Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 303, 2021
Лауреат Премии им. Марка Алданова 2020 года.
1
…Когда я нажимаю эту кнопку, мой палец словно покалывает каким-то легким электрическим разрядом. После этого разряд теплой волной бежит по руке, растекается по предплечью, поднимается выше к шее, потом спускается вниз по спине и там уже пропадает. Я уже привык к этому. Хоть это и не больно, но каждый раз неприятно.
А перед этим я захожу в комнату, вернее, в свой кабинет, куда, кроме меня, никто не заходит, зажигаю свет, некоторое время привычно разглядываю пустые стены, окрашенные веселой салатной краской, гляжу на окно, которое всегда завешано темными шторами, и сажусь за стол. В моем кабинете ничего нет. Только стол с кнопкой посредине и большие электронные часы на стене, замирающие каждый раз, когда я нажимаю кнопку. Кнопка очень похожа на старинную монету – неровная, слегка выпуклая поверхность со стертым неясным рисунком, а по гурту – ребристая насечка, как и должно быть на монетах.
Нажимать кнопку – моя основная работа. Никто, кроме меня, заниматься этим не согласился, хотя в нашем медицинском центре работает почти тысяча человек – врачи, медсестры, сиделки, технический персонал. Никто – только я, бывший медбрат.
Друзей среди работников центра у меня нет. Как нет и коллектива, среди которого я мог бы находиться. Да я и не числюсь ни в одном из больничных отделений – сам себе хозяин и никому не подчиняюсь. Формально начальство у меня, конечно, есть. Едва я приступил к своей работе пару лет назад, директор медицинского центра попробовал за какую-то мелкую провинность прикрикнуть на меня и постучать кулаком по столу, но я тут же пригрозил уходом, и он сразу замолчал. И в самом-то деле, кого он найдет на мое место?.. Может, конечно, когда-то и найдется мне замена, но будет это не так скоро. Он-то не дурак, и прекрасно понимает, чем рискует.
Проводить эвтаназию у нас разрешили официально совсем недавно. Так вот, я и есть тот человек, который в нашем стационаре нажатием кнопки отключает приборы жизнеобеспечения, поддерживающие существование безнадежно больного человека. На первый взгляд кажется, что нажать эту кнопку проще простого. Десятки кнопок мы нажимаем каждый день – от выключателя света до кнопок на компьютере, и никаких эмоций не испытываем, а вот нажать эту – завершающую чью-то жизнь – не у каждого хватит духа…
Вы бы сами попробовали поиграть именно с этой кнопкой, а я на вас посмотрел бы. Особенно хотел бы посмотреть на то, что с вами будет твориться через два часа, ночью или назавтра… Дело не в излишней мнительности или богатой фантазии – просто в этом действе есть и в самом деле что-то мистическое и даже сакральное, то есть такое, чего мы осознать своим умом пока не можем и не хотим. И в самом деле, нажатием этой кнопки мы останавливаем чье-то сердце, и человек больше не может дышать, шевелиться, мозг его потихоньку умирает, руки холодеют…
Лично я ощущаю, что каждый раз с нажатием этой кнопки со мной происходит что-то непонятное, а что – объяснить не могу. Словно от моего сердца – пока еще бьющегося – отрывается какой-то горячий трепещущий комочек и улетает в ледяное пространство космоса, откуда возврата нет… Через некоторое время это состояние гнетущего дискомфорта и страха, конечно, проходит, остается лишь какое-то неприятное послевкусие чего-то запретного и запредельного, а в голове каждый раз вертится одна-единственная мысль: я на это все-таки решился. Противился – а решился.
Человек я не экзальтированный и давно уже прекрасно понимаю, что ничего сверхъестественного не делаю. И в эвтаназии нет ничего магического. К тому же я ничего, по сути дела, не решаю. Если врачи приходят к выводу, что самостоятельно организм какого-то безнадежного больного функционировать больше не может, то у него или у его близких остается всего один неприятный выбор – поддерживать существование с помощью медицинских приборов, то есть обрекать беднягу и дальше на неимоверные муки и страдания, или всё закончить одним, почти безболезненным для него, нажатием кнопки. Я – лишь исполнитель. Моего мнения не спрашивают, просто отдают приказ, и я его послушно выполняю – нажимаю кнопку.
Кто-то мне сказал, что я выполняю функцию библейского архангела, который является к человеку, чтобы исполнить высшую волю, и сам ничего не решает. Не знаю, хорошее ли это сравнение или нет, но, за неимением лучшего, меня оно устраивает и, как ни странно, отчасти успокаивает. Исполнитель не несет никакой моральной ответственности ни за что. И, тем не менее, себе-то самому он все-таки судья…
К этому пациенту меня пригласила дежурная медсестра из отделения гериатрии. Как правило, ни с кем из больных в нашем центре я стараюсь не общаться, а с медсестрами и врачами, в общем-то, знаком по долгу службы, но тоже приятельских отношений не завожу.
– Что ему от меня надо? – недовольно поинтересовался я у медсестры, заранее предчувствуя какой-то подвох. – Я ничьих приватных пожеланий не выполняю… Он, наверное, заявил, что мы знакомы?
– Нет, – пожала плечами медсестра. – Просто узнал, что в нашем центре изредка проводят эту процедуру, и попросил меня познакомить с вами.
– Зачем ему это? Он хоть вменяемый? Его родственники знают о том, что он захотел со мной встретиться? Если это произойдет без их согласия, то будет грандиозный скандал. Мало ли что они могут подумать. Даже из-за одного моего визита и невинной беседы с ним. Как вы этого не понимаете!
– Я только передала его просьбу, – нахмурилась в ответ женщина. – А родственников у него, кажется, нет. По крайней мере, я никогда не видела, чтобы его кто-то посещал. Да он и иностранец какой-то, по-моему. Иврит у него очень плохой, а русского он вообще не знает.
– Хорошо, я подумаю.
Хоть у меня никаких особых дел в тот день не было, но сразу идти к этому странному человеку почему-то не хотелось. Вероятней всего, предполагал я, начнутся стандартные причитания о том, что жизнь ему осточертела, болезни замучили, каждый прожитый день в тягость, и я мог бы помочь в обход многочисленных врачебных комиссий и консилиумов ускорить уход из жизни. И он наверняка предложил бы мне какие-то деньги. Но я ни при каком раскладе сделать этого не могу, потому что вовсе не желаю загреметь в тюрьму, а такое однозначно произошло бы, если бы он заикнулся о том кому-то. Хоть претендентов на мое место и нет, но и недоброжелателей у каждого из нас полно. Мы даже не представляем, сколько.
– Так что ему передать? – поинтересовалась, перед тем как уйти, медсестра. – Он очень просил.
– Скажите, что завтра утром зайду.
– Пятая палата в нашем отделении. Он там один…
Честно признаться, я ожидал, что встречу изможденного старика, прикованного к кровати и обвешанного капельницами и кислородными трубками. Говорить он будет с трудом, и все его речи – о неминуемой скорой кончине, которая никак не приходит. Но это оказался, как ни странно, довольно плотный господин – стариком его назвать можно было с очень большой натяжкой – с румяным лицом, обрамленным седой хемингуэевской бородкой, аккуратно подстриженными волосами, едва тронутыми на висках сединой. Короче говоря, на вид ему можно было дать не больше лет семидесяти – семидесяти пяти. Если бы не дыхание с одышкой, совсем выглядел бы молодцом.
Больничная кровать была аккуратно застелена, а сам он восседал в кресле, уведенном, видимо, из коридора. В палатах такие кресла обычно не ставят.
– Мне передавали, что вы хотели со мной побеседовать, – осторожно проговорил я и огляделся вокруг. Но никаких стульев или кресел для посетителей в палате не было. Видно, к старику и в самом деле никто не приходит, иначе бы точно были еще стулья, цветы на подоконнике и какие-нибудь фрукты в пакетах на прикроватной тумбочке.
Умирающим, то есть человеком, которому имело бы смысл в отдаленном будущем задумываться об эвтаназии, мой собеседник ни в коей мере не выглядел. Да и в гериатрии, где среди пациентов чаще всего попадаются немощные старики, страдающие десятками неизлечимых болезней, таких живчиков почти не бывает – уж больно осмысленный и даже озорной взгляд у него.
Так и не дождавшись ответа, я поинтересовался:
– Простите, уважаемый, а что вы здесь делаете? Мне кажется, что вам в этом отделении пока не место.
Неподвижное лицо старика несколько оживилось.
– Не место? – слегка ухмыльнулся он. – Может, вы и правы, сэр, но я…
– Сэр? – я удивленно поднял брови. – Откуда такое обращение, уважаемый? Мы же с вами не в Америке.
И тут старик уже рассмеялся в голос, даже взмахнув своими короткими ручками:
– Ничего в этом необычного нет! Я родом из Британии, но живу тут уже достаточно долгое время. Пора бы привыкнуть к местному этикету и панибратскому отношению между людьми… А вот от вежливого обращения к собеседнику всё еще не отвык!..
Странное начало разговора, подумал я. Видно, старик намерен общаться со мной долго, а мне просто жаль тратить время на бесполезные разговоры. Тем более выслушивать какого-то чопорного выходца с Британских островов. Все-таки я на работе, и какие-то обязанности у меня есть. А ведь ему, если говорить честно, и в самом деле не позавидуешь – проводить весь день в палате в одиночку, чуть ли не силой вытаскивать ответы на вопросы из вечно усталых грубоватых медсестер, являющихся сюда для проведения каких-то процедур и анализов. Тут светские беседы вести особенно не с кем.
А старик тем временем продолжал:
– Вы, наверное, сейчас размышляете о том, что мне понадобилось от вас, ведь вряд ли я собираюсь сводить счеты с жизнью в ближайшее время, и мне едва ли нужна ваша… э-э, услуга, ведь так?
– Вообще-то да, – кивнул я.
– Простите, но я сразу не поинтересовался: вы английским владеете? Мне было бы легче общаться на нем.
– Валяйте… сэр, постараюсь понять!
– Итак, если вы не возражаете, я отниму у вас некоторое время, чтобы изложить свою историю. Без этого будет крайне затруднительно понять, что мне от вас требуется. Смею уверить, сэр, что никто такого до вас еще не слышал, и я обещаю, что это будет крайне любопытно и не скучно.
– Интригующее начало, но… может вам, сэр, – я не без труда повторил его обращение к собеседнику и слегка ухмыльнулся, – следовало для душеспасительной беседы пригласить не меня, а, скажем, раввина или… священника англиканской церкви, если уж вы родом из Британии? Ведь, как я понимаю, следом за изложением собственной истории непременно последует какая-то просьба…
Мои слова рассмешили старика еще больше.
– Может, вы и правы, но я все-таки предпочел позвать вас, а не служителей культа. Да и не найдется такого священника, который смог бы отпустить мои грехи. Плюс ко всему, недолюбливаю я их. Думаю, что я не ошибся, пригласив вас, и вы чуть позже поймете, почему… Располагайтесь, как вам удобней. Увы, могу предложить только краешек кровати. – Старик повел взглядом по палате. – Других кресел или стульев у меня, извините, нет. Как-то не обжился…
Хоть его слова и заинтересовали меня, но долго оставаться здесь я не собирался. Однако деваться было некуда, раз уж пришел.
– Слушаю вас. – На краешке кровати сидеть было неудобно, но уж десять-пятнадцать минут как-нибудь выдержу. – Для начала представьтесь, чтобы мне можно было как-то к вам обращаться.
– Зовут меня Джеймс Пирпойнт…
Свое имя старик проговорил медленно и фамилию почти по слогам, после чего сделал паузу и вопросительно уставился на меня, словно я должен был как-то на это отреагировать. Но я промолчал и только отвел глаза в сторону.
– Вам моя фамилия ни о чем не говорит? – Старик пристально разглядывал меня, и улыбки на его лице больше не было. – Чувствую, что нет… Тогда в нескольких словах поведаю о своем отце и тех, чье дело он продолжал, а после своей смерти собирался передать мне.
Заметив, что я тайком стрельнул взглядом на часы, он болезненно поморщился, но продолжал:
– Мой отец Альберт Пирпойнт родился в начале прошлого века в Клейтоне, в графстве Уэст-Йоркшир, и умер в Саутпорте, что в графстве Мерсисайд, в возрасте восьмидесяти семи лет. Ему по наследству досталась продуктовая лавка, в которой он проработал всю жизнь, но главным его призванием было совсем другое. Догадываетесь, мой друг, что это было за призвание?
– Нет. – Я помотал головой и подумал про себя, что этот сын Альбиона сейчас начнет грузить меня историями в стиле Диккенса, потому что находиться тут в одиночестве неимоверно скучно, и вот отыскался чудак, который согласился его слушать. Но почему он решил развлекаться таким изуверским способом именно со мной, а не с кем-нибудь другим?! И как он узнал обо мне? Неужели разговоры об эвтаназии – любимая тема в гериатрии?
– Главное призвание моего отца состояло в том, что он был… палачом. И это тоже перешло ему по наследству…
Такой поворот нашей беседы мне уже совсем не понравился. Зачем мне об этом знать? Или он решил, что если я нажимаю кнопку, то мне это будет каким-то боком интересно? Тоже себе – коллегу собственного батюшки отыскал! Странный старик…
Вероятно, он ожидал такой реакции, поэтому вздохнул и проговорил:
– Хорошо, поступим так. Чтобы вы меня правильно поняли, дайте мне еще некоторое время, чтобы рассказать обо всем более подробно, а там… а там сами решите, как поступать. Пожалуйста, очень вас прошу…
2
– Начну издалека. Ни одно общество без палачей обойтись никогда не могло. Даже самая миролюбивая и демократическая власть нуждалась в их незамысловатых услугах, каким бы отвратительным и негуманным это занятие ни считалось. Все понимали, что преступник, совершивший злодеяние, должен быть соответствующим образом наказан, а он, в свою очередь, должен опасаться неминуемого наказания, иначе во всем наступит полный беспредел. Так или иначе, злодея настигнет рано или поздно кара свыше, но пострадавшему от него человеку и его родным недосуг ждать годами вселенской справедливости, поэтому вполне реальное наказание должно свершаться еще в этом мире, у общества и у них на глазах.
– Ого, – усмехнулся я, – у вас, господин Джеймс, как я понимаю, уже целая философия сложилась! Вы словно оправдываетесь передо мной за ремесло своего батюшки. Я его не осуждаю, так что мне эта философия ни к чему… Мне лишь хотелось бы, чтобы вы поскорее перешли к делу. К сожалению, я сейчас на работе, и мое долгое отсутствие на рабочем месте могут истолковать неправильно. Над каждым из нас есть начальство…
– Извините, – старик отвел взгляд, который всё это время не сводил с меня, – просто у меня в последнее время так мало собеседников… Хотя и раньше их было немного. Постараюсь покороче… Так вот, среди палачей издавна складывались своеобразные династии. Топор, петля или выстрел в затылок передавались по наследству. Лично я не могу похвастаться древностью своего рода, к тому же среди британских палачей и не было кровного родства, тем не менее, прослеживалась – как бы выразиться точнее… – некая мистическая связь, абсолютно иррациональная и необъяснимая. Но связь вполне наблюдаемая. В чем она выражалось? Совершенно по-разному, потому что в различные эпохи люди были совершенно разные. И палачи, соответственно. У вас, как и у большинства, наверное, сложился стереотип, в котором палач – грубое необразованное животное, мясник без нервов, сердца и малейшего сострадания к своей жертве. Ведь так?
Он снова пристально посмотрел на меня, но я лишь пожал плечами и отмолчался.
– Так вот, о связи… Безусловно, палаческое мастерство иногда напрямую передавалось от отца к сыну, но не всегда это оказывалось удачным решением, если можно так сказать… Вы станете надо мной смеяться, но я бы даже сравнил искусство умерщвления со скрипичной игрой. Научить водить смычком по струнам можно любого мальчишку, а вот воспитать нового Паганини… Понимаете, о чем я?
– Думаю, что выбивать табуретку из-под ног или размахиваться топором – большого ума не надо, – нахмурился я и встал с кровати, на которой сидел. – Ваше сравнение неуместно и глупо! Более того, я считаю, что вести какие-то разговоры об этом – еще более неуместная вещь. Если вы хотели поделиться с кем-то своими соображениями о палачах, то я не тот собеседник, который вас поймет и вам посочувствует…
– Не торопитесь уходить! – забеспокоился старик. – Всего лишь выслушайте меня до конца, а потом примете решение. Ведь я… не могу покинуть этот мир, с кем-то не поделившись своими мыслями. Будьте… будьте милосердным, в конце концов!
Я нехотя вернулся на свое место и, насупившись, принялся слушать дальше.
– …Покойный батюшка рассказывал мне о некоем Ричарде Брэндоне, который в середине семнадцатого века был палачом в Лондоне. Свою профессию он получил от отца, которого звали Грегори, и в память о нем лондонские виселицы даже получили название «деревьев Грегори». Своей усердной службой он добился права на аристократический герб и звание эсквайра, переходящее по наследству. Однако главная заслуга Ричарда состояла в том, что он привел в исполнение вынесенный тогдашнему королю Карлу I смертный приговор. О казни короля документов сохранилось немного. Считалось, что Ричард поначалу отказывался делать это, но его заставили изменить решение с помощью силы. Это же не просто вздернуть простолюдина, поднявшего руку на своего хозяина, чем Брэндон занимался до того в большинстве случаев… Но самой первой жертвой Брэндона стал аристократ, граф Стрэффордский. После смерти Брэндона был даже выпущен небольшой документ, который поведал детали его профессии. Так, за каждую казнь палач получал тридцать фунтов стерлингов, причем в тогдашних полукронах…
Мне очень хотелось перебить старика и поинтересоваться, для чего он рассказывает мне о каком-то древнем, почти забытом палаче, казнившем короля, имя которого мне тоже ни о чем не говорило. Что мне со всего этого? Джеймс, видимо, заметил мое недовольство и поднял указательный палец:
– Вам интересно знать, почему я так подробно обо всем рассказываю?.. Потому что одна из этих полукрон, полученных за палаческую работу, стала переходить, как своеобразный амулет, от одного лондонского палача к другому.
– И, как я догадываюсь, такая полукрона теперь у вас? – все-таки перебил я его опять.
– Нет, сегодня ее у меня нет. Но была раньше, я держал ее в руках… Впрочем, о ней еще поговорим, а сейчас я продолжу рассказ, пока вы терпеливо меня слушаете… Через некоторое время после кончины Ричарда Брэндона появился новый британский палач по имени Джон Кетч, оставивший по себе довольно скандальную славу. Дело в том, что 80-е годы XVII века ознаменовались массовыми беспорядками. Поэтому казней было довольно много, и палачи без работы не сидели. В отличие от образованного эсквайра Брэндона, этот Джон был сущим дьяволом. Даже среди своих коллег, не отличавшихся утонченными манерами, он прославился излишней жестокостью, а иногда даже странной, пугающей неуклюжестью, сеющей ужас во время казни. Например, документально зафиксирован случай, когда известный бунтовщик лорд Уильям Рассел был казнен им довольно неаккуратно. Кетч вынужден был официально извиняться, объясняя это тем, что его отвлекли перед самым ударом. Да и смертник лег на плаху неудачно. Многократно упоминается, что Кетч часто наносил жертве болезненные, но не смертельные удары, заставляя несчастных мучиться. То ли он действительно был неловким, то ли и в самом деле являлся изощренным садистом, испытывающим удовольствие от чужих страданий. Простой люд вообще считал его исчадием ада и складывал про него жуткие легенды. Но легенды легендами, а в хрониках тех лет был зафиксирован такой вопиющий случай. В июле 1685 года Джеймс Скотт, герцог Монмутский, опасаясь мучений, заплатил палачу шесть гиней, чтобы тот качественно и быстро его казнил. После завершения действа Кетчу гарантировалось дополнительное вознаграждение. Однако Джон «сплоховал» – даже за три удара не сумел отделить голову. Толпа взбесилась от ужаса происходящего, на что палач, якобы обидевшись, ответил отказом продолжать начатое. Шериф силой заставил Кетча завершить казнь, и еще два удара окончательно добили несчастного бунтовщика. Но и после этого голова оставалась на теле, так что палачу пришлось отрезать ее ножом. Такая жестокость и непрофессионализм возмутили многочисленных зрителей – с плахи Кетча уводили под охраной, иначе бы его разорвали. Через год палач скончался, но его имя стало нарицательным для обозначения людей этой профессии. Даже в книгах многие писатели упоминали о его диком и злобном нраве. Диккенса почитайте… Но не все палачи были такими отъявленными злодеями, как он. К тому же, выхода не было: как бы общество ни дистанцировалось от палачей, обойтись без их услуг оно не могло. И не всегда на эту работу попадали люди добропорядочные и жалостливые…
– Вы меня специально пригласили, чтобы рассказывать о таких мерзостях? – вздохнул я. – Неужели решили, что если я ставлю последнюю точку при проведении бескровной и почти безболезненной эвтаназии, то у меня есть что-то родственное с этими старыми лондонскими палачами-изуверами? Я всего лишь выполняю свою работу и облегчаю уход человека, неизлечимо больного и находящегося при смерти. Тут никакого особого призвания не надо…
– Все палачи выполняли свою работу, и не всегда, повторяю, они были законченными подонками и хладнокровными убийцами. – Старик некоторое время сидел молча, что-то пережевывая сухими губами, потом оживился. – Мне, честное слово, не хочется нагнетать страсти, а все эти длинные прелюдии с рассказами об ужасах казней нужны для того, чтобы вы правильно оценили то, о чем я вас попрошу…
– Так у вас еще и какие-то просьбы ко мне будут? – удивился я, хотя не сомневался, что этим всё и закончится.
Только что ему потребовалось от меня? Если хочет, как я предполагал поначалу, договориться о проведении собственной эвтаназии, то я в одиночку не могу принимать такие решения. Тут необходим врачебный консилиум, надо заполнить тысячу документов и справок, решить кучу юридических вопросов, получить согласие родственников и многое еще, о чем я даже не подозреваю. Просто я получаю команду от руководства медицинского центра, а наши техники к тому времени выводят все аппараты жизнедеятельности к моей кнопке, на которую я, в конце концов, и нажимаю. Процедура, прописанная в деталях, ничего не поделаешь.
– Вовсе не то, о чем вы, сэр, подумали, – донесся до меня его голос. – Но позвольте мне все-таки закончить. Это займет еще несколько минут.
Я обреченно кивнул, и он снова заговорил ровно, почти без эмоций, словно слова были подготовлены и заучены им заранее:
– В начале девятнадцатого века жил некий Уильям Колкрэфт; официальное число казней, проведенных им, до сих пор точно неизвестно. Полагают, что он казнил около четырехсот пятидесяти жертв, из которых около тридцати пяти – женщины. Палач родился в провинциальном городке Баддоу, получил профессию сапожника, но подрабатывал ночным сторожем. Продавая на улице пироги с мясом, он познакомился с палачом Джоном Фокстоном из тюрьмы Ньюгейт. Тот предложил работу, и Колкрэфт начал за десять шиллингов в неделю пороть несовершеннолетних преступников. Когда Фокстон скончался, его преемником назначили Колкрэфта. Всего через девять дней после вступления в должность палач впервые казнил женщину по имени Эстер Хибнер. Преступница, которую пресса окрестила «Злостным монстром», заморила голодом свою девочку-подмастерье. Те события оказались настолько резонансными, что после приведения приговора в исполнение многолюдная толпа скандировала «Ура Колкрэфту!». Затем, впервые с 1700 года, им была казнена семейная пара – Мэри и Фредерик Маннинг, осужденные за убийство богатого любовника жены. Последняя публичная казнь состоялась в мае 1868 года, после чего, согласно английским законам, людей перестали казнить публично и убивали теперь в закрытом помещении. А чуть раньше палач провел последнюю публичную казнь женщины: две тысячи человек наблюдали, как почти три минуты приговоренная билась в петле. Именно Колкрэфт стал первым, кто казнил не прилюдно. Карье-ра этого палача растянулась почти на полвека. Современники вспоминали, что Колкрэфт был крайне некомпетентен в своем деле. Некоторые историки предполагали, что, затягивая казнь и мучая жертвы, палач просто развлекал публику, коей иногда собиралось до тридцати тысяч человек. А палач, подобно своему предшественнику Джону Кетчу, входил в раж и порой раскачивался, вцепившись в ноги повешенных, а иногда, как обезьяна, залезал им на плечи, стремясь сломать шею. В итоге за такие зверства палача принудительно отправили на пенсию под предлогом некомпетентности. Ему, правда, назначили пенсию в 25 шиллингов. К старости Уильям превратился в угрюмого одинокого человека с длинными нечесаными волосами и бородой, в потрепанной черной одежде, с которым никто не хотел знаться.
– Ну, это уже был какой-то совсем законченный выродок! – ахнул я. – Как только земля его носила?! Слушать о нем больше не хочу!
– Он не был выродком, – тихо, но твердо ответил старик, глядя в сторону, – просто Колкрэфт находился не на своем месте, но всё время пытался доказать себе и окружающим, что это его настоящее призвание.
– Призвание быть садистом? Как такое возможно?
– Почти все, кто был до него, получали заветную полукрону, которую завещал передавать каждому последующему палачу Ричард Брэндон. И эта монета приносила успех только настоящему, прирожденному мастеру заплечных дел. Она была и у Джона Кетча, и у некоторых других, о коих я не упомянул в своем рассказе…
– И где же эта пресловутая монета сегодня?
– Она перешла по наследству от деда и его брата к моему отцу, Альберту Пирпойнту. Он – последний, о ком я хотел бы рассказать. Вы готовы выслушать мою последнюю историю?
– Что с вами поделать, – махнул я рукой. – Рассказывайте. Всё равно, чувствую, вы от меня не отвяжетесь…
3
– Что подтолкнуло моего деда Генри к выбору профессии палача, никто не знает, а сам он об этом никогда не рассказывал. Но выбор был осознанный, и он упрямо шел к цели, несмотря на то, что ему неоднократно лондонские власти отказывали в официальной должности. Но ничем другим заниматься он не хотел.
– Удивляюсь, – вздохнул я, – неужели профессия палача может стать желанной и целью существования?!
– Ничего необычного в этом нет. Просто ему в руки попала полукрона Ричарда Брэндона, а она, как вы уже догадываетесь, обладает каким-то странным свойством притягивать своего обладателя к палаческой работе. Да и это, наверное, можно предположить – как могут деньги, полученные за умерщвление человека, приносить счастье?
– Вот вы и сами об этом говорите, тем не менее…
– Ничего это не значит! Мой дед Генри Пирпойнт за девять лет службы повесил сто пять человек и свои впечатления о каждой казни скрупулезно записывал в заведенный специально для этого дневник. Этим дневником в юном возрасте зачитывался мой отец. Даже скандал с ним однажды произошел, когда в школьном сочинении он написал, что хочет пойти по стопам своего отца. Альберт всегда был тщеславным и не раз повторял, что только такая редкая профессия позволила ему выделиться из безликой толпы. Ему льстило то, что люди его побаиваются и относятся к нему с суеверным страхом. После смерти деда отец несколько раз подавал заявления, пока в 1931 году его, наконец, не приняли на штатную должность исполнителя наказаний в тюрьму Лондона. Особая нагрузка легла на его плечи в годы Второй мировой войны и после ее окончания. За несколько послевоенных лет ему пришлось повесить почти двести военных преступников, осужденных Нюрнбергским трибуналом. Кстати, я родился сразу после войны. А мой отец к тому времени уже достиг настоящего мастерства – вся процедура, начиная от выхода заключенного из камеры, его прохода до виселицы и заканчивая нажатием на рычаг гильотины, выбивающей подставку из-под ног, занимала меньше двенадцати секунд. Это зафиксировали вездесущие газетчики. Но дело-то было не в скорости, а в том, что преступник, каким бы закоренелым ни был, покидал этот свет быстро и без мучений. Отец не был садистом, которому доставляли удовлетворение мучения жертвы. Он даже по-своему жалел их.
– Да уж, – не удержался я, – прямо-таки рекордсмен по гуманизму! А какому-то «желтому репортеру» еще понадобилось засекать время…
– Надо сказать, что должность палача оказалась довольно прибыльной. Отцу платили сдельно – сперва по десять, а потом по пятнадцать фунтов за казнь. Работа Альберта Пирпойнта во время войны принесла ему неплохой капитал, и мы даже смогли купить паб в Манчестере. И это в придачу к продуктовой лавке, которую отец получил по наследству, как я уже говорил. Для всех наших соседей он всегда оставался добрым и приветливым лавочником, изредка отлучающимся в Лондон по каким-то своим делам. А отец в это время ездил в тюрьму, где должна была проводиться очередная казнь осужденного. После отмены публичных казней в Англии ввели порядок, по которому имя палача не должно предаваться огласке, и никто не должен знать, кто он на самом деле. Отца при всем его тщеславии и жажде известности, как ни странно, такое положение дел устраивало, однако его всё же рассекретили вездесущие журналисты. Да он против этого и не особенно возражал. После ухода в отставку в 1956 году отец решил, что опасаться огласки теперь нечего и продал рассказ о своей жизни газете «Sunday» за довольно внушительную сумму в четыреста тысяч фунтов. Отныне жизнь палача перестала быть засекреченной и снова превращалась в публичную, а его личная история послужила основой для многих статей и даже документального фильма. Бывший палач Пирпойнт стал знаменитостью, объектом интервью. Интересно, что сам он старался выглядеть невинной овечкой и даже ратовал за отмену смертной казни, так как в глазах преступников якобы ни разу не увидел страха смерти или раскаяния. Пускай, мол, всю жизнь мучаются в мрачных тюремных камерах…
Наступила тягостная тишина, во время которой старик откинул голову и прикрыл глаза. Я видел, как он тяжело дышит, словно закончил какую-то тяжелую, изнурительную и крайне неприятную работу.
– Наверное, я пойду к себе, – пробормотал я спустя некоторое время. – Спасибо за рассказ…
– Нет! Я же не рассказал самого главного. – Старик снова смотрел на меня не сводя взгляда, и голос его был по-прежнему ровным и глуховатым. – Осталось совсем немного, наберитесь терпения… Перед смертью отец передал мне эту проклятую полукрону, доставшуюся ему от Ричарда Брэндона. Много рук подержало эту монету за почти полтысячи лет с того момента, как первый палач завещал ее своему преемнику, но ни один из его последователей даже не думал истратить полукрону на что-то, потому что она сразу стала символом их неблагодарного ремесла, и все это прекрасно понимали. Более того, палачество как бы уже перестало быть просто ремеслом и, благодаря монете, превратилось в своеобразное и страшное искусство, наделяющее обладателя реликвии поистине могучим талантом уничтожения, от которого не избавишься и не убежишь. Монета всегда будет тянуть обладателя к этой жестокой работе… Вы меня понимаете?
– Чего уж тут не понять! – С каждой минутой мне становилось всё неприятней, словно я был соучастником какого-то грязного и запретного действа, и делал это почему-то по своей воле, хотя давно мог бы встать и уйти, несмотря на все уговоры.
– …Умер отец в 1992 году. Я же в то время жил в Манчестере на доходы от паба, который передал мне отец, и виделся с ним довольно редко. Жена, сын – всё, как у всех. О бывшей палаческой работе отца, конечно, знал, но даже в мыслях у меня не было вспоминать о ней в разговорах с ним. Пару-тройку раз в году я навещал его в Саутпорте, что находится в Мерсисайде, где он обосновался, выйдя на пенсию, но ни разу между нами не заходил разговор о том, чтобы я унаследовал его неблагодарную профессию. И вот перед самой кончиной, когда меня срочно вызвали попрощаться с ним, он вдруг заговорил о монете и чуть ли не насильно заставил забрать ее. Я прекрасно понимал, что значило стать ее обладателем, но отказаться исполнить последнюю волю отца не мог. После похорон я хотел было отправиться к себе домой, но опять что-то не позволило мне спокойно сесть на поезд и уехать. Несколько дней я прожил в отцовском опустевшем доме под предлогом его продажи, а потом вдруг догадался, что держит меня здесь не дом, а эта проклятая полукрона, с которой нужно было что-то делать. Оставлять ее себе я не хотел ни под каким предлогом. Оставил бы – пришлось бы резко менять жизнь и становиться палачом, как отец. Нет, нет и нет! Такая судьба меня не устраивала, поэтому я не придумал ничего иного, как отправился на кладбище и тайком от всех закопал монету рядом с отцовским надгробием. В пяти дюймах от правого верхнего угла надгробной плиты. После этого с чистой совестью сел на поезд и поскорее уехал домой, где меня дожидались жена с сыном… Казалось бы, история с палачеством закончилась, и можно забыть всё, как кошмарный сон, потому что монеты у меня больше не было, а никаких обещаний на смертном одре отцу я не давал. Но через некоторое время стали происходить какие-то странные вещи. Монета словно не отпускала меня и постоянно приходила в кошмарных сновидениях. В мельчайших подробностях я видел, как выбиваю табуретку из-под ног осужденного, рублю каким-то старинным топором головы людям, лежащим на плахе, а черный колпак, скрывающий мое лицо, слепит и душит, не пропуская воздух, чтобы можно было спокойно глянуть вокруг себя. Я не понимал, что со мной происходит, а пойти с кем-то посоветоваться просто не мог. Да и не нашлось бы такого человека, который объяснил, что происходит. Единственное, что мне казалось очевидным всё это время, это необходимость вернуть себе проклятую монету, так неосмотрительно закопанную на кладбище, после чего мне наверняка стало бы спокойно – и совершенно безразлично, что со мной будет происходить дальше. Наследовать палаческую профессию я однозначно не хотел, а всё, вероятно, шло к этому. Три года после смерти отца я провел словно в кошмарном сне; мне всё время казалось, что я не выдержу, – или наложу на себя руки, или откопаю монету, и тогда уже – будь что будет. Несколько раз я был на грани срыва – оставалось только сесть на поезд и ехать в Саутпорт на кладбище… И вдруг мне в голову пришла спасительная идея: нужно уехать куда-нибудь подальше из Англии, чтобы уже не было возможности вернуться на родину…
– И вы приехали в Израиль? – догадался я.
– Да, оставил жену и сына в Манчестере, а сам приехал сюда. Деньги после продажи отцовского дома и лавки в Саутпорте у меня были, поэтому я поселился в элитном хостеле для стариков, а вот теперь оказался здесь, в гериатрическом отделении медицинского центра.
– Ну и как вам здесь, легче стало? – поинтересовался я.
На минуту старик задумался, но потом всё же проговорил:
– В какой-то степени, легче. Во-первых, если бы монета каким-то чудом вернулась ко мне, и я возжелал, несмотря ни на что, стать палачом, по примеру покойного батюшки, то здесь, в Израиле, такое даже теоретически невозможно. Просто здесь не существует такого наказания, как казнь. Исключение из этого правила– вы-то наверняка знаете! – было всего один раз, когда казнили фашистского преступника Адольфа Эйхмана… А во-вторых, даже если и возникнет у меня желание поехать на отцовскую могилу за монетой, я не смогу этого сделать по причине слабого здоровья. Не в том я уже возрасте, чтобы летать на самолетах, ездить на поездах и копаться в земле…
– Ну, вы выглядите довольно бодренько, – принялся возражать я, но не особо активно, – напрасно наговариваете на себя… Значит, всё у вас теперь хорошо и спокойно, как я понял?
– Не очень. В последнее время со мной опять творится что-то непонятное. Какие-то странные видения преследуют меня. В них с завидной регулярностью снится покойный отец, который каждый раз требует, чтобы я передал эту проклятую полукрону своему сыну. Поначалу я решил, что это всего лишь разгулявшееся воображение, и сновидения рано или поздно прекратятся. Но этого не происходит. Мало того, что все ночи напролет отец приходит ко мне и требует монету, так уже и в послеобеденный короткий сон он не оставляет меня… Вы же понимаете, что человек я уже в возрасте, силы у меня на исходе, и это меня страшно изматывает. Как бы вы поступили на моем месте?
Я встал с кровати и несколько раз прошелся в задумчивости по палате. Краем глаза я заметил, что старик неотрывно следит за мной и не отводит настороженного взгляда.
– Даже представить себя на вашем месте не могу и не хочу… Почему вы решили, что я смогу что-то вам посоветовать? Я же не психотерапевт, какая с меня польза? – вздохнул я. – Если вы решили, что смогу помочь вам с проведением эвтаназии, чтобы прекратить всё разом, то это, извините, не выход. Вы же взрослый человек и должны понимать, что решение на проведение подобной процедуры принимаю не я, а врачебный консилиум и целая куча народа…
– Нет! – перебил старик. – Ни о какой эвтаназии я не говорил! Вы меня неправильно поняли… Мне хочется попросить вас съездить в Саутпорт, разыскать эту злосчастную монету и привезти мне. Все расходы на поездку и оплату нескольких дней вашего вынужденного прогула на работе беру на себя. Ну, и вознаграждение…
Я удивленно посмотрел на него, но ответить мне он не дал:
– Больше мне просить некого, только вас. Потому что вы сумели дослушать мою историю до конца. Другие бы – я уверен – нет. Лишь вы сумеете разыскать монету. Человеку, ни разу не лишившему никого жизни, она просто не дастся… Спасите меня! Хотите, на колени встану?!
4
За толстым оконным стеклом бесшумно пролетали однообразные серые и коричневые, чаще двух- или трехэтажные дома бегущих один за другим мелких городков, с рядами высоких печных труб на крышах, вероятно, по одной на каждую из квартир. Два с лишним часа мне предстояло любоваться ими из окна вагона, пока поезд доберется из Лондона до Ливерпуля. А там я пересяду на арендованный по интернету автомобиль и проеду, если верить туристическому справочнику, девятнадцать миль до прибрежного городка Саутпорта, цели моего путешествия. Это займет еще сорок минут дороги.
До сих пор никак не могу понять, зачем я согласился ехать за этой дурацкой монетой для Джеймса Пирпойнта. Кто он мне и кто я ему? Почему я согласился? Наверное, мне просто стало жалко старика, одиноко коротающего остаток жизни вдали от родной Англии. У наших-то израильских стариков всегда полно родственников, которые не дадут остаться в одиночестве и будут рядом до последней минуты. Ну, не смог ему отказать…
По большому счету, вряд ли его, наверное, стоило жалеть, ведь человек сам себе выбирает судьбу, даже если ему и не повезло с родственниками. Прожить почти до восьмидесяти лет и оставить семью в другой стране, а самому провести остаток жизни в одиночестве – врагу такого не пожелаешь. Впрочем, иного выхода, вероятно, у него не было, но что-то в этом всё равно было для меня порочным и неправильным. Не может человек по доброй воле выбрать себе такую участь и при этом даже не попытаться как-то изменить ситуацию!
Перед отъездом Джеймс строго-настрого запретил мне обращаться к его жене и сыну, приехав в Англию, и даже не дал их манчестерского адреса.
– Не хочу, чтобы они стали расспрашивать обо мне, – твердо сказал он, выписывая чек, по которому я смогу получить в Лондонском банке довольно приличную сумму на расходы, – а они непременно начнут задавать вопросы, едва узнают о том, что вы приехали по моему поручению. Им-то известно, что я нахожусь где-то в Израиле, но не более того. Такова моя воля. Если понадобится, сам свяжусь с ними. А пока только привезите мне монету.
Для чего ему монета, от которой он всё это время бежал, и что он собирается с ней делать дальше, спрашивать я не стал. Даже не стал очередной раз уточнять, почему он все-таки выбрал для поездки именно меня, а не кого-то другого. Только ли из-за того, что я согласился дослушать его историю до конца? Чувствовалось, что старик правды не скажет. Значит, будем разбираться по ходу дела. Однако съездить лишний раз в Англию, да еще за чужой счет, мне очень хотелось. Такую возможность упускать было бы глупо. Кто же от дармовщины откажется?..
За окном по-прежнему проносились городки и деревни, и их названий я даже не успевал прочесть на платформах, мимо которых поезд проскакивал, не сбавляя хода.
В Англии я уже не первый раз, и, вопреки бытующему мнению о том, что это страна чопорная и высокомерная, она всегда казалась мне по-домашнему теплой и по-провинциальному уютной. Даже многомиллионный Лондон. Но сегодня мне здесь было как-то не по себе, а пейзажи за окном откровенно навевали тревогу. Неяркое белёсое солнце и легкие облака, провожавшие меня, когда я садился в поезд, потихоньку сменились серыми неподвижными тучами, тяжело нависающими над домами, и чем ближе мы продвигались к морскому побережью, тем небо становилось темней и темней. А потом и вовсе зарядил дождь, и уже до самого Ливерпуля я уныло разглядывал его мелкие, но частые капли, густо секущие по оконному стеклу.
Выпив чашку горячего чая в привокзальном кафе, я разыскал автомобильный прокат, в котором заказывал автомобиль, и сразу же отправился на север, в Саутпорт. Ехать было легко, потому что многочисленные дорожные указатели не давали сбиться.
К моменту моего приезда в Саутпорт стемнело уже окончательно, поэтому мне оставалось только разыскать отель, в котором опять же заранее я заказал номер на пару ночей, и завалиться спать. На поиски кладбища и могилы Альберта Пирпойнта отправлюсь завтра, когда будет светло и, может быть, даже прекратится дождь, барабанивший в наглухо задраенное окно гостиничного номера.
И уже после того, как я принял душ и собирался ложиться спать, у меня в кармане неожиданно ожил телефон. Это был, естественно, Джеймс.
– Приветствую вас, сэр, – проговорил он своим чуть хрипловатым, глухим голосом, – простите, что беспокою в такое позднее время, но мне захотелось удостовериться, всё ли у вас в порядке и удачно ли вы добрались до Саутпорта.
– Всё у меня в порядке, добрался хорошо, но на кладбище сегодня не пошел, потому что уже поздно и темно. Да и погода не располагает к таким прогулкам. Завтра с утра собираюсь.
– Спасибо, я не сомневался, что всё у вас будет в порядке. Значит, я не ошибся, когда попросил именно вас об этой услуге.
– Почему именно меня? – наконец не выдержал я. – Вам же проще было попросить об этом сына, который, как я помню из ваших слов, живет в Манчестере. Ехать сюда из Манчестера гораздо ближе, чем из Израиля. Или вы с сыном не хотите общаться на эту тему?
– Если бы монета попала ему в руки, то он мне ее уже не передал бы. Вы же понимаете, что я, а следом за мной и он, должны унаследовать ремесло деда. Монета просто притянула бы его к этому, хотя я и без того замечал за ним в детстве некоторые странности… Мне этого категорически не хочется. Самому кое-как удалось уберечься от этой участи, а вот хватит ли сил у сына, не знаю. Я бы эту монету попробовал как-то уничтожить…
– А мне, значит, ничего не грозит? – всё еще не доверял ему я. – На меня эта страшная полукрона не подействует?
– Для вас это просто старинная монета. Может, она представляет какой-то интерес в плане коллекционирования, но не более того. Вы же не нумизмат? Никакой угрозы от нее никому постороннему не будет.
– Вы уверены в этом?
– Уверен. Хотя ни в чьи посторонние руки она до последнего времени не попадала… – Старик сразу же оборвал разговор и выключил телефон, но мне показалось, что голос его на сей раз звучал совсем не так уверенно, как в начале. Видно, все-таки сомневался.
Раздумывать о том, какова была цель его звонка в столь поздний час, мне не хотелось, так как я и в самом деле порядком устал с дороги, поэтому сразу лег в постель и заснул мертвым сном…
Ну, захотел старик удостовериться, всё ли у меня в порядке, – что в этом загадочного?
Старое кладбище Саутпорта оказалось маленьким, аккуратным и более похожим на зеленый парк в центре городка, чем на кладбище. Сразу было видно, что за ним следят, – дорожки чисто выметены, кусты вдоль них аккуратно подстрижены, в мусорных баках – свежие пластиковые пакеты.
– Вы к кому, сэр? – поинтересовался у меня сухонький старичок в желтой накидке от дождя и толстых, почти по локоть, голубых резиновых перчатках. – Я вас здесь раньше не встречал.
– Вы все захоронения помните? – невольно усмехнулся я. – И всех посетителей?
– А как же! Я тут тридцать с лишним лет смотрителем работаю и заодно уборщиком. Меня зовут…
Но знакомиться и затевать беседу со словоохотливым кладбищенским старожилом мне не хотелось.
– Я в вашем городе проездом, – перебил я, – и меня друзья попросили навестить могилу Альберта Пирпойнта. Вы укажете, где она, если уж всё знаете?
– Конечно, – кивнул головой старичок, но с места не сдвинулся. – А ваши друзья – его родственники или просто знакомые?
– Какая разница? Разве вам не всё равно?
– Дело в том, что усопший Альберт Пирпойнт был не совсем обычным человеком…
– Я прекрасно знаю, кем он был. Но это что-то меняет?
– В принципе, ничего. – Смотритель пожал плечами и указал пальцем. – Пройдите по этой аллее до конца и поверните направо. Там у самой ограды его могилу и найдете. Вас проводить?
– Нет, спасибо. – Я хотел было сунуть старичку за помощь пятифунтовую купюру, но не знал, принято ли это здесь делать. – Я разыщу сам…
– Постойте минутку, сэр, – попросил он, почувствовав, что я собираюсь идти. – Я хотел вам сказать одну вещь. Вы, я вижу, человек положительный и интеллигентный, а не какой-нибудь… Где-то с год назад, а может, чуть больше, приходил сюда один странный господин и тоже, как вы, спрашивал могилу Альберта Пирпойнта. Я ему, конечно, подсказал, но что-то меня насторожило, поэтому я тайком отправился за ним и проследил, что он станет делать. А тот, только представьте себе, попробовал сдвинуть надгробие и при этом чуть его не расколол. Зачем ему это понадобилось, спрашивается? Я сразу же вызвал полицию, и его забрали. Хорошо, что он ничего не успел разрушить, потому что у него не было с собой ни лопаты, ни ломика, ни каких-то других подсобных инструментов. А то потом наводи за ним порядок…
– Что же этому человеку понадобилось, он не сказал? – заинтересовался я. – Вы узнали, кто он и как его зовут?
– Тогда мне спросить не удалось, но полицейский, который его задержал, мой хороший приятель, потом рассказывал, что это был внук усопшего, однако причину, по которой он собирался разбить каменное надгробие, так и не сообщил. Вероятно, у парня не всё в порядке с головой. Кому, спрашивается, усопший помешал, кем бы он ни был раньше? Так мне, по крайней мере, ответил полицейский.
– Он, этот ненормальный, молодой или старый? – зачем-то спросил я.
– Приблизительно вашего возраста. Взгляд у него был какой-то недобрый, я это сразу отметил.
– Больше он здесь не появлялся?
– Нет. Да он и не в нашем городке живет. Я-то почти всех жителей тут знаю.
– Если это был действительно внук Пирпойнта, то он живет в Манчестере, – зачем-то сообщил я смотрителю.
– А вы, сэр, как я понял, вообще не из Британии? – хитро усмехнулся старик.
– Я из Израиля.
– Ну, тогда я всё понял! – морщинистое личико старика расплылось в довольной улыбке, и он даже взмахнул руками.
– Что вы поняли?
– Дело в том, что я большую часть дня провожу здесь на кладбище, и мне волей-неволей всегда любопытно узнать, кем был тот или иной усопший. И общаешься с ними тогда, словно с живыми собеседниками. Ну, или как с соседями по дому, которые никогда и никуда уже не уедут… Иначе тут тоска смертная. Так вот, от одного из своих друзей я узнал, что его отец сразу после Второй мировой войны продолжал службу в Британской администрации в Палестине. Там он и познакомился с Альбертом Пирпойнтом, который был в то время довольно большим человеком. Карьеру себе сделал на том, что казнил по приговору Нюрнбергского суда нацистских военных преступников, и это получило большую огласку. Потом уже в Палестине он продолжал приводить в исполнение приговоры, вынесенные британской администрацией руководителям подполья и террористам, чьи руки были обагрены кровью наших солдат.
– Террористам, говорите? – повторил я задумчиво. – Это были евреи, которые выступали против Британского мандата. У нас их чтят как национальных героев, благодаря которым в 1948 году англичане убрались, и ООН приняла резолюцию о создании государства Израиль.
– Вот и я о том! – чуть не захлопал в ладоши смотритель, но сразу осекся. – Всё сходится… А вы, сэр, с какой целью приехали сюда? У вас, как я понимаю, не может быть теплых чувств к покойному.
– Ни теплых, ни холодных, – признался я, – да и какие могут быть чувства спустя почти тридцать лет после его смерти?
– Тогда что вы здесь делаете? Тоже станете надгробье ломать?
– Ничего я ломать не собираюсь. Просто пришел посмотреть на могилу человека… – я слегка запнулся и быстро прибавил, – по поручению людей, которые когда-то знали его в Израиле…
Кажется, старик не заметил моей маленькой лжи и махнул рукой:
– Ну, тогда я вас, сэр, не задерживаю. Надеюсь, вы поняли, как найти его могилу… Только убедительно прошу ничего там не трогать и не ломать, хорошо?
– Обещаю.
Все-таки мне удалось вложить в его ладонь пятифунтовую купюру, и он, поспешно сунув ее в карман, быстро удалился, всё время оглядываясь на меня и неуверенно покачивая головой.
…Сразу возвращаться в Ливерпуль я не захотел. Тем более, у меня была оплачена еще одна ночь в местном отеле. Глупо было не воспользоваться этим. А больше всего хотелось беззаботно побродить по незнакомому городку, в который никогда больше не попаду, прогуляться по набережной и подышать запахами Ирландского моря, о котором раньше даже не подозревал.
Оставив машину на стоянке рядом с широкой пешеходной Саутпорт Пир, я медленно направился в сторону моря. День сегодня оказался, в отличие от вчерашнего, более теплым и солнечным, поэтому идти по дощатому, слегка влажному настилу было легко и приятно. По обеим сторонам за металлическими перилами до самого горизонта расстилались серо-зеленые зыбучие пески с большими лужами и неглубокими озерцами морской воды, и меня всё время почему-то не оставлял глуповатый вопрос: а если перелезть через перила и попробовать пройтись по пескам, далеко ли удастся пройти по этой топкой и вязкой жиже? Видимо, при отливе воды и в самом деле здесь немного, поэтому вид открывался довольно жутковатый. Хотя кому-то такое, наверное, нравилось.
В кармане у меня лежала полукрона, которую уже почти пятьсот лет палачи передавали друг другу, как эстафетную палочку. Теперь мне предстояло отвезти и отдать ее Джеймсу Пирпойнту, который, как я понял, вопреки семейной традиции, палачом не стал и всячески старался избежать своего предназначения. Зачем этот роковой символ палачества понадобился ему на закате жизни? Не пойдет же он и в самом деле в своем нынешнем положении наниматься исполнителем смертных приговоров! Может, и в самом деле собирается уничтожить монету, как обещал?
Поначалу, когда я выкопал ее из земли в месте, очень точно указанном Джеймсом, и извлек из маленького клеенчатого свертка, перетянутого черной вощеной нитью, она показалась мне какой-то несерьезной и не заслуживающей никакого внимания. На одной стороне монеты был всадник на гордо вышагивающем коне, а на другой – полустертый герб. Надписи, которых на монете было довольно много, разобрать не удалось. Действительно, монета, наверное, представляла интерес для нумизматов, но я-то никогда коллекционером не был, поэтому ее древнее происхождение меня не взволновало.
Безразлично покрутив в руках реликвию, я сунул ее во внутренний карман куртки, отряхнул руки и решил до самого возвращения в Израиль больше не доставать. Миссию свою я выполнил, верну монету Пирпойнту, поблагодарю за оплаченную экскурсию по Англии и – до свидания. Больше мы с ним на этом свете не встретимся. По крайней мере, я буду этому всячески противиться.
Сейчас же я шел по пустынной дорожке, посреди которой тянулись поблескивающие рельсы для почти игрушечного туристического трамвайчика, разглядывал по сторонам бесконечные сыпучие пески, и мысли мои почему-то по-прежнему беспрерывно крутились вокруг злосчастной полукроны. Ну никак она у меня из головы не выходила!
Если я сейчас, например, возьму и зашвырну монету подальше в пески, то ее никто никогда уже не найдет. Прервется ли после этого древняя палаческая традиция, чтобы никто больше не помышлял о передаче проклятого ремесла по наследству?
Хотя… какая будет выгода обществу от этого? Меньше преступников станет, что ли? Отпадет необходимость кого-то карать за совершенные преступления? С другой стороны, двадцать первый век уже – какие казни могут быть?! Для закоренелых преступников есть тюрьмы, в которых они могут провести остаток жизни, и тамошние суровые условия едва ли гуманней, чем мгновенная смерть в петле или на гильотине…
Лениво размышляя о таких не совсем приятных вещах, я потихоньку добрел до конца пирса с конечной остановкой, на которой замер желтый пустой трамвайчик, а потом подошел к самому краю, огороженному решеткой, и принялся разглядывать зеленоватые волны, подгоняемые довольно плотными порывами ветра.
В кармане неожиданно опять ожил телефон. Вот неймется человеку, недовольно подумал я, всё беспокоится о своей монете! Да никуда я ее не дену – не присвою себе! Этот живчик Джеймс уже начал меня потихоньку раздражать. День-два – и я вернусь домой, передам ему из рук в руки его кровавую реликвию. Нельзя быть таким назойливым!
Однако голос в трубке оказался женским и совершенно незнакомым. Я даже подумал, что дама ошиблась номером.
– Звонят вам из отделения гериатрии, – сообщила незнакомая женщина, – сегодня ночью скоропостижно скончался наш пациент Джеймс Пирпойнт. Вы знакомы с ним? По его словам, вы были у него пару дней назад, верно? После вас к нему больше никто не приходил. Вот мы и подумали, что нужно сообщить вам об этом. Ведь покойный Джеймс, наверное, ваш родственник или близкий знакомый?
– Нет, он мне никто, – ошарашенно протянул я. – А почему вы решили позвонить именно мне? Неужели у него никого, кроме меня, действительно больше нет?
– Мы никого и не пытались искать, потому что последние его слова, сказанные дежурной медсестре вчера вечером, были такие: «Если со мной что-то случится, сообщите об этом вашему сотруднику, который занимается в медицинском центре эвтаназией. И больше никому…»
5
На самом краю Саутпорт Пира, у ограды, за которой по-настоящему начиналось море, была одна-единственная лавочка, и на нее, вероятно, можно присесть и полюбоваться неброской красотой северного моря, однако сегодня из-за сильных порывов холодного пронизывающего ветра желающих сидеть тут не оказалось. Да и в другое время на нее, наверное, мало кто из гуляющей публики присаживался.
Добравшись до лавки на непослушных ватных ногах, я обессиленно рухнул, до конца еще не переварив услышанное неприятное известие. Гудящий холодный ветер не остужал мои полыхающие щеки.
Друзьями с Джеймсом Пирпойнтом мы так и не стали, да и по определению не могли стать, потому что даже элементарной симпатии к нему я не испытывал по понятной причине. Тем не менее, мне всё равно было по-человечески его жалко. Выходит, старик неслучайно торопил меня и с нетерпением ждал, чтобы я поскорее привез эту проклятую монету, каким-то невероятным шестым чувством просчитав свою скорую кончину. Однако то, что она случится так неожиданно и быстро – кто же такое мог предположить?!
Вот, наверное, и конец истории с династиями палачей, о которых я узнал совершенно неожиданно, и можно было бы, наверное, спокойно и с сознанием честно выполненного долга отправляться домой, но… что делать с монетой? У себя оставлять ее я не хотел ни под каким соусом – значит, нужно ее передать законному наследнику Джеймса.
В телефонной справочной службе мне очень быстро сообщили манчестерский телефон семьи Пирпойнтов, и я сразу же его набрал.
– Слушаю вас, – донесся приятный женский голос.
Волнуясь и почему-то путаясь, я принялся долго и многословно объяснять, кто я такой и с какой целью приехал из Израиля. Женщина, оказавшаяся супругой Пирпойнта-младшего, слушала меня и не перебивала. Выслушала она и о смерти старика, но стоило мне упомянуть монету, которую теперь, по всей вероятности, нужно передать ее мужу, как она вдруг резко и грубо меня оборвала:
– Не смейте, уважаемый, – не знаю, как вас зовут, и знать не хочу! – даже упоминать об этой проклятой полукроне! Мой муж с некоторого времени просто с ума от нее сходит. Даже не представляю, что с ним будет, если она окажется у него в руках. А ведь его отец не случайно не хотел, чтобы она когда-то попала к нему и чтобы никто, кроме него, не знал об этой монете. И это всегда бесило мужа. Он даже ездил на могилу деда и пытался ее разыскать… Зачем же вы появились и теперь звоните сюда? Если монета у вас, то делайте с ней что хотите, только не говорите об этом мужу и не пытайтесь ее отдать… Не звоните больше нам, забудьте этот номер!
И сразу в трубке раздались короткие гудки.
Странный разговор. Спрятав телефон в карман, я стал разглядывать море, ничего не видя перед собой.
В голове теперь было пусто, и в какой-то момент я даже задал себе вопрос: что я делаю здесь, на этом пустынном берегу? Веду какие-то бессмысленные разговоры по телефону с совершенно незнакомыми людьми, беспокоюсь о каких-то монетах, не принадлежащих мне… Или… у этой монеты теперь больше нет хозяина, и она полностью принадлежит мне? Случайно ли это произошло или нет?
В какой-то момент даже мелькнула жуткая мысль о том, что старик Пирпойнт мог с дьявольской точностью всё предугадать, передав эту проклятую монету не сыну, а мне, и вместе с ней свое жуткое ремесло. И ведь, по большому счету, отказаться от нее он не мог, но придумал такой беспроигрышный способ, чтобы она попала ко мне независимо от моего желания, и теперь его кровавое дело как бы переходило ко мне, потому что я оставался единственным владельцем злосчастной монеты.
Что теперь делать с этой полукроной? Кому ее передать, если даже сына Пирпойнта, ее законного владельца, оберегают от встречи со мной?
Что, интересно, он с ней сделал бы, если бы наша встреча состоялась? Свернул бы на отцовскую дорожку? От судьбы сколько ни бегай… А Джеймсу удалось убежать.
Я вытащил монету из кармана и принялся разглядывать, будто увидел впервые. Всё тот же всадник на коне с королевским скипетром в руках, по краю надпись, разобрать которую мне не по силам, на обороте герб со щитом, разделенным на четыре части… Кто этот всадник? Неудачливый король Карл I, которому велел отрубить голову Оливер Кромвель, а его палач Ричард Брэндон привел приговор в исполнение, получив за это плату полукронами, чтобы потом одну из монет передавать из поколения в поколение будущим палачам?
Мне даже показалось, что монета на ладони ожила – конь принялся неторопливо перебирать копытами, а всадник пошевелил скипетром и, повернув голову, глянул на меня своими невидящими глазами. Руку мне сразу же обожгло, и в первый момент даже показалось, что монета приклеилась к ладони.
Я вскрикнул и вскочил со скамейки; потом, широко размахнувшись, швырнул полукрону в воду. Описав большую дугу, она неожиданно ярко сверкнула на солнце и медленно, словно потеряв вес, некоторое время проплыла над поверхностью воды и нехотя нырнула в колыхнувшуюся волну.
Какое-то время я всматривался в то место, куда упала монета, но ничего больше там видно не было. Уж не знаю, игра ли это воображения или обман зрения, но мне на миг показалось, будто в месте ее падения вода на мгновение окрасилась, словно кровью, в красный цвет, но всё быстро растворилось в зелено-голубом, и поверхность сразу успокоилась. Лишь ветер тревожно и бесконечно продолжал теребить гребешки волн, словно и в самом деле ничего не произошло…
* * *
…Нажимать кнопку – моя основная работа, и я через два дня вернулся к ней. Но почему-то мне было трудно сразу после возвращения из Британии зайти в свой кабинет и бросить взгляд на стол, где ничего, кроме кнопки, нет. Словно я теперь опасался, что произойдет что-то непредвиденное или нехорошее. Уж и не знаю, почему, но такое чувство в первый момент было.
Однако ничего сверхъестественного не случилось. Я закрыл дверь на ключ, как делал всегда, чтобы мне не мешали, подошел к столу, на котором по-прежнему ничего, кроме кнопки, не было, и посмотрел на нее. Кнопка была на месте, только теперь у нее была выпуклая серебристая поверхность, сквозь которую проступал несчастный Карл I, скачущий на коне, и вокруг него по-прежнему завивалась непонятная надпись, и это…
…и это меня уже нисколько не удивляло. Я осторожно прикоснулся к кнопке, и покалывающее, словно слабыми электрическими разрядами, тепло побежало по моим пальцам к ладони, а потом всё выше и выше по руке, пока не достигло горла. Легким спазмом перехватило дыхание, но очень быстро всё прошло, и тепло потекло к сердцу…
…Я получил в наследство эту проклятую полукрону. Кнопка больше не отпускала мой палец.
Беэр-Шева, Израиль