Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 303, 2021
* * *
Креозотом пахнет мое детство
метрополитеном, адлером, отъездом.
Никуда от этого не деться
маслянистым всё покрыто снегом
Шпалы пахнут дальним эшелоном,
Боже мой, Гремячьим иль Таловой.
Что мы знаем? Ни хрена не знаем,
так что хоть бы жизнь проехать снова
А начать – куда ведет разлука?
Та любовь, что жизнь переитожит.
Пахнет креозотом судьба-сука
двинуться со станции не может.
Вот хоть завтра – выйти на дорогу
на пустую утреннюю насыпь
и уйти по шпалам куда ноги…
или буераками и лесом.
Повстречаешь всех кого оставил
так давно. Не проявил заботу.
Где-то грохот дальнего состава.
Все слабее пахнет креозотом.
* * *
Всё ухает медленно баба копра
обычно под утро по темени.
Тащиться дворами во тьме по утрам
в урок бесконечный, вневременный.
Давно уж наполнен бассейн до краев,
труба бескорыстно всё гонит
в бездонный логически водоем.
И пересчитать перегоны
от города А до города Б
не хватит физтехомехмата.
И в зыбкую ткань остраненной судьбы
вонзается керн сопромата.
Но мне повезло и я избежал
Всю логику карцера счета.
Открытые скальпели тысячью жал
открыли мне смысл переплета
нейронов, синапсов, пульсаций узлов,
мерцанье их ада и рая.
Когда понимал я бессмысленность слов
по кости височной гадая.
* * *
Две пачки «Дерби», «три звезды»:
Отца загашник в угловом серванте.
По книгам – память дачная листвы.
В двенадцать – неизбежные куранты.
Я рос за шкафом. Вроде счастлив был.
Морозным утром не ходить бы в школу.
Теперь, наверно, многое забыл.
Но не забыл столбнячного укола.
И не люблю собак. Котов люблю.
И сам, как кот, крадусь по закоулкам
своей души. И вижу наяву
из булошной поджаристую булку.
То слойка, калорийная, а то
калач московский – признак воскресенья.
Вот я уже стою совсем в пальто,
и бабушки летит прикосновенье.
Теперь душа издалека глядит
на обледенелую планету.
Сквозь атмосферу светит теплый быт,
курантов звон и «Дерби» сигареты.
* * *
Болотные огни
низинами, лесами.
По пустошам, далеким городам.
Ex nihilo плывут они за нами.
Бессловный слог –
невидимый метан.
Так мы живем – по освещенным трассам
летим ad hoc неведомо куда.
Ночным болотом и горелым лесом
в отмеченные сроком города.
Над нами поднимается надежда.
Но это только будущего тень
и неизбывно манят нас, как прежде,
болотные огни печальных деревень.
ШЕЛКОПРЯД
Медленно, как нити шелкопряда,
дни идут не ведая себя.
Но судьба выносит мне со склада
курево, кусочек бытия.
Времени мне явно не хватает.
Хайдеггер нечитанный лежит.
И куда-то разлетелась стая.
Без нее мне стало легче жить.
Не вступать в бессмысленные споры,
не курить ипритных сигарет.
Но растут невидимые споры
непредвиденных, но очевидных бед.
Я теперь с тобой не унываю
Ведь плетет нам где-то шелкопряд
Легкое, в разводах, покрывало.
Но пустеет постепенно склад.
* * *
В. Ф.
Хотел успеть на пароход,
на голубой, на черный, белый,
Хотя, смотри, на кой мне черт!
Могу без парохода смело
пройтись по пристани, купить
платок нашейный, ожерелье
и, затерявшись там в толпе,
с народом разделить веселье.
И не жалеть, что пароход
куда-то уплывет, застрянет,
в какой там гумилевский порт
он неожиданно заглянет.
В таверне темной вдруг найти
таинственную незнакомку,
дыша ей в ухо, говорить,
в нее влюбиться ненадолго.
Но вот отходит пароход,
звучат последние сирены.
Немного горько на душе,
темно, но и освобожденно.
Освобожденно и легко,
что вновь упущен пошлый случай.
И где-то, очень далеко,
The King мычит besame mucho.
СЕРИАЛ. 73 СЕРИЯ
Неоновые светляки через овраг за лесом
окраиной за свалкой, за бугром.
Мерцание, под пасмурным навесом
мимо реки. Заброшенный паром
давно прибит. Болото дышит паром.
Идет тропа, крапива, бересклет,
к окраине, где можно жизнь задаром
отдать, начав безвременный полет.
Там на краю, последний в поселенье,
стоит кабак, таверна, Irish bar.
Фонарь горит, и волглый запах тленья
ведет в пустой неосвещенный зал.
В окне горит неоновое OPEN.
Мерцает мерно пару сотен лет.
К полуночи хладеющая осень
зовет войти на тот лучинный свет.
Сижу один и думаю пора бы
еще одну допить и быть в пути.
Там светляки еще мерцают слабо.
Еще одну допить – и в жизнь уйти.
* * *
Ингибиторы обратного захвата
синими чернилами на белом.
Но она ни в чем не виновата.
Это всё в тебе самом созрело.
И чего теперь ходить по шринкам?
Ведь в тебе самом есть подстрекатель.
По опасным водит он тропинкам,
где давно повален указатель.
Что же до обратного захвата –
это, брат, совсем не разговоры.
Где-то есть, без номера, палата,
разливают там на глаз растворы.
Чисто, нет усушки и утруски.
Тихо и спокойно как в музее.
В том, где египтяне и этруски
ненавидят древнего еврея.
Знать борцам обратного захвата,
мастерам приема болевого –
сколько не откладывай зарплаты,
всё равно не оказаться дома.
Сколько ни прожить непобедимым,
втайне ингибитор принимая,
всё равно в далеком едком дыме
чудится личина Первомая.
И пока проходишь постепенно
коридором до своей палаты,
там по стенам тают пятна света
от зрачков дежурного медбрата.
ВСПОМИНАЯ ТАРКОВСКОГО
Всё больше тех вещей, что я забыл.
Но все они живут еще в сознаньи,
в глубинной памяти любви
и в осязаньи.
Где та любовь, где медленные танцы?
Где батники и узких юбок зовы?
Где «Лира», «Адриатика»? И мы – посланцы
из дальних и полузабытых снов.
Где булочки с корицей нашей мамы
и темный танк трофейного буфета?
Где черно-белый Хэмингуэй без рамы,
и в ящике Стрельцов и Игорь Нетто?
По темным комнатам, где медленные танцы
косит «Кометы» глаз на чудо зада.
Безумство пряди на щеке, о Джо Дассен, дым «Солнца»,
о Лафарет Мари и польская эстрада!
А за окном, где тихий снегопад
такси в разнос в Чертаново во мраке.
Но «Плиска» есть с собой и как судьба
снежинка на ее черненном веке.
Томбе ля неже и Амур пердю,
И душу рвет аккорд про ряд Каретный.
Отвертки у шпаны в электропоездах,
Один неверный взгляд и шаг неверный.
В Москве к полуночи ленивый снегопад.
В парадном тишь и гладь и подоконник,
где счастье обрести, невинность потерять,
расстаться с ней бесследно и бессловно.
Грохочет лифт, пора, мой друг, пора,
зажат в кармане рубль заветный.
Чтоб добежать, успеть и прыгнуть навсегда
в вагон случайный и последний.
Нью-Йорк