Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 303, 2021
Жизнь большинства людей – мертвая дорога,
которая никуда не ведет.
Франсуа Мориак, «Дорога в никуда»
После Первой мировой войны, в связи с притоком русской интеллигенции, избежавшей террора, преследований и погромов в СССР, о которых у французского читателя не было еще достаточно знаний, появился интерес к мемуарной литературе вновь прибывших иммигрантов.
Помните у И. Бунина дневниковую запись в «Окаянных днях»? – «Как! Умереть, не плюнувши в лицо революционному террору?» Таким «плевком» могли стать книги-воспоминания. Русские писатели, покинувшие Россию после революции, всё еще скорбевшие по потерянной родине, не могли смириться с разгулом там революционного террора – слишком свежи были воспоминания. Время может научить человека привыкать, но забывать – никогда. Ведь куда бы он ни ушел, боль пережитого всегда остается с ним. У многих из тех, кто прошел через ад советских репрессий, погромов, издевательств, появилась потребность рассказать об этом, поведать правду западному читателю.
Таким образом, большое количество полубиографических и биографических повествований о жизни в послереволюционной России стало выходить во Франции и других европейских странах в 1920–1930-х годах. Произведения эти имели у публики большой успех. В «Грасском дневнике» Галина Кузнецова приводит слова Ивана Бунина: «Нет ничего лучше дневников – всё остальное брехня!»
В 1927 году австрийский писатель Йозеф Рот опубликовал на немецком языке сборник статей «Дороги еврейских скитаний» («Juden auf Wanderschaft»), посвященных бегству евреев от погромов из Восточной Европы. Дневники Али Рахмановой, изданные на немецком языке («Студенты», 1931, и «Браки в красной сумятице», 1932), распродавались миллионными тиражами. Они повествовали о тех злодеяниях, которые происходили в послереволюционной России. К этой же теме можно отнести вышедшие на русском языке роман Николая Брешко-Брешковского «Красные и белые» (1926), полубиографические романы В. Корсака (В. В. Завадского) «У белых», «У красных», «Плен» и др., а также повесть Ивана Болдырева «Мальчики и девочки» (1929) о жизни молодежи при советской власти. Еще одна книга о советской молодежи 20-х годов «Хождение по вузам» М. Москвина увидела свет в 1933 году.
В 1931 году были напечатаны в Париже мемуары забытой сейчас писательницы и сестры милосердия, чудом избежавшей расстрела в Бутырской тюрьме, Марии Нестерович-Берг «Борьба с большевиками». В газете «Возрождение» в 1925-27 гг. печатались из номера в номер дневниковые записи Ивана Бунина «Окаянные дни», которые он вел в Москве и Одессе между 1918–1920 гг. Полностью книга была издана берлинским издательством «Petropolis» в 1936 году. В Америке пользовался популярностью первый роман молодой писательницы-эмигрантки Айн Рэнд «We the Living» («Мы – живущие», 1936), поведавший читателю о жизни семьи в послереволюционном Петрограде.
Большим событием явилась в 1936 году книга знаменитого французского романиста Андре Жида «Возвращение из СССР». В ней он отметил, что отсутствие свободы мысли и жесткий контроль над литературой и общественной жизнью стали пугающими чертами нового советского общества. Возможно поэтому выход в 1938 году в Париже на французском языке романа нашей соотечественницы Славы Поляковой под названием «В стране обреченных» (или «В стране морских свинок», «Au pays des cobayes»), повествовавшего в полуфантастической форме о злодеяниях в стране Советов, вызвал такой интерес у французской публики.
В том же 1938 году появился (посмертно) на немецком языке роман французского писателя русского происхождения Валентина Франчича «Красная Голгофа» –тоже о жизни русской интеллигенции в послереволюционном Петербурге. «Террор, обыски, голодовки – лишь фон его повествования, а истинное содержание, истинный ужас его – в том ‘омертвении’ души, в том призрачном изменении всей жизни, о коем свидетельствовали многие петербуржцы, присутствовавшие при страшной метаморфозе своего города. Роман Франчича носит на себе печать революционного Петербурга, умирающего, ставшего нереальным» (из статьи Юрия Мандельштама)[1]. Этими словами Ю. Мандельштама можно описать каждое из вышеупомянутых произведений – как и многих других, о которых еще предстоит рассказать. Сейчас в России мало кто знает имена этих авторов и их произведения. Нет в словарях и имени писательницы Анны Полярной, напечатавшей в 1939 году небольшую книжку о жизни молодежи в дореволюционной и послереволюционной России. Судьба почти каждого из них сложилась трагически.
В 1920–1930-х годах на страницах французской и русской периодики шла серьезная полемика о мемуарной и дневниковой литературе, о соотношении между жизнью и искусством. Когда-то французский писатель и публицист XIX века Барбе д’Оревильи писал о мемуарной литературе: «Мемуары – лучшее введение в изучение истории. При помощи их мы глубоко и интимно проникаем на сцену, на которой разыгрываются события и действуют лица эпохи, и даже дальше, чем на сцену, – за кулисы». Но в начале 20-го века во Франции спор шел в основном о том, что любые воспоминания, отражающие реальные события, разыгранные на мировой сцене, должны быть написаны как художественное произведение, в котором наряду с документальной правдой должен сосуществовать элемент вымысла. Такой вид литературы называли «вымышленными воспоминаниями»[2].
Именно к такому виду творчества можно отнести роман французского писателя Мишеля (Михаила) Матвеева «Les Traqués»[3] (в переводе на русский – «Загнанные» или «Преследуемые»), изданный в Париже в 1933 году. В 2010 году роман перевели на немецкий язык.
Книга является захватывающим и правдивым историческим документом, написанным очевидцем событий, происходящих на Украине, в Румынии и, наконец, во Франции. Основываясь на описанных событиях, я бы назвала это произведение скорее не романом, а документальной повестью. И хотя роман (или повесть) был написан по-французски, «Россия сквозит в каждой его строчке, в каждой интонации», – отмечает Ю. Мандельштам в статье «Рассказы Михаила Матвеева»[4]. Россия действительно часто была темой многих книг французских писателей, выходцев из России, – нередко они были свидетелями описываемых событий.
В 1935 году роман «Загнанные» был переведен на английский язык под названием «Weep not for the Dead»[5] («Не плачьте по мертвым») – совершенно точно определяющим суть этого произведения. История и трагедия главных героев повествования Мишеля Матвеева – это плач не по мертвым, а по тем, кто остался в живых после погромов; это плачь по тем нечеловеческим страданиям, которые им пришлось перенести на пути в неизвестное будущее:
Наступила глухая ночь – ночь, оставившая нас в одиночестве размышлять о наших бедах. Ночь была для нас, обеспокоенных своей судьбой, обреченных и, как я, потерявших надежду; временем печали и безысходности.
Нас отправляли в Кишинев. В любой момент за нами могли прийти.
Собираются ли они убить нас по дороге, или прикажут нам сойти на одной из мрачных станций и убежать в ночную мглу, прячась за складами; или же они отвезут нас прямо в Кишинев, где подвергнут известным пыткам сигуранци[6] еще до того, как объявят официально, что мы совершили «самоубийство»?
И молодой провокатор в Галаце возьмет, наконец, свой реванш над нами. Может быть, он лично сам, скинув свой добротный плащ, поднимет на нас свою натренированную руку. Возможно, что через несколько часов или через несколько дней меня уже не будет в живых. Я плачу, я плачу оттого, что родился сыном своего отца.*
Мысли о смерти не раз тревожат главного героя книги после очередной изощренной пытки в румынском застенке.
Если в действительности это значит, что я там умру, – мои руки, мое сердце, ноги, голова, – то почему бы этому не случиться именно здесь и быстро, одним ударом! Но тех, кого пытают, умирают медленной смертью: их мучает страшная жажда, они рвут кровью, а в глазах – тихая боль, –и даже молчаливая просьба, обращенная к их же палачам: дать хоть глоток воды!
Это небольшого размера произведение основано на личных переживаниях автора и почти документально отражает не только события его жизни, но и известные эпизоды истории, увиденные глазами участника и очевидца. Эта книга – страницы из жизни беженца, искренне и без прикрас рассказывающие о людях, вынужденных спасаться от погромов. И хотя книга написана сдержанным языком, автор образно, небольшими, но емкими штрихами передает читателю ощущение безнадежности и беспомощности его героев перед темными силами, захватившими страну.
Несмотря на элементы биографичности и документальности, в первую очередь, это произведение художественное. В чем заключается художественная сила произведений Мишеля Матвеева? Для пишущего мемуарную литературу создать из «человеческого документа» произведение искусства – задача сложная. Писатель должен преобразить свое «я» в отвлеченного героя, стать посторонним свидетелем происходящего, оставаясь при этом реальной частью описываемого им мира. То есть автор как бы выполняет две роли – рассказчика, наблюдающего за происходящим со стороны, и – самого участника событий.
…В комнату вошла девочка с маленьким чемоданчиком в руке. Я узнал ее, несмотря на ее бледность и каменное выражение лица. Ее мать была с нами, в правом углу комнаты. Сына ее убили за день до этого, и мать хотела рассказать об этом дочери; она тихо плакала. Но ребенок уже знал; знал и об этом, и о других подобных вещах. Ледяным голосом она произнесла: «Янкель убит, это еще ничего». И, повторяя снова и снова: «Это ничего. Так лучше», она напряженно опустилась слева от матери, но на расстоянии от нее.
Все знали, что она только что вернулась из путешествия; знали мы и о том, что евреи выпрыгивали из окон поезда на ходу движения, так как были подвергнуты пыткам, избиениям и невообразимым издевательствам. Трудно представить себе, через что прошла эта девочка, если смерть брата казалась ей такой неважной, легким путем уйти из жизни. Представить себе это, поверить, было просто невозможно! Девочку убили тем же вечером.
Мишель Матвеев нашел свой путь сделать из полубиографического повествования произведение художественное – не сопоставляя «словесное искусство» и искусство изобразительное, а сочетая их, превратив слово в кисть художника. Задача нелегкая, но Мишель Матвеев справился с ней блестяще.
Матвеев был известен во Франции как талантливый художник и скульптор; возможно поэтому его роман предстает одним большим художественным полотном, на которое скупыми, холодными мазками нанесены картины увиденного. Сам тон романа эмоционально сдержанный, автор как бы наблюдает происходящее со стороны; он не сопереживает, а воспроизводит на полотне увиденные злодеяния. Горькая ирония звучит при этом во многих пассажах повествования.
Вот как описывает главный герой улицы города во время погрома:
Улицы оставались пустыми. Где-то вдалеке был слышен шум оружейных выстрелов. Я искал на земле те предметы, которые уронили погромщики, но ничего не находил. Вся операция была проведена аккуратно. На углу улицы я наткнулся на собаку, которая неподвижно стояла, не понимая, куда идти: хозяин ее, вероятно, погиб или ушел.
На дороге не было ни души. У входа в один из дворов я увидел валяющуюся под ногами каску. Из каски торчало несколько волос, приклеенных к какой-то липкой массе. Ворота во двор были открыты; он был заполнен трупами – разорванными на куски мужчинами и женщинами. Эти люди были убиты ручной гранатой.
Я продолжал свой путь. Во мне уже не оставалось страха. Навстречу попались несколько солдат, но они не обратили на меня внимания. Я был им просто не нужен. У меня развязались шнурки от ботинок, и, хотя они мне мешали, я не стал их завязывать. Инстинктивно я остановился перед небольшим домиком, где жили мои друзья, к которым я обычно заходил. Возможно, я остановился, привлеченный доносившимся до меня плачем, а может быть, потому что наткнулся на кучу мебели и других вещей. Казалось, что весь этот дом был вывернут наизнанку, как мусорный ящик, который надо было освободить от ненужного хлама. На самой верхушке этого нагромождения лежала маленькая девочка; ребенок был плоским, будто что-то раздавило ее. Вероятно, они прошли по ней сапогами, так как на ее бледном личике был виден отпечаток сапога.
Старая христианка заламывала руки, плача и причитая над маленьким еврейским трупиком. Это была простая душа, которая убиралась в домах в этом квартале; бедная, скромная женщина, не умевшая ни писать, ни читать, она ничего не знала ни о «расе», ни о «национализме». Она, возможно, пришла сюда для того, чтобы разгрести это добро, а нашла ребенка. Она плакала и что-то шептала над телом девочки, всё еще заламывая руки. Я пошел дальше.
В 1935 году, к десятилетию журнала «Новый мир», И. М. Грон-ский, в то время главный редактор журнала, писал: «Еврейский погром, пытки в застенках, убийства из-за угла и другие мерзости не могут вдохновить художников на создание больших произведений искусства…» В советской России, действительно, «эти мерзости» предпочитали замалчивать. Однако вне страны Советов эта тема волновала не только русских беженцев; правда о погромах интересовала и зарубежного читателя. О романе М. Матвеева, изобразившем жестокую реальность современного мира, заговорили в прессе. Один из рецензентов на немецкое издание предположил, что «Загнанные» Мишеля Матвеева стали предтечей французского экзистенциализма. С этим утверждением можно согласиться. Экзистенциалистская структура четко просматривается в романе; истинную сущность своего бытия герой романа познает в кризисные моменты, когда он находится на грани жизни и смерти. Переживает ли он тяжелую болезнь невестки, утрату близких (убиты отец и брат, умирает от чахотки невестка и т. д.), пытки в румынских застенках или каждодневную смертельную опасность, в такие моменты он чувствует свое отторжение от реального мира. Заточение не только в реальной тюремной клетке, но и внутри своего страха, лишает героя возможности катарсиса. Крики жертвы, доносящиеся из комнаты пыток, сливаются с внутренним криком каждого из персонажей, вселяя в них страх смерти. И тогда эти несчастные жертвы безмолвно замыкаются в своем одиночестве:
Мы прятались в своем одиночестве, в лихорадке отчаянной изоляции.
Крик. Будто это кричали мы сами… Мы ждали. Мы старались не смотреть на дверь, ведущую в маленькую комнату в конце коридора, откуда входили и выходили комиссары. Мы ждали, замерев, пытаясь не замечать друг друга. В агонии, в нетерпении, разрывающих наши сердца, мы ожидали новых криков, которые должны были вот-вот раздасться, чтобы вырасти до самого пронзительного крещендо. И опять новые и новые крики прорвутся в наши органы, вывернут нас наизнанку и положат навсегда конец всему…
Но криков не было.
Ничего, кроме тишины. Потянулись долгие минуты. Никто не плакал. Мы все стояли, как часовые. Мне казалось, что в грязно-лиловом окне даже тени застыли в ожидании.
И когда, в конце концов, полицейский вышел из той комнаты и прошел мимо через нашу «классную», мы расслабились, и души наши вернулись к своему обычному, отчаянному поиску спасительных ответов. Я размышлял. «Нищета и болезнь – они похожи на проходящих под нашим окном тяжело работающих и голодных людей… но они свободны, а быть свободным – ведь именно это и есть счастье!»
В страданиях, в этом страшном и отчужденном мире люди обезличиваются. И тогда герой романа делает свой экзистенциальный выбор, принимая ответственность не только за себя, но и за своих близких. Правильным ли был его выбор или нет, автор отдает на суд читателю.
В книге все главные герои – безымянные: «брат», «мать», «жена», «невестка», «ребенок»; этот авторский притчевый прием оправдан внутренне, ибо повествование не о трагедии одной определенной семьи, а обо всех тех семьях, которых разлучили с любимыми, которым пришлось пройти через невероятные испытания на беженском пути. В книге нет и завершения фабулы; мы не знаем, что случится с героями, ведь у каждой такой семьи общий путь испытаний обретал свой конец – счастливый или горький.
Мишель Матвеев рассказал историю только одной семьи: матери, двух ее сыновей, талантливых исполнителей еврейских народных песен, и их жен. Во время погрома в Елисаветграде[7] погибают отец и старший брат автора повествования.
Я помнил смерть брата. Услышав в городе, что на наш дом напали, я всю дорогу бежал к своим. Во дворе у ворот при входе в наш маленький садик я увидел огромную лужу крови. Кровь моего брата. А вокруг стояли соседи, с которыми мы были когда-то друзьями. Они окружили меня, и, впившись глазами в лужу крови, улыбались. В этот момент где-то вдалеке я услышал крик. Наш дом стоял у реки, у подножия холма. Я резко повернулся и увидел на горизонте, на фоне неба, – мать, бегущую к нам с воздетыми к небу руками; она возвращалась из больницы, куда увезли брата после ранения. Она кричала:
– Он мертв!
Погром в Елисаветграде начался 1 мая 1919 года, он был устроен восставшими против советской власти воинскими частями под командованием атамана Н. Григорьева. В тот день григорьевцы обстреляли из пушек бронепоезда Елисаветграда, а 2 мая устроили на станции Знаменка первый погром, убив около 50 евреев. 4-6 мая произошли новые погромы, в ходе которых григорьевцы убивали и советских деятелей: «По Елисаветграду ползли слухи о том, что на ближайшей узловой железнодорожной станции Знаменка находится воинская часть Красной Армии под командованием Григорьева, которая отличается слабой дисциплиной, занимается грабежами и бандитизмом, и что она должна прибыть в наш город. Обычно новая власть появлялась ночью, отмечая свой приход грозным приказом. Я в те годы вел дневник и подсчитал, что за пять лет – с 1917-го по 1922-й – в Елисаветграде власть менялась тринадцать раз, иногда всего лишь на сутки… Два еврейских погрома – петлюровский в 1918 году и ужасный григорьевский в 1919-м – приходились как раз на момент смены власти. За один только день было убито более двух тысяч евреев», – вспоминает очевидец погромов Я. Каминский[8].
Бандиты рыскали по городу в поисках жертв и добычи, особенно зверствовали во время погрома выпущенные из тюрем уголовники. Волна погромов прокатилась и по другим городам. Согласно документам, за два дня погромщиками было уничтожено полторы-три тысячи евреев. Погромы на Украине не были случайным явлением. Они производились планомерно, возможно, по заранее выработанной системе. К тем, кто грабил еврейское имущество, присоединялись и местные крестьяне. Крестьяне из соседних деревень, в целом добрые и милые люди, теряли в этом жестоком хаосе простые человеческие качества. Немногословное описание картины, увиденной автором, оставляет у читателя не только чувство ужаса, но и чувство презрения: крестьяне «спокойно и методично грузили на свои телеги одежду и рояль; полами пальто вытирали они с поверхностей брызги крови, аккуратно перевязывали мебель, чтобы она не поцарапалась».
Главный герой переезжает в город у моря, чтобы накопить денег и увезти брата и мать из Елисаветграда. Но поет он не только для того, чтобы заработать деньги, еврейская музыка – это его жизнь, его страсть.
Я – певец. Я исполняю популярные еврейские песни; это мой заработок и моя жизнь. В то время, как другие отдавались удовольствиям, политике или поиску места в жизни, я с ранних лет посвящал себя пению. Песням еврейского народа отдал я свою страсть… Возможно, это моя миссия – всегда петь о нищих и забитых, о тех, кого искалечила жизнь страданиями; рассказывать в медленной и грустной песне, как человек теряет постепенно свое достоинство, как изнашиваются его силы и как однажды он становится падалью, червем…
Да, это так – страдания человека, обнищание его души, ностальгия по бесконечным дорогам, по деревьям, лишенным листьев, по одиночеству в бездейственном покое – всё это тонет в вечной тоске моих песен.
Так рассказывает о себе главный герой романа. Он едет в этот город у моря, город без названия, едет на заработки, не предполагая, что пение вскоре станет для него и брата несбывшейся мечтой По дороге он знакомится с девушкой, которая заботится о нем и вскоре становится не только его женой, но и тем стержнем, на котором будет держаться в будущем вся его распадающаяся семья. Описания города (мы догадываемся, что это Одесса) перекликаются с дневниковыми записями Ивана Бунина в «Окаянных днях», сделанными 2 мая 1918 года, – кстати, незадолго до приезда в город героя Матвеева: «Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами… На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли, – шла настоящая охота».
Никто не знал, где находился враг или кто же, на самом деле, был врагом. За чертой города каждый человек, каждый дом и каждая улица хранили свою тайну. Для тех же, кто оставался в городе, каждый был и другом, и братом. Каждый мог оставаться или в своем доме, или в доме друга. Уже не имело значения, где он находился. В городе не хватало охраны, завтрашний день был неясен, надежды оставалось мало. И всё это продолжалось так долго, что каждого из нас охватывало чувство необычайного безразличия. Трудности, страшные воспоминания, заботы – всё это давило на нас таким тяжелым грузом, что хотелось просто уснуть. Уйти от такой жизни казалось нам невозможным, как если бы вдруг она остановилась на всей планете, где еще недавно она была и процветала, где жизнь была лучше, а любовь – сильнее жизни… Никто из нас не знал, наступит ли для нас завтра, поэтому мы эту жизнь любили больше, чем всегда.
Комендантский час начинался в шесть, но и в полночь никто еще не ложился спать. Никто из нас не мог вынести одиночества; каждый хотел быть среди людей. И не для того, чтобы обсуждать будущее или сожалеть о прошлом, и не для того, чтобы искать всевозможные пути, как обойти судьбу, которая нам угрожала. А чтобы просто поговорить или просто помолчать, или даже дружески посмеяться над чем-то – только для того, чтобы быть с другими живыми людьми, видеть их глаза, губы, движения.
Однако и в «красной» Одессе меняется власть, и герой романа Матвеева с женой решают бежать из города.
Белые обосновались в городе. Они стерли огромные буквы «От Политбюро», очистили город от революционных рабочих и евреев. Они публично вешали рабочих и оставляли их разлагающиеся трупы раскачиваться на ветру. Здесь и там они убивали евреев – то ли для веселья, то ли оттого, что фамилии жертв напоминали им псевдонимы известных коммунистов – Троцкий, Зиновьев… Белые быстро навели порядок. Они вернули земли землевладельцам, промышленникам – предприятия; они восстановили изобилие, власть, деньги; они сорили деньгами, много ели и так же много пили, продавали людям водку, оставляя для себя заграничные вина; они возродили центр города и опустошили его мрачные окраины.
Здесь для меня не стало работы. Белым, торжествующим победителям, во мне, еврейском певце, не было никакой нужды. Булочники выпекали белый хлеб и пироги – однако борьба за хлеб для меня с каждым днем становилась всё более напряженной и унизительной. Я искал работу в этом мире изобилия, жестокости, порожденной сытостью и презрением к бедным, нетерпимости ко всем, чье место в обществе было нестабильно.
Главному герою удается сесть на пароход, направляющийся в Египет, где он будет давать концерты и сможет заработать небольшую сумму денег, чтобы вызволить из Елисаветграда оставшихся там брата и мать. Вскоре из Египта он с женой возвращается в Румынию[9]:
Кишинев. Широкие улицы, окаймленные рядами частных садов, за которыми стояли белые притаившиеся домики. Большие деревья с широкими развесистыми кронами превратили улицы в зеленые и легко проходимые туннели. Они были длинными, прямыми и однообразными, сходящимися в одной точке, на пыльной площади, на которой днем и ночью бесконечно прохаживались молодые мужчины и женщины. Центр города заканчивался массивным и тоскливо выглядевшим собором. Нижняя часть города представляла собой нагромождение разрушающихся домов между двумя глиняными холмами, разделенными вонючей рекой.
Через Польшу, с помощью контрабандистов, главному герою удается переправить из Елисаветграда в Бессарабию мать, брата и его молодую жену (в книге он ее называет «невесткой») с маленьким ребенком.
На пути им встречаются самые разные люди: провокаторы, румынские комиссары, раскулаченные крестьяне, контрабандисты, румынские евреи, желающие им помочь, еврейские беженцы со всех концов Украины, люди самых разных возрастов и профессий. Так, например, Матвеев описывает двух несчастных стариков. Они выделяются в толпе беженцев безразличием к окружающему их ужасу, потому что потеряли на границе двух сыновей:
Они уехали из России с двумя сыновьями; один утонул, пересекая Днестр, другого сына разрубили на куски на границе румынские пограничники прямо у них на глазах. Для каждого из них жизнь потеряла смысл; они были глубоко несчастны, но каждый прятал эти чувства от другого, в случае, если тот, другой, не испытывал такого же горя и еще не почувствовал ту бездну одиночества, которая зияла перед ними. Они жили в страхе потерять друг друга… поэтому они никогда не разлучались и не переставали следить друг за другом.
У рассказчика острый взгляд художника, он умело подмечает каждую деталь происходящего вокруг. Скрупулезно описывает Матвеев внешность своих гонителей, – так, например, однажды его жена «вернулась с неопрятным маленьким человечком, похожим на черного паука. Маленький круглый животик сидел на коротких ножках, обутых в кожу, ручки были короткими, голова – лысая, выпуклый лоб и усы завершали его портрет»; провокатор с нежностью рассказывал о своей семье, в глазах стояли слезы, но вот уже в следующей сцене он избивает беспомощного молодого человека:
Звуки вели к близорукому молодому интеллектуалу – или, вернее, к близорукому молодому человеку, который выглядел интеллектуалом. Перед тем, как задать ему вопрос, они со всей силы ударили его по лицу… Он отскочил назад, потеряв свои большие очки. Но как только он наклонился за ними, на него посыпались новые удары, как по наковальне. Наш паук тоже его бил.
Палачи в романе Матвеева – обыкновенные люди, скучающие на работе служащие, выполнявшие свои каждодневные обязанности честно и с рвением. За жестокость им хорошо платили. Без всякой на то причины подвергают они избиениям и унижениям измученных беженцев, находя в этом и животное удовольствие. Набрасывая галерею таких портретов, Матвеев создает определенную атмосферу, чудовищные картины сплетения внутреннего человеческого уродства с внешним безразличием к судьбам людей, которые умирали под пытками.
Формы пыток, которыми пользовались в сигуранце, были как разнообразны и изощренны, так и примитивны. Рука, сломанная дверью, сорванные ногти… несколько человек одновременно наседали на допрашиваемого… но чаще всего они просто жестоко, искусно избивали людей. Были и особые эксперты, которые публично похвалялись тем, что могут «вылечить» пьяницу одним ударом в грудь. И они продолжали и продолжали избивать. Когда жертва теряла сознание, они окатывали несчастного водой – и всё начиналось сначала. Те немногие, что выживали, представали перед трибуналом искалеченными.
В такой разношерстной толпе несчастных беженцев у каждого была своя история, от которых стынет в жилах кровь. В ситуации, когда эти несчастные не знали, будут ли они завтра живы, каждый честно рассказывал о своей прошлой жизни, потому что ее уже не было, и в данный момент никто из них не жил, а «только ждал и рассказывал». У несчастья, как и у темноты, нет дна.
У героев повествования, как и у их сокамерников, была своя «страшная история». Голод, подвалы румынской сигуранцы, провокации, предательство, допросы, постоянный страх, побои делали этих людей безразличными к чужому горю, лишали их чувств и эмоций.
Спокойствие в их голосе иногда просто поражало – особенно, когда они рассказывали о городах, через которые лежал их путь из России, или о погибших в скитаниях друзьях, убитых вооруженными до зубов бандитами за пальто или пару сапог. Затем они рассказывали об убийствах в самой Румынии; как «коварные звери», которые их арестовывали, обыскивали и убивали тех, у кого были драгоценности, убивали и тех, у кого их не было, потому что считали, что им всё должно сойти с рук. Они убивали всех без разбору, потому что человеческая жизнь не имела для них никакой ценности. Те, которые бежали для спасения своей жизни, унижались, молили и торговались – в то время как другие стояли спокойно, ожидая начала резни. Каждый встречный мог оказаться убийцей; не оставалось ни надежды, ни воспоминаний, ни чувства позора – беженцы переживали всё без гнева и даже без желания отомстить. Они делали это только для того, чтобы остаться в живых. Даже те, кто был искалечен, остался без ног или у них были отрезаны уши, не могли забыть: человек рожден, чтобы жить, – неважно как, но – жить.
Такими скупыми словами описал М. Матвеев состояние людей, потерявших не только родину, но и страх, веру и умение чувствовать чужую боль. Однако во всей окружающей их мерзости были и такие моменты, когда наши герои вдруг обретали короткие минуты радости, минуты свободы, когда не было больше страха, – его смывала льющаяся потоком чистая вода, очищая не только от грязи, но на какое-то мгновение – от воспоминаний о пережитом:
Все в нашем дворе собирались в баню… Здесь мы были свободными, не красивыми и не уродливыми, – все как один, ни к кому не привязаны, ни о чем не размышляющие, свободные в своих передвижениях, желаниях, – наслаждаясь как во сне нашей плотью в потоке льющейся на нас воды, которая то поднималась, то падала, как наша жизнь. Горячая вода смывала с нас грязь и, смешиваясь с мочой и пòтом, стекала к нашим ногам. Вода. Даже наши голоса поглотил звук воды. Мужские голоса, казавшиеся раньше такими разными, теперь были все похожи друг на друга. Нельзя было в этом шуме различить, кто говорил. Если бы кто-то вдруг умирал от потери крови и в исступлении кричал бы о помощи голосом, полным бесконечной скорби, никто бы так и не понял, умирает ли он или кто-то другой… Постепенно мы оттаивали. Мы были рекой в какой-то жаркой стране; рекой, текущей по плодородной трясине. Наши веки тяжелели, а кровь в венах стала цвета воды – желтой, – старинный цвет всего того, что нас окружало: воды, воздуха, пара, желтого и нежного, ласкающего нас, забытых и неизвестных.
Желтый цвет ржавой воды – мазок кистью художника по темному полотну действительности; именно желтый цвет ассоциируется у людей с солнцем, теплом, животворящим светом. Желтый пробуждает позитивное настроение, положительные – давно забытые героями – эмоции. В древнюю эпоху это был цвет застывшего Солнца, как и их остановившаяся на мгновение жизнь. Однако и такие минуты радости быстро омрачались – очередные допросы, преследования, провокации, и постоянное ожидание завтрашнего, может быть лучшего, дня.
Герои Матвеева пытаются вырваться любым путем из этого замкнутого круга. Когда же, наконец, им удается сесть на пароход, отплывающий в Палестину, замыкается круг их несчастий. Месяцами курсируют они из порта в порт по Средиземному морю – сначала на одном корабле, затем на другом; в силу разных обстоятельств они не могут высадиться на берег. Иногда приходится спать в угольных бункерах, чаще – на открытой палубе, без еды. И, в конце концов, из всей толпы еврейских беженцев они остаются единственными пассажирами, оказавшимися нежеланными поселенцами французского корабля.
Перед прибытием в порт нас запирали в трюме, если же они чувствовали, что могут нам доверять, то запирали в столовой. Мы узнавали те порты, которые до этого проезжали, даже, если нам удавалось увидеть только железную часть соседнего корабля, или мельком заметить какой-то пейзаж, крышу дома, деревья или проплывающую мимо лодку с матросами. Мы узнавали страны, в которых мы раньше побывали, по запахам, по резким крикам грузчиков, крикам торговцев, почти невидимых в их маленьких суднах.
На протяжении всего повествования, каждый раз, когда в серые будни врывается лучик света, снова жизнь наших героев погружается во тьму. Но людей, попавших на плывущий в Палестину корабль, объединяет вера. И несмотря на перенесенные испытания, голод, гибель родных, в них еще живет та искорка еврейского духа, которая неожиданно объединила их в веселом народном танце:
В каждой еврейской песне есть грусть. Они начинаются медленно, и всё свое горе выражает певец в этих песнях; затем ритм ускоряется и становится более порывистым. Но одной только песни недостаточно, она набирает ритм вместе с участием зрителя и его аплодисментами в такт мелодии. Кто-то в углу встал и, раcкинув руки, как паруса, щелкнул сухими пальцами, подхватив под руки своих соседей, таких же подвижных, как и он сам. Встали все. Певцы тоже встали, руки их обхватили плечи стоявших рядом, головы откинулись назад. Женщины и мужчины образовали внутри трюма круг; возбуждение, как змея, обвило и подняло на ноги даже самых нерешительных. Танцоры в центре создали еще один яркий круг; ноги в тяжелых сапогах стали легкими, и, закрыв глаза, они стали отплясывать веселый танец.
Старики, мужчины и женщины, хромые и больные, – все они, включая молодых девушек и детей, – пели и танцевали. У кого-то глаза были опущены, у кого-то просто закрыты. Никто из них не видел и не замечал группу пассажиров и матросов на верхней палубе. Никто не обращал внимания на людей, со злостью и смехом за ними наблюдающих: не то насмехающихся над ними, не то завидующих им, так как невозможно было не позавидовать искреннему веселью этих находящихся внизу несчастных людей. Они завидовали молодым девушкам и больным старикам, сильным и слабым, этой их светлой радости, которая делала их одним целым и расцветала с помощью пения и танцевальных движений.
Угольная черная пыль, покрывавшая стены этого плохо вычищенного бункера, поднималась от их бешеного танца. Она была незаметна, но, тем не менее, окрашивала воздух в полутемной комнате, где едва горели только четыре тусклые лампочки, подвешенные за решеткой в углах этой металлической тюрьмы. Пыль падала на их нищенские белые одежды, покрывала лица, руки, рубашки. Но счастливые танцоры, пьяные от веселья, танцевали в ритм быстрее и быстрее; они уже стали почти задыхаться, песня потеряла свою прелесть, ушел элемент страдания; звук стал пронзительнее, жесты свободнее, руки их метались, изгибались, переплетались. Они прижимали их к своим впалым щекам. Мелкий дождь из угольной пыли всё еще продолжался, образовывая грязные ручейки пота на взволнованных лицах танцующих. Но танцующая толпа, масса ног, худых рук, тонких пальцев всё больше предавалась экстазу. Теперь это стало похоже на невообразимое сборище трагических ночных клоунов.
И этот «пир во время чумы» описан автором так точно и так красочно, что вызывает у читателя не чувство жалости к этим побитым жизнью людям, а чувство восхищения их стойкостью и мужеством.
По счастливой случайности герои Матвеева встречают старого знакомого («вежливого человека»), который и помогает им высадиться на берег Франции, в Марселе, в том самом городе, где происходит встреча героев рассказа А. Куприна «Колесо времени». Из Марселя семья переезжает в Париж. Но и здесь их ждут не менее тяжелые испытания. Мысли о смерти не покидают главного героя.
Я думал о смерти, которая положит конец всему. Но разве была необходимость столько страдать для того, чтобы вот так оборвалась жизнь? Это было незадолго до того, как мы получили первое письмо от сестры, оставшейся в России. Она сказала, что дома теперь всё в порядке, и она надеялась, что мы успокоились и счастливы после всего, что мы пережили. Но разве в этом мире кто-то еще был счастлив?
В конце концов, семья не выдерживает трудностей – тяжелой ненавистной работы, новых унижений, постоянного голода, вечных ссор, страданий старой матери.
Моя мать меня больше не упрекала, но глаза ее никогда не были сухими. Когда она не работала на кухне или не уходила по делам, она заворачивалась в свою черную шаль и сидела часами в самом темном углу комнаты, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, словно хотела усыпить в себе какие-то неприятные чувства.
И вот когда-то сплоченная семья, которую объединяла мечта о счастливом будущем, не выдержав всех обрушившихся на них несчастий, распадается. По словам автора, жизнь стала похожа на тюрьму. А беды напоминали холодный осенний ветер, который обдавал их постоянной ледяной волной острого беспокойства о завтрашнем дне.
Наступала осень. Ветер был всё еще влажным. Он вызывал во мне снова острое чувство постоянного беспокойства. Снаружи ветер был буйным и шумным, он срывал железные покрытия с крыш домов. Он должен бы быть тише и теплее, но, проникая через многочисленные щели в окнах, дверях и стенах, этот осенний ветер обдавал меня ледяной волной бесконечного волнения. Я видел, что жизнь моя, как и этот ветер, не была постоянной…
В городе, где процветали искусства, исполнители еврейских народных песен были никому не нужны. Не сбылись мечты, погибли надежды. Умирает от чахотки невестка, теряет разум и исчезает брат.
Снаружи постыдно весело поднималось солнце; люди встречались, смеялись. В больнице нам пришлось ждать два часа. Наконец нас впустили, и мы помчались к перегородке. Пожилая медсестра встретила нас и сказала:
– Она умерла в час ночи.
Я отправился в офис больницы.
– Я хочу увидеть свою невестку, которая умерла прошлой ночью.
– Вы имеете в виду, что хотите увидеть ее тело?
– Да, тело…
…Брат мой исчез, он не пришел на ее похороны. Никто не знает, где он.
Жизнь должна идти своим чередом.
Еще жива моя мать, но она очень стара, и жив ребенок, который болен.
Так заканчивает Мишель Матвеев повествование о том времени, в котором жили многие его соотечественники. Читая эту книгу, понимаешь, что хотя в душах матвеевских героев звучат нотки безнадежности и обреченности, всё же они, смертельно раненые страшной жизненной реальностью, порой теряя надежду, продолжают жить – как и сам автор романа. И, в конечном итоге, все они должны найти свое место на этой чужой земле. Ведь человек не умрет, пока не проживет свою судьбу.
Роман Мишеля Матвеева, написанный по свежим следам реальных событий на Украине, привлек внимание французского читателя как с человеческой, так и с исторической точки зрения; впервые они смогли узнать жестокую правду от очевидца еврейских погромов и террора Гражданской войны, охвативших послереволюционную Россию, Украину и Восточную Европу, о скитаниях беженцев в поисках пристанища, одержимых одной мечтой – остаться в живых в этом страшном, жестоком мире.
Русская литературная диаспора во Франции 1920–1930-х годов внесла значительный вклад не только в русскую, но и в европейскую литературу. Однако роль русского писателя-эмигранта во французской литературе еще недостаточно исследована, хотя мы знаем сейчас о романах Ирины Немировской, Ромена Гари, Анри Труайя, Натали Саррот, Эльзы Триоле и других. В 1935 году в небольшой статье, озаглавленной «Русские во французской литературе», литературный критик Юрий Мандельштам писал: «За последние годы во французской литературе дебютировал целый ряд наших соотечественников, большей частью под псевдонимами. Некоторые из них имели столь решительный успех и в данный момент настолько вошли в литературную жизнь Франции, что их уже нельзя считать дебютантами»[10].
И хотя роман Матвеева написан неровно и порой автору не хватает профессионализма, читателя затягивает тема, раскрытая автором со всей ее страшной правдой, – сухо, честно, с откровенностью человека, самого пережившего то, о чем он поведал в своей книге. Все события, неудачи, трагедии, постигшие эту безымянную семью, написаны им в черно-белых тонах, будто мелькают перед нами кадры из старого фильма. И в этом тоже сказывается мастерство писателя и художника.
Возможно, однажды – хочется верить – книги нашего соотечественника, французского писателя Мишеля Матвеева займут достойное место на полках российского читателя.
* * *
Как же сложилась судьба Мишеля Матвеева, французского писателя с такой русской фамилией?
Роман «Загнанные» был написан автором по чистой случайности. Мишель Матвеев – это псевдоним художника и скульптора Иосифа Константиновского (как художник и скульптор, он подписывался – Joseph Constant, Иосиф Констант), родившегося в Яффе, Палестине, в 1892 году. Родители Иосифа были коренными одесситами и через пару лет по каким-то причинам они вернулись из Яффы в Одессу. Как и почему оказались они в Палестине, точно неизвестно. По одним источникам – отец был моряком и, прихватив беременную жену, сошел там с корабля. По другим – семья уехала добровольно, обживать новую страну.
Отец Иосифа поддерживал Октябрьскую революцию и взгляды свои передал сыну. Детство мальчика прошло в Одессе в знаменитом рабочем квартале Пересыпь у моря. Будущий художник много времени проводил в мастерской отца, обучаясь слесарному делу. В 1900 году семья переехала в Умань, где Иосиф посещал школу. Именно тогда у него проявился талант рисовальщика. В 1907 году глава семьи был арестован и вместе с семьей сослан в Елисаветград Херсонской губернии, город с преимущественно еврейским населением. Там, в этом небольшом городке, родился и жил какое-то время другой известный французский художник – Иссахар-Бер Рыбак, работы которого по мастерству приравнивали к работам Марка Шагала. К сожалению, жизнь художника оборвалась в 1935 году в Париже.
В 1914 году Иосиф Константиновский поступает в одесское Художественное училище им. Великого князя Владимира Александровича. Это имя оно носило до 1917 года. В училище получили художественное образование такие мастера, как М. Бондарев-ский, И. Браз, Б. Анисфельд, В. Баранов-Россине, В. Кандинский, И. Бродский, Т. Фраерман, Д. Бурлюк, Ицхак Фрейнкель (Александр Френель) и другие. После Октябрьского переворота Константиновский работал инспектором искусств в рабочих клубах С.-Петербурга и Москвы. Неизвестно, как сложилась бы судьба революционно настроенного юноши, если бы не жестокие погромы, прошедшие в Елисаветграде, в которых погибли его отец и брат от рук банды Зеленого. «Убиты отец и старший брат твоего друга художника Зоси Константиновского… Говорят, что они были убиты на глазах Зоси, который чуть с ума не сошел», – вспоминал друг Иосифа, художник Амшей Нюренберг. Тогда, в самый разгар Гражданской войны, Иосиф с женой Идой решают покинуть страну.
Однако выехать в такое время в другую страну было практически невозможно. Всё-таки в конце 1919 года им удается сесть на пароход «Руслан», направляющийся в Палестину. На борту корабля находилось более 600 человек, среди пассажиров были художники Пинхас Литвиновский и Ицхак Фрейнкель, близкий друг Константиновского; Рахель (Блувштейн), ставшая известной поэтессой, писавшей на иврите, ее жизнь оборвалась в 40 лет; доктор философии Иосиф Клаузнер и многие другие. После пяти недель плавания 19 декабря пароход причаливает в Яффе. Константиновский поселяется в Тель-Авиве, где занимается живописью. По свидетельству очевидцев, он умел объединить людей, отличался «теплотой и тонким чувством юмора». Среднего роста, широкоплечий, полный жизни, он говорил «с очаровательным лукавым озорством, его улыбающиеся глаза были необыкновенно теплыми». Однако, пробыв в Израиле всего год, он уезжает из страны и через Египет (в 1920-м в Каире он руководил художественной студией), Турцию и Румынию в 1923 году прибывает в Париж.
Здесь он арендует студию и полностью посвящает себя живописи и скульптуре. В 1928 году молодой художник случайно знакомится с французским писателем Пьером Моранжем и с издателем марксистской литературы и редактором журнала по психологии Жоржем Полицером. Они предложили ему написать статью, рассказывающую о событиях 1905 года в России, а позже – написать на эту же тему книгу. Книгу Константиновский закончил всего за три месяца, став, таким образом, французским писателем Мишелем Матвеевым.
Он входит в круг французских литераторов, которые часто собираются в облюбованных ими кафе Монпарнаса «Дом», «Куполь» и др. Там царила необычайная атмосфера, среда, необходимая для творчества и знакомств с литературной элитой Парижа.
В Париже Константиновский знакомится с писателем Йозефом Ротом (Joseph Roth), с которым его связывает не только крепкая дружба, но и схожие судьбы. Рот родился в небольшом городке под Львовом, но в 17 лет, после погромов, уехал в Вену, где он стал известным писателем. Однако в 1933 книги его запретили в Германии, и Рот переехал в Париж. Он становится завсегдатаем известного кафе Le Tournon, где собиралась австрийская богема. Это кафе часто посещал художник Иосиф Констант. Ко времени знакомства с Матвеевым, Рот был уже известным писателем, автором многочисленных романов. Но жизнь его сложилась трагически. Жена писателя почти всю их совместную жизнь находилась в лечебнице для душевнобольных, а он, живя в Париже, постоянно переезжал из одной гостиницы в другую. Нужны были деньги на содержание больной жены. В конце жизни Рот оказался в полной нищете, пока окончательно не спился. Он умер от сердечного приступа в больнице для бедных в возрасте 43 лет. В самые трудные минуты его жизни многие друзья покинули его, но Мишель Матвеев до конца оставался преданным другом. В 1937 году, когда Роту было особенно тяжело, в письме к своим близким друзьям он писал о Матвееве: «Спасибо Вам за Вашу дружбу и преданность. Я благодарен также и М. Матвееву. Он не оставил меня. И это меня утешает».
За первой книгой Мишелю последовало предложение от престижного французского издательства «Галлимар» написать вторую книгу, которой и стал его роман «Загнанные».
Издательство «Галлимар» было основано французским библиофилом Гастоном Галлимаром совместно с Андре Жидом и Жаном Шлюмберже в 1911 году. В 1920–1930-е годы, наряду с известными французскими и зарубежными авторами, в издательстве публиковались многие эмигранты из России, такие как Зинаида Гиппиус, Иван Бунин, Алексей Ремизов и другие. Роман Мишеля Матвеева «Загнанные» увидел свет в 1933 году.
В те же годы Матвеев стал заниматься переводами с русского; в 1932-м вышла на французском языке книга Бориса Пильняка о Таджикистане в переводе Мишеля Матвеева и Пьера Моранжа.
Книга рассказов Матвеева «Странная семья» («Étrange famille») была издана в 1936 году, и в том же году она получила престижную литературную премию Prix des Deux Magots. Один из своих рассказов Матвеев начинает такими словами: «Я вам расскажу о стране, которую невозможно увидеть; она больше не существует на свете. Да и существовала ли когда-нибудь?»
Одним из первых на книгу «Странная семья» отозвался в газете «Возрождение» литературный критик Юрий Мандельштам: «Несмотря на уже упомянутый романтизм, рассказы Матвеева очень правдивы – внутренней человеческой правдой, – и революционная пора изображена в них без всяких прикрас, в грубой и горькой своей реальности». И дальше: «…вся книга его, собственно говоря, – история исчезновения и разрушения России не как государства, а как некоей жизненной и человеческой ценности. Отсюда грустный, лирический тон повествования и та пронзительность, которой проникнуты многие матвеевские страницы. Все герои его рассказов ведут отчаянную борьбу – не только внешнюю – за существование, но и душевную – за живую жизнь, против мертвящей, античеловеческой силы, прорвавшейся наружу, против ненависти, безжалостности, безразличия»[11].
В 1944 году Константиновский, как и многие русские французы, присоединился к французскому Сопротивлению.
В 1947 году вышла его книга прозы «Город художников» («La cité des peintres»), где подробно описывается печальная жизнь маленькой колонии русских художников в Париже. В 1959 году появился роман Мишеля Матвеева «Далеко, давно» («Ailleurs, autrefois»), в котором он рассказывает о своем детстве на Украине.
После Второй мировой войны Иосиф Константиновский становится широко известен миру как скульптор. В 1930-е годы он в основном создавал скульптуры животных, работая с камнем, бронзой и особенно деревом. В живописи художник использовал карандаш, уголь и тушь, а также рисовал акварелью и маслом на холсте.
С 1950-х Иосиф Константиновский неоднократно посещал Израиль, и в 1964 он получил дом-мастерскую от муниципалитета г. Рамат-Ган (ныне здесь действует его дом-музей «Бейт-Констант»). Его мастерская на берегу Яркона служила местом встреч для широкого круга друзей. Последние годы жизни он делил между Парижем и Рамат-Ганом. Похоронен Иосиф Константиновский на кладбище Банье в Париже.
Филадельфия
* Все цитаты из романа приводятся в переводе с английского Е. Дубровиной.
[1] «Возрождение». № 4167. 20 января, 1939.
[2] Более подробно эта тема рассмотрена в статье «Творческая мастерская Юрия Мандельштама» / «Новый Журнал», № 301, 2020. – Сс. 256-280.
[3] Matveev, Michel. «Les Traqués»// Paris: Gallimaed, 1933.
[4] «Возрождение». № 4043. 12 июня, 1936.
[5] . Matveev, Michel. Weep Not for the Dead. / translated from French by Desmond Flower// NY: «Alfred Knoff», 1935.
[6] Сигуранца – тайная полиция в Румынском королевстве, которая существовала с 1921 по 1944 гг.
[7] Во время нахождения города в составе Российской империи он назывался Елисаветградом, после установления советской власти в 1924 году было выбрано название Зиновьевск, которое в 1934 году было изменено на Кирово, а пять лет спустя преобразовано в Кировоград. В 2016 году город получил современное название Кропивницкий.
[8] Каминский, Я. И. Минувшее проходит предо мною… Избранное из личного архива / Лит. запись Г. Л. Малиновой // Одесса: «Аспект», 1995.
[9] С 1918 по 1940 гг. Кишинев входил в состав Румынии.
[10] «Возрождение», № 3683, 4 июль, 1935.
[11] «Возрождение». № 4043. 12 июня, 1936.