутри царил полумрак. Небольшое помещение освещалось двумя факелами – один горел на северной стене, другой – на южной. Со стен, обшитых кедром и покрытых золотом, смотрели выпуклые херувимы, пальмы и распускающиеся цветы, заключенные в квадратные клетки решетки.
И в этом пустом коридоре Шимон, герой, только что готовый спасти жизнь товарища ценою собственной жизни, а теперь дрожащий от ужаса при мысли о том, что их еще ожидает, этот самый Шимон вдруг ощутил нечто необычное… Впрочем, почему необычное? – Это необычно для нас, с робостью и благоговением приближающихся к ограде бывших Храмовых задворок, именуемой Стеной Плача, а для любого, кто переступал порог Храма, это было так же естественно, как встретиться с отцом или матерью. Ноги сами понесли его к двустворчатой кипарисовой двери, ведущей из Притвора в Хейхаль, в Святилище. Он буквально подлетел к этой двери, украшенной вырезанными на ней херувимами, пальмами и распускающимися цветами. На косяке двери чернела мезуза из оливкового дерева. С какой-то бушующей в нем радостью Шимон распахнул дверь и застыл на пороге, ослепленный светом Меноры, – Меноры, которую отлил из золота великий Бецалель, Меноры, которую некогда держал в руках сам пророк Моше. Эта Менора не просто горела, она сияла, сверкала, пылала! Сквозь окна, которые, в отличие от всех других окон на земле, расширялись не внутрь, а наружу, свет Меноры днем и ночью потоком выплескивался в мир. По обе стороны от Меноры, у северной и южной стен Хейхаля, находились еще по пять золотых семисвечников. Их некогда отлил финикиец Хирам. Они горели постоянно, освещая Храм и днем, и ночью. Также у стен стояли золотые столы для хлебов предложения – пищи коэнов.
И нечто, туманное Нечто, которое явилось ему минуту назад в Притворе, приобрело формы и черты. Это было четкое ощущение присутствия Того, кто сотворил и Шимона, и предков Шимона, и всё живое, и весь этот мир. Творец был рядом. Шимон чувствовал его присутствие всем телом, а еще больше – всей душой. Он ощущал Его дыхание, он ощущал Его объятие. И великое успокоение снизошло на душу Шимона. Страх, тревога, чувство одиночества покинули его. Чего бояться, когда с тобою Тот, Кто в бесконечное число раз мощнее всего, что есть на свете.
«Поддержкой отцам нашим был Ты всегда, – начал он шептать слова молитвы, – защитником и спасителем был для них, а после них – для сыновей их во всех поколениях… Поистине, Ты – Властелин своего народа, могучий Владыка, заступающийся за него…» Дальше была – вершина. Дальше было – Прикосновение! Отец прикоснулся к сыну.
Как в Йом Кипур, в День Искупления, Шимон распластался на полу и лежал так, потеряв счет времени. Казалось, прохладный пол Святилища и свет Меноры наполняют его новыми соками, новой жизненной силой. Так оно, собственно говоря, и было.
Поднялся Шимон другим человеком, твердым, уверенным в себе, уверенным в Боге. Он поднял копье, которое уронил, входя в Хейхаль, и широкими шагами двинулся к обшитой кедром каменной стене, отделяющей Святая Святых от Святилища. Он остановился у входа в Двир, у кипарисовой двери с косяками из оливкового дерева. Ее закрывала завеса, парохет.
А в это время на стенах и у входа в Притвор началось новое сражение. На молодых левитов стали набрасываться невесть откуда взявшиеся огромные черные волки. Глаза и зубы их светились в темноте, словно огромные светляки, а когти звенели, ударяясь о камни стен и плиты Двора, словно медные. Возможно, таковыми они и были. Когда Эвьясаф, Элпаал и Йахат разрубали такого волка мечом, на котором пылало сорокадвухбуквенное имя Творца, каждая половина немедленно прирастала недостающей частью, и вместо одного волка получалось два. Первым нашел выход Йахат. Он изловчился и ударил очередное наскочившее на него чудовище мечом плашмя, причем прикоснулся к его темени как раз той стороною меча, на которой было начертано Имя.
Зверь растаял, как кучка градин, когда пригреет непостоянное зимнее солнышко, и потоком чистой воды помчался по плитам Храмового двора прочь, к воротам! Следующего подскочившего зверя Йахат тем же приемом огрел по голове. И еще один поток. А со стен по-прежнему доносились крики его друзей и рычание волков.
– Эвьясаф! Элпаал! Смотрите! – заорал он что было сил и привычным движением превратил очередного волка в чистый ручеек. Левиты оказались хорошими учениками, с первого раза поняли, как надо действовать, – и вскоре о прошедшей битве напоминали лишь водопады, льющиеся со стен. Победители стояли на местах, тяжело дыша и утирая пот. Они не знали, что самое страшное впереди, что случится оно не на стенах и не в Храмовом дворе, а в Хейхале, у самого входа в Святая Святых. Да так никогда об этом и не узнали.
…Двустворчатая кипарисовая дверь, отделявшая Притвор от Хейхаля, медленно начала отворяться. Беззвучно. На пороге появилась невысокая фигура, с головой закутанная в черный плащ. От нее веяло мертвым холодом. В любом другом месте Шимон ощутил бы леденящий ужас, но не здесь. Он знал, что Всевышний с ним. Он ничего не боялся и крепче сжал в руке копье. Он не знал лишь, что смелость бывает бессильна против хитрости.
– Стой! – крикнул он. Но человек не остановился. Не спеша он начал приближаться к Двиру, к Шимону. Что-то в его походке казалось нашему герою знакомым, только он не мог понять, что.
– Остановись! – почти умоляюще крикнул Шимон. Но человек продолжал двигаться прямо на него.
– Я убью тебя! – уже в отчаянии прокричал левит и, видя, что человек продолжает упрямо идти вперед, занес копье.
– Убей! – послышался шепот, и – странное дело – голос Шимона в этом пустом помещении не звучал гулко, а стоило незнакомцу прошептать одно слово, как стены тоже многократно прошептали: «Убей! Убей! Убей!» Зажмурив глаза – а какой смысл целиться?! – семидесятидвухбуквенное имя мимо цели не пролетит! – Шимон со всей силы метнул копье. И не открывал глаза долго-долго, пока не стих предсмертный крик незнакомца.
Незнакомца! Вот она, страшная догадка! Открыв глаза, Шимон побежал к телу, пронзенному копьем. Копье торчало из груди прямо, как Яхин у входа в Притвор. Еще не заглянув мертвому в лицо, Шимон ясно понял – это он, тот, кто две недели назад спас ему жизнь в душной и пыльной пещере. Он склонился над трупом. В глазах незнакомца был укор… «Я спас тебя, а ты…» В ужасе Шимон закрыл лицо руками. Прошла вечность, прежде чем у него хватило сил и мужества опустить руки и открыть глаза. Тела не было. В свете Меноры чернело воткнутое в землю копье.
ГЛАВА 7. ТЫ ЗАЧЕМ МЕНЯ УБИЛ?
– Ты зачем меня убил?! – и эхо повторило: «Убил… убил… убил…» – Ведь я же спас тебе жизнь!
И эхо повторило: «Жизнь… жизнь… жизнь…» И удары! Удары! Удары! Удары! Удары! Удары! Как будто кто-то стучит в дверь.
– Шимон, вставай! Вставай! Просыпайся! К тебе пришла…
Мать запнулась. Произнести: «К тебе пришла женщина…» – для Ханы, матери Шимона, значило разрушить свой мир, сжечь свой дом. Наверное, убить сына ей было бы легче, чем произнести фразу, хотя бы бочком проводящую малейшую параллель между ним и юнцами из богатых семейств, что бегали в дома блудниц или норовили соблазнить жен, принадлежащих таким же знатным бездельникам, как они сами.
– У нас в гостях какая-то девушка, – наконец вывернулась она.
Она! Не успела Мирьям, стоящая на пороге, пролепетать: «Шимон…», – он уже знал – это она! В следующий миг он был на ногах. Еще несколько мгновений ушло на то, чтобы натянуть хитон, омыть руки и сполоснуть рот водой, в которую было добавлено несколько капель сока этрога. И вот он уже стоит перед ней, сгорбившейся, как черная тень на фоне дверного проема.
– Да входи же, входи! Мирьям, милая, что с тобой случилось! (А в голове всё еще звучит: «Убил… убил… убил… Жизнь… жизнь… жизнь…»)
Она вошла, отдышалась, села – куда девались ее властность и самоуверенность? Ничего не поняв, но помня закон гостеприимства, и, главное, потрясенная жалким видом девушки, мать Шимона предложила ей вина. Прошептав благословение, Мирьям сделала глоток и тихо сказала:
– Негде мне жить.
Хана вопросительно посмотрела на сына. Тот сам ничего не понимал.
– Как «выгнал»?
– Он сказал, что я теперь наемница, вольная труженица, и должна платить за жилье.
– Но ведь ты у него работаешь!
– Конечно, работаю. Только платит он мне три геры в день, а за жилье четыре берет.
– Но это же грабеж!
– Грабеж. В городе тысячи беженцев просто готовы работать за миску похлебки, а что до жилья – подойди к городским воротам и посмотри, сколько народу спит на земле.
– Что же делать?.. – растерянно пробормотал Шимон. Мирьям пожала плечами.
– Мужчины здоровые, что не в силах заработок найти, подаянья просят. Девицы идут в дом блудниц.
Охваченный ужасом, Шимон бросился к Мирьям и обнял ее с такой силой и одновременно нежностью, что теперь уже глаза округлились от ужаса у его матери.
– Мирьям, родная, я тебе не дам… я тебя спасу…
– Что же ты сделаешь?! – с горечью произнесла Мирьям.
– Я? Ты теперь будешь жить у нас!
– Шимон, у нас еще не было свадьбы!
– Так будет!
– Надо сперва кидушин, сватовство. После него – хупа** лишь через полгода!
– Я завтра пойду к Большому Йосефу! Я пойду к пророку Яиру!
– Дети мои, – раздался вдруг голос Ханы. – А моего благословения вы случайно испросить не забыли?
Оба обернулись. Лицо ее было цвета снега, что в десятом месяце лежал на плоских иерусалимских крышах.
– Прости, мать! – выдохнул Шимон и, буквально распластавшись, обнял ноги Ханы. Мирьям молча опустилась рядом с ним на колени и стала целовать руки матери своего возлюбленного.
– Пустите! – закричала Хана, пытаясь вырваться от них. – Что вы устраиваете поклонение Ваалам и Астартам! Забыли, что еврей ни перед кем не встает на колени и тем более ни перед кем не ползает на брюхе?! Завтра ты можешь отправиться хоть к Большому Йосефу, хоть к Великому Коэну, а я с э-э-э… Мирьям, да? – я с Мирьям пойду к Исраэлю… или к Наоми… или к Натану. У всех троих большие семьи, найдется место еще для одного тела. Поживешь там… пока! Все-таки будущая родственница.
Счастливые Шимон и Мирьям бросились обнимать Хану, но она оттолкнула их.
– Погодите, всё по порядку! – возложив руки на голову Мирьям, она произнесла слова, которыми по традиции мать благословляет дочь: «Пусть сделает тебя Бог подобной Саре, Ривке, Рахели и Лее! Пусть благословит тебя Господь и сохранит! Пусть прояснит лицо Свое для тебя и помилует тебя. Пусть обратит Господь лицо свое к тебе и пусть дарует тебе мир!» И, притянув к себе голову девушки, поцеловала ее в лоб.
– А ты, – обратилась она к сыну, – сегодня ночью поспишь на дворе. Вот так. Возьми подстилку и отправляйся. Мирьям будет спать на твоем ложе. И не надейтесь хотя бы одну ночь до хупы провести в одном помещении.
…Ночь была не то чтобы сильно холодной, но и особо жаркой назвать ее было трудно – двенадцатый месяц, как-никак, весна на дворе. Шимон провел ее под открытом небом. Кутаясь в баранью шкуру, он то окунался в сон, то вскакивал, разбуженный ежиным шорохом под самым боком или лаем собаки где-то по соседству. Петухи не беспокоили. Петухов давно съели – шел второй год осады. Лишь под утро, опьяненный воздухом, в котором смешались весна и ночь, он наконец впал в забытье, и снова увидел ЕГО.
Тот каждую ночь то ли врастал в сон, то ли вырастал из сна. А скорее всего, никуда из сна не девался, так во сне и дожидался Шимона. Сидел посреди Храмового двора на той самой плите, до которой дотягивалась тень Яхина. И всякий раз, как Шимон засыпал, он видел его – темного, коренастого. И снова полное горечи:
– Ты зачем меня убил? Ведь я тебе спас жизнь! Ты зачем меня убил? Ведь я тебе спас жизнь! Зачем?
И взгляд – взгляд, пропитанный болью и укоризной. А однажды Шимону даже почудилось – состраданием. Дескать, несчастный, убил друга, убил спасителя! Теперь мучиться тебе всю жизнь!
Этого уже Шимон не мог выдержать.
– Что?! – закричал он. – Что мне сделать, чтобы искупить свою вину?!
И сам проснулся от собственного крика. Луна светила вовсю. В ее лучах время от времени порхали долгоножки – гигантские комары, которых всегда перед Песахом такое обилие в Иудее. Шимон приподнялся на локте и осмотрелся. Всё было тихо. В вышине носились летучие мыши, которые никак не могли нарадоваться тому, что очнулись от зимней спячки. Шимон натянул баранью шкуру на голову. Хорошо, что можно выспаться.
Он! Опять он! Ну что, что мне сделать?!
Шимон проснулся в слезах. Луна была похожа на серебряную ложку, только без ручки. Он напрягся, обхватил голову руками. Что-то очень важное было сказано ему во сне. И это что-то надо было ухватить, как птицу за хвост. Ну! Еще чуть-чуть! Вот оно! В ушах Шимона вновь зазвучал хриплый голос коренастого: «Помоги мне!»
ГЛАВА 8. ЭТИ ДНИ
Эти дни, предшествовавшие предпесаховой неделе, воистину пылали. Никто не помнил, чтобы в первом весеннем месяце, именуемом Авив, стояла такая жара – страшнее, чем летом. Воздух плавился над холмами так, как редко плавится в четвертом или пятом месяце. Зато когда дневной зной спадал, народ высыпал во дворики. Выносили из домов скудную снедь, разводили огонь в жаровнях. В былые времена клали на угли мясо, но сейчас, в разгар осады, забыли его вкус, довольствовались обжариванием овощей, которые всё еще выращивались местными жителями, а порой доставлялись из окрестных деревень – пронести в город их было полегче, чем баранью тушу, да и стоили они дешевле. Люди возлежали за столами и вели беседы – так, будто не было никакой войны, никаких лишений, никаких вавилонян. Некоторые устраивались на плоских крышах. Запах жареных овощей разносился далеко за пределы города.
В один из таких вечеров Шимон шагал на гору Мория. Сегодня было обычное дежурство в Притворе. На душе было неспокойно. Утром состоялся печальный разговор с Мирьям: Шауль совсем озверел – заставлял работать целый день за миску вареной репы, а если работница съедала хотя бы кусочек хлеба, то получалось, что она не только ничего за день не заработала, но и оставалась ему должна. Лицо Мирьям осунулось, под глазами появились черные круги. Так же выглядели все остальные рабы, отпущенные на волю по призыву пророка Ирмиягу и царя Цидкиягу. Все, кроме тех, кто записался в войско, защищающее Иерусалим. Но женщин туда не брали. Практически все рабы, не нашедшие жилья и продолжавшие работать у Шауля, вновь продали себя в рабство. От «вольных» наемных работников их отличал более здоровый цвет лица и отсутствие страшной худобы. Подобное происходило по всему Иерусалиму. Повсюду бывшие рабы возвращались к своим хозяевам. Кроме того, жилье для Мирьям нашлось лишь в семье Натана, у остальных было переполнено. Натан жил на другом конце города. Пока Мирьям добиралась до виноградника старого Шауля, где ждала ее тяжелая работа, ноги ее оказывались сбиты в кровь, а силы – на исходе. Шимон искал ей другое место работы, но тщетно. Он пытался помогать ей материально, но серебро, которое он с таким трудом скопил, таяло на глазах. Короче говоря, сегодня днем…
– Но как ты можешь?! – воскликнул Шимон.
– С голоду не хочу умирать, – ответила Мирьям.
– Но наша помолвка…
– После конца осады сможешь меня выкупить, тогда и устроим помолвку.
– А когда она кончится, осада, и главное – чем?
Мирьям не ответила.
– Но ты так счастлива была, когда избавилась от рабства!
– Жизнь ведь дороже свободы, – отвечала Мирьям.
– Я что-нибудь придумаю, – пролепетал Шимон, понимая, что он ничего не сможет придумать.
Итак, Мирьям решила снова стать рабыней.
Уже луна из серпика превратилась в увесистую дыню, уже долгоножки, словно летающие пауки, настолько заполнили вечерний воздух, что за ними и звезды было едва видны. Уже…
– Сегодня будешь дежурить в Хейхале, – сказал Большой Йосеф.
Какое-то тяжелое чувство вдруг охватило Шимона.
– Может, здесь, в Притворе, вместе с Эвьясафом? – робко спросил он. – Ведь сегодня нападения не ожидается.
– В Святилище! – отрезал Большой Йосеф, и Шимон понуро побрел к кипарисовой двери. Но и Менора, казалось, светила тусклее, чем обычно, и светильники были подобны увядающим цветам, и даже золотые столы отливали каким-то медноватым оттенком.
«Поддержкой отцам нашим был Ты всегда, – заговорил он, – защитником и спасителем был для них, а после них – для сыновей их во всех поколениях… Ты властелин своего народа, могучий Владыка, заступающийся за него…» Слова гулко отдавались в пустом помещении. Всевышнего рядом не было.
«Только на Всесильного уповает душа моя! – буквально заголосил несчастный, покинутый Богом Шимон. – Только Он твердыня моя и спасение! Он убежище мое, не пошатнусь сильно!» – продолжал он слова песни Давида и вдруг услышал язвительный шепот:
– А слабо пошатнешься?
Шимон резко повернулся, обвел взглядом Святилище. Никого не было. И вдруг… Странное облако теплоты окутало его, словно Некто обнял Шимона. Потерянный Всевышний возвращался, но, возвращаясь, Он словно говорил юноше: «Нельзя пошатнуться! Ни сильно, ни слабо!»
Шимон подошел к двери в Святая Святых. Взглянул на завесу, за которой скрывалась дверь, открывавшаяся настежь лишь единожды в году. Он уже слышал за спиной тихое дыхание и сдавленные всхлипы. Он знал, что он там. Он знал, что он ему скажет. Одного не знал Шимон – что делать?!
Наконец он обернулся. Коренастый сидел на полу на том самом месте, где две недели назад его пронзило копье. Он плакал.
– Прости меня!
– Знаешь, как больно, когда тебя убивают!
– Что я могу для тебя сделать? – спросил Шимон.
– Хэт… – тихо сказал коренастый. – Убери хэт из семидесятидвухбуквенного имени, что начертано на копье.
«Хэт, – подумал Шимон. – ‘Хэт’ означает ‘грех’. Правильно, так этому ‘хэту’ и надо! Уберем ‘хэт’ из семидесятидвухбуквенного имени навсегда! – Но ведь тогда имя перестанет быть семидесятидвухбуквенным…»
– Замени на «самех»!
– Хорошо… – Шимон пожал плечами.
– «Йуд», – продолжал коренастый.
– Но ведь «йуд» – основа имени Всевышнего! – вскричал Шимон.
– Убери «йуд»! – взмолился коренастый.
– Но ведь «хэт» и «йуд» вместе – «хай», что значит «живой». Убирая «хай», мы убираем жизнь!
– Ты уже один раз забрал мою жизнь! Верни мне ее, молю тебя, верни мне ее! Забери из семидесятидвухбуквенного имени и верни мне ее! Если бы ты знал, как это тяжко – быть мертвым!
Глаза Шимона наполнились слезами.
– Конечно! Конечно! Я готов, но чем же мне «йуд» заменить?
– «Мем», – одними губами обозначил коренастый.
– «Самех», «мем»! – воскликнул потрясенный Шимон. – Это же начальные буквы Самаэля, ангела смерти! Так это – ты?! Нет! Никогда! Ни за что!
– Да, – просто сказал коренастый. – Да.
И в наступившей тишине, уже исчезая, добавил: «И да будет счастлива Мирьям!»
ГЛАВА 9. ЭТА НОЧЬ
Что отличает
Эту вот ночь
От прочих ночей?
– запел маленький Маром, сын Исраэля, и четверо его братьев и сестер дружно загудели:
От прочих ночей…
Что всегда по ночам
Можем мы есть
Хамец и мацу!
Хамец и мацу!
А в эту вот ночь,
А в эту вот ночь
Одну ма-а-а-цу-у-у…
Ора, старшая сестра, явно пела не в тон, но, похоже, никто этого не замечал, а Арье – тот вообще не пел, а орал, заглушая всех.
Бедный Шимон, чье ухо и глотка были хорошо натренированы во время бесконечных распевок в Храме, не говоря уже о днях, когда наступала их смена петь во время жертвоприношений, молча страдал. Ну ладно, Ора. А какой же певец получится из Арье, если тот вообще не понимает, что такое петь, а только орет?! Эх, тоже левит называется!
«Рабами были мы у фараона, – зазвучал тяжелый бас Исраэля, старшего брата Шимона, у которого в этом году они праздновали Песах. – Рабами были мы в Египте…» Собственно, на этом заканчивался общий ритуал. Дальше в каждой еврейской семье звучал свой собственный рассказ, передававшийся из поколения в поколение, от отца к сыну.
– Наш отец… – начал Исраэль, – Шимон помнит его хорошо, а ты, Ора – увы!..
– Зато я сотню раз от тебя этот рассказ слышала, – вставила девочка.
– Ну, не сотню, а всего раз пять, была слишком маленькой, чтобы что-то понимать!
– Пять – тоже много, – возразила Ора.
– И шесть раз послушаешь, и семь, и так, пока замуж не выйдешь, а там уже будешь слушать рассказ своего мужа или его отца.
– А я тоже помню этот рассказ, – начал Арье. – Ты в прошлом году рассказывал. Это тот же рассказ?
– Рассказ-то тот же, – усмехнулся Исраэль, – да ты был другим!
– Как это так? – удивился мальчик и скосил глаза себе на грудь – дескать, вот он я, тот же самый!
Но Исраэль в ответ лишь рассмеялся. Вслед за ним захихикала Ора, заулыбались сидящие за столом взрослые. Маленький Арье некоторое время таращил глаза, но потом расхохотался и он, сам не понимая чему.
– Зато Мирьям не слышала, ох, не слышала! – произнес Шимон, когда шум затих, и тут же сообразил, что можно было бы и не напоминать девушке за пасхальным столом, что ее родителям вавилоняне, или, как она говорит, касдим, вспороли животы при штурме Лахиша.
Но не такая Мирьям была девушка, чтобы чье-то прикосновение к ее ране вызвало у нее слезы.
– Предок мой каменотес был! – с гордостью произнесла она. – Вот с такими руками! С ладонями, как их ни мой, серыми от пыли каменной, въевшейся в кожу! Строил он город-хранилище для египтян – Питом!
За столом, на котором стояли блюда с горькой зеленью, подносы с мацой и золоченые миски с дымящимися кусками жертвенного ягненка, воцарилась тишина. Неловкая тишина. Мирьям, очевидно, забыла, что Исраэль и Шимон, и маленький Арье были из колена Леви, а левиты, будучи в Египте, и дня не работали на египтян – не желали отрываться от Учения, по традиции доставшегося им от Адама и Ноя через Авраама, Ицхака и Яакова. Когда всё еврейское население Египта по призыву фараона дружно вышло на строительство городов-хранилищ, демонстрируя свою лояльность к овальной фараоновой короне с отлитой из золота змеей и к радушной нации, некогда распахнувшей объятия голодающей родне своего великого управителя, Йосефа, левиты продолжали тупо сидеть в домах учения и обсуждать такие неактуальные вопросы, как что есть подражание Всевышнему, какие идеалы Он ставил перед Авраамом, а какие перед Йосефом, и так далее.
Все шишки сыпались в те дни на левитов от прочих евреев – и дармоеды они, и не патриоты, и оторвались от нормальной жизни, от практических дел, витают в облаках, парят в мире своих фантазий. Зато и египтяне, обращая в рабство всех остальных, полных энтузиазма, не трогали левитов, этих блаженных, – и так на протяжении поколений. В результате, когда Моше через Аарона призвал еврейский народ покинуть египетских хозяев и отправиться на родную землю, чтобы служить Творцу вселенной, у нации рабов возникло ощущение, что их простой и ясный мир, где есть низшие и высшие, где первые служат вторым, что этот мир, к их ужасу, разваливается на куски. А левиты…
– А что вас повергает в такой трепет? – спросил мой предок Узиэль бедных, покрытых каменной пылью, вконец запутавшихся евреев. – Ведь такой порядок даже проще! Вот вы, рабы управляющего строительством Питома. Тот повинуется господину номарху. Господин номарх, в свою очередь, повергается во прах перед его величеством фараоном, Великим Крокодилом, повелевающим Нилом, да продлятся его дни и так далее! А над фараоном – Царь вселенной, и хотя сам фараон – да продлится его великое крокодильство – не признает над собой власти этого Царя и надменно восклицает: «Да кто такой этот ваш Всевышний! Не знаю я никакого Всевышнего!» – он ни вздохнуть, ни пошевелиться не может без соизволения на то Всевышнего! Да что – соизволения?! Без желания Всевышнего! Да-да, острого желания! По сути, он раб Царя вселенной, хотя и делает вид, что не знает это! Так зачем вам, евреи, пресмыкаться перед управляющим – рабом раба раба?! Не лучше ли напрямую служить господину?
За столом царила тишина. Рассказ, который большинство присутствующих знали наизусть, в очередной раз сотрясал сердца. Насладившись этим молчанием досыта, Исраэль, старший брат Шимона, продолжал:
– И тогда из толпы строителей вышел каменотес, каждый кулак которого был величиной с баранью голову, и сказал: «Вот ты говоришь – ‘вы – евреи’, ‘вы – рабы’. А вы, левиты? Да, мы служим египтянам, настанет миг – будем служить и Всевышнему! А вы – как сможете служить Ему, если вы никому служить не привыкли, если вообще не умеете служить?!» И предок мой спросил: «Как зовут тебя, каменотес?» И тот ответил: «Михаэль, сын Иегуды, сына Эвена Белоголового».
– Это был мой предок… – прошептала Мирьям.
Когда рассказ закончился, четыре кубка вина были выпиты, а пятый, для Элиягу-пророка – налит, Арье меленько затрусил к двери и отворил ее, чтобы Элиягу мог войти и вкусить вина и возгласить, что Мессия уже в пути… И тут действительно послышались шаги у порога, и вошел – нет, не Элиягу-пророк, а Биньямин, посланник от старого Шауля, одетый в пестрые одежды и с новомодным тюрбаном на голове.
– Хорошего Песаха! – крикнул он. – Здесь проживает Мирьям, дочь Эфрат и Игаля из Лахиша?
Все с удивлением взглянули на человека, в столь неурочный час явившегося в празднующий дом, а тот спокойно развернул пергаментный свиток и, поправив тюрбан, принялся громко читать: «Я, Шауль, сын Баруха, сына Элиу, сына Орнана, сына Шломо, торжественно объявляю, что прощаю своей рабыне Мирьям из города Лахиш весь ее денежный долг до последней серебряной пылинки. Отныне Мирьям полностью свободна и ни у кого нет права на ее свободу покуситься. Но, – тут посланник поднял палец, – если Мирьям пожелает продолжать работать у меня, готов нанять ее за две геры в день с правом бесплатно питаться в моем винограднике…»
Все стояли потрясенные. Сама Мирьям не верила своим ушам. Свобода, работа и еда! Ожидали Элиягу-пророка, а пришел – в полном смысле ангел!
Ангел! Эта мысль, сформировавшись в покрытой рыжими волосами головке Мирьям, выпорхнула наружу и, покружившись по комнате, забралась в мозг к Шимону. «Ангел!» Он словно услышал это слово, словно поймал его, как бабочку, летающую над головой. «Ангел! Это он! Это тот коренастый! Он ангел! Ангел! Ангел!»
А ангел, он же посланец, подошел к столу, молча взял кубок, приготовленный для Элиягу-пророка, громко произнес благословение на вино, с особенным пиететом пропев имя Всевышнего, опорожнил его, со стуком поставил обратно на стол и размашистыми шагами двинулся прочь, оставив дверь распахнутой настежь. Отойдя шагов на тридцать, он снял с головы тюрбан, размотал его и подбросил в воздух. Тюрбан, преобразовавшись в легкое облачко, взмыл ввысь и распался на звезды. А посланец принял свое обычное черное обличие и долго стоял, задумчиво глядя на высящуюся над городом гору Мория, где светилось Божественным светом здание Храма.
ГЛАВА 10. БУКВЫ
Буквы. Буквы, буквы, буквы, буквы, буквы… Вот она – «хэт». Похожа на свиток Торы, натянутый меж двух валиков, используемых как катушки. Но ведь «хэт» означает «грех»! А буква эта похожа на Тору, и ничего в ней греховного нет. Чтобы не запутаться в собственных мыслях, чтобы не быть сокрушенным собственными раздумьями и противоречиями, Шимон достал из-за пазухи шерстяной мешочек и аккуратно вынул из него драгоценность – бронзовый египетский напильник. Вчера его, а также долото и резец, Шимон купил у одного бывшего богача, который некогда процветал в Хевроне благодаря трудам рук своих, а здесь, в Иерусалиме, его мастерская была никому не нужна, и ремесло его никому не нужно, и сам он никому не нужен.
– А резец-то зачем мне? – недоумевал Шимон.
– А вот когда начнешь чертить по бронзе, тогда поймешь, – хитро улыбался богач.
– Так у меня ж долото есть! Неужели недостаточно?
– Долотом, – наставительно говорил его собеседник, – ты большие черты высекать на бронзе можешь. А у нас в иврите буковки тонкие, изящные…
В чем-то он был прав. Шимона ждала кропотливая работа – выписывание тончайших черточек шрифта, который мы с вами называем древним. А вот случись эта история пятью десятилетиями позже, когда евреи освоили так называемое квадратное письмо, можно было бы обойтись и долотом…
В общем, половину того серебра, что юноша скопил ради освобождения возлюбленной, оставил он у бывшего богача. Хотя острая необходимость в этом серебре уже отпала, всё равно жалко было – ведь он собирался вскорости устраивать свадьбу с Мирьям, и лишним бы серебро никак не оказалось.
И теперь Шимон сидел в подвале и гонял бронзовый напильник по бронзовому копью, стирая букву «хэт». Туда-сюда, туда-сюда… Это напомнило ему привычное зрелище: старый левит Ицхак, растирающий смесь для воскурений – бальзам, гвоздика, гальбан, кассия, шафран и так далее. Он гонял эту смесь по терке и приговаривал: «Измельчайся тоньше, тоньше измельчайся, измельчайся тоньше, тоньше измельчайся». Руки его ходили взад-вперед, и в такт своим рукам и своим словам он кивал головой, а острая борода нависала над медной теркой и медным тазом, в который полученная смесь сыпалась, сыпалась, сыпалась… У напильника были две стороны, две плоскости. Одна очень скоро стала такой же гладкой, как и поверхность копья, а буква «хэт» еще виднелась. Когда он с ней, наконец, расправился, напильник годился лишь для того, чтобы чесать им спину. Для того, чтобы стереть букву «йуд», надо было бежать всё к тому же бывшему богачу и приобретать новый напильник, – иными словами, выкладывать всё оставшееся у него серебро до последней геры. Обидно! «Ладно, – подумал Шимон, – хотя бы ‘самех’ мы сейчас набьем!» С этими словами, от волнения уже повторенными вслух, он придвинул копье к стене, привалил пару каменных глыб (и откуда только у тщедушного юного левита столько силы взялось?!) – так, что копье оказалось намертво закреплено, затем примерился, левой рукой приставил к копью долото, правой схватил молоток и нанес удар. Поглядел на результат. Бороздка на поверхности, только что отшлифованной напильником, появилась, но уж больно слабо была она видна, да и длинновата, явно куда длиннее черточек, образовывавших другие буквы. Но делать было нечего. Пусть будет чуть крупнее. Он уперся заостренным рабочим концом в эту самую бороздку и еще раз ударил. Вот так-то лучше! Бороздка стала поглубже, поотчетливее. Еще пара ударов и – отлично! Теперь резцом поперек получившейся линии оставалось нанести три горизонтальные: верхнюю – средней длины, нижнюю – самую длинную и среднюю – самую короткую. Так, дорогие мои евреи, чуть больше двух с половиной тысяч лет назад выглядела наша кругленькая буква «самех»!
ГЛАВА 11. БЫВШИЙ БОГАЧ
– Ну конечно же, конечно же! – бывший богач расплылся в улыбке. – Я ждал, я знал, что ты придешь!
– Откуда? – удивился Шимон.
– «Откуда, откуда»! Давай свое серебро, тогда скажу.
У халата, который носил юный левит, помимо внешнего пояса, был внутренний, к которому и было привязано самое ценное, чем обладал он, – сделанный из овечьей кожи мешочек с серебром. Засунув руку за пазуху, он долго шарил у себя по животу, словно копался в собственных кишках, и, наконец, вытащил заветный мешочек.
– Вот…
– Ого, сколько! – восхитился бывший богач, взвесив серебро. – И ради чего ты его берег?
– Какая разница! – в сердцах воскликнул Шимон. – Лучше скажи, откуда ты знал, что я еще приду.
– Ну-у-у.. – замялся бывший богач. – Напильники тонкие, а бронзу шлифовать тяжело…
– Откуда ты знал, что копье из бронзы? – изумился Шимон.
– Видишь, – словно не слыша его, продолжал бывший богач. – Как я предполагал, так и получились. Пока ты стирал букву «хэт», заодно и напильник стер. Да как стер! Будь он пошире, можно было бы в него смотреться, как в зеркало! Ну да ладно, нá тебе еще один напильник. На букву «йуд» хватит.
– Кто… кто тебе сказал? – задохнулся левит. – Я же ни одной живой душе не говорил об этом!
– Кто мне сказал? Гм… тот и сказал, кто заказал тебе заменить две буквы на копье. И он же сказал мне, что серебро это нужно тебе, чтобы жениться на Мирьям, ибо по нашим обычаям хупу без роскошной свадьбы не делают. Но, – богач поднял наставительно палец, – велел он передать, что надо пойти на нарушение обычаев.
– Почему?! – пролепетал Шимон, и «почему» это относилось не только к нарушению обычаев, но и вообще ко всей ситуации – почему странный незнакомец, ангел или «Самех-Мем», – Шимон не решался произнести его настоящее имя, – почему он вдруг решил поделиться с каким-то там ремесленником, беженцем из Хеврона, своими тайными планами, в которые вовлек бедного Шимона?! Но беженец это «почему» воспринял буквально.
– Почему, спрашиваешь? Да потому что все запасы и еды, и воды в городе на исходе. Царь Цидкиягу неизвестно на что надеялся и не велел беречь продукты. Вот и допрыгался! Амбары пусты! Склады пусты! Так что вот что я тебе скажу. Собери-ка ты несколько евреев, найди человека поправеднее, да хоть бы вашего пророка Яира, или даже большого Йосефа, пусть он благословит вас, да и макай свою драгоценную в микве!*** А серебро тебе пригодится спустя месячишко-другой, когда цена одной сеа**** муки взлетит до трех-четырех шекелей.
– Откуда ты всё знаешь? – удивился Шимон.
– Какая тебе разница?! Главное, серебро сбереги! Говорю же, пригодится оно тебе!
– Что значит пригодится? Я ведь тебе его сейчас отдам!
– Ты-то отдашь, да я не возьму! Да еще всё, что ты мне заплатил за тот, за первый напильник, да за долото, да за резец, – всё верну тебе в придачу! Вот!
И на стол, покрытый бычьей кожей, посыпались увесистые слитки. Круглые, длинненькие, бесформенные или же, наоборот, самых причудливых форм – всё богатство, которое скопил Шимон за эти годы, лежало перед ним на белесой скатерти из бычьей кожи. Шимон, как рыба, выброшенная на берег, глотал воздух, не в силах произнести ни слова.
– Ну же, бери! – воскликнул беженец.
– П-почему?! – выдавил, наконец, Шимон.
– Потому что так сказал он! – отрезал тот.
– К-кто?! – не понял Шимон.
– ОН, – повторил бывший богач. – Теперь ясно?
И Шимону стало ясно. Ему стало ясно, что таинственный покровитель второй раз спасает его – тогда, в пещере, – от меча, сейчас – от грядущего голода! Быстро-быстро, словно боясь, что его собеседник передумает или испарится, или вдруг появится коренастый и переменит свое решение, начал левит обеими руками сгребать со стола свое сокровище и запихивать в кожаный мешочек. Прицепил мешочек к внутреннему пояску, вскочил на ноги, бормоча слова благодарности и благословения, схватил напильник, который теперь как бы был ему подарен, и, пятясь, словно покидая Притвор Храма, начал отступать к дверному проему. На какой-то миг его тщедушная фигура умудрилась этот проем загородить так, что даже в маленьком зальце померк свет, а потом этот свет – солнечный свет – вновь вспыхнул над его головой, укутанной в платок из овечьей шерсти. Вспыхнул, словно испепеляя листья смоковницы, растущей у входа.
Шимон повернулся к дому спиной и припустил. Беженец из Хеврона, бывший богач, смотрел ему вслед. А когда юноша исчез из поля зрения, он тяжело вздохнул и мрачно произнес:
– Несправедливость! Ужасающая несправедливость! Что ж, посмотрим.
А Шимон меж тем бежал по улицам Иерусалима. Бежал мимо каменных домиков с плоскими крышами, бежал мимо виноградников, в которых были ободраны уже последние ягоды, бежал мимо глубоких водосборников, порою полупустых, порой и вовсе сухих, бежал мимо миртовых рощ, осыпанных большими белыми цветами, бежал мимо дворов, наполненных желтыми ромашками, бежал мимо ям для запасов продовольствия, покрытых шкурами, под которыми гнездилась пустота! Бежал, бежал, бежал, бежал, бежал!
ГЛАВА 12. ЕГИПЕТ
– …Египет, – произнес пророк Яир и утер пот со лба.
Шимон подумал: «Откуда у него берется столько пота? Ведь вода в Иерусалиме на исходе! В день ее человеку хватает лишь на несколько глотков! Умерших от голода хоронят десятками, а умерших от жажды – сотнями. А в нем вон сколько ее скопилось – даже пóтом исходит!»
– Египет! – повторил пророк Яир. – Сегодня ночью здесь будет Египет.
И, как обычно, резко развернувшись, зашагал к Притвору. Но, остановившись напротив Яхина, вновь повернулся лицом к молодым левитам. Лучи заходящего солнца встретились с его зрачками, и на мгновение те вспыхнули алым огнем. А потом он вдруг закрыл лицо ладонями, и левиты увидели, как между тонкими, похожими на ветви маслины, пальцами, стали сочиться слезы. Слезы струйками затекали в рукава белого балахона, который был на нем, слезы тяжелыми каплями падали на землю. Потом он отнял от лица руки, но юноши не увидели глаз его. Он опустил глаза, словно хотел взглядом пробуравить брусчатку у себя под ногами. И руки он тоже опустил. Повисли они рукавами рубахи, хозяин которой умер. И не стал пророк входить в Притвор, побрел пророк, поплелся прочь с Храмового двора. И только одно слово произнес: «Страшно».
Так закончилось пророчество Яира, и не стало больше пророка на горе Мория. А левиты, вооружившись мечами, щитами и дротиками, испещренными именами Всевышнего, стали готовиться к бою. И в час, когда взошла луна над горою Мория, бой этот начался. В кровь превратилась вода, наполнявшая медное «Море», – огромную бронзовую чашу, покоящуюся на трех медных быках и служившую для омовения коэнов. И вода в десяти медных умывальниках, украшенных изображениями херувимов, львов и быков, тоже превратилась в кровь. Не знали наши левиты, как быть, – растерянно сжимали они в руках дротики. Но тут появился Большой Йосеф. Да-да, сам Большой Йосеф возглавил сегодня оборону горы Мория! Приставив к Морю невесть откуда принесенную им лестницу, он, всегда такой грузный и даже несколько дряхлый, буквально взлетел по ней с легкостью, недоступной молодым, и жезлом, на котором было начертано двадцатидвухбуквенное имя Творца, коснулся бурлящей в нем крови. Кровь успокоилась.
– Нет, – сказал он, – этого мало! Он еще раз окунул жезл в гигантскую чашу и долго держал ее там, вглядываясь в темную влагу. Затем удовлетворенно поднял голову, повернулся к своим подопечным и крикнул Шимону: – Черпак!
Ноги сами понесли Шимона вниз, в подвал, в кладовую. Руки сами сорвали со стены факел прежде, чем он отворил тяжелую дверь в темное помещение. Глаза сами устремились на стену, где среди ножей, клещей разных размеров, ухватов и прочей утвари на стене в отсвете факела сверкнул начищенный до блеска медный черпак. Шимон не понимал, что за сила его ведет, что заставляет его как бы помимо собственной воли так точно выполнять указание Большого Йосефа. Да в нормальном состоянии он медленно, осторожно, долго примериваясь, словно щупая ногой среди зимы, насколько холодна водица в Иордане, взбирался бы по этой лестнице. А тут – раз! – и он уже стоял лишь на пару перекладин ниже Большого Йосефа, протягивая ему черпак. Большой Йосеф окунул черпак в «Море», поднес к губам и отхлебнул. «Кровь! – ужаснулся Шимон. – Евреям нельзя!»
Но Большой Йосеф широко улыбнулся и протянул черпак Шимону. В первый момент Шимон отшатнулся так, что чуть было не свалился с лестницы. Но улыбка Большого Йосефа была столь проста и дружелюбна, да и к тому же никакой крови на губах Большого Йосефа видно не было, иначе Шимон сразу ее увидел бы – двор освещался факелами…
– Пей! – выкрикнул Большой Йосеф.
– Но…
– Пей, слышишь?
Юноша осторожно вобрал в себя несколько капель. Вода! Слава Всевышнему! Вода! Да сколько! В этом черпаке столько воды, сколько им выдавали на неделю! Не в силах оторваться от влаги, Шимон пил и пил и пил… И – чудо! Количество воды в черпаке не уменьшалось.
– Хватит! – объявил Большой Йосеф, и Шимон почувствовал, что больше не сможет выпить ни капли. – Другим!
Шимон глянул вниз. Ребята сгрудились у подножия лестницы и, задрав головы, взирали на это пиршество. Осторожно – ведь сила, которая гоняла его в кладовую, а затем на край Моря, иссякла, – он спустился и передал друзьям черпак. В тишине один за другим левиты пили из этого черпака, при этом вода в черпаке не убывала, словно в глубине его бил невидимый источник.
– Умывальники! – скомандовал Большой Йосеф.
Ах да, умывальники! И не только умывальники. Вся поверхность двора, кроме небольшой площадки вокруг Моря, на которой толпились левиты, была покрыта дымящимися в свете факелов лужами крови. Так что делать с умывальниками?
– Умывальники! – повторил Большой Йосеф, и всем всё стало ясно.
Рассредоточившись вдоль умывальников, они стали передавать из рук в руки черпак, щедро изливая из него воду в умывальники, до верхов наполненные кровью. И кровь в умывальниках стала водицей.
И тут послышалось кваканье. Сотни, тысячи невесть откуда взявшихся жаб посыпались со стен на крышу Притвора, на брусчатку Храмового двора, в гигантскую чашу Моря, которая совсем недавно была наполнена кровью, а теперь водой. Она стала наполняться покрытыми слизью квакающими жабами. Шимон, стоящий у входа в Притвор между Яхином и Боазом, стиснул зубы, сжал губы – и вовремя! Какая-то ретивая и не в меру прыгучая жаба явно вознамерилась попасть ему в рот. Больно (и для него, и для себя) ударившись о его сомкнутые губы, жаба шмякнулась наземь, обиженно квакнула и ускакала. Но ее пример оказался заразительным для других, которые тоже стали подскакивать, норовя попасть в вожделенный желудок левита. Вскоре его лицо и его рубаха были покрыты слизью, а губы превратились в сплошной синяк.
Голоса на площадке стихли. У парней не было никакой возможности хотя бы чуть-чуть приоткрыть рот – тотчас же туда влетела бы непрошеная гостья, и хорошо, если бы только одна! Некоторое время в полной тишине слышалось лишь шлепанье мерзких тварей о лица, а затем – оземь. Наконец одна из них поднатужилась, взлетела, как камень из пращи, и угодила коротышке Йахату прямо в правый глаз. Йахат заорал: «А-а-а-а!» – и тут же ловкий жабенок оказался у него в пищеводе. Впрочем, недолго он там наслаждался жизнью. Через мгновение Йахат уже корчился в приступе рвоты, и вскоре нахальный жабенок вновь скакал по брусчатке, еще более грязный и вонючий, чем прежде.
Так вот что имел в виду пророк Яир, когда сказал: «Сегодня ночью здесь будет Египет!» Когда Фараон отказался отпускать евреев из Египта, Всевышний обрушил на страну десять казней. Сначала вода в Ниле превратилась в кровь… Нечто подобное только что пережили левиты в Храме. А теперь – как там об этом говорится в Торе?
«Так сказал Бог: ‘Отпусти народ мой, чтобы они служили мне! А если откажешься ты отпустить, то вот, я поражу всю область твою жабами. И воскишит Нил жабами, и поднимутся они и придут в твой дворец, и в спальню твою, и на постель твою, и в дома слуг твоих, и к народу, и в печи твои, и в квашни твои. – И в тебе, и в твоем народе, и во всех слугах твоих окажутся жабы!’ …И навел Аарон руку свою на воды Египта, и навел жаб, и покрыли они страну Египетскую.»
А что же Большой Йосеф? А Большой Йосеф в ужасе бросился к жертвеннику, справедливо полагая, что в Притвор жабы не попадут, ибо тяжелую дверь Притвора им нипочем не отодвинуть, а если и проникнут, то уж точно остановятся перед двустворчатой кипарисовой дверью в Хейхаль, он же Кодеш, то есть Святой, а ежели Всевышний и пропустит их в Святое место, то наверняка преградит им вход в Святая Святых, а ежели – не дай Бог! – зачем-то нужно Богу, чтобы они в Святая Святых оказались, то пусть Сам с ними и разбирается, но вот жертвенник поручен заботам человека, и, если огонь на нем хотя бы на миг погаснет, весь еврейский народ будет за это в ответе, и весь еврейский народ за это заплатит. А значит…
Большой медный Жертвенник всесожжения стоял в центре Храмового двора, напротив входа в Притвор и в двадцати двух локтях от него. Именно здесь, как известно, проходила граница между наделами колен Иегуды и Биньямина. Он представлял собой квадратную трехступенчатую конструкцию, имевшую двадцать локтей в длину, двадцать в ширину и двадцать в высоту. Коэны поднимались на жертвенник по пандусам с южной стороны. Теперь по такому пандусу взбежал Большой Йосеф.
Первая ступень, площадью двадцать на двадцать локтей, погруженная в землю и окруженная неглубоким рвом, была высотой в два локтя. Жабы уже прыгали по ней вовсю. Поспешив на вторую ступень, размерами шестнадцать на шестнадцать локтей и высотой четыре метра, Большой Йосеф начал, давясь от отвращения, босыми ногами сбрасывать с нее жаб.
«Эх, – подумал он, – знал бы заранее, что нахлынет эта мерзость, приготовил бы метлу, которая так уютно прикорнула в углу в подвале! А с другой стороны – сказал же пророк Яир: «Египет! Египет будет!» Как же я не догадался, остолоп этакий. Ведь сейчас доберутся до третьей ступени, где горит огонь неугасимый, и начнут как те, египетские, жабы в этот огонь кидаться. Недаром говорит нам устное предание, что когда Бог повелевает, животные готовы делать то, что противно их натуре. Нормальная жаба никогда не полезет в печь, а в Египте жабы таки да лезли, и телами своими огонь гасили. Вот и сейчас, боюсь, доберутся! И будет так, словно у нас в Храме жаб приносят в жертву, а потом под их напором и вовсе огонь потухнет. Позорище-то какое!» Мысль сия привела Большого Йосефа в такой ужас, что он чуть ли не в один прыжок преодолел четырехлоктевую высоту третьей ступени и продолжил бы, наверное, свой путь вверх тормашками, если бы не схватился во время за рога жертвенника. Пламя дохнуло ему в лицо.
– Харэль! – восторженно произнес Большой Йосеф. – Харэль!
Но жабы вдруг остановились, вопросительно глядя на него. Ни одна из них не попыталась последовать за ним на Харэль – так именовали третью ступень Жертвенника, – даже с места не двинулась. Они словно ждали от него какого-то действия. И дождались. Большой Йосеф простер руки к Небесам и воскликнул:
– Господи!..
Почувствовав, что напор тварей ослаб, более того, увидав, что многие из них застыли на земле, почти не двигаясь, а некоторые явно подохли, левиты, перемазанные с ног до головы слизью, бросились к Жертвеннику, чтобы выручить оказавшегося в осаде Большого Йосефа. При этом они всё время оскальзывались на жабьих трупиках, а неуклюжий Эвьясаф – так тот просто растянулся на брусчатке, раздавив своим телом с десяток жаб, и когда он, наконец, с помощью Шимона и Йахата, поднялся на ноги, весь его хитон был вымазан. Каково же было всеобщее изумление, когда, подбежав к Жертвеннику, на вершине которого, воздевая руки к небу, стоял их учитель, они увидели, что на второй и третьей ступенях нет никаких жаб, что оттуда каскадом льется чистая родниковая вода.
Всё же они поспешили на Харэль – и вовремя! Большой Йосеф был бледен, он покачивался от напряжения! Губы его всё время шевелились, он ни на миг не прекращал беззвучно читать молитвы. Поднятые руки дрожали и стали клониться вниз. Левиты опомниться не успели, как обе этих руки повисли плетьми. И тут же со всех сторон возобновилось злорадное кваканье.
Памятуя соответствующий отрывок из Торы, Шимон и Йахат помогли своему учителю поднять руки и держать их, пока все жабы не превратились в водосток и не утекли ручейками прочь из внутреннего двора. Остальные левиты в это время безуспешно пытались помочь подняться Эвьясафу, который опять растянулся и всё никак не мог встать.
Что там дальше? Ах, да!
«И сказал Бог: ‘…Наведи посох свой и порази прах земли, и станет он вшами по всей Стране Египетской…’»
Вши поползли не только по голове, но и по всему телу, и очень скоро тело стало красным от укусов и расчесов…
Кто же обрушил на Храм эту пародию на египетские казни? Кто наслал на левитов вслед за вшами диких зверей, насекомых, змей, скорпионов… – ну с этими-то левиты справились быстро, мечи с начертанными на них тайными именами Всевышнего только и успевали сверкать в ночном воздухе; моровую язву – от которой мгновенно умерли овцы, ожидавшие в своем загоне завтрашнего приношения; пыль, нарывами обрушившуюся на истерзанные вшами тела левитов; град… – о, этот страшный град! Если бы не щиты с именами Творца, никого бы в живых не осталось! Саранчу… Территория Храма – не поле, где можно всё объесть и заставить людей умирать от голода, с другой стороны, когда на тебя с неба сыплются этакие копошащиеся, величиной с ладонь… бррр! А потом – страшная мысль: вдруг хоть одна из них попадет в неугасимое пламя? Правда, жабы не допрыгнули… Так то – жабы! А эти с неба! Быть может, Всевышний посылает очередное испытание: «Я их бросаю в огонь, а вы не дайте им туда попасть…»
Не раздумывая, зачем Всевышнему играть с евреями в такую странную игру, левиты кинулись к Жертвеннику. Саранча так омерзительно хрустела под босыми ступнями, что Йахата опять вырвало. Но тревоги оказались напрасными. Ни одно насекомое не попало в огонь – в чистый белый огонь, распространявший вокруг себя чистый белый свет и, казалось, очищавший воздух вокруг. А быть может, это и не казалось, а так оно и было на самом деле…
И взошел Большой Йосеф по пандусам на Жертвенник. И воздел он руки к небесам… И воззвал он к Всевышнему… И поднялся могучий ветер… И подхватил он тучи саранчи… И завихрились они и распластались по небу… И унеслись они прочь, так что ни одной не осталось… И возрадовались левиты… Только зря они возрадовались.
ГЛАВА 13. САМОЕ СТРАШНОЕ
Потому что приближалось самое страшное. Сначала небо потемнело. Ну, потемнело и потемнело. На то она и ночь. Правда, стало оно прямо-таки иссиня-черным, и немногочисленные звезды на нем так выделялись, что просто обжигали зрачки. Хорошо, что было новолуние, а то лунный серп оказался бы на фоне этой тьмы таким острым, что всем глаза бы повыкалывал в самом прямом смысле.
То, что произошло потом, казалось вообще чем-то нереальным. Звезды начали темнеть. Да-да, свет, исходящий от них, был не то что бы тусклым, а именно темным, дымным, дремучим. Затем они окончательно погасли и долго еще на фоне черного неба выделялись особой, жгучей чернотой. Но вот темнота стала как бы непроницаемой, каменной, и медленно опустилась на гору Мория. Огонь на Жертвеннике не погас, но вокруг него образовался какой-то кокон, почти не выпускавший отблесков пламени наружу. Почти – то есть по этому кокону побежали трещины, и сквозь них отсветы белого пламени всё же вырывались наружу – слишком слабые, чтобы что-то осветить, но достаточно сильные, чтобы все видели: огонь горит. Подобными же коконами был окован и свет Меноры, льющийся из окон. В испуге Шимон двинулся к своим друзьям. Сейчас главное – быть всем вместе! С ужасом и с каким- то отстраненным удивлением обнаружил он, что еле тащит свое тело, сгибаясь так, будто вся Вселенная навалилась на его плечи… «Властелин мира! – прошептал он. – Подобно тому, как Авраам, отец наш, преодолел в себе жалость к единственному сыну своему, чтобы исполнить волю Твою от всего сердца, – да преодолеет милосердие Твое гнев Твой, обращенный против нас..» И – словно какое-то окошко наверху открылось: повеяло теплом.
Но тотчас в мозгу послышался змеиный шепот. «А я ведь про тебя ничего не сказал! Про них сказал, а про тебя – нет. Не сказал… не сказа-а-ал…» – «Как будто Он и Сам не знает!» – мысленно ответил Шимон со злостью и рванулся к друзьям, но не тут-то было! Тьма материализовалась в нечто цепкое, вязкое, не пускающее двинуться с места. Слева и справа донеслись стоны его товарищей – очевидно, подобное же происходило и с ними. Нет, гораздо хуже. Стоны становились истошными. Тяжелый бас Эвьясафа срывался на фальцет, громкий голос Большого Йосефа превратился в хрипение. А со стороны входа в Притвор, где еще недавно Йахат грозно потрясал мечом чуть ли не в полтора раза большим, чем он сам, и вовсе сплошной визг слышался. Шимон пытался пробиться к собратьям, но темнота из вязкой стала каменной, такой каменной, что он до крови обломал себе ногти, пытаясь раздвинуть незримую стену. Шимон закрыл глаза. Всё равно они больше не нужны. Ничего уже не нужно. Вот и дышать становится всё тяжелее. Но что это? Почему не слышно голосов, куда делись крики, только что метавшиеся над залитым тьмою внутренним двором?! Господи, спаси их! С высот повеяло холодом. Темнота вдруг схлынула. Тяжести на плечах больше не было. Спокойный, ровный свет Меноры, струящийся из окон Храма, осветил внутренний двор, скорчившийся труп Йахата у порога Притвора, Большого Йосефа, навсегда застывшего на пандусе в нескольких тефахах от Жертвенника, мертвых Эвьясафа и Элпаала у подножия. Эвьясаф лежал на спине. Живот его напоминал сугроб, который в одну из снежных зим несколько лет назад вырос за ночь у их ворот. Некрасиво и страшно.
– Почему?! – воскликнул Шимон.
– Левиты вместо первенцев, – прошипело в его мозгу.
– А я? – спросил он.
– Я про тебя не сказал… сказал… сказал…
– Господи! – закричал Шимон. И снова, как тогда у входа в Святая Святых, ощутил, что Бог обнимает его.
– Я знаю, что делать, – вслух сказал Шимон.
– Ты не сделаешь этого, – возразило шипение.
– Сделаю! – через несколько мгновений копье уже было у него в руках.
– Ну?!
Коренастый стоял посреди внутреннего двора и ждал, скрестив руки. Шимон занес руку с копьем.
– Погоди, – спокойно сказал коренастый. – Ты ведь один раз меня уже убивал.
Шимон молчал.
– Меня, спасшего тебе жизнь…
– Чего ты хочешь? – не выдержал Шимон.
– Как поживает маленькая Мирьям? – с неожиданно теплой улыбкой спросил коренастый.
– Я благодарен тебе за всё, что ты сделал для меня и Мирьям, ох как благодарен, – начал Шимон, – но…
– Но хочешь меня убить. Опять убить. Такая вот благодарность.
Шимон опустился на брусчатку двора и обхватил голову руками.
– Лучше было бы, если бы меня убили тогда, в пещере! – прошептал он. – Ох, лучше!
– Ну, прости, что вмешался, – усмехнулся коренастый. – А также лучше было бы, если бы Мирьям с голоду умерла. Или осталась бы рабыней до конца своих дней.
– Что я еще должен сделать? – слабым голосом произнес Шимон.
– Ты? Да ничего! Всё, что требовалось, ты уже сделал.
И с таким презрением это было произнесено, что кровь бросилась в голову левиту. В ярости он вскочил на ноги. Словно пытаясь напитаться добавочными силами для решающей схватки, кинул он взгляд на скорчившегося у входа в Притвор маленького Йахата, на неуклюжего Эвьясафа, на распластавшегося на пандусе Большого Йосефа – такого мудрого, такого доброго, такого родного, а теперь такого мертвого. «Левиты – замена первенцам.» «Я про тебя не сказал.» «Левиты – замена первенцам.» «Я про тебя не сказал.» «Левиты…»
Казалось, копье само вырвалось из сжатой до боли руки, со свистом вонзилось в воздух и… упало к ногам коренастого. Тот долго и радостно хохотал, утирая слезы, а потом наставительно сказал:
– Глупец ты, Шимон! Воистину глупец! Буковки-то, а?! Про буковки забыл, да? Самех-мем, понял, самех-мем.
Шимон стоял, потрясенный, хотя такой поворот событий можно было предвидеть еще в ту пору, когда он орудовал напильником и резцом. А коренастый, то бишь Самаэль, прыгал на одной ножке и весело, словно детскую считалку повторял: «Самех-мем! Самех-мем! Самех-мем!» И хохотал смачно и самозабвенно. После чего обратился в облако, но не простое облако, а в облако пыли из той пещеры, возле которой погиб Реувен и в которой чуть не погиб Шимон. Облако вознеслось и исчезло. Путь в Святая Святых был открыт.
ГЛАВА 14. КОСМАТЫЙ ПРОРОК
Косматый пророк Яир посмотрел на Шимона исподлобья.
– Ну, а от меня ты чего хочешь?
– Помоги мне разобраться. У самого не получается, ох, не получается!
– В чем разобраться?
– Что я сделал неправильно? Как вышло так, что из-за меня погибли мои друзья?
– Понятно. Слушай историю. Жил был один человек, назовем его Йоханан. И был он не просто хороший, не просто очень хороший, а… слишком хороший.
– Разве можно быть слишком хорошим?
– Вот у него получилось. Любую чужую боль он воспринимал, как свою собственную. Заболеет и умрет ребенок – он плачет. Разбойник зарежет и ограбит старика – он плачет. Ослик ногу сломает, кричит от боли, а у нашего Йоханана слезы. Думал он, думал: откуда столько зла в мире? – и однажды додумался: «Знаете, говорит, братья, злой у нас Творец мира, злой у нас Бог, не надо ему служить! От кары Его не уйдет ни один двуногий, А сам нам поет, что ближнего, мол, не трогай! Будем лучше служить маленьким божкам – богине плодородия, богине любви, богу войны. Они, по крайней мере, не лицемерят! Им принесешь жертву и получишь, чего захочешь. Или не получишь». Обрадовались люди – ведь раньше как было: просишь у Господа здоровья или удачи или достатка, а сам думаешь: «Достоин ли я этого? Не натворил ли дел дурных? Простит ли мне Всевышний?» И начинаешь каяться, просить у Бога прощения, удерживаться от блуда да от воровства, а ведь хочется! Желанье так и гложет! А теперь – радость-то какая! Твори что хочешь, лишь вовремя идолам жертвы приноси! И земля переполнилась развратом, грабежом да убийством. Задумались люди: что же выходит? Вроде на Бога обиделись, а жизнь свою невыносимой сделали. Видно чему-то не тому научил их Йоханан. Прогнали они его и вернулись к единому Богу. Стали приносить Ему жертвы да о делах своих грешных задумываться.
– А причем здесь эта притча? – не понял Шимон.
– А ты дослушай до конца, – сказал пророк Яир и продолжил свое повествование: – Но не все люди вернулись к Богу. Был среди них некий Радзиэль, которому запали в душу слова Йоханана, и подумал он так: «Рабы они все, как есть рабы. Они без плети не могут, плеть им нужна, потому и потянулись обратно к Единому. А я не такой! Я свободный человек! Мне их законы не писаны! Я людей без всякого Бога осчастливлю. Раздобуду серебра побольше, всех рабов выкуплю, сделаю свободными людьми, а остальное серебро лекарям выдавать буду, чтобы они с людей за лечение платы не взимали. Будут все люди свободными, детишки умирать не будут… Да где серебра взять?» А жил в том городе богач один. Жадный и злой. Но сокровищами он обладал несметными. И дом себе построил из кедра, а не из камня, как нормальные люди. Всё в том доме из кедра было – и полы, и стены, и крыша! А кедры, между прочим, дорогущие, из Ливана их привезли. И вот наш Радзиэль ночью проникает к нему в дом и сразу туда, где ковчег с драгоценностями. Заранее выяснил, где этот ковчег стоит, заранее узнал, когда тот со всей семьей в отъезде будет. Вот залез ночью в темный дом, нашел ковчег, только хотел схватить его, как вдруг – прямо в глаза сполох света и крик: «Стой!» Хозяин невесть откуда взялся и бежит к нему с факелом. Ну, он хозяина кулаком по голове, тот падает и факел роняет, а наш Радзиэль хватает ковчег и бегом на улицу. Не пробежал и ста шагов, видит: дом-то объят пламенем – недаром из кедра весь! Он бежит дальше, а утром узнает – и хозяин, и жена его, и сын и дочка-кроха – все сгорели. Зато богатство всё у нашего Радзиэля в руках – золото, серебро, камни драгоценные, – на всех рабов и на всех больных хватит. И убийцу опять же никто не ищет, думают, пожар по случайности начался. Радзиэлю бы радоваться, а он ходит чернее тучи. А как стал рабов выкупать, так хозяева такую цену заломили, что и половины выкупить не смог.
При этих словах пророк Яир вдруг замолчал, задумался и начал сосредоточенно чесать всклокоченную бороду.
– Ну? Что было дальше?! – нетерпеливо воскликнул Шимон.
– Признался он тогда в убийстве, в том, что он сжег дом богача вместе с семьей его, да ему никто не верит. Сам против себя человек давать показания по нашим законам не может, а других свидетелей нет. Вот и выходит, что стал он причиной гибели четырех человек, а судить его невозможно. Ну, как бы то ни было, деньги ушли к родственникам богача, а спасением бедняков да больных пусть займется кто другой, у кого руки почище. Вздумал Радзиэль удавиться. Нашел дерево с толстым суком, надел петлю на шею, взглянул в последний раз на небо да на солнце, а там, над небом да над солнцем – сам Бог! Распластался наш Радзиэль по земле и возопил в слезах: «Прости меня, Господи, что против тебя пошел!»
Косматый пророк замолчал.
– Ну? – нетерпеливо воскликнул Шимон.
– А всё, – отвечал Яир.
– Так Бог простил его или нет?
– Бог-то простил, а вот богач, им убиенный, да жена богача, да дети малые, что сожжены были, – эти не простили.
– А зачем пророк мне всё это рассказал?
– А вот зачем. Сможем ли мы любить и жалеть людей, не любя Бога? Йоханан доказал, что сможем, хотя и неясно, куда эта любовь зайдет. Сможем ли мы мир лучше сделать, не опираясь на Бога? Радзиэль хотел было, и кто знает, может быть, у него бы и вышло. Но есть нечто, что без Бога вообще не могло бы существовать. Это совесть, твоя совесть. Зачем ты идешь к пророку? Чтобы голос Бога услышать? Так ведь он в тебе, этот голос! Это голос твоей совести, его и слушай, а я тут при чем? Ты сам себе пророк!
– И что же мне этот голос должен сказать?
– Сказать, кто ты в этой истории, – Йоханан? Или Радзиэль? А может, дочь богача?
Шимон с грустью опустил глаза и несколько мгновений разглядывал божью коровку, задумчиво огибающую босую ступню пророка в своем странствии по шершавой брусчатке Храмового двора.
– В том-то и дело, – произнес он наконец, – что запутался я, ох, запутался! На пророка понадеялся, и вот…
– Надеяться надо только на себя. А твоя беда в том, что ты слишком близко к истории своей подошел. Когда прислоняешься лбом, не видишь, к чему прислонился. Тебе бы слегка отстраниться… на время.
– Это как?
– Ну, забей себе голову чем-то другим… на время.
– Это чем же?
– Ты женат?
– Н-нет.
– Ну так женись.
– Прямо вот так и жениться?
– Прямо вот так.
– Но ведь у нас только месяц, как ирусин***** был.
– Целый месяц? Вот и славно. Был ирусин – будет хупа!
– Но ведь это раньше так было заведено – сразу после эрусина, сватовства, девушку окунали в микву и мужчина мог с ней жить, а теперь…
– А что теперь?
– Теперь между ирусином и хупой должно пройти полгода…
– Кто сказал?
– Так принято…
– Принято, говоришь? А мы примем по-другому.
– Но разве можно изменять закон?
Сузив глаза, Яир внезапно посмотрел на Шимона.
– Скажи, кто я?
– Ты – Яир, пророк Господа.
– Пророк, да?
– Ну да… – Шимон под этим взглядом чувствовал: земля уплывает из-под ног.
– Говори, – вдруг вскричал нечесаный Яир, – пророк я или не пророк?!
– Пророк, пророк! – в глазах Шимона уже стояли слезы.
– Так вот как пророк приказываю тебе: иди и женись!
ГЛАВА 15. ЧЕРНОЕ НЕБО, БЕЛОЕ НЕБО
Небо было черным, а хупа белой. Но неба ни Шимон, ни Мирьям не видели. Они смотрели друг на друга и никого, кроме друг друга, не видели. Они поднимали взгляд и видели белое полотно хупы. И хупа казалась им небом. Белым небом.
Хупа была пологом большого шатра, куда Шимон привел невесту и куда вслед за ними вошли Хана и пророк Яир. Снаружи ждали братья и сестры. Вид у Яира был крайне необычен. Во-первых, он был причесан. Даже борода оказалась причесана, а уж голова так просто была загляденье – можете себе представить: две гладких черных волны бегут по сторонам худого лица и теряются где-то возле ключиц. Пророк поднял золотой кубок и провозгласил: «Да оставит человек отца и мать, и да прилепится он к женщине, и да станут они одной плотью. Благословен ты, Господь, сотворивший плод винограда!» С этими словами он смачно отхлебнул вина и протянул кубок Шимону. Тот сделал глоток и передал кубок Мирьям. Она, в свою очередь, отпила из кубка и передала его Хане. Та, с кубком в руках, побежала к гостям. Услышав, как в четвертый раз из шатра доносится «сотворивший плод винограда», счастливые родственники дружно наполнили свои кубки и в течение нескольких секунд за полотняными стенами шатра звучало многоголосое «благословен… благословен…», «сотворивший… сотворивший… сотворивший…» – и бульканье.
Шимон и Мирьям улыбались – люди давно уже забыли вкус вина, и если бы не щедрость Шауля, широко раскрывшего для них свои подвалы… Но пророк Яир нахмурился, строго взглянул на них – мол, чего ухмыляетесь в сей торжественный момент, – и провозгласил:
– А теперь становитесь одной плотью!
С этими словами он схватил факел, благодаря которому купол шатра только что сиял белизной, и быстрыми шагами вышел, не забыв задернуть за собой полог. Шатер погрузился во тьму. Небо из белого стало бесконечно черным. Во тьме Шимон приблизился к Мирьям. Во тьме обнял он ее. Во тьме поднял ее на руки. И стали они одной плотью.
…А когда в обнимку вышли они из шатра, жмурясь от света факелов, которыми размахивали счастливые гости, то подняли глаза и застыли, потрясенные. Небо было белым. От звезд.
ГЛАВА 16. ГОЛОД
На Иерусалим обрушился голод. Голод накрыл Иерусалим. Первыми стали умирать дети. Почему? Ведь родители старались им отдавать побольше, себе оставлять поменьше… И всё равно, идешь по улице – и видишь: лежат трупики с заостренными чертами лиц, похожие на мертвых птичек. А потом началось самое страшное – родители стали привыкать к смерти своих детей, а у некоторых уже и проскальзывала подлая мысль: «а почему бы и не?..» И вот Иерусалим облетает леденящая кровь история о двух женщинах, заключивших договор – когда у них будут помирать дети, приглашать друг друга на пиршество. И настает день, когда одна из них предстает пред престолом царя и жалуется: «Когда мой сын помер, я пригласила ее, и мы скушали его на пару, а когда ее ублюдок сдох, она сожрала его в одиночку». Люди пересказывали историю друг другу, выражали возмущение. Но некоторые, самые голодные, порой облизывались: «Не взять ли пример?» Кое-кто уже и подумывал: «А стоит ли ждать…» И это о собственных детях! Что уж говорить о чужих, да и не только детях. Люди перестали выпускать сыновей и дочерей на улицы, и сами старались выходить пореже. Вот что творилось в третьем месяце в городе, из которого должно было выйти слово Божье, в народе, которому предназначено было стать Светом миру. Самех-Мем мог торжествовать. Разложение достигло вершины. Или дна – вопрос, откуда смотреть. Последней крепостью по-прежнему оставалась гора Мория, но и она уже перестала быть неприступной.
Шимон никого не осуждал. Он сам мучительно страдал от голода. Ощущение было, будто он проглотил ножницы для стрижки овец и они там в животе раскрываются, пронзая стенки желудка. Спасение было в сне. Спать надо было как можно больше. Тогда и голод меньше чувствовался, и уходили мысли, терзавшие душу. Мыслей Шимон боялся куда сильнее, чем голода.
Жаркое лето давало себя знать, а в каменном доме было чуть попрохладнее. Днем. Зато вечером наваливалась духота, а выйти из дому было просто невозможно – камни возвращали тепло небесам. Да и не нужно. От службы в Храме Шимона «временно» отстранили, лишь иногда приглашали участвовать в песнопениях во время жертвоприношений, если кто-то из левитов был болен. Хотя таких в последнее время становилось всё больше и больше – и человеческие организмы были ослаблены болезнями, и сказывалась нехватка воды. Из Храма он всякий раз приносил ячменные лепешки и большой мех воды!
И вот через несколько дней после праздника Шавуот он выходил с одного из песнопений довольный, что сейчас принесет домой воды и еды – мать приболела, но ничего – поест, попьет, наберется сил, а вечером вновь придет лекарь Нахман, даст ей снадобье, и она начнет поправляться. Один раз после такого снадобья – это было на исходе прошлого шабата – ей стало намного лучше; правда, позавчера Нахман опять приходил, давал ей те же самые снадобья, но жар не спадал, рвота и головные боли не прекращались, зато сегодня утром, когда он уходил в Храм, ей уже было лучше.
Он вышел из Храма и двинулся в сторону Масличной горы, маячившей вдали, словно перевернутое блюдо. Низкорослые, но пышные деревья и кустарники мы с вами описали бы как застывшие зеленые взрывы, но Шимону они показались гигантскими заячьими хвостами, выкрашенными в зеленый цвет. Дорога в лучах начинающего краснеть солнца была пустынна. Большинство левитов уже покинули Храм, только Шимон, как временно замещающий, задержался, чтобы получить разовый паек. Теперь шел один. Сейчас он бы не удивился, если бы вновь появился здесь Самаэль и сказал бы ему или сделал какую-нибудь гадость. Но Самаэль не появлялся. Вместо него левит увидел черную фигурку, спускающуюся ему навстречу с Масличной горы. Фигурка показалась знакомой, но не сразу. Было в ней что-то очень родное, но еще и что-то очень непривычное. Ой, да это же Мирьям! Надо же, родной жены не узнал!
Мирьям, которая всегда высоко и гордо несла свою рыжую голову, сейчас шла, словно скрючившись, с повисшими руками. Только теперь Шимон понял, что не зря ему ее фигурка показалась черной – это было не только потому, что издалека, не только потому, что на фоне заходящего солнца. Голова Мирьям была обмотана черным платком, а вся она была укутана в черный балахон.
– Мирьям, что случилось?
Заплаканная Мирьям произнесла лишь одно слово: «Мама!»
ГЛАВА 17. ДНИ ТРАУРА
Дни траура летели, обгоняя друг друга. Сами похороны… когда Шимон вспоминал их, тошнота подступала к горлу. Вроде бы совсем недавно хоронили они его друзей и всё прошло, как должно было пройти, – скорбно, торжественно, а тут… То ли несносная жара сделала свое дело, то ли тогда ветер дул в сторону ущелья, куда сбрасывали тела, а сейчас – в обратном направлении, но едва начался подъем в гору с телом Ханы, как в ноздри идущим ударила несущаяся из ущелья нестерпимая вонь. Вонь эта сопровождала их всю дорогу, пока они месили, кто босыми ногами, а кто подошвами драных сандалий, дорожную пыль, густо осевшую на ковыль и на белые камни. Носы зажимали даже те, кто нес тело. Подпирали плечом, поддерживали одной рукой, а другой зажимали ноздри. А когда подошли к краю ущелья, тут уж просто начался кошмар. У людей от этого миазма закружилась голова, кто-то упал в обморок. В общем, бедную Хану в прямом смысле швырнули в пропасть, и скорее – назад, по тропке. На этой тропке их застало эхо от падения тела Ханы. Эхо не стихало. Эхо металось между стенами ущелья. Эхо преследовало людей.
Люди застыли на месте, и Шимон, опомнившись, первым начал: «Властитель Многомилостивый, обитающий в высотах, дай обрести покой, уготованный на крыльях Шхины…» И все подхватили: «На ступенях святых и чистых, лучащихся сиянием небосвода Душе Ханы, дочери Леви, отошедшей в вечность…» Шимон произносил слова молитвы, а сам думал: «Окажись сейчас среди нас пророк Яир, неужели он тоже побежал бы прочь от пропасти так быстро, так безоглядно, так трусливо…» Но пророк Яир, похоже, тяжело болен, он уже месяц как не выходит из дому. Несколько раз Шимон порывался навестить его, но что-то останавливало. Ему страшно и стыдно было представлять себе, как пророк Яир безуспешно пытается приподняться на локтях на ложе и тратит последние силы души, чтобы помочь Шимону разобраться в своих бедах, то есть сберечь силы своей собственной души.
«Да обретет она покой в Саду Эденском! Да укроет ее Властелин милосердия под сенью крыл Своих! Да почиет она на ложе своем в мире!» Молитва закончилась, а эхо падения матери в пропасть всё бушевало и бушевало. И слышался Шимону в этом эхе знакомый голос, знакомый хохот.
Потом было семь дней шивы******, когда все, кто мог, приходили утешать. Вид у них был такой, что их самих утешать надо было. Живые скелеты, раскачивающиеся под ветром! И при этом они умудрялись чисто в еврейской манере чуть что – размахивать руками.
Отсидев шиву, Шимон явился в Храм. Участвовать в пении он не мог: год после смерти близкого человека скорбящему запрещено петь. В храмовую стражу, как Тайную, так и открытую, его не взяли – в Тайную после той истории ему дорога была закрыта и, возможно, навсегда, а в обычную был такой наплыв безголосых левитов, негодных для исполнения псалмов, что и подойти было трудно. Где требовались люди, так это в обороне городских стен. Дело в том, что после того, как царь Цидкиягу, вняв призыву пророка Ирмиягу, освободил рабов, число защитников города резко возросло. Вчерашние рабы толпами устремились защищать Иерусалим. Не то чтобы они были хорошими вояками, но рвения у них было хоть отбавляй, а уж численность была такая, что они… ну, в общем, вопреки тому, что сказал некий стратег спустя почти два с половиной тысячелетия, иногда можно воевать не умением, а именно числом!
Эти самые «неумехи» – правда, возглавляемые профессионалами, – умудрились устроить крупную вылазку, перебить кучу вавилонян да еще сжечь все осадные башни и все тараны. Наступила блаженная тишина. Казалось, вот-вот Навуходоносор снимет осаду – то ли на его армию, как когда-то на войско Санхерива, обрушится мор, то ли он умчится, преследуемый воображаемым грохотом, как арамейцы. Но – увы! – как читателю уже известно, в этот момент богатеи стали возвращать себе рабов, вчерашние бойцы вынуждены были вернуть мечи изумленным военачальникам, и касдимы, узнавшие обо всем этом через своих лазутчиков, воспряли духом. В один из таких дней к военачальнику Шалтиэлю явился Шимон.
– Левит? – с подозрением спросил военачальник. – А почему в Храме не служишь?
– Пою я плохо, – с грустью признался Шимон. – Играть ни на киноре, ни на кимвале не умею. На трубе – тоже.
– А что ж не научился? – с усмешкой спросил Шалтиэль.
Шимон молчал. Ну и что, что он не был великим певцом – как-никак пять лет обучался и для хора вполне годился. В прежние времена, правда, больше слушал, чем пел. И очень любил слушать – ведь музыка насквозь пронизывала все храмовое Богослужение. Всякий раз во время утреннего и дневного жертвоприношения у алтаря стоял хор левитов c кимвалами, кинорами, арфами, цитрами, цимбалами, превращая пространство Храма в царство Божественных звуков. По бокам высились коэны с трубами. Как только жертвенное животное, уснувшее под ножом, клали на дрова, хор левитов начинал пение псалма под аккомпанемент музыки. Огонь горел, струны звенели, голоса, слившись в единый поток, возносились к Небу.
Твой незыблем престол,
И предвечен Ты Сам,
Реки возносят, о Господь,
Голос возносят свой.
Реки вздымают валы,
Но сильней ревущей воды,
Сильнее морских валов
Господь в высотах Своих!
Музыка волной взмывала к небесам, пение волной взмывало к небесам, душа животного, коему посчастливилось не попасть в чей-то желудок, а быть принесенным в жертву самому Творцу вселенной, тоже волной взмывала к Небесам. К Нему! К Нему! Когда Шимон лично участвовал в Богослужении, казалось, не голос его тонкой струйкой вливается общий поток, устремляющийся ввысь, а сам он, превратившись в ручеек, впадает в могучую полноводную реку, что, бурля, возносится к Господу. А потом наступало главное. Стихал шум горных рек, успокаивался грохот морских валов, хор человеческих голосов превращался в воздух, и огромное незримое облако опускалось на белоснежное с золотой оторочкой здание храма, на Жертвенник, выдыхающий чистое ровное пламя, на головы, увенчанные тюрбанами. И все знали, что облако это – живое. И все знали, что это – Его дыхание, Шхина, присутствие Божье! Но то было в прошлом. Теперь в течение года он не имел права не только петь, но и слушать музыку. Разве что по праздникам, когда приносил сам жертву, хотя сейчас кого можно было приносить в жертву?
Ни коз, ни баранов в Иерусалиме давно не было, кроме тех, что предназначались для общественных жертвоприношений. Их приносили крестьяне из окрестных деревень, из той же Цриды, и тайком на скрученных из войлока веревках поднимали на стену.
Нет, не станет он этому пропахшему потом человеку в тяжелом чешуйчатом панцире рассказывать о смерти матери. Не нужно Шимону ни его сочувствие (Бедняга! Как же ты без матери-то?) ни его презрения (У меня на глазах каждый день людей убивают, отец погиб еще при обороне Азека, а этот уже слезы льет). Шимон молчал.
– Что ж, говорю, на цитре играть не научился? Или на киноре?
– Да вот, не научился, – потупив глаза, отвечал Шимон.
– А сражаться, думаешь, научишься?
– Сражаться научусь.
– А с чего ты взял, что научишься?
Эх, рассказать бы этому воину, как Тайная стража сражалась с волками, как гибла под градом с огнем внутри, как тонула в крови той, Египетской, ночью… да нельзя. Стража-то тайная!..
…Щиты были двух видов – малый круглый щит, его еще величали «ассирийским», поскольку именно увертливые стрелки из некогда могущественной Ниневии первыми стали применять такие, и с большим успехом, а также так называемые «египетские» щиты, в человеческий рост – сверху закругленные, а снизу угловатые. Шимон выбрал себе «египетский» щит, фактически – переносное укрепление, этакий бастиончик из дерева и кожи, покрытой краской. Привязал ремнями к плечам – нормально, – по земле, вернее, по стене, не скребет. Пере-носить его будет удобно. Затем надел на левую руку – это для боя. В ту же руку взял деревянный лук с тетивой из коленных сухожилий быков, пристегнул к поясу колчан с легкими стрелами из тростника с железными наконечниками (тоже, между прочим, ассирийское достижение).
– Осторожно, – хмуро предупредил начальник, следя за манипуляциями Шимона. – Они пропитаны ядом.
– Сильным ядом? – вкрадчиво спросил Шимон, с опаской глядя на мирно спящие в колчане стрелы.
– Действует медленно, но верно, – успокоил его начальник. – Придется бедненьким касдимам целую ночь провести у постели умирающего соратника, а утром, не спавши, снова в бой!
Интересно, он тоже говорит «касдимам».
– Вы родом из Лахиша? – спросил он начальника. Тот явно слышал вопрос, но ничего не ответил.
– У меня жена из Лахиша, – пояснил Шимон.
Начальник только пожал плечами.
– А почему вон у тех стрел концы обмотаны паклей? – не унимался Шимон.
– Должны осадные орудия привезти, – отвечал начальник. – Примеримся, паклю в смолу обмакнем – подожжем и пошлем подарочки – пылайте на здоровье. Ты шлем-то, шлем не забудь! И панцирь.
– Зачем, у меня же щит вон какой!
– Щит щитом, а без панциря и шлема – никуда! Жизнь у тебя одна, а бойцов у нас мало. И нечего в бой идти с мыслью – «а вдруг выживу»! Нам воины нужны, а не трупы! Понял?!
Шлем был из кожи, и панцирь тоже кожаный, но с бронзовыми застежками.
– Еще бы наколенник напялить заставили! – проворчал Шимон.
– Наколенник на тебя никто напяливать не станет, – спокойно парировал начальник. – Ты не Голиаф, а еврейский воин. А жизнь свою еврейскую я заставлю тебя сберечь, хочешь или нет.
ГЛАВА 18. ЛИЛИТ
Опять она! На тридцать пять лет Серайя забыл о ней, и вот – за эту неделю – каждую ночь! Каждую ночь она является ему во сне, эта девушка, эта Лилит, царица демонов!.. С обнаженными плечами, в белом одеянии, едва прикрывающем грудь, большим костяным гребнем расчесывающая бесконечные темные волосы, с алыми губами, с алой шелковой повязкой на левом запястье, с медным сверкающим зеркалом и с утомленно-презрительным взором. Почему он мысленно назвал ее Лилит? Ведь на самом деле ее звали… как же ее звали? Кажется, Шуламит. А может, и не Шуламит. Давно это было – лет тридцать пять назад. Или сорок. Серайя был тогда еще совсем маленьким мальчиком. Она с мужем гостила у них в доме. Приехали то ли из Элама, то ли из Арама, но конечно же были евреями – иначе в доме Первосвященника вряд ли им предложили бы постой и ночлег – для иноверцев есть постоялые дворы, а для самых знатных – покои в Царском дворце.
А он – ребенок – еще играл с братьями, и занесло его на гостевую половину. Барух, его младший, но физически более сильный брат, гнался за ним – вот он, Серайя, и вбежал в комнату, где она прихорашивалась. Стрелой вылетел он из этой комнаты – прямо в объятия Баруха, который схватил его за кушак и отвел в «киммерийский сад», так в их семье называлась дальняя часть их собственного парка. Туда отводили проигравших. В ожидании следующей игры Серайя, сидя под красивым ливанским кедром, высящимся над розовыми тамарисками, вспоминал эти нежные плечи, этот надменный взгляд, эти губы. Часто впоследствии, когда он начал чувствовать себя мужчиной, она снилась ему, эта Лилит, что прикрывалась именем «Шуламит». Лишь молитвами и постами он кое-как смирял свою плоть.
Слава Всевышнему, всё прервалось с женитьбой; он действительно напрочь забыл и о Шуламит, и обо всех соблазнах… Забыл до прежней недели. А вот опять началось нечто странное: Шуламит-Лилит вновь стала являться ему, но теперь уже она опускала плечико платья куда ниже левой груди, и обвивала его своими тонкими руками, и прижималась к нему алыми губками. И происходило это не где- нибудь, а в Храме!
Дело в том, что за неделю до Йом Кипура, Дня Искупления, Серайя, который три года назад сменил усопшего отца на должности Первосвященника, переселялся в специальное помещение на территории Храма. Впереди предстояла важнейшая миссия – молиться за весь еврейский народ, и для этого необходимо было вообще очиститься от всего земного, от всего плотского, а уж на совести и подавно не должно было остаться ни пятнышка, как и в голове – ни одной греховной мыслишки. Если говорить серьезно, вся жизнь Первосвященника и состояла из борьбы со всякого рода искушениями, с дурными мыслями и прорехами в совести, но эти семь дней были особенными: их следовало провести на территории Храма, куда не было доступа Сатану, он же Дурное начало, он же Ангел Смерти, Самех-Мем. Нет, попытаться пролезть туда он мог, но, как читатель уже знает, начеку была Тайная стража. Впрочем, как читатель тоже знает – не всегда. Итак, семь дней перед Йом Кипуром провел первосвященник Серайя в уединении, совершая окропления, воскурения, поправляя светильники, готовя себя к предстоящему Служению, и все эти дни старейшины зачитывали перед ним порядок службы, указанный в Торе. А ночами – ночами терзала его Шуламит, она же Лилит, с алыми губами, с черным гребнем, с темными волосами. На рассвете девятого дня отвели его к восточным вратам Храмового двора и провели перед ним лучших из тех животных, что были предназначены в жертву Дня Искупления. Приготовления достигали своего апогея в канун Дня Искупления. В эту ночь старейшины Иерусалима и первосвященник бодрствовали. В канун Дня Искупления, перед заходом солнца, ему не давали есть, ибо известно, что обильная пища наводит сон. А сон мог привести к семяизвержению, и тогда он бы стал непригоден к Служению. Не раз в течение ночи первосвященник начинал задремывать, но неотступно при нем находившиеся молодые коэны будили его и говорили: «Господин наш, Первосвященник, встань на холодный мраморный пол и отгони от себя сон». Также они занимали его беседой, размышлениями о Торе и вообще всячески отвлекали от сна.
Как только страж возгласил: «Начался восход!», – над Серайей простерли льняную завесу, чтобы укрыть его. Он поднялся, измотанный бессонной ночью, и направился к микве. Там он разделся, окунулся в воду, которая слегка освежила его, облекся в одеяния из золотой парчи – штаны, рубаху, нижний пояс, шапку, эфод – покрывавший грудь и спину и верхнюю одежду, поверх эфода надел хошен – четырехугольный нагрудник с двенадцатью разными драгоценными камнями, образующими четыре ряда по три камня в каждом, на которых были выгравированы названия двенадцати колен Израиля. Ко лбу он прикрепил циц – пластину из чистого золота, на которой было выгравировано «Святой для Бога».
Затем он омыл руки и ноги и принес обычную утреннюю жертву – годовалого ягненка. Кровь ягненка была собрана в специальный сосуд, имеющий форму рога, чтобы невозможно было его поставить на землю и чтобы кровь в нем никогда не загустевала, оставаясь алой, как… как губы Шуламит. То есть Лилит! Утирая слезы, Серайя совершил воскурение, хлебное приношение и винное возлияние, окунулся в микву и облачился в белоснежные одежды из тончайшего льна, сотканного в одну одинарную нить, не сложенную вшестеро, как делаются обычные коэнские одежды. Подошел к жертвенному тельцу, тяжело вздохнул и начал исповедоваться.
– О Боже! – говорил он. – Я грешил, совершал беззакония, преступал Тору Твою… Прости грехи, беззакония и преступления, какими грешил я и дом мой.
В это мгновение двадцатидвухбуквенное имя Всевышнего, которое никто, включая его самого, не знал, как произносить, неведомым для него образом сорвалось с уст его, понеслось над Храмовым двором, над Храмом, над коэнами, над простыми людьми, явившимися сюда в этот час, и те пали ниц со словами: «Благословенно имя славы царства Его во веки веков!» Вслед за тем он направился к восточной стороне Храмового двора, и на этом пути его сопровождали справа и слева два коэна. У восточных ворот уже была приготовлена пара козлов. Они стояли оба бурые, одинакового роста, предназначенные искупить беззакония народа Израиля. После этого Первосвященник встряхнул золотые жребии в урне, вынул их и определил участь козлов: одного – Всевышнему, другого – в пустыню.
– Очистительная жертва Богу! – провозгласил он.
В ответ со всех сторон посыпались благословения. Серайя привязал к голове одного из козлов ленту – алую, как губы Шуламит, – застыл на миг, сражаясь с наваждением, а потом повелел поставить козла пред Храмовыми вратами. Вновь возложил руки на голову жертвенного тельца и произнес, с болью выдыхая каждое слово:
– О Боже! Я грешил, совершал беззакония, преступал Тору Твою… Прости грехи, беззакония и преступления, какими грешили сыны Аарона…
И вновь взмыло, слетев с его уст, непроизносимое имя Творца, теперь уже сорокадвухбуквенное, и сам он в который раз был изумлен тому, с какой легкостью произносит незнакомые звуки. И вновь на плитах Храмового двора и на холодном полу Притвора распластались сотни людей. Затем, взяв острый нож, принес в жертву тельца и одного из козлов.
– Боже! – воскликнул он. – Грешил, совершал беззакония пред Тобою народ Твой, дом Израиля. Боже! Прости грехи, беззакония и преступления народа Твоего, дома Израиля…
Наступила тишина. Весь народ замер в ожидании, что сейчас прогремит самое главное, самое полное, семидесятидвухбуквенное имя Всевышнего, Шем Амефораш, но… Первосвященник молчал. Имя не произносилось.
Спустя несколько минут ожидания, а затем разочарования, Серайя повелел отправить козла в пустыню, при этом голос его дрогнул.
Козлу предстояло пройти примерно три парсы*****. По дороге были расставлены высокие башни, на которых стояли наблюдатели и махали друг другу платками. Но о том, что грехи еврейского народа прощены, жители Иерусалима узнавали не от них. К Храмовым воротам привязывалась алая лента, которая должна была побелеть, во исполнение сказанного: «Если будут грехи ваши, как алый шелк, – как снег отбелю».
Настало время Первосвященнику отправляться в Святая Святых. Он вдруг почувствовал страшную слабость в руках и в ногах. То ли сказывалась бессонная ночь, то ли пост, который у него начался фактически на несколько часов раньше, чем у всех остальных, то ли, что он за весь день ни разу не присел. В День Искупления у него нет права садиться. Еле передвигая ступни, Серайя подошел к тяжелой двери Притвора, попытался потянуть ее на себя и ощутил, что не в силах это сделать. Обернулся и беспомощно пожал плечами. От толпы коэнов отделился один, самый шустрый, и под удивленными взглядами остальных подбежал к двери и отворил ее. Серайя кивнул в знак благодарности и вошел в Притвор. Мысленным взором увидел он алую ленту на воротах, алую, как… губы…
Он с силой зажмурился. Только не сейчас! Губы исчезли. Вместо них возникла бестелесная синь небосвода. Он почувствовал, как вокруг его левой щиколотки смыкается и застегивается браслет, к которому прикрепили золотую цепочку. Если Первосвященник из-за грехов своих умрет в Святая Святых, его за эту цепочку должны были вытянуть наружу. Входить в Святилище кому-либо, кроме него самого, категорически запрещалось.
И тут левиты грянули:
К высотам гор глаза поднимаю,
Откуда помощи ждать?
От Господа мне явится помощь,
От сотворившего небо и землю!
Ноге твоей он не даст пошатнуться,
Дремать не станет Хранитель твой!
Не спит и не дремлет Израиля Страж!..
Песнь могучим потоком вливалась в окна, захлестывая Притвор, проникала в глаза, в уши, в уста, смывала Шуламит с ее горячей плотью, Лилит с ее похотливым взором.
Твердыми шагами двинулся Серайя через длинный Притвор в Святилище. Ему поднесли совок из листового золота с легкой рукояткой. Хотя в обычные дни года пользовались серебряными совками, в Йом Кипур брали золотой. Потрясая совком в правой и чашей в левой руке, быстрым шагом устремился он к золотой двери, ведущей в Святая Святых. Сган – второй по старшинству коэн, и рош бейт ав – глава той семьи коэнов, которая служила в Храме в этот день, – вручили ему золотую ложку и сосуд, полный благовоний, перемолотых в мельчайшую пыль. Он взял из этого сосуда полную пригоршню благовоний, положил на ложку и понес в Святая Святых. Там поставил совок между шестами, укрепленными с обеих сторон Ковчега. Захватил край ложки кончиками пальцев и пересыпал из нее благовония обратно в пригоршню, а оттуда – на горящие угли в совке. Он должен был оставаться в Святая Святых, пока всё помещение не наполнится дымом, затем надо было выйти, пятясь лицом к Ковчегу, спиной ко входу.
Серайя на миг остановился. Вот золотой ковчег, вот крышка… Из нее вырастали два золотых керува, два ангела, у одного – личико мальчика, а у другого – девочки. Когда еврейский народ тянется к Всевышнему, ангелы простирают крылья друг к другу, когда еврейский народ отворачивается от Всевышнего, то и ангелы друг от друга отворачиваются. Сейчас он подойдет к этой крышке и услышит голос Всевышнего из пространства между ангелами. Он знал, что никакая Лилит, никакая Шуламит больше ему не явятся. Он победил их волей своей. Он – истинный Первосвященник! Он… Последнее, что увидел Серайя, падая, последнее, что он увидел в своей жизни, были отвернувшиеся друг от друга лица ангелов. Последнее, что он услышал, – хохот Самаэля.
…Когда умершего из-за приступа гордыни Первосвященника вытягивали из Святая Святых, тело зацепилось за край Ковчега Завета, и льняной рукав слегка порвался. К счастью, умелым коэнам удалось вытащить его так, что ни один лоскут не остался в Святилище. На лице и в глазах покойного отпечаталась некая помесь важности, которую человек внезапно ощущает, осознав собственную значимость, и безмерного изумления. Смерть явно застала Серайю врасплох. Ужаса в глазах его не было. А нить над Храмовыми вратами так алой и осталась. Приговор Иерусалиму был подписан.
ГЛАВА 19. ТАРАН
И Шимон увидел осадную машину – таран! Это была чудовищных размеров балка, похожая на корабельную мачту и снабженная крепким железным наконечником наподобие руки с кулаком и вытянутым пальцем; посередине она на толстых канатах была подвешена к другой балке, поперечной, которая обоими концами покоилась на крепких столбах. Потянутая многочисленными воинами назад и брошенная с силой вперед, она своим железным кулаком неминуемо должна была пробить стену. Этот таран, который вавилоняне притащили под стену, был покрыт сплошной кровлей, сплетенной из ив и обтянутой сверху кожами для защиты рабочих и машин. То, что стенобитное орудие имело форму руки, придавало ему какой-то особо устрашающий смысл. Сходство с рукой, с дланью, делало эту махину живой, превращало ее в чудище, с которым муравьишки, дежурившие на стенах, тщетно пытались бороться.
– Ну что застыл? – крикнул Шимону Шалтиэль, занявший позицию на бастионе справа от него. – Стреляй давай!
И сам, «окунув» пучок просмоленной пакли, которой был обмотан конец одной из стрел, в костерок, разложенный тут же, на стене, быстро приладил эту стрелу к луку, натянул тетиву и выстрелил. Стрела нарисовала огненную нить в воздухе и, похоже, упала на голову кому-то из осаждавших, в любом случае там, внизу, вспыхнуло. Это было как бы сигналом. Тотчас же со стены, покрыв ночной воздух огненной сетью, сорвались десятки горящих стрел, и вскоре кровля, покрывавшая таран, запылала.
Шимон тоже начал выпускать стрелу за стрелой. Сперва осторожно, медленно, чтобы не обжечься, поднося паклю к огню, затем всё быстрее, не обращая внимания на ожоги, утирая пот и размазывая по лицу сажу…
Вытянутый палец тарана загорелся, и Шимону на мгновение стало жутко при виде огненного перста, указующего прямо на него. Но тут раздался дикий грохот, осадное орудие накренилось вправо и, словно огромное раненое животное, стало оседать, подминая под себя тысячи суетящихся касдимов. Пылающий перст уплыл куда-то в сторону, словно чудище, теперь уже не столь страшное, в недоумении пыталось развести руками. А потом гигантская рука бессильно опустилась и полетела вниз, тыча огненным пальцем в землю, в сухую иудейскую землю. Ударившись об эту землю, огонь разлетелся на мириады искр и погас, сверкнув напоследок, словно молния. И точно гром, накативший по следам этой молнии, стены Иерусалима сотряс рушащий барабанные перепонки грохот от падения тарана. А следом – хоровой вопль десятков раздавленных и рев счастья, издаваемый вновь на мгновение почувствовавших силу защитников стен. И среди них – Шимона.
ГЛАВА 20. НОЧЬ
В ночь новомесячия выпало Шимону дежурить на башне. Хотели было освободить от дежурства, ведь недавно мать похоронил, но он сам настоял – полтора месяца со дня ухода Ханы уже прошли, траур трауром, а сражаться надо. Он усмехнулся, вспомнив, как коренастый укорял его за неумение обращаться с дротиками. О, сейчас он научился и дротики метать, и копья, и из лука стрелять, и пусть ни на дротиках, ни на копьях, ни на стрелах не значится имя Всевышнего – но в цель они всё равно попадают. Правда, в обычную, земную, но всё равно – коренастый остался бы доволен.
Что за бред! Коренастый – главнейший и первейший враг! Коренастый самый ярый ненавистник. Спасибо Всевышнему, похоже, больше это чудище не трогает ни Шимона, ни его семью. Голова кружилась. Нагретые за день стены отдавали тепло. Казалось, дыхание их горячим туманом поднимается к небесам, чтобы там рассыпаться на серебринки звезд. Внизу копошилась смерть. Она приняла облик деловитых вавилонян, что тучами сновали туда-сюда почти под самыми стенами, нисколько не боясь еврейских стрел и камней. Они подкатывали всё новые и новые стенобитные орудия, разводили костры, разматывали осадные лестницы…
Шимон прикрыл глаза. Собственно говоря, всем было ясно, что конец близок, непонятно только, какие в точности очертания примет эта последняя мистерия. Начиная с семнадцатого дня седьмого месяца, когда, за отсутствием овец, прекратились ежедневные жертвоприношения, всеобщая гибель стала лишь вопросом времени. Первоначальный ужас от осознания этого теперь, когда пошла вторая неделя без жертвоприношений, сменился тупым равнодушием. Шимон, как и другие, уже вполне рассудочно говорил себе: «Храм – сердце народа. Если сердце не бьется, значит, народ мертв. А что некоторые его представители – я, например, – еще живы, так ведь и у трупа растут волосы и ногти. Какое-то время».
Если бы мы с вами встретили в ту ночь Шимона или кого-то из его земляков и задали бы вопрос: а что будет со Вселенной после того, как евреи ее покинут, – они бы пожали плечами: либо уничтожение, как это было с предыдущими вселенными, либо народ до конца не исчезнет. Как бы то ни было, принесение ежедневных жертв, горючего для движения нашего мира, прекратилось, и будущее выглядело весьма мрачным. Кончились овцы – кончался Храм – кончались евреи – кончался мир…
Во Вселенной не было ничего, что оставалось бы важным. И охрана стены была уже делом бессмысленным. И с усталостью, как и с вавилонянами, бороться было бессмысленно. Сам того не заметив, Шимон задремал…
…По улицам Иерусалима шагали вавилонские воины. В правой руке у каждого из них было копье, слева у пояса –длинный узкий меч в ножнах, на головах – железные шлемы с шишаками, на телах – чешуйчатые доспехи. Дома стояли темны и тихи. Вот вавилоняне подошли к кособокому дому недотепы Меира. Кулаками и древком – в дверь. Дверь распахнулась, и из нее вышел… баран. Вслед за ним – пара овец: одна – старая, бурая, со свалявшейся шерстью, другая – молодая, белая, с большим курдюком. Кого-то она Шимону смутно напоминала. А следом за ними с нежным весенним блеяньем выскочил маленький-маленький пятнистый ягненок. Он доверчиво подскочил к вавилонскому солдату и жалобно поглядел на него. Касдимы рассыпались по проулку, и вскоре воздух наполнился блеяньем. По всему Иерусалиму из домов выгоняли овец. Людей не было. Были овцы. Барана, который первым вышел из дома Меира, погнали мимо Шимона, и тот, взглянув на животное в упор, обомлел – перед ним был Меир. Да-да, сосед Меир – такой же неуклюжий, с тяжелыми бровями. Баран Меир. Теперь уже и в овечке с большим курдюком Шимон узнал большеглазую толстогубую Хоглу, жену Меира. А что это там за рыжая овца? Вообще, откуда у нас рыжие овцы? Помнится, сидонские купцы рассказывали – в северных странах встречаются. Вот овца ближе… И опять что-то знакомое почудилось Шимону… Господи, только не это! Он протянул к Мирьям руки… нет, не руки – передние ноги, покрытые жесткой серой шерстью и заканчивающиеся копытами. Вложив всю свою любовь в горькое блеянье, он бросился к Мирьям. Несколько минут они стояли посреди движущегося стада и глядели друг на друга, терлись друг о друга, вылизывали друг друга. Потом к Шимону подошел вавилонский солдат и погладил по холке. Это значило: «Пора!» К Мирьям подошел другой солдат и пощекотал за ушами. Это тоже значило: «Пора!» И, как когда-то под хупу, бок о бок, подгоняемые солдатами, двинулись они туда, где белый, прекрасный, словно выточенный из облака, на фоне синего неба прорисовывался Храм. И такой же белый, словно выточенный из облака, дым, вознесшийся над алтарем, соединял этот Храм с небом. И Шимону, и Мирьям суждено было стать этим дымом…
Грохот, в тысячи раз сильнее, чем тогда, во время обрушения первого тарана, потряс стену. Шимон вскочил. В одном полете стрелы от него в стене зияла гигантская брешь, уходящая в никуда. Люди сыпались со стены, как маслины, когда их палками сбивают с ветвей в дни сбора урожая. А на их место по осадным лестницам уже карабкались касдимы в шлемах с острыми шишаками. Шимон пошарил рукой по выступу, к которому прислонился, задремав. Копья не было. Очевидно, при сотрясении тараном он упало. Впрочем, это уже не имело значения. В любом случае, всё было кончено.
ГЛАВА 21. ПРОРОК
Пророк Яир обнял сыновей – тринадцатилетнего Сосу и шестилетнего Тивути, – больше у него никого в этом мире не оставалось – младшие дети умерли с голоду, старшие погибли, защищая город. Дочь, спасая свою жизнь, пыталась убежать из города. Ее поймали касдимы, надругались над ней, а затем продали в рабство. Порой пророк Яир ощущал летящее к нему за тысячи рисов ее дыхание, чувствовал, как она страдает, и сам страдал, не в силах ей помочь. Жена сгорела одной из первых, когда начался мор. Яир в те дни кричал на каждом углу, чтобы не пользовались этими общественными поильнями, чтобы воду раздавали равномерно, наливали в меха, а не в чаны, откуда собственными черпаками берут воду все кому не лень. «Отсюда и мор!» – уверял он. «Откуда ты знаешь?» – насмешливо спрашивали его – ладно бы простые горожане, а то ведь и представители городских властей.
Действительно, откуда бы ему знать – ему, пророку, которого Всевышний наградил даром проникать в самые глубинные тайны вещей и явлений?! Но что делать – оставалось лишь скрежетать зубами при виде длиннющих очередей, терпеливо ожидающих, когда вынесут очередной чан. И – о мрачная ирония Всевышнего! – одной из первых заразилась и погибла его собственная жена, его драгоценнейшая Длайя!
Воспоминания, пусть самые горькие, на мгновение приподняли его над действительностью, еще более горькой. Но крики вавилонян, вопли и стоны убиваемых евреев вернули его в мир, который вскоре и ему, и его деткам предстояло покинуть. Это он знал точно. На нем лишь лежал выбор – как. В отличие от прижавшихся к нему сыновей, Яир видел сквозь стены. Он видел девочку, которую под гогот столпившегося вокруг вооруженного до зубов сброда, согнули в три погибели, слышал, как вавилонский офицер командным тоном объявлял, кому из его воинов подступать к ней первым, кому – следующим, видел, как на пригорок, под которым стоял его дом, сгоняют людей, в основном детей, а также старух и стариков. Молодых женщин растаскивали по окрестным домам, а то и раскладывали прямо на обочинах. Над ними, словно насекомые над добычей, копошились группки по пять-шесть солдат. Некоторых на месте потом закалывали короткими прямыми вавилонскими клинками, других, в разорванном платье, с окровавленными бедрами, загоняли обратно в толпу на пригорке, что всё росла и росла. А главное, получил он последнее пророчество в своей жизни: «Умрешь от дыма без огня!» Что это означало, он не понял, лишь крепче обнял детей.
– Папа, мы умрем? – спросил, задирая голову, Тивути. Яир ничего не ответил, только провел ладонью по мокрым щекам ребенка.
– Отец, мы умрем? – вслед за младшим братом повторил вопрос Соса.
– Нет, – твердо ответил пророк. – Мы не умрем. Мы никогда не умрем. Мы всегда будем с нашим Богом.
В дверь застучали. Ни отец, ни дети не двинулись с места. Еще два часа назад в ожидании страшных гостей они втроем, поднатужившись, подперли дверь большим валуном, так что зверям предстояло хорошо попотеть, прежде чем забрать их жизни. Понятно, что валун, который они загодя с таким трудом вкатили в дом, не был спасением, он был лишь продлением земного пути, но ведь любое лишнее прожитое мгновение было для чего-то нужно Тому, кто послал их в наш мир, не так ли? Да и что есть вся наша земная жизнь, как не цепочка вот таких мгновений, в каждое из которых призваны мы служить Творцу?
Касдимы навалились на дверь, но она, подпираемая валуном, выдержала их напор. За дверью наступила тишина, беременная надеждой. Впрочем, надежде этой не суждено было не только сбыться, но и родиться. Потому что не успели они оглянуться, как по крыше захлопали чьи-то сапоги, и сквозь расположенное в ней окошко в комнату полетели горящие головни. Циновка, охапки сена на топчанах, служившие ложем, и шкафы для кухонной утвари мгновенно задымились и, почувствовав, как маленький Тивути оседает в его руках, а лицо Сосу приобретает синеватый оттенок, пророк понял, что пророчество сбывается. Но почему дым без огня?! Почему дым без огня?!
«Слушай, Израиль! Господь наш Бог! Господь един!» – прохрипел пророк.
«Слушай, Израиль! Господь…» – зашептал Сосу, из последних сил пытаясь вытолкнуть наружу застревающие в горле слова.
А Тивути лишь беззвучно шевелил губами, и никто никогда так и не узнает, удалось ли ему произнести прощальное речение или нет.
Что же до того, почему дым без огня – огонь, конечно же, был. Немного, недолго, но был. Язычки пламени разъедали циновку, рождались и умирали на сухом дереве кухонных стоек. Да и сено на топчанах в секунду было сожрано алым чудищем, которое, впрочем, тут же превратилось в тучу удушливого муторного белого дыма. Но судьба последнего пророчества Яира решалась не здесь, не в доме, где дым обволакивал три трупа, а поблизости, на пригорке, где вавилонский офицер, ознакомившись с клинописной табличкой, присланной одним из адъютантов Набузардана****, пожал плечами и мрачно произнес: «Последний караван с рабами уже отправлен. Следующий – завтра днем. Бараки переполнены. Этих отпускать – двинутся в город. А тут – слава Мардуку и Иштар! – окраина. Давайте, ребятки. А я пока пошлю за Табией и Либлутом. Пускай пригонят с десяток скотинок, чтобы этих отвезти потом и закопать».
– Они нас убивать будут! – в ужасе крикнула старая Мейтавель. В юности у ее семьи был постоялый двор, они принимали чужеземных гостей, и она понимала по-касдимски.
Вавилонский солдат вошел в толпу, как в воды озера. Быстрым движением выхватил меч из ножен и разрубил женщину чуть ли не пополам. Все охнули. Хлынула кровь. А солдат, как ни в чем не бывало, стал наносить удары налево, направо, вперед, назад, словно очерчивая круг, центром которого был он сам. К его ногам рухнула черноволосая девушка, за ней веснушчатый подросток, старик. Люди пытались кинуться врассыпную, но всюду их ждали вавилонские мечи. Крики убиваемых, рев солдат, детский плач – всё перемешалось в предвечернем воздухе, а затем начало стихать. На смену воплям пришли хрипы из перерезанных глоток.
А потом по камням мостовой, уходящим круто под горку, побежал первый ручеек крови… второй… третий… И вот уже целый поток несется вниз с пригорка, словно зимний ручей, прокладывающий себе дорогу по суглинку вади. Только в отличие от зимнего ручья поток этот был алым. И несся он вниз, туда, где стоял дом пророка Яира, дом, из окон которого и из всех щелей в стенной кладке вырывался дым. Поток покрутился-покрутился по кочкам да по камням и, окрепнув, ополноводев, хлынул в эти самые щели. Из дома послышалось шипение. Огонь, вступивший было в свои права, начал отступать под натиском бурлящей алой жидкости, постепенно затопившей комнату. Какое-то время над этим всем еще горела кухонная полка, но затем она рухнула в кровавую лужу, пылающие угольки рассыпались с шипеньем и почернели. Когда наступила окончательно ночь, ни одного язычка пламени в доме не осталось. Пророчество сбылось.
ГЛАВА 22. КОЭНЫ И ЛЕВИТЫ
Коэны и левиты вперемешку стояли на стене Храмового двора. У коэнов в руках были жертвенные ножи, которые они спасли для того, чтобы, когда касдимы уйдут, снова начать приносить жертвы в отстроенном Храме. Левиты сжимали в руках цитры, киноры, трубы, которые надо было сберечь, чтобы потом снова здесь служить и касаться перстами струн. Поодаль стояла небольшая группа иерусалимских девушек, которые до вчерашнего дня ткали занавесь для Храма – знак веры, что всё еще обойдется и их труд пригодится. Эта занавесь была тут же, при них, и трепетала на ветру, как знамя. А внизу…
Казалось, не огонь обвевает и обвивает белые стены Храма, а Храм погружается в оранжевую реку, чьи воды струятся ввысь, обтекая белые стены. Казалось, не Яхин и Боаз с грохотом валятся на брусчатку Храмового двора, а гром рокочущей волной прокатывается по небу, возвещая начало очистительной бури…
Казалось, не медный жертвенник оплавляется в пламени, растекаясь горючей лавой, а свежее солнце выплывает на раскрашенный рассветом небосклон. Но что удивительно – вавилоняне среди этого огня чувствовали себя как дома. Они весело, не обращая внимания на жар и грохот, подтащили к большому жертвеннику Первосвященника (не того, что скончался в Святая Святых, а нового, которого тоже, кстати, звали Серайя). Туго связав его, они взгромоздили несчастного на алтарь и, гогоча: «Наша мирная жертва вашему Богу!», закололи. И тут невесть откуда появилась дочь Серайи. В первое мгновение показалось, что это ангел, сошедший с Небес – бледное лицо, пронзительная голубизна глаз. Но уж больно по-земному закричала она: «О горе! Горе! Отец! Свет моих глаз!» Сразу стало ясно, что бледность эта – следствие долгих месяцев голода, сразу резко проступила мечущаяся под платьем худоба. И все увидели, что голубизна глаз вызвана отчаянием и слезами, слезами, слезами… Первым опомнился толстый касдим. Он подскочил к девушке, сгреб ее в охапку. Все подумали, что сейчас будет насиловать. Но нет – с проворством, странным для столь тучного существа, он взлетел, не выпуская жертву из рук, по пандусу и швырнул рыдающую дочь на труп отца. Торжественно объявил: «А это Всесожжение!», – выхватил нож и прикончил ее. Кровь из груди девушки и кровь из живота отца смешались и ручьем помчались по пандусу, словно пытаясь догнать сбегающего вниз вавилонянина, столь сведущего в тонкостях еврейских жертвоприношений.
А коэны, левиты и девушки с ужасом смотрели, как тот мир, в котором они прожили всю жизнь, в котором их отцы, деды и прадеды прожили всю жизнь, погружается на дно уже не огненной реки, нет! – огненного океана! Рушился мир, рушилась вера в Руку, которая всегда прикроет и спасет в нужный момент, рушились стены самого Храма. И тут те, кто стоял на стенах Храмового двора, вдруг отчетливо поняли: того, на что они надеялись долгие годы осады, не произойдет, спасения не будет. Ни-ког-да! И тогда коэны взяли свои жертвенные ножи и бросились со стены в огонь. И левиты взяли цитры, киноры и трубы и бросились со стены в огонь. И девушки взяли занавесь, которую они так и не успели допрясть, и бросились со стены в огонь. Но среди левитов не было Шимона. А среди девушек не было Мирьям.
ГЛАВА 23. ПО ЧЕРНОЙ ТРОПЕ
А потом появился совершенно седой взлохмаченный старик со спутанной белой бородой. Он шел по черной тропе, спотыкаясь о камни, и, казалось, сама черная тропа спотыкается о камни. Он шел и бормотал: «По какой дороге пошли грешники? По какой дороге пошли осужденные на гибель? Я пойду туда же и погибну с ними». И вдруг тропа стала менять свой цвет. Сначала в окраске ее кушитской кожи появился какой-то медно-красный оттенок. Потом с каждым шагом красного становилось всё больше, а черного всё меньше. Конечно, можно было утешить себя, что черную глину сменил краснозем, но почему он вдруг стал таким густо-красным – и всё краснее, и всё влажнее… И вот уже босые ноги старика – ибо сандалии он давно разодрал о камни – месят буро-красную грязь, и вот уже под пальцами ног хлюпает кровавая жижица, которая становится еще алее от капель крови с израненных подошв старика. И тут старик остановился как вкопанный. Что он увидел? Что заставило его броситься ничком на эту залитую кровью землю и начать покрывать поцелуями след крошечной босой детской ножки? «Маленькие мои! – шептал он вымазанными кровью губами. – Маленькие мои! Маленькие мои!» Кряхтя, приподнялся и заковылял к стайке подростков, закованных в цепи. И тотчас поспешил к нему вавилонский воин в остроконечном шлеме, увенчанном медным шишаком.
– Недьзя, господин… э-э-э… – он вынул из-за пояса глиняную табличку, покрытую клинописью, – э-э-э… господин Ирмиягу! Нельзя! Пойдемте со мной!
Пророк Ирмиягу, освобожденный по приказу Навузардана недавно из тюрьмы, где сидел при царе Цидкиягу, покорно побрел за касдимом. Причем, сколько тот ни ускорял шаги – порой даже нарочно, чтобы загнать старика, – последний, только что едва передвигавший ноги, не отставал ни на шаг. Вот впереди показалась группа пожилых мужчин в цепях, и пророк бросился к ней.
– Не-е-ет! – заорал охранник, поспешая за ним. – Назад!
– Но почему?! – в слезах взмолился Ирмиягу. – Они – старики, и я старик! Дайте же мне разделить мучения с моим народом!
– Господин Ирмиягу! – назидательным тоном заговорил вавилонский офицер. – Вы всеми силами пытались помешать мятежу против царя царей, великого Набухаденецара, чем оказали нам значительную услугу, но теперь…
– Никаких услуг я вам не оказывал! – возмущенно взвизгнул Ирмиягу и, обернувшись к старикам, закричал, словно прощаясь: – Братья мои! Братья мои! Народ мой! Ну почему?! Почему вы ни разу не вняли моим пророчествам?! Сейчас вы плачете, – продолжал он, глядя на собратьев, простирающих к нему руки, – но если бы вы хотя бы раз… если бы вы заплакали один только раз, пока жили в Ционе, то не были бы изгнаны оттуда!
Он двинулся дальше и вскоре, присоединившись к группе пленников, стал свидетелем следующей сцены.
– Мама, я устала! – причитала пятилетняя девочка. – Возьми меня на руки!
Мать, шатаясь от слабости, нагнулась, гремя цепью, попыталась поднять дочку, но вместо этого ее словно снесло сильным ветром, швырнуло в сторону и бросило наземь.
– Вставай! Вставай! – заплакала малышка.
Появившийся вавилонский солдат заорал что-то на своем языке, на ходу вытаскивая меч из ножен.
Это было страшно. Ключи от замков на запястьях были только у офицера, и всякий раз бежать искать его солдатам было лень. Так что все знали, что когда у пленника не хватало сил идти, солдаты отрубали ему запястья, забирали цепь и, если он до сих пор не умер от болевого шока, оставляли его умирать от потери крови.
Вавилонянин подходил всё ближе и ближе, и уже девочка в испуге замолчала, словно поняв, что если этого зверя не остановить, то жить и ей, и ее матери осталось считаные мгновения. Все застыли. Застыли старики, чьи ветхие мускулы повисли коричневыми клочьями, как сушащееся белье на брусьях. Застыли подростки, сжимая кулаки, стиснув зубы, но при этом не делая ни шагу. Застыли женщины, согнувшись под тяжестью цепей. В полной тишине угрожающе жужжали невесть откуда налетевшие большие страшные шершни, но люди настолько были поглощены ожиданием ужасной расправы с матерью и ребенком, что даже не обращали на них внимание.
– Не-е-т! Шимон, не смей! Я умоляю, не надо!
Молодая рыжеволосая женщина, оскользнувшись на окровавленной глине и упав наземь, пыталась ухватить за босую ногу молодого левита, который, гремя цепями, решительно зашагал к вавилонянину. Мирьям ползла за ним причитая:
– Шимон, ты их всё равно не спасешь! Шимон, остановись!
И тем самым она-то их и спасла, правда, подвергнув своим воплем опасности самого Шимона, потому что вавилонянин, услышав этот вопль, оставил в покое девочку и мать и, резко развернувшись, двинулся навстречу направляющемуся к нему Шимону. У него за спиною осмелевшие евреи бросились к женщине, подняли ее на ноги и вместе с девочкой вволокли в толпу, тотчас сомкнувшуюся за ними обеими.
Но вавилонянина они уже не интересовали. С обнаженным мечом он пошел на Шимона, единственным оружием которого была – от запястья до запястья – цепь, волочащаяся по земле, и прищурился, прикидывая, как половчее разрубить строптивого иудея пополам. Наконец прикинул, но не спешил. Ждал. И дождался. Шимон, неумело вытянув руки, отягощенные цепями, рванулся к нему, и тут касдим сделал очень красивый выпад мечом, на который Шимон, увлекаемый вперед тяжестью цепей, напоролся бы, если бы раздавшийся за спиной истошный крик Мирьям не заставил его вздрогнуть и отшатнуться. В результате грудь его, обмотанная грязно-белой рваниной остановилась буквально в полутефахе от острия меча. В такой позе оба и застыли.
– Шимон! – орала Мирьям.
Ее подошвы были вымазаны замешанной на крови глиной. Она, всё время оскальзываясь, вначале пыталась подняться, а потом ползком добралась до стоящих друг против друга Шимона и вавилонянина – и с криком: «Пощади его!» – обняла ступни чужеземцу. Тот опустил глаза, провел по спине, по всему содрогающемуся телу Мирьям безумным взглядом, и столпившиеся иудеи увидели, как из пасти его текут густые слюни. Шимон стиснул изо всех сил кулаки и подался вперед.
– Адад! – окликнул офицера его товарищ, стоящий поодаль на холмике, обрывающемся скалой, и наблюдавший за шествием пленных иудеев. В руках у касдима был лук с туго натянутой тетивой и стрелою. В случае, если кто-то из подопечных его соратника выказал бы малейший признак неповиновения, свист стрелы, посланной этим стражем, немедленно разрешил бы конфликт. Странно было, что до сих пор он не вмешался, – видно, не хотел лишать собрата удовольствия собственноручно зарубить хилого левита. С другой стороны, вряд ли вавилонский офицер получил бы от начальства поощрение, если бы наблюдатель, следящий за порядком движения, доложил наверх о том, что тот застопорил всё, дабы на месте удовлетворить похоть с прелестной иудейкой. Очевидно те же мысли посетили и Адада, потому что глаза его сузились, рука, сжимавшая меч, поднялась, и стало ясно, что проблему, которую еще мгновение назад представляла лежащая у его ног женщина, он сейчас решит радикально. Поняла это и сама Мирьям. Она обхватила руками голову и зажмурилась. Шимон весь собрался для прыжка, чтобы закрыть своим телом любимую, убийца занес руку с мечом…
Два вихря пыли, два пылевых смерча закружились там, где только что находились Шимон и Мирьям, разметая всех, кто стоял вокруг. Адад, падая, ударился головой о корень дуба и какое-то время лежал неподвижно. Зато соратник его напрягся и с силой натянул тетиву лука, готовый выпустить ее в любого из оказавшихся без надсмотрщика евреев. Некоторое время никто из закованных в цепи не шевелился, а затем те, что были подальше от эпицентра события, стали понемногу приходить в себя, но вместо того, чтобы, вскочив на ноги, броситься наутек, они хаотично ползали по тропе, взрыхляя сухую землю. Поэтому готовая к полету стрела, предназначенная наказать любого строптивца, так и не потребовалась.
ГЛАВА 24. ПЕПЕЛ И САЖА
Храмовый двор был черен от пепла и сажи. Сажей были покрыты превращенные в развалины три ряда обтесанных камней. Пеплом стали кедровые брусья. Медные ворота, отделявшие внутренний двор от внешнего, оплавились и превратились в бесформенную массу. Верхней галереи под названием «Алия» больше не существовало. Амуд – трибуна, с которой цари обращались с речами к народу, – лежала на покрытой трещинами и черной грязью брусчатке, словно выкорчеванный пень. Жертвенник всесожжения какой-то неведомой силой своротило с места и перекосило. А «Море» вавилоняне, приложив неимоверные старания, раскололи на куски. Быки, правда, остались стоять, но рога их были отрублены. Умывальники смяты и брошены в кучу. Взгляд Шимона упал на обугленные бревна, которые когда-то были крышей Храма. Стоящая рядом Мирьям тихо плакала.
– Ну как, нравится? – усмехнулся Повелитель тьмы.
Шимон в ужасе посмотрел на него.
– Ну что ты молчишь, – продолжал тот, принимая обличие коренастого. – Мог бы и поблагодарить – ведь я и тебя, и твою красавицу от верной смерти спас там, на тропе!
Шимон ничего не ответил, а Мирьям зарыдала в голос.
– До чего омерзительны эти люди, – задумчиво произнес коренастый. – Даже благодарят они, точно ветры пускают!
– Лучше бы нас убили на этой тропе!
– Это уж позволь мне решать, что лучше! – возмутился коренастый. – «Лучше бы… лучше бы!..» Лучше бы ты не метал копье в меня, спасшего тебя в пещере! Лучше бы ты потом не срезал с копья имя Всевышнего! Лучше бы не становился причиной всего вот этого…
И он обвел рукой черные развалины.
– Я – причина? – в ужасе спросил Шимон.
– Ну, не то чтобы совсем уж «причина», – честно признался коренастый, – но помог мне, не скрою, помог! Даже не знаю, что бы я без тебя делал!
– Убей меня! – попросил Шимон.
– Ну конечно! Для того я тебя и спасал от вавилонян – и не в первый раз, отмечу, – чтобы потом убивать. И потом, ты еще нам должен сослужить главную службу.
– Кому – «нам»? – спросил Шимон.
– Нет бы спросить – «какую службу, о повелитель?», а ты: «кому – нам?» Нам – это…
Он провел рукой по воздуху, и Шимон с Мирьям увидели. Их были миллионы. И тех, чье тело целиком состояло из глаз, и крылатых, чье тело целиком состояло из черных крыльев… И тех, что с птичьими лицами!
– Малахей хабала, – прошептал левит. – Малахей хабала, ангелы-губители!
Коренастого больше не было. Над черным воинством вознесся он – черный, прекрасный, внешне совсем на них не похожий, закутанный в черную оболочку, – черный, в черном облачении, и очень высокий.
– Смотри! – произнес он.
Мирьям затрепетала. До тех пор Шимон никогда не видел, как люди трепещут. Дрожат – да. Дрожат так, что зубы стучат от ужаса, – это пожалуйста. Но трепетать? Как может человек трепетать, точно полотно на ветру? И вот теперь он увидел – как. Всё худенькое тело некогда крепко сбитой рыжеволосой женщины выгибалось и ходило ходуном. Казалось, ветер ужаса вот-вот подхватит ее и завертит в небесах, унесет в неведомое. Шимон шагнул к жене. Одной рукой обнял за талию, другой прикрыл ей глаза. Трепет утих.
– Слушай, Израиль, – горячо начал он. – Господь наш Бог! Господь един!
– Поздно взывать к Израилю, – донеслось из высей. – Израиль не слушал вовремя, а теперь – поздно. Господь больше не его Бог! Господь – мой Бог! И Храм теперь мой. Смотри!
И Шимон увидел. Черная сажа улетучилась, пепел улетучился. Там, где только что лежали пыльные уродливые развалины, вновь – сначала легким наброском, а потом всё ярче и ярче, – стали прорисовываться белые стены. Всё выше и выше вставали они над грудой развалин, всё прекраснее возносились над обломками. Засверкали медные ворота, замаячил Амуд, заиграла солнечными бликами «Алия». Боаз и Яхин устремили острия свои в бездонное светлое небо. Лилии на них были не латунные, как прежде, а живые. «Море», сверкающее начищенной медью, вновь покоилось на спинах быков. Вода в нем плескалась. Быки мычали. Менора вспыхнула всеми своими семью огнями, а херувимы – мальчик и девочка – протянули друг к другу золотые крылья.
– Оно всё прозрачное, призрак оно…
Шепот Мирьям вывел его из оцепенения. Действительно, чудом воскресший, восставший из руин Храм был каким-то нематериальным, бестелесным, точно мираж в Синайской пустыне, рассказы о котором из поколения в поколение передавались еще со времен исхода из Египта.
– Да, прозрачное! – загремело с небес. – Да, призрак! Но стоит нам захотеть, и всё станет материальным… Ты, скажи, ты, именно ты, ты сам, – хочешь восстановления Храма?
– Хочу… – одними губами прошептал Шимон.
Мирьям как-то странно посмотрела на него.
– Хочу! – упрямо повторил Шимон.
– Хочешь – значит, будет! У меня остались один коэн и один левит. И левит этот – ты. Смотри!
Над жертвенником возникла скрюченная фигура коэна, в котором Шимон узнал Яакова, сына Шломо, известного в Иерусалиме неудачника, которого, несмотря на высокое происхождение, никак не хотели включить в высшую коллегию священников. Теперь настал его звездный час. Вокруг него выплясывал ягненок, никак не желая подставить шею под нож. Это контрастировало с обычной покорностью жертвенных животных в Храме, буквально застывавших, едва лезвие бывало занесено над ними..
– Ничего, – задумчиво произнес Черный, вновь оказавшись рядом с Шимоном и Мирьям, но не обратившись в коренастого, а вернув себе свой величественный облик. – Ничего. Зверек утихнет, когда услышит твою песнь. Ну, начинай, последний левит! Какой сегодня день после субботы? Шестой? Давай! Как там у вас?
Твой незыблем престол,
И предвечен Ты Сам,
Реки возносят, о Господь,
Голос возносят свой…
Давай, пой, Шимон! Пой, левит! Смотри – видишь облако над нами? Это – Шхина, присутствие Божье! Пой гимн, написанный великим царем Давидом, одним из тех людей, пред кем даже я, в виде исключения, простираюсь в почтительном поклоне, хотя и у него были… гм… гм… известные грешки… С каждым словом этой песни облако будет опускаться всё ниже и ниже, пока не коснется обугленных камней, пыльных развалин и поваленных наземь Боаза и Яхина. И тогда ягненок уснет под ножом, и коэн вознесет его в обновленном Храме! И мираж, что сейчас качается, дрожит и мерцает пред твоими глазами, станет явью! А Храм… Вновь будет Храм. Да, это будет не людской Храм, это будет мой Храм. И что из того? Когда вы, люди, на земле верховодили, я вам верно служил. А теперь вы послужите мне. Ничего страшного! Зато раздолье-то какое! Можно кланяться любым богам, убивать, воровать, блудить! Спрос с рода человеческого не больше, чем с червей. Впрочем, вы и есть черви – кто же еще! Вы и раньше, когда Храм был ваш, и вся земля была ваша, мало чем отличались от червей – и убивали, и блудили, и поклонялись идолам, и, в конце концов, своими же руками разрушили этот Храм – вавилоняне разрушили его тело, но прежде евреи – его душу! А теперь некоторые из вас мне нужны, чтобы этот новый Храм стал явью! Пой же, левит!
– «Воцарился Господь… – хрипло начал Шимон, – могуществом облечен, препоясан Господь…»
Он поднял глаза. Облако, переливаясь неземными цветами, такими цветами, которых мы в этом мире не видим, а только во снах, опускалось всё ниже. Еще немного, и оно коснется пока еще призрачной плоской крыши и стен Храма, и херувимы вновь расправят крылья, и пальмы вновь расправят листья, и распустятся цветы в квадратных клетках решетки, и всё это перестанет быть хмарью и станет реальностью, и вот уже ягненок больше не блеет там, на Жертвеннике, он застыл, в ужасе глядя на приближающееся к нему лезвие коэнского ножа…
– Шимон, молчи! – в ужасе закричала Мирьям. – Шимон, не надо! Он – Повелитель тьмы.
Словно пелена спала с глаз левита.
– Шма Исраэль, – забормотал он. – Услышь Израиль, Господь един, Господь наш Б-г!
– Да хватит вам уже! – с раздражением сказал коренастый, вырастая на месте Черного. – Никакой он не ваш Бог. Он – мой Бог! Да и нет больше никакого Израиля.
– Есть, – упрямо повторил Шимон. – И Всевышний был и остается нашим Богом и ничьим больше!
Он вдруг запнулся.
– Благословенно имя славы царства Его во веки веков! – словно подсказку, прошептала Мирьям
– Благословенно, – воскликнул Шимон и вся благодарность народа Израиля своему Царю и Творцу зазвучала в его возгласе, – имя славы царства Его!
О, царство Его еще впереди, еще глухая ночь, и даже слава грядущего царства, то есть отблеск будущего, отблеск рассветного зарева еще не посылает нам ни одного лучика, ни одного блика. Но мы знаем, что оно, это будущее царство, настанет, обязательно настанет – ибо у нас есть бесценное сокровище – Его имя, имя этого царства, и это имя мы благословляем… во веки веков!
– Вы это прекратите! – зашипел коренастый. – Ну-ка, еще раз: «Воцарился Господь, Величием облечен…»
– Возлюби Господа, – неожиданно окрепшим голосом продолжал Шимон, – всем сердцем твоим и всей душою твоею и всеми душевными силами твоими. Да будут повеления эти…
– Замолчи! – коренастый, Черный, одновременно откуда-то из высей, и при этом сбоку, заскрежетал зубами и сорвался на визг.
Миллионы Малахей Хабала, ангелов-губителей, ощетинились. Те, чье тело целиком состояло из глаз, стали жутко вращать глазами, и из глаз этих вырывались молнии и сполохи пламени. Крылатые расправили черные крылья и, не в силах взлететь, угрожающе захлопали ими. Птичьи лица начали злобно, с клекотом, разевать клювы.
– Да будут повеления эти, которые я завещал тебе, ныне на сердце твоем! Да обратишься ты с ними к сынам своим…
– Не смей! – грохотали силы тьмы во главе с их Повелителем.
– Да произнесешь ты их, пребывая в доме своем и шагая по дороге и ложась и вставая.
Шимон срывал голос, стараясь перекричать царящий вокруг шум и грохот. И вдруг послышался новый, странный звук – словно какой-то треск донесся сверху. Он поднял глаза. Переливающееся всеми цветами, на тот миг приобретшее перламутровый оттенок, облако, уже почти покоящееся на крыше Храма, с хрустом оторвалось от нее и начало резко взмывать ввысь. Тотчас со стороны Жертвенника донеслось блеянье ягненка, вновь вырвавшегося из рук внезапно ослабевшего коэна.
– И навяжи их, как знак, на руку твою, и да будут они знамением меж глаз твоих…
Ягненок поскакал прочь от коэна – меж призрачных стен Улама, затем Притвора, поскакал по дымящимся обломкам этих стен, по обугленным развалинам, по покрытым пылью руинам, по трупам Боаза и Яхина. И тотчас же мираж стал разваливаться, уходить в каменное, деревянное, пепельное небытие. Лишь оскаленные пасти ангелов-губителей распахнулись перед левитом и его женой, да когти Повелителя тьмы потянулись к ним.
– «И напиши их на косяках дверей и ворот!»
Когти становились всё длиннее и длиннее. Они были уже в нескольких тефахах от них. Мирьям прижалась к Шимону. Он обнял ее, ни на миг не прерывая чтение древней и вечной клятвы.
– Да будет – если услышишь мои заветы, которые я завещаю вам сегодня: возлюбить Господа, Бога вашего, и трудиться ради него от всего сердца и от всей души и тратя все душевные силы…
Шимон читал и читал «Услышь Израиль!». Слова оседали витиеватыми буквами иврита, из которых выстраивалась тонкая, но прочная стенка. Когти Повелителя тьмы не могли проткнуть эту стенку, но и убирать он их не собирался. Ждал. «Я уже приближаюсь к третьему отрывку, – с ужасом думал Шимон, произнося: «…Чтобы продлились дни твои и дни сыновей твоих на земле, о которой я клялся тебе навеки». – Сейчас я закончу читать ‘Услышь!’, и он нас достанет!»
И действительно, стоило ему произнести заключительное «Эмет», «истина!», как стенка из букв зашаталась и рухнула. Непрони-цаемая тень нависла над Шимоном и Мирьям.
И вдруг зазвенел голос Мирьям:
– Песнь восхождений…
– Что-что?! – хором спросили Шимон, Повелитель тьмы и миллионы ангелов-губителей.
А Мирьям пела:
Песнь восхождений! Когда вернет Всевышний
Пленников Сиона, мы будем, как во сне!
Шимон неуверенно подхватил:
Будут полны уста наши смехом
Будут песни у нас на устах!
И, забыв о разрушении, забыв о Повелителе тьмы, с какой-то радостной силой запели вместе:
И тогда скажут в народах мира:
«Бог совершил великое с ними!»
Бог совершил великое с нами!
И да возрадуемся мы!
Небеса распахнулись, могучий смерч начал утягивать всё воинство Повелителя тьмы. Когти его, бывшие уже в тефахе от наших героев, стали отдаляться… отдаляться; его черное тело закружилось, завихрилось, утонуло в небесах, и крышка небес с громом захлопнулась.
ГЛАВА 25. ШЕЛ И ПЛАКАЛ
Ирмиягу шел, плакал и говорил: «Как жаль тебя, прекраснейшая из стран!» Он подбирал отрубленные руки, ласкал их, прижимал к груди и целовал, а затем заворачивал в свою одежду и, плача, твердил: «Дети мои, разве я не предостерегал вас, говоря: ‘Воздайте славу Господу Богу вашему, пока еще не наступила тьма и пока еще ноги ваши не споткнулись на горах мрака’. Об этом грозном часе сказано: ‘Подниму я плач и стон о горах и рыдания – о пастбищах пустыни’. Об этих прекрасных горах я буду плакать, и плач мой о Яакове станет рыданием». И вдруг он услышал:
Господи, возврати наших пленных,
Как в пустыню – потоки воды!
Те, что сеяли со слезами,
В радости соберут урожай!..
Ирмиягу пошел на звук песни. На поляне собралась толпа изможденных, окровавленных, избитых, измученных. Они с радостью и надеждой смотрели на молодого левита с абсолютно седой головой и рыжеволосую молодую женщину, очевидно, его жену. А те самозабвенно пели:
Тот, кто шел и горько плакал
И с семенами нес мешок,
С ликованием он вернется,
С песнею принесет снопы!
– Нельзя, чтобы женщина пела перед чужими мужчинами! – выкрикнул кто-то из толпы.
Застыла тишина.
– Можно! – неожиданно сам для себя произнес пророк Ирмиягу. – Можно. Сегодня можно! Как пророк Элиягу приносил жертвы на высотах, хотя разрешено приносить их только в
Храме, так и я своей властью пророка сегодня разрешаю этой женщине петь.
И тут он и все остальные увидели: облако, переливаясь неземными цветами, такими цветами, которых мы в этом мире не видим, а только во снах, опускалось всё ниже. Были в нем бордовость заката и серебро звезд, чернота ночи и голубизна утра, синева моря и белизна снега, зелень травы и золото солнца, и всё это усиленное в десятки, в сотни, в тысячи раз…
– Шхина… шхина с нами! – прошептал Ирмиягу, не отрывая глаз от облака. – Храм с нами! Какой сегодня день? Пой, левит!
Шимон вдруг почувствовал, что не может выдавить ни звука – то ли от слез, то ли от счастья, то ли от хрипоты.
– Нынче… – начала Мирьям, – шестой день после субботы святой, день, когда левиты в Храме поют… то есть пели…
Она, сдерживая рыдание, посмотрела на Шимона. И видя, что он молчит, запела сама:
Воцарился Господь,
Могуществом облечен.
Препоясан Господь…
Воцарился Господь.
Шимон по-прежнему молчал. Перед глазами вставала злополучная пещера, где он в первый раз увидел коренастого, жабы, прыгающие по брусчатке Храмового двора, похороны матери, ангелы-губители… И вдруг он увидел, как из пепелища вырастает новый Храм, белый Храм в золотом венце, прекрасный Храм! Как поднимаются обрамленные белыми колоннами ажурные галереи, где снуют левиты в белых шапочках и коэны в золотистых тюрбанах, как расстилаются плиты Храмо-вого двора и как распахиваются золотые створки дверей в его гладкой белой стене… Как, словно свежие весенние побеги, тянутся к его стенам изящные белые лестницы и пандусы и как по ним вереницей движутся тысячи людей в праздничных одеяниях, как вспыхивает огонь на Жертвеннике и дым белым кружевом уходит в небеса! Да, пока еще этот Храм призрачен, ох, призрачен, но настанет день, и он обретет плоть, и небо над ним станет алым, и сквозь окна его в мир польется свет!
И тогда Шимон запел. Как мог. С облака Шхины на него падали перламутровые слезы, а он шел и пел и пел…
Твой незыблем престол,
И предвечен Ты Сам,
Реки возносят, о Господь,
Голос возносят свой
Реки вздымают валы,
Но сильней ревущей воды,
Сильнее морских валов
Господь в высотах Своих!
Предсказанья пророков Твоих
Все подтвердятся, Господь!
Явится Храм Твой, прекрасен и свят –
И до скончанья времен!
* Тефах – ширина в 4 сомкнутых пальца, около 8 см.
** Хупа – балдахин, под которым стоят жених и невеста; в широком смысле – свадебный обряд.
*** Миква – бассейн для ритуальных омовений.
*** Сеа – 13184,4 см3
** Ирусин – помолвка (ивр.)
*** Шива – неделя траура по близкому родственнику, когда скорбящий не выходит из дома.
** Парса – 6,3 км
* Набузардан – начальник телохранителей Навуходоносора, сыгравший главную роль при разрушении Иерусалима.