Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 302, 2021
АРМЯНСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Путешествуя по Кавказу,
вспоминаешь правило торговли:
внешность продавщицы – движитель успеха.
Приятная глазу,
она – помеха
для проходящих мимо.
Так запятая тормозит фразу,
выделяя заранее подготовленную
мысль, что с контекстом не совместима.
Так же, паузой среди гор,
лежит череда долин – перебор
тонов от ночного до снежного,
в городочках, что в шрамах от древних эпох
и от эпох других,
с историей, прослеживающей
выживание, тем не менее,
наперекор
всему. Здесь церкви восходят с обрывов,
чтобы их лучше услышал Бог.
Северная Армения,
слепленная из острых углов,
из помятых зданий,
где путник незваный,
если посмотрит, глаза в глаза,
то обретает кров.
Здесь подставлены взгляду колоколов голоса
из ребер старых церквей молчанием
над рекой, насупившей брови
утесов.
Внизу бурлит вода оттенка скал
из камня цвета старой крови.
Земля тут взрослыми
нечаянно
своих детей рождает.
Здесь туча над хребтом всё ожидает
ветра,
чтоб редко плакать каплями печали,
промахиваясь то по лягушкам в речке,
то по корове,
жующей зелень медленно, в начале,
где на плато бугрится крепость «Лори-Берд».
Ее останки вечность
поглощает,
ровняя
контуры травой по стенам,
землей по крышам сохранившихся строений,
чтоб, заслоняя свет,
в дыру от купола корнями дуло время.
На западе долины – красный крест,
а на скале с востока – белый.
И тысяча минуло лет.
Кому вот только –
остаткам ли от этих стен или скотине?
Она всё так же спелый
щиплет корм,
довольно
мотая головой,
и плоть ее не поменяла форму
в картине
пастбища (неправ был Дарвин).
Чего нельзя сказать о камне;
он так пророс травой,
что взгляд от местности его не отличает.
Нога, нечаянно
споткнувшись о булыжник,
скорей заметит старую дорогу
вниз по каньону от моста, что гордо
над потоком еще вздымает
арку. В подмогу
памяти на ближнем повороте
врос хачкар,
ушедший по плечо
креста в коричневом оттенке
кружев.
История взимает дань, сжимая
зрителя в размеры точки.
Пар
поднимая, солнце смотрит точно
в душу
в церквях, прямой луча
соединяя окна в разных стенах.
СТЕПЬ
Намурлыкать про прерию, что ли,
пол-лица прикрывая платком?
Пыль. Ковыль. Разноцветное поле.
Минус лошадь с ее топотком.
Плюс – блестящая кровля
сарая.
По соседству: вигвам, грузовик.
Бесконечность – прямая
асфальта,
где авто по веленью ноги
мчит куда-то, не выбирая
куда. Сальто
птицы над дальнею месой.
Суховей в пониженье реки
крутит столб, пробираясь по тесному
руслу,
где вода по весне лишь да в дождь.
Ранчо, изгородь, далее – пусто.
Или что-то растет. Только что –
не поймешь.
Сказка детства: арба и лошадка.
Барахлишко, винчестер да шляпа.
Безразмерная прерия. Жарко.
Капли пота над линией скальпа.
CARNEVALE
Мне смерть глядит в глаза
над масками прохожих
и ветром шьет по коже.
Чтоб руку не подать – стреножит
мысль. Курсив людей без лиц,
где я неосторожной
кляксой
на страницах
улиц.
Я – жадность к жизни, – нарушение границ.
Я – память о былом, чему сейчас не место,
как звук трубы, сломавшей Иерихон.
Я будущий соблазн, пришедший не в сезон.
Как пресно
наблюдать безгубую невесту
с безротым женихом –
явилось б это сном.
Кино-ужастик, клип, где я невольный зритель.
Историей сюжет
от времени затёрт.
Кому б вернуть билет
и, чуть пригнувшись, выйти?
Но в клипе появляется еще один актер.
СОН
Мне снился пляж. Испанская ривьера.
Ты в красном платье.
Солнце грело
сквозь виноград
на столики уютного кафе.
В руках меню – во сне
не разобрать –
что там, в какой графе.
Мы взяли «латте»
с пышной пенкой и с рисунком из сердечка
у официантки из славянского местечка,
по «праде»
судя и акценту.
Мы платим временем,
разбитым в евроценты
за башню мурскую, роняющую тень.
За набекрень
заломленную шляпку.
За обещание неги позже жаркой
ночью.
За всё то прочее,
за этот яркий
сон,
что сбудется еще когда – так вряд ли.
За право ветра помнить твои пряди,
хотя бы в нем.
ВЕСЕННИЙ БЛЮЗ
М.
Зеленый колибри
над цветками январской азалии.
Сзади,
за нею, кратко выбритая
молодая поросль на газоне.
Меж вымытых
дождями кирпичей дорожек –
свежий мох. А так садик –
гол. Лишь ель
иголок дрожью
приветствует сезон зимы
за вздох до окончанья,
ну и случайный
ранний февральский шмель
жужжит над прописью травы.
Ты там давно, где нет ни неба, ни небес.
Ни шума. Лишь движение фотонов,
чьи квантумные позывные
нас связывают пуповиной нервов.
Я здесь,
в тени фронтонов,
где природа предпочитает разводные
мосты
всем навесным.
Наверное
так надо, чтоб прошел корабль. Я вслед
ему гляжу и ýтра мне – пусты.
Февраль. Рассвет.
Магнолия – в глаза.
Мимоза – в ноздри.
То паруса
уже весны полощет воздух.
Выносит голову опять
лучом горячим
и вспять
вращается земля со мной незрячим.
* * *
Человек состоит из оставленных за собой вещей.
Из плащей,
ключей и вообще
из всего, чем дорожа,
обрастает тело, живя на месте.
Плюс из известия
о тела смерти,
ползущего, как пожар
по сухой траве,
по электронной почте,
сообщениями на мобильник и прочими
способами, стучащимися извне.
Несомненно
наличие неумирающей части,
вызывающей жалость.
Части, что была, есть и пребудет.
Она дополняет тело, особенно в старости,
когда полной грудью
уже не так дышится, как дышалось.
Еще люди,
не все, а лишь некоторые,
состоят из любви.
Сначала к точеной фигурке за векторные,
стройные ножки,
за извивы
волос,
еще за что. Потом
уже просто,
невзирая на потухшую кожу,
в голос не задавая вопрос –
заштопанные
носки – как объяснение в чувстве.
Устье
ручья, чьи воды размывает морской прибой,
не ведает постоянства своих берегов,
где струя смешивается с волной –
они бессмысленны.
Лишь вода – мутнее.
Человек – берега, выстланные
вещами. Живет как умеет,
оставаясь памятью про любовь.
Калифорния