Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 302, 2021
СИЦИЛИЙСКИЙ ДИПТИХ
Б. Ш.
1.
Деревня Савока (удар на первый слог)
есть продолжение скалы, небрежно треснувшей
и отраженной в лунном свете после ливня.
Когда-то, не так много лет назад,
здесь Майкл Корлеоне обвенчался
с девицей по фамилии Вителли.
Вот церковь, вот дорога в местный бар,
который называется «Вителли».
Вот запах престарелых кипарисов
с намеком на лимоны и вино.
Вот две стены: под каждой по старухе,
забывшей, как махал руками Ф.
Ф. Коппола (удар на первый слог).
Сегодня здесь опять, похоже, свадьба.
Звучат колокола и тарантелла.
За темными очками – лес зрачков.
Над темными очками – только солнце:
простое, неопознанное солнце,
как жертва голливудской режиссуры.
2.
Над Таорминой, если в прошлом было небо,
то это небо растворилось в полукруге
античного театра. Стихотворец
другой поры здесь мог бы написать:
«Я не увижу знаменитой Антигоны» –
и был бы прав. Отметим, что за прошлые
полвека в Таормине не писал
никто, что, с точки зрения сонорных
согласных, – несомненная удача.
Взгляд гусеницы, не стыдясь июльской
росы на высоте в семь сотен метров,
не чувствует пространства, но и не
банален с точки зрения обрыва.
Цель строивших сей город, если вспомнить,
была не в том, чтоб город был воздвигнут,
а в том, чтоб вид с холма пришел жаре
на смену, отозвавшись ре-диезом.
По вечерам, когда гремит Гуно
и спотыкается о тучи, а бродячих
собак изгнали из церквей, здесь можно,
прищурившись, увидеть клок земли
за полукругом моря: он походит
на остров, где Тиберий строил виллы
и пил вино, смотря то на рабов,
то в даль. И, верно, вспоминал о солнце:
оно казалось то простым, то неопознанным,
и было жертвой голливудской режиссуры.
ANNO DOMINI
Вот лидер государства, облаченный не во френч.
При нем его жена с улыбкой юной Джуди Денч.
Их дети, Марк и Майкл, убежденные, что море
есть место, где хоронят, отпевая в фа-миноре.
Вот шеф администрации, честнейший и простой
в общении, способный генеральскою звездой
навеять чувство радости привыкшим жить при страхе
в стране, где нет потребности ни в Генделе, ни в Бахе.
А вот сама страна, размером где-то в штат Вермонт.
Затем – законы сей страны, давно пославшие на фронт
мужчин без плоскостопия от сорока и старше,
поющих славный гимн, хотя законов не читавших.
И, наконец, вот псы страны: куда ни глянь – здесь псы
бездомные, но сытые, чьи мокрые носы
уткнулись в желтизну листвы, покуда взгляд конвоя
наказывает всякого, кто помнит гаммы воя.
ВЗГЛЯД СВЕРХУ
За окном – через сетку – молчаливая синева.
Кто-то пишет главу для «Окаянных дней-2».
Кто-то на телефоне. Для нового страха
хватит толики Генделя и толики Баха.
Приоткрой окно максимум на треть,
чтобы, на ночь глядя, не зарифмовывать «смерть»,
а помянуть всуе тех немногих,
кто не умрет, – ну, и заодно для легких.
Сквозь окно – через сетку – память идет вразрез
с колокольным контральто, решившим, что до небес
долетать непрактично, а для банальной веры
хватит воздуха города и его холеры.
HAMPTON BAYS
Залив преображается в квадрат
и обрамляет гавань женским бюстом.
Шум с запада встречает листопад
хромой луной, не чуждой нежным чувствам.
Рыбак безмолвно празднует улов,
на дюнах простояв не больше часа.
А из воды встает Н. С. Хрущев
и машет кукурузой «пидарасам».
Всё это происходит в ноябре,
в шестнадцатом году, воскресной ночью.
Ночь тянется нашествием тире,
натравленными ямбом на подстрочник.
Вокруг ни фонаря: в тридцать седьмом
здесь был маяк, но, веря слухам местным,
он пал бесславной смертью, как нарком,
замешанный в контактах с Тухачевским.
Ссутулившись, не ветер, а весло
приводит воду в трепет, чтобы шепот
забился вглубь, в чугунное жерло
фрегатной пушки: «Вера в серп и молот, –
мы еле слышим, – это вера в идеал,
который вечен и всесилен, так как
он верен, и о нем шептался Карл
уже не Маркс, но все-таки не Радек».
ЖИЗНЬ ВНЕ ЭПИГРАФА
Суббота в Оране наступила на три дня позже,
чем Марди Гра. По аллеям с криками «Боже!»,
то есть «Мон Дьё!», бежали Рамбер и крысы,
в поисках лилий или хотя бы кипарисов.
Оран – обычный город: немного занудный,
чересчур солнечный, вымощенный вдоль безлюдных
улиц, являющий с колокольни собора
дилемму не звонаря, а, скорее, Пифагора.
Был полдень, обыкновенный полдень, что в марте
напоминает рассвет, точнее, анти-
закат, когда под петушиные крики
раздается soprano castrato из «Орфея и Эвридики».
IN RETROSPECT
Прекрасная улица, где жил то Константин, то Марк,
где фонари освещали кое-как
мансарду художника в берете, гневно
писавшего с натуры Полину Сергевну.
Прекрасная – и звезды врасплох, на холсте,
четвертого февраля предсказуемо не те,
обещанные в октябре, кажется, двадцать второго,
под надписью «Здесь были Лена и Лёва».
А дальше – всё строго по правилам, на стене
записанным, но забытым, когда в огне
быстрее художника гибнут мольберт и картины,
под взгляд растерянной и обнаженной Полины.
Нью-Йорк