Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 301, 2020
* * *
по литературе задали о смерти:
на клавиатуре набираю qwerty
так проходит жизнь подушечками пальцев
по затертым кнопкам раз-два-три
всё одно – чего не набери
длинная цепочка приживальцев
* * *
1
свет проглотил жука который не был тьмой
но точкою казался для прямой
умение прощать есть косное искусство
и ночь течет как сок среди ветвей
где маленькое истинное чувство
рождается чуть выше и левей
любовь луча возникла как киста
как сколиоз души и искривленье
пространства и теперь она чиста
как место преступленья
и ты живи затем чтоб пустота
луча который трубка от кровати
могла плеваться мякотью плода
рябиновыми ягодами вмятин
2
уходит свет из лучевых костей
как детство из детей
холодное копченье от горячего
копченья отличается и тем
еще что пальцами незрячего
свеченье отдирается от стен
уходит свет из солнечных лучей
и больше он ничей
светлее прядки выбеленных лиц
те пальцы что ощупывают кости
по методу Герасимова лишь
представив существующее в росте
уходит свет но оставляет день
и тень и старика на лавке
который хоть и опустел
но продолжает продвигаться в давке
* * *
Ясли. Сад. В тени под деревом –
сон в кроватке грудничка.
Если дом отстроен теремом
из технического термина,
то лепи свою материю
из любого синяка.
Из любой доступной мелочи.
Всё одно твой людоед
скоро женится на Эллочке
и забудет белый свет.
И зачем нам переплачивать,
если плача больше нет,
если слез сухие платьица
надеваются поверх?
Надеваются и носятся.
И никто никто никто
эту их черезполосицу
не заметит под пальто.
* * *
Как чешут длинношерстую собаку
в ближайшем к дому смешанном лесу,
так свет далеких звезд, отдавшись мраку,
клочками опадает на весу.
Мы ходим, подчищаем эти клочья,
хозяев неизвестных костерим.
И думаем, что следующей ночью
застанем небо серым и сырым.
Дрожащим, словно рюмка со слезою.
И пахнущим то псиной, то лучом,
то солнечною сальной железою,
Обломовым Ильею Ильичом.
* * *
Когда-нибудь язычество подбросит
меня, как истукана своего,
на полку, исповедуя буккроссинг,
как таинство обмена – вещество.
Раз истина направлена вовнутрь,
душевное волнение – вовне,
иду ловить я бабочек на хутор,
от всякого движенья в стороне.
Сачками клеток поймана природа.
А кожный или кожаный покров –
сплошное поле бабочек из рода
чешуекрылых – счесанное в кровь.
И если вдруг в ладоши громко хлопнут,
то в воздух фиолетовый взлетит
всё то, что получало первый опыт –
нагуливать последний аппетит.
Собака, кучерявая донельзя,
и прямоточный выпрямленный ток,
контактно соответствующий рельсу,
имеют тот же самый завиток.
Мой Бог, мой Иисус Христос – язычник,
висящий на языческом бревне,
поскольку Он – единственный наличник,
а верующий в даль – единоличник
в своем неугасающем окне.
Язычество – такое чувство Бога,
когда обрубком слова ветеран
не звуки издает – единорога
вывинчивает из смертельных ран,
Как лампочку из ржавого патрона.
И думает – вот так же он, мой вождь,
неоново страдал во дни Петровых
гонений на обычный русский дождь.
Эбеново потрескивал – покуда
те бабочки взлетали под хлыстом
гонителя, который не Иуда,
но Павлом очутившийся потом.
Вот так же он язычник безъязыкий,
толмач и переводчик с языка
страдания Спасителя – Бузыкин
осенний марафонец, что на стыке
культур на пятку пробует с носка.
С утра бежит за водкой и за хлебом.
И кажется – небесный путь кремнист,
поскольку воздух от земли до неба
последний выстилает коммунист.
Язычество мое, как заблужденье.
Валюта же его, как ни крути,
имеет повсеместное хожденье
и замерзает, пьяная, в пути.
Но в самом непотребном озноблении,
где шепчешь в отупенье абырвалг,
ты знаешь, никогда в своем скопленье
под окнами цветов не обрывал.
* * *
будь готов что проиграешь
осень утренняя тишь
ты же здесь не умираешь
а на стульчике сидишь
как цыганка под рассветом
носит сборенный закат
не снимая их планета
миллионы лет подряд
если в этом мало грусти
знает мертвая петля
там о Матиасе Русте
где круглей всего земля
как пошили эту сказку
Пушкин Гоголь Мандельштам
так в одной посмертной маске
и всплывают тут и там
и гадай каким повернут
боком солнечный значок
вроде неба белый ворот
да уж больно черный ворон
подворотничок
* * *
О, только б не со мною! Не со мной!
Береткою надвинутой трагедии.
Еще в саду разучиваешь Гедике,
но ждет уже повсюду Царь лесной.
Пока еще пытаешь Кабалевского,
но пальчики готовы принимать
аккорды тишины, как соболезнования…