Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 301, 2020
Как за крайнею радостью следует печаль, так
бедствия кончаются с наступлением веселья; за
краткой грустью последуют вскоре утеха и удовольствие,
которые я вам наперед обещал и которых, после такого начала,
никто бы и не ожидал, если бы его не предупредили.
Джованни Боккаччо
ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ ГОСПОДИНА ИЗДАТЕЛЯ
Не буду обманывать читателя, по сложившейся традиции утверждая, что рукопись эта попала ко мне после смерти автора. Нет, он передал мне ее сам, впрочем, при довольно странных обстоятельствах. В бытность мою главным редактором журнала «Андеграунд» на одной из литературных вечеринок мне случилось познакомиться с господином Скворлиным. Это был невысокий и полноватый немолодой человек, изрядно облысевший, с дряблой кожей на круглом бабьем лице. В общем, далеко не красавец.
– Ну что, – сказал он, воинственно глядя на меня, – давайте угадаю. Вы, господин редактор, новых авторов, конечно же, не ищете, а все полученные от незнакомых людей рукописи заранее считаете графоманией?
Я – человек легко раздражающийся и потому тут же ответил, что, действительно, не печатаю графоманов, причем исключительно из милосердия – как по отношению к своим читателям, так и к этим неизлечимо больным людям.
Скворлин вдруг сник. Мне даже стало неловко за свою резкость.
– Да-да, – пробормотал он, – кажется, вы правы. Мне не стоило…
Тут к нему подошла женщина настолько красивая, что у меня перехватило дыхание. Улыбнувшись, она так нежно прикоснулась к рукаву чуть возвышавшегося над ее плечом Скворлина, что не оставалось никаких сомнений относительно их отношений.
– Ты забыл флешку, – по-матерински укоризненно сказала она, – вот она.
Красавица вынула из сумочки серый пластиковый прямоугольник и протянула мне.
– Нет! – взвизгнул Скворлин и выхватил из ее рук флешку, – какого черта ты лезешь? Всё правильно, и ничего хорошего из этого не получится! Ты же знаешь!
– Ну послушай… – умоляюще заговорила женщина и страдальчески скривила губы. Что, впрочем, не испортило ее красоты. Но в уголках ее глаз сверкнули слезы, и я вдруг почувствовал себя лишним. Быстро отойдя от этой странной пары в другой конец зала, я заговорил с кем-то из знакомых журналистов. Больше никогда я не видел ни самого Скворлина, ни его удивительной спутницы. Позже, когда я попробовал расспросить о нем коллег, выяснилось, что никто этого Скворлина не знает и, что еще более странно, никто не запомнил красавицу, которая была с ним в тот вечер.
Спустя несколько дней, вынимая из пиджака бумажник, я нашел в кармане ту самую флешку. Как она могла попасть ко мне – ума не приложу. Разумеется, это подхлестнуло мое любопытство. Прочитав пять написанных Скворлиным текстов, я вынужден был признать, что при всех слабостях и недостатках, свидетельствующих о неопытности автора, текст обладает и некоторыми литературными достоинствами. Впрочем, судить об этом я предоставляю читателю.
В. Г.
ОТ АВТОРА
Мои самые заветные, самые выстраданные мечты не осуществлялись никогда! Зато с самого детства легко сбывались мелкие – вроде болезни училки в день, когда я не выучил урока, вовремя подъехавшего в дождь автобуса, места у окна в ресторане… Но глубокие, настоящие желания – те, которые были бы способны круто изменить мою жизнь, – нет, не сбывались…
Когда я был еще мальчишкой, старший брат часто читал вслух стихи. Особенно он любил запрещенного в ту пору Бродского.
…как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
Я был впечатлительным подростком. Эти строчки навсегда поразили меня своей горькой обреченностью: как будто будет… Такой, наверное, видят свою жизнь после победы погибшие на войне солдаты. Яркий, бесконечный, как поле, летний день – и беззаботная тишина… Так вот, такого у меня никогда не было. Как я уже говорил, судьба отделывалась от меня только мелкими подачками.
Но когда я приехал в Нью-Йорк, всё стало еще хуже. Как многие, я мог выучиться на бухгалтера или помощника аптекаря. Наверное, тогда жизнь потекла бы размеренно и спокойно. И я уже собирался было найти подходящие курсы. Но тут со мной начало твориться нечто необъяснимое.
Вдруг стали открываться какие-то невероятные возможности жить богато и интересно, заниматься чем-то столь непохожим на ежедневные походы на скучную работу, что просто захватывало дух. Эти возможности неизменно обещали в самое короткое время и свет, и славу, и удачный день, и вдоволь хлеба…
Ну, например, неожиданно находил меня человек, владевший целым телеканалом, который предлагал мне, недавно приехавшему из России, вести цикл передач под условным названием «Свежим глазом». И полагались мне за это такие деньги, по сравнению с которыми жалование бухгалтера казалось ничтожной подачкой.
Потом случайно знакомился я с другим человеком – богатым владельцем сети домов престарелых. Ему так нравилось, как я рассуждал о социальном устройстве в крупных государствах мира, что он тут же предлагал мне должность куратора всех, как он называл их, своих «объектов» с такой достойной зарплатой, что я даже поперхнулся кофе, который в тот момент отхлебнул.
Потом звонила некая дама, которая слышала обо мне от общих знакомых. Ее американский муж-миллионер собирался затеять съемки шпионского фильма, и требовался серьезный консультант по канувшему в небытие Советскому Союзу. Дама была уверена, что я – идеальный кандидат на эту должность…
Всякий раз эти разговоры кончались ничем, оставляя после себя разочарование, неотвязное, как изжога. И всякий раз я давал себе слово отказываться от любых соблазнительных предложений и искать скромное, но верное пропитание. Но судьба, как недобрая женщина, играющая с влюбленным мальчишкой, не отпускала меня от себя, тешась моими восторгами и разочарованиями.
Вскоре появлялся новый соблазн, перед которым я опять не мог устоять. И хотя понимал, что, скорее всего, и этот проект окажется болтовней, фата-морганой, не мог уже думать ни о чем другом… Ну почему, спрашивается, именно меня находили эти пустые безответственные люди, почему именно мне обещали они золотые горы? Ведь я не искал их и ничего у них не просил! Не знаю… Возможно, они угадывали во мне мечтательность и отвращение к рутине. Но абсурдная вера в «свет и славу» сделалась для меня наркотиком. Да что там, хуже, чем наркотиком.
В результате я метался, пытаясь найти хоть какие-то деньги, чтобы дожить до момента, когда наступит тот самый удачный день, и, вопреки очевидному, верил, что уж в этот раз… Я уже не мог представить себя в роли обычного человека, которым, на самом-то деле, безусловно являлся, не мог искать обычную, но постоянную работу и жил только надеждой, великой надеждой игрока…
Я стал больше спать… вероятно, началась депрессия. Очень скоро я уже почти не вставал с постели, научившись уходить от ненавистной действительности в сновидения. Подспудно я понимал, что однажды могу не проснуться, и это не пугало, а радовало меня. Кто знает, может быть, умереть – это просто уйти в какой-нибудь из своих снов…
А потом я стал видеть не обычные сны, а целые истории, никакого отношения ко мне не имевшие. Как будто кто-то, неизвестно с какой целью, показывал мне фильмы о совершенно незнакомых и, по-моему, не совсем нормальных людях. Их истории порой наполнялись каким-то потаенным смыслом, а иногда ничего, кроме недоумения, не вызывали. Но всё равно были яркими и запоминающимися. После некоторого колебания я решил их записать. А записав, показал кое-кому из приятелей. Потом меня пригласили в гости, где я познакомился с Матильдой. Оказывается, она прочла мою рукопись и почему-то нашла ее талантливой. Теперь она называет меня писателем и предрекает большое будущее, хотя сам я в него не очень верю. Она ведет себя со мной, как влюбленная женщина. Но этому я тоже не верю. Я теперь вообще ничему не верю… Это Матильда уговорила меня предложить рукопись одному известному журналу. Вот, собственно, и всё.
Ну и, как принято говорить, все эти истории придуманы от начала до конца, а всякие совпадения случайны.
ВЫСТРЕЛ
Тем утром Петр Моисеевич проснулся, как просыпался в последние лет пятнадцать, около пяти. Он встал и, осторожно ступая босыми ногами по плиткам паркета, отправился в туалет. Петр Моисеевич точно знал, что жена на соседней кровати тоже проснулась и теперь молча копит гнев, чтобы потом обвинить его в черствости и нежелании думать о других. Так начиналось почти каждое утро в эти самые последние пятнадцать лет. Когда он вернется в спальню, жена раздраженно спросит его, почему нельзя было не шуметь. А он не менее раздраженно ответит, что и так крался по собственной квартире, как вор…
Петр Моисеевич понимал: вроде бы беспричинное раздражение жены, да и его собственное – давнее, не сегодняшнее. Оно накопилось за многие годы совместной жизни. Хотя причина все-таки была. Она скрывалась там, в далеком прошлом. Конечно, ни он сам, ни жена не помнили об этом постоянно. Но всё же в минуты раздражения Петр Моисеевич думал о том, что старая рана то и дело дает о себе знать…
Тридцать с лишним лет проработал Петр Моисеевич сначала в цирке, а потом в Ленконцерте. Двадцать семь из них вместе с ним на сцену выходила его жена. Петр Моисеевич всегда думал, что сцена сближает людей больше, чем просто брак, но знал и то, что все их с женой внутренние противоречия и даже маленькие трагедии родились на сцене – от необходимости идти в одной упряжке. Жена никогда не одобряла его стремления подняться выше обычного артиста, разъезжающего со «сборниками» по области. Всё могло кардинально измениться, если бы он рискнул. Ему не просто стали бы давать «сольники», как некоторым. Нет, он мог попасть в элиту, выйти на союзное телевидение, несмотря на свое компрометирующее отчество. Но жена… Как и все остальные, она не верила в его номер…
По профессии Петр Моисеевич был фокусником. Последним настоящим фокусником, по его собственному мнению. Он окончательно убедился в этом, когда уже в Америке посмотрел выступление Дэвида Копперфильда – эффектное, но пустое, рассчитанное на простофиль и не имеющее никакого отношения к настоящему мастерству. Копперфильд, так же как и Кио, – всего лишь иллюзионист. А это другая профессия. Ну что такое иллюзия? Так, создание видимости, обман, на который сознательно идет публика, завороженная световыми эффектами, кучей дорогой аппаратуры и полуголыми красотками… Петр Моисеевич снова искоса взглянул на жену и вздохнул про себя.
Пора было вставать и одеваться. Потому что довольно скоро за ними придет машина, и они с женой отправятся в свой детский садик. «Детским садиком» все русскоязычные пенсионеры Бруклина называют центр для пожилых людей. Место, где стариков кормят и по мере сил развлекают, а они, собираясь вместе, хвастаются, злословят, дружат, иногда даже заводят романы. А еще подлизываются к начальству, стучат друг на друга… Как будто возвращаются во времена своей молодости и советской власти, в места и ситуации знакомые и привычные, по которым соскучились в чужой малопонятной Америке. Что поделаешь, старики… Хотя лично себя Петр Моисеевич стариком не считал. Поэтому записался в «детсадовскую» художественную самодеятельность и сегодня – он решил это окончательно! – тряхнет стариной…
Петр Моисеевич сел, спустил ноги с кровати и теперь уже открыто посмотрел на жену. Пора было и ей вставать. Почуяв, что папа проснулся, к нему прибежал поздороваться-поласкаться Ося – ярко-рыжий красавец кот, разбалованный Петром Моисеевичем до полного безобразия. Вообще-то котенка принесла домой жена, но именно Петр Моисеевич назвал славного голубоглазого малыша Осей. Петр Моисеевич давно знал силу и важность слов. Назови он кота каким-нибудь Пушком, это был бы совсем другой зверь. И отношение к нему было бы другое. А так получился добрый и веселый Ося. Жена надеялась, что из него вырастет большущий пушистый котяра, но Ося оказался хоть и очаровательным, но мелким и худеньким, с тонкой интеллигентной мордочкой. Он напоминал Петру Моисеевичу его самого в детстве.
Детство. Раннее утро. Он стоит посреди двора. Потом из рассказов родни он узнает, что той ночью в их местечке был погром. Но что годовалому малышу до погрома? Утром он научился ходить. Сам. Петр Моисеевич точно помнил тот момент, когда, неожиданно для себя поднявшись на ноги, полез по ступенькам наверх из подвала, где они жили. Как он умудрился тогда открыть дверь во двор, не знает никто. Но умудрился.
Мирное летнее утро. Гуляющие на свободе куры. Много кур. Ему запомнилось их громкое кудахтанье. А может быть он был просто совсем еще мал, и две-три курицы казались ему целым выводком. Наверное, в суматохе мать позабыла запереть дверь сарайчика, и теперь куры расхаживали по всему двору. Он до этого никогда не видел кур вблизи и потому совсем не испугался, когда одна из них, желтовато-белая, подошла поближе и, смешно вывернув голову, посмотрела на него любопытным карим глазом.
Петр Моисеевич протянул было руки к курице, но тут неожиданно во дворе появился кто-то очень большой, заслонивший от него солнце. От пришельца пахло чем-то настолько острым и страшным, что он испугался и хотел зареветь. Но пришелец шагнул поближе и ловким движением сунул курицу под мышку. Этот маневр заинтересовал Петра Моисеевича, и он раздумал плакать.
– А-а, – протянул пришелец, и Петр Моисеевич удивился несоответствию его размеров и писклявого голоса. – Надо же, жиденок… Ну смотри тогда, че я щас сделаю…
Пришелец ловко обхватил ладонью куриную голову и, выпустив птицу из-под мышки, резко встряхнул, как будто выбивал из курицы пыль. Курица заскребла когтями воздух, суматошно захлопала крыльями, но никуда не улетела, а бестолково подергавшись еще немного, покорно повисла в руке пришельца.
– Во-от, – удовлетворенно сказал он, – теперь твоя очередь.
Петр Моисеевич представил себе, как пришелец будет встряхивать его в воздухе, и это показалось ему забавным. Старший брат Семен тоже иногда подбрасывал его и ловил, ласково называя всякими домашними именами. Семен был на двадцать лет старше и, хотя всё еще жил с родителями, успел завести свое дело – маленькую мастерскую по ремонту всего механического, что нуждалось в ремонте. У Семена были замечательные руки. Его даже звали чинить велосипед к русским богачам в соседнем городке.
И вот когда пришелец, держа неподвижную курицу в руке, шагнул поближе, наклонился над Петром Моисеевичем и протянул к нему другую руку… именно в этот момент на крыльце появился Семен.
– А ну оставь киндэлэ! – крикнул он пришельцу. – Генуг!
Несмотря на свои связи с русскими богачами, по-русски Семен говорил все-таки хуже, чем на идиш. Пришелец вздрогнул, инстинктивно сунул убитую курицу за пазуху и только потом поднял голову.
Конечно же, пришелец не испугался Семена. Тот не был богатырем, и никто в их семье не отличался физической силой: сказывались жизнь в сыром подвале и скудное питание. Да и кого было бояться пришельцу? Мальчишку-еврея? И вообще, стоило ему только кликнуть своих друганов с улицы… Так что пришелец только усмехнулся, схватил Петра Моисеевича за рубашку так, что тому стало трудно дышать, и, волоча его за собой, двинулся к Семену.
– Ну че, жидок, щас порву! И дом сожгу! Расплодились, твари!..
И оборвал себя на полуслове, потому что по лицу Семена прошла судорога, он шагнул навстречу пришельцу и вытащил из-за спины большой черный пистолет. Пришелец оторопел. Но лишь на секунду. Испугался он пистолета, как же! Кишок у этого жидка не хватит, чтобы человека убить! Этой веселой ночью он еще раз убедился, что все они трусы… Отбросив Петра Моисеевича, пришелец зарычал и кинулся на Семена. И тогда Семен выстрелил. Да, выстрелил.
Беда заключалась в том, что пистолет у Семена был ненастоящий. Незадолго до погрома его отдал в починку фокусник из недавно приехавшего в местечко бродячего цирка. И как раз этим утром Семен должен был отнести починенный пистолет обратно. Фокусник использовал его в своем номере, чтобы выстрелом отвлекать внимание почтенной публики от «перекладки» в пиджаке. Поэтому стрелял пистолет громко, но не пулей, а безобидным серпантином.
Но вместо того, чтобы растерзать Семена, как обещал, пришелец вдруг покачнулся и оторопело посмотрел на собственную грудь. На грязно-белой ткани рубахи начало быстро набухать яркое красное пятно. Пришелец повел рукой, как будто хотел достать из-за пазухи спрятанную там курицу, но закончить движение не успел. Икнув, он упал лицом вниз, гулко ударившись о пыльную землю. А на него, медленно кружась в неподвижном утреннем воздухе, плавно ложились блестящие обрезки серпантина. Пришелец был мертв.
Конечно, проще всего было предположить, что он умер от чрезмерной дозы алкоголя, от разрыва сердца, наконец. Ну а кровь на рубахе вполне могла оказаться куриной. Но Петр Моисеевич был уверен, что пришелец, всю ночь сам легко и безнаказанно творивший насилие, сразу поверил в выстрел. И поэтому умер от пули, которой не было.
Этот давно канувший в прошлое выстрел спас его еще раз… Однажды концертную бригаду, в которую Петр Моисеевич, как фокусник-престидижитатор, попал летом сорок третьего, вызвали в штаб дивизии и приказали ехать на выступление в прифронтовую полосу. Там только что вышла из боев на переформирование войсковая часть. И бойцам требовалось поднять настроение. Уже начинало смеркаться, и по-доброму поездку следовало бы отложить до утра. Но распоряжавшийся артистами политработник подполковник Кнец схватился за пистолет, что он делал при каждом удобном случае, и потребовал немедленно отправляться. Конечно, артисты были людьми гражданскими, но все они – и Петр Моисеевич, и певица, и аккордеонист, не говоря уж о младшем сержанте-водителе, – вынуждены были подчиниться. Старательный дурак Кнец расстреливать их, конечно, не стал бы, но донос «куда надо» накатать точно мог.
В общем, поехали. По дороге, как ни хвалился Кнец, что отлично знает, куда ехать, изрядно заплутали. Так что на месте оказались только под утро. Кнец убежал разбираться с начальством, а Петр Моисеевич с певицей и аккордеонистом заснули прямо в кузове грузовичка, благо стояло лето. Когда артисты открыли глаза, то Кнеца и след простыл, а грузовик был окружен толпой небритых вооруженных мужиков. Они молча и как бы равнодушно разглядывали приехавших, но ничего хорошего их взгляды не обещали. Петр Моисеевич решил было, что, заблудившись ночью, грузовик случайно пересек линию фронта и оказался то ли у партизан, то ли у бандитов. Впрочем, судя по слухам, одни мало отличались от других. Но всё же лучше бандиты, чем немцы, подумалось ему. Хотя… как знать.
От толпы отделился огромный детина с маузером, засунутым за брезентовый ремень без бляхи. Он лениво подошел к борту грузовичка и заглянул в кузов. Петр Моисеевич хорошо запомнил его лицо – тяжелое, сонное, как будто не совсем живое. Мужик подергал нижней губой, словно собирался заплакать, но вместо этого вдруг рассмеялся.
– Слышь, мужики, тут эти… актеры, что ли, – сказал он, оборачиваясь к остальным. И в том, как он говорил, и в его жестах было что-то скоморошье, но опасно непредсказуемое. Он был похож на дрессированного медведя – ленивого и смешного увальня, в любую секунду готового безжалостно задрать жертву. Однажды в цирке Петр Моисеевич видел, как медведь запросто смахнул лапой пол-лица дрессировщику…
Сидя в кузове грузовичка, окруженного вооруженными мужиками, он понял, что вот-вот произойдет трагедия и что спастись можно только чудом. Ну а чудеса, что ни говори, были по его части. Петр Моисеевич собрался с мыслями, встал в кузове во весь рост и кивнул аккордеонисту: давай! Аккордеонист удивленно расширил и без того выпученные глаза, но, получив пинок от оказавшейся более сообразительной певицы, стал судорожно щелкать замками футляра. Толпа одобрительно зашевелилась и придвинулась поближе. Не до конца понимая, что происходит, аккордеонист без разбега заиграл какой-то вальс.
– Э-э, – протянул стоявший у борта детина, – так у нас вон и Сидорыч умеет. Нет, пусть вот эта споет…
Певица охнула. Подбадриваемая взглядом Петра Моисеевича, она встала во весь рост, скинула ватник, которым ее снабдил исчезнувший вместе с Кнецом водитель, и запела… Певица была уже немолодой и опытной, в начале войны пела чуть ли не у Утесова, но потом рассорилась с начальством и попала в эту бригаду. Но всю ночь она тряслась в открытом кузове, ей нужно было распеться или хотя бы просто умыться с дороги и выпить кипятка. А еще ей было очень страшно. И поэтому у нее совсем пропал голос. Певица честно старалась, но голосовые связки вдруг стали будто картонными, и звуки только царапали ей горло.
– Так вы че, не актеры? – подозрительно спросил детина, и толпа разочарованно загудела. – Может, тогда комиссары? Савецку власть агитировать будете? Только бабу зря привезли. Ох, зря!
Детина повернулся к толпе и, подражая ораторам на митингах, заорал, что бабу они реквизируют прямо щас, поскольку вот уж года полтора как ни одной не видели. Толпа одобрительно захихикала. Видно было, что детину здесь любят, считают своим вожаком, хотя и немного шутом.
Тогда Петр Моисеевич понял, что настала его очередь. Он, как был в галифе и гимнастерке, вскочил на ноги и балаганным голосом завопил так, что даже детина отшатнулся.
– Внимание, поштенная публика! Маг и волшебник! Проездом из Житомира в Женеву! Только для вас и только сейчас! Внимание сюда! Фокусы!
Петру Моисеевичу требовалось время, чтобы подготовиться к выступлению, «зарядить» реквизитом фрак и шляпу, которые он возил с собой в чемодане, размять руки и вообще проделать массу мелких, но важных манипуляций, без которых ни один фокусник не выходит к зрителям. Ситуация усугублялась еще и тем, что толпа бесцеремонно полезла прямо к грузовику, мужики с любопытством в упор пялились на Петра Моисеевича, заглядывали ему под руки, не оставляя «слепых» зон, необходимых для любого фокуса. Но деваться было некуда.
Показав несколько простеньких фокусов, Петр Моисеевич стал успокаиваться. Мужики одобрительно хмыкали, хотя несколько раз самые въедливые и недоверчивые хватали его за руку в самый неподходящий момент. Аккордеонист наконец-то пришел в себя и заиграл попурри, которым обычно сопровождалось выступление. Зрители, перевесив оружие за плечи, хлопали. Петр Моисеевич даже начал подумывать о том, как бы завершить выступление и под шумок уехать куда-нибудь подальше от этой страшной толпы. Только вот водителя нигде не было видно. И он продолжал работать.
Но тут в передние ряды пробился худой невысокий паренек лет восемнадцати в грязной нижней рубахе с висевшим на шее немецким автоматом. Острым насмешливым взглядом он с минуту внимательно следил за Петром Моисеевичем и вдруг, коротким движением подняв автомат, выстрелил прямо над его головой.
– Ты чего, Серега? – удивленно спросил детина, и Петру Моисеевичу стало понятно, что Серега, хоть мал и хил, но, видимо, местный баловень, которого толпа, пожалуй, уважает больше, чем самого детину.
– А то, – сказал Серега, и Петр Моисеевич увидел, что на самом деле это не мальчишка, а мужик лет за пятьдесят. – Фуфло вам гонят, вот что! Я сам в цирке работал и такое могу показать… А это, – он презрительно махнул рукой, – халтура для дуриков. Тоже мне, Калиостра нашелся!
Услышав про Калиостро, Петр Моисеевич понял, что Серега, скорее всего, действительно бывший цирковой, иначе где бы ему было узнать про великого мага и авантюриста. Неприятность заключалась в том, что настроение Сереги было самым мрачным. Петр Моисеевич уже встречался с такими вот «коллегами». Обстоятельства, при которых их выгоняли из цирка, могли быть самыми разными, но сами они всегда были убеждены, что причина их неудач – зависть и интриги бездарных соперников. Конечно, в другое время Петр Моисеевич и внимания бы не обратил на этого жалкого Серегу. Но сейчас он прочел в его глазах столько ненависти, что понял – нужно срочно доказать, что сам он не «фуфло». Иначе… Ведь понятно, что они живы только лишь до тех пор, пока эти бандиты относятся к ним как к артистам, то есть существам немного другой породы, блаженненьким, что ли… В общем, Петру Моисеевичу нужно было немедленно переиграть этого озлобленного Серегу. Но Серега его опередил.
– Слышь, клоун, сюда смотри! – приказал он. Скинул рубаху и автомат, развел руками, приказывая посторониться, и достал из-за спины два немецких штык-ножа. Примерился, ковырнув сбитым сапогом глинистую землю, и воткнул ножи остриями вверх на расстоянии метра друг от друга. Потом опустился на корточки, оперся руками о землю и аккуратно лег на штык-ножи грудью и животом. Помедлив секунду, приподнял и вытянул крестом руки и ноги, телом балансируя на остриях. Толпа охнула и сдвинулась ближе. Растерявшийся аккордеонист продолжал наигрывать попурри…
Это не было фокусом. Петр Моисеевич с первого взгляда понял, что никаких уловок Серега в своем трюке не использовал. Тут была совершенно другая техника, о которой можно было только гадать. Серега действительно лежал на острых, как бритва, штык-ножах. И ничего ему не делалось.
– Ну что, клоун, понял, как работать нужно? – Серега наконец-то неторопливо встал. Мужики удивлено цокали языками и разглядывали грудь и живот Сереги. На грязной коже не осталось никаких следов, кроме неглубоких вмятин.
– Ну че, – дурашливо заголосил детина, – слабо повторить такое, а? Зассал, фокусник? Вон Серега кровь тут проливает, а эти в тылу отираются непонятно за какие такие таланты!..
Толпа придвинулась еще ближе. Вдруг в ушах Петра Моисеевича зазвенело. Как тогда в детстве – от выстрела. Ему даже показалось, что вокруг медленно кружат блестки серпантина… Он нашел глазами Серегу и спрыгнул с грузовичка на землю. Певица в кузове проводила его обреченным взглядом. Петр Моисеевич начал стягивать с себя гимнастерку. При этом вывалилась запасная колода карт, которую он впопыхах засунул за брючный пояс. Но ни сам Петр Моисеевич, ни окружившие его мужики не обратили внимание на разлетевшиеся карты.
Петр Моисеевич встал на то место, где только что стоял Серега, оглядел мужиков, остановив взгляд на презрительно скривившем рот Сереге. А потом медленно заложил руки за спину и вдруг упал всем телом на штык-ножи. Толпа не успела ахнуть, как он снова был на ногах. Как будто штыки были не штыками, а резиновыми мячиками, – и оттолкнули его, не причинив никакого вреда…
Певица в грузовике издала странный булькающий звук, и следом за ней онемевшая было толпа разом заговорила и испуганно подалась в стороны, увлекая за собой пытавшегося что-то сказать Серегу.
…Потом, когда Петр Моисеевич пытался объяснить, как он проделал этот фокус, ему никто не верил. Да, знали из рассказов певицы и аккомпаниатора, что их случайно занесло к штрафникам и там им поневоле пришлось выступить. За что Кнец получил серьезный втык. А вот про его падение на штык-ножи – нет, не слышали. А после войны так и вовсе никто не хотел верить. Особенно коллеги. Просили показать. Но Петр Моисеевич уже не был уверен в себе. Ведь его секрет состоял в том, чтобы в последнюю секунду – перед тем, как тело упадет на ножи, – выставить вперед руки и, оттолкнувшись от земли, снова убрать их за спину. Так быстро, что зритель этого движения просто не замечает, ведь его внимание сосредоточено на ножах…
Сделать это можно было, только отключив голову и полностью доверившись инстинктам. Поверить, что успеешь… Попытки повторить трюк с картонными ножами ничего не дали. Для этого фокуса нужна была настоящая сталь… Всю оставшуюся жизнь Петр Моисеевич доказывал, что сделал это, но решиться снова упасть на ножи не мог. Боялся не поверить. И ему никто не верил. Даже жена…
Петр Моисеевич улыбнулся, погладил кота Осю и пошел ставить чайник. Сегодня жена наконец-то увидит, на что он способен. Сегодня он больше не будет бояться.
БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА
Дело было при Хрущеве, в ту самую пору, когда только-только поменяли деньги со старых на новые, а за валютные операции по восемьдесят восьмой статье стали давать срок вплоть до расстрела.
Жила в ту пору в маленьком городишке на севере Кировской области девушка Жанна. Лет ей было восемнадцать, и работала она в столовой, заведовал которой некий Имран Керимов. Темный тип, надо сказать.
Жизнь у Жанны была самая скучная, как, впрочем, и у всех жителей этого городка. Не случалось здесь ничего – никаких интересных историй, которые показывали в кино. Жанна любила кино как раз за такие истории, где сначала любовь, потом разлука, потом герои ищут друг друга и попутно становятся ударниками социалистического труда. А потом снова встреча… ну и всякое такое. Но то – кино, а в жизни всё казалось Жанне совершенно обычным. Была она детдомовка, жила в общежитии и поэтому видела жизнь такой, какая она есть. Без фантазий. То есть, конечно, как и всем девушкам, ей хотелось выйти замуж. Но не за кого попало, а за красивого молодого парня вроде киноактера Николая Рыбникова. Да только Рыбников ни в столовке, ни вообще в городке ей никогда не встречался, а встречались, в основном, алкоголики или, как их называли, алконавты. Эти по пьяни могли и жениться, но радости от такой женитьбы было мало. Жанна уж навидалась.
В общем, катилась ее жизнь мало-помалу и, наверное, все-таки вышла бы она в конце концов замуж. За алконавта, конечно же. Потому что больше не за кого было. И покатилась бы жизнь дальше – такая же, как у всех, с детишками, драками, милицией и, в конце концов, отправкой мужа в психбольницу для излечения от запоев. Но случилась с ней необычайная, прямо-таки фантастическая история.
Однажды, уходя с работы, Жанна увидела лежащий прямо на пороге их столовки кошелек. Будучи совсем не дурой, она сразу сообразила, что, скорее всего, выронил его кто-то из пьяных посетителей, который, может, никогда и не вспомнит о том, где его потерял. Поэтому Жанна быстро схватила кошелек и, не оглядываясь, прошмыгнула через дорогу, в щель между двумя приземистыми домами из серого, под цвет неба, кирпича. Быстро добежала до своей общаги и уже только в подъезде обнаружила, что в кошельке не совсем обычные деньги. С виду они были вроде как деньги – двадцать пять новеньких зеленых бумажек, – но деньги не советские. На каждой бумажке стояла цифра «сто», еще что-то было написано не по-русски, и нарисован длинноволосый дяденька с откормленным лицом, больше похожий на бабу. И если бы по телевизору, который стоял у них в ленинской комнате, не рассказывали про проклятых валютчиков, то – как знать? – может быть, Жанна выбросила бы и деньги, и кошелек. Но опять-таки, Жанна была не дура.
Она быстро сообразила, что это – доллары. Конечно, как комсомолка, она должна была сразу же отнести их в милицию. Но Жанна хорошо знала местного участкового – подлого гада, который на халяву подъедался в столовке да еще всё время норовил залезть к ней под юбку. Отнесешь ему доллары, так он еще на тебя же и оформит дело. Он и не на такое способен.
Можно было, конечно, просто выбросить их в уборную. Но отчего-то Жанне стало жаль этих иностранных и, в общем-то, ненужных ей денег. Двадцать пять бумажек по сто долларов – это же две с половиной тысячи! Если считать в рублях, даже в новых, так за такие бабки ей больше года на Имрана горбатиться нужно. И это если еще приворовывать.
И тогда Жанна стала мучительно соображать, куда бы спрятать такое богатство. Но в комнате в общаге, которую она делила с еще тремя девчонками, не было ни одного укромного местечка. Прятать же их где-то в другом месте было страшно: городишко маленький, все друг у друга на глазах. Увидят – застучат, потом не отвертишься.
Решение пришло неожиданно. Потершаяся среди посетителей столовки, Жанна много раз слышала от опытных людей, как проносят деньги на зону. Но место, куда их обычно прячут зэки, представилось Жанне неприличным для такой огромной суммы. Жанне даже показалось, что похожий на бабу стодолларовый дяденька с верхней бумажки взглянул на нее с осуждением. Да и свернутая трубкой пачка вышла слишком толстой. К счастью, Жанна вспомнила, что она, как-никак, женщина. Недолго думая, она обернула получившийся рулон кстати подвернувшимся под руку куском целлофана, примерилась да и засунула деньги именно туда.
Сначала ходить было неудобно и даже немного больно. Несколько раз, запершись в вонючей будке уборной, она бережно вынимала рулон и, развернув, в свете мутной лампочки любовалась своим бесполезным богатством. Теперь ей казалось, что стодолларовый дяденька смотрит на нее одобрительно и даже как будто подмигивает с намеком. Обычно так ей подмигивали поддатые посетители столовки, хотя Имран никогда ничего такого не разрешал.
– Здесь ты не давалка, а подавалка! – говорил он, грозно играя сросшимися на переносице бровями. – Шуры-муры дома делай, а здесь толко работай и всё!
Имран был женат на Жанниной подружке Людке, которая и устроила ее на работу в столовку. Это сдерживало пыл Имрана. Но когда Жанна пробивала чеки в кассе, у него всегда находилась причина протиснуться у нее за спиной в узком пространстве между стойкой и полками с бутылками крепленого вина и водки.
Вообще-то Жанна, как говорится, путалась с мужчинами лет с двенадцати. Но делала это только для того, чтобы не слыть белой вороной. Потому что никакого удовольствия сам процесс ей не доставлял. Все они, от сопляков-одноклассников до взрослых мужиков, одинаково наваливались на нее, дергались пару-тройку раз, охали и тут же отваливались. Слушая рассказы девиц про то, как они классно провели время с парнями из соседней общаги, Жанна только пожимала плечами.
Правда, была еще Людка, которая умудрилась выйти замуж за этого самого Имрана. Имран водку пил умеренно и, по словам Людки, был мужиком хоть куда. Но всё равно, на ту самую любовь их отношения никак не были похожи. Иначе с чего бы Имран всё время терся вокруг Жанны? Да и вообще, был он какой-то мутный. То щедрый, то жадный до невозможности. Это Жанна на себе не раз испытала.
Чем дольше Жанна всматривалась в лицо дяденьки на стодолларовой бумажке, тем меньше казался он ей похожим на бабу – а стал как будто напоминать именно киноактера Рыбникова. Это было просто удивительно.
Жанне начали сниться сны, в которых стодолларовый Рыбников оживал и превращался в настоящего мужика. Он ложился рядом и крепко, по-настоящему, был с нею, доводя до крика. Даже девчонки в комнате косились. А с Жанной происходило странное. Свалившиеся на голову доллары приносили ей куда больше удовольствия, чем обычные деньги, – хоть старые, хоть новые. Хотя понятно, что Жанна не могла потратить из них ни копейки. Объяснить это другому она бы не сумела, но чувствовала, что стала сильно меняться. Как будто бы где-то там, внутри, загорелась лампочка – и высветила совершенно другую Жанну. Подлинную, словно из кинофильма, где она вместе с Рыбниковым…
Только кино это было не тем, советским, где Рыбников играл всё больше работяг, хоть и непьющих. Нет, это было совсем другое кино! Новый стодолларовый Рыбников нашептывал ей об удивительной жизни. В этой жизни были пальмы и яхты, которые она как-то мельком видела в журнале «Работница»; напитки вроде советского шампанского, только вкуснее, и еще что-то, чего сама Жанна не могла бы описать, поскольку ни о чем таком не знала, но теперь поняла, что имеет на всё это право.
И эта, вторая, Жанна неожиданно почувствовала себя разведчицей… а может быть, наоборот, шпионкой в своей собственной жизни. Она не очень-то задумывалась об этом, а просто знала, что если нужно, то ради своего Рыбникова пошла бы на казнь. Как Зоя Космодемьянская…
Как-то раз, сверившись со своим женским календариком, Жанна поняла, что вот-вот будет вынуждена расстаться с Рыбниковым почти на неделю. Это привело ее в ужас. Еще в детдоме ей объяснили, что в это время девушке следует воздерживаться от тесного общения с мужчинами. Как же она раньше-то не сообразила?! Нужно было срочно что-то предпринимать, и от отчаяния Жанна решила открыться Людке. Должна же Людка помочь подруге, тем более, сама-то она замужем. Конечно, с тех пор, как она стала женой этого Имрана, Людка здорово изменилась, но всё ж таки подругу не забывала. И самое главное, Жанне больше не к кому было обратиться. Конечно, она не собиралась посвящать Людку в свои переживания. Еще решит, что рехнулась. Она просто попросит подругу поберечь доллары с недельку. И всё. Чтобы без вопросов.
Людка тоже не была дурой. Иначе не выскочила бы замуж за Имрана. Поэтому без вопросов не получилось. Пришлось Жанне рассказать про находку – ну и про то, где она ее прячет. Куда тут денешься, когда пришла одалживаться?
– Блин, – сказал Людка, – ну ты даешь, подружка. Между прочим, людей за такое расстреливают…
Людка помолчала, сверля глазами развернувшийся рулончик. В отличие от Жанны, она сразу поняла, какое богатство представляет собой эта находка. И стала быстро подсчитывать в уме. Значит так, сунуть этой дурехе рубликов пятьдесят, чтобы не орала. А там… Даже если по полтора рубля всё отдать, даже новыми, огромные деньги получаются. Правда, придется Имрана привлекать, без его дружков-знакомых можно и вляпаться. Но этому кобелине совсем не обязательно знать про все деньги. Скажем, полторы тысячи продать через Имрана, а тысячу заныкать подальше: в жизни всякое бывает.
Так думала опытная Людка. Но Жанне сказала, что да, конечно, подержит доллары сколько угодно, без проблем. У нее, Людки, как-никак, вот эта своя двухкомнатная квартира в панельной пятиэтажке. Здесь, слава богу, есть где спрятать хоть миллион. У нее не пропадет, можно не волноваться! Разве она подведет подругу?
Отчего-то Жанна не очень поверила Людке. Как-то нехорошо забегали у той глазки при виде денег. Но всё же пришлось доверить своего Рыбникова подруге. Другого выхода не оставалось. Возвращаться в общагу было непривычно. Она ощущала безнадежную пустоту: гревшая ее изнутри лампочка погасла. Ну что делать, нужно будет потерпеть. Жанна пришла в свою комнату и, бухнувшись на кровать, неожиданно для себя разрыдалась.
А Людка еще раз пересчитала деньги, отложила в сторону десять бумажек и задумалась над тем, куда бы их, действительно, спрятать понадежнее. Имран ведь тоже не пальцем деланный, может и найти заначку. Так что Людка сбегала на кухню, принесла кусок вощеной бумаги, который берегла для пирогов, и спрятала деньги точно так же, как и Жанна. Вот ведь тоже – дура-дурой, а соображает, когда нужно. Вспомнив Жанкины сопли про Рыбникова, Людка мстительно улыбнулась. Получалось, она сейчас изменяет одновременно и подруге, и мужу. Хотя Имран всё равно только со своими шлюхами путается. А от нее шарахается. Худая, говорит, совсем как палка, какой тут любов? Любов… Столько лет в России живет, а говорить по-русски так толком и не научился. Он, кажется, и женился-то на ней только ради прописки. А то пришлось бы ему ехать обратно в родной аул в Азербайджане… Правда, хоть и «зверек», зато не пьет, и дома всё есть, как у людей. И вообще… человек со связями.
…К сожалению, всё у Людки пошло не так, как она запланировала. Как только Имран увидел доллары, то не обрадовался, а заорал как ошпаренный.
– Ай, ты-ы-ы, – кричал он, – адиетка проклятый! Клянусь, убью! Сян-улюм-сян!
Выяснилось, что кошелек с долларами потерял в столовой у Имрана один очень важный человек. Настолько важный, что вах… Имран закатил пронзительные черные глаза и звонко шлепнул ладонями по лысине. И вот теперь этот человек, этот ограш… ахзывы сиким, повесил долг на самого Имрана, и если он до понедельника не отдаст бабки, то… Имран еще сильнее шлепнул себя по голове и замычал.
Людка посмотрела на руку Имрана с короткими толстыми пальцами, которой он плотно прикрыл развернутые веером полторы тысячи долларов, и поняла, что проиграла. То ли действительно какой-то бандит потерял эти деньги, то ли соображалка у Имрана работала лучше, чем она думала, но… И тут ей в голову пришла хорошая мысль. Она шевельнула узкими бедрами и, почувствовав заначку, осторожно спросила:
– Слышь, Имранка, а сколько денег-то этот твой важный тип потерял? Может, это и не его доллары-то.
– А? – не понял Имран. – Как не его? Точно его! Кто еще доллары мог потерять? Что у нас, Чикаго, что ли?!
Ну конечно, Имран оказался намного хитрее, чем думала Людка. Не зря же он заведовал этой своей столовой. Даже удивительно, как быстро он разгадал Людкину хитрость. А вот остаток денег нашел не сразу. И только когда, окончательно рассвирепев, заехал ей по лицу так, что у Людки зазвенело в ушах…
В общем, деньги пришлось отдать. Имран удовлетворенно хрюкнул, выругался, забрал деньги и ушел. Якобы возвращать долг.
Ну а дальше всё было просто. Узнав об утрате, Жанна поняла, что это конец. Так с ней больше уже никогда не будет. Но не впала в отчаяние. Подлинная Жанна вдруг заслонила собой прежнюю Жанну, которая мыкалась в общаге, терпела лапанье Имрана и всю эту пустую грязную жизнь. Поэтому новая Жанна немедленно отправилась в столовую, где первым же попавшимся под руку ножом зарезала Имрана. Случившиеся на месте происшествия свидетели рассказывали, что, увидев направленный на него нож, Имран испугался и попытался всучить ей пачку сторублевок. Но, видимо, изображенный на них Ленин вызвал у Жанны такое же отвращение, какое вызывали алконавты, она презрительно отпихнула деньги и ударила Имрана ножом в бок.
Потом Жанну, конечно, судили, но, учитывая все обстоятельства и то, что ни она, ни Людка ни словом не обмолвились про валюту, дали ей всего восемь лет строгого режима. Она их отсидела… А потом еще отсидела, но уже по восемьдесят восьмой. К счастью, расстреливать за валютные операции тогда уже перестали. Постепенно Жанна стала легендой в уголовном мире. О ее приключениях рассказывали совершенно невероятные истории. Говорили, что даже среди валютчиков – людей корыстных и хитрых – она отличалась особой ловкостью и страстью к стодолларовым купюрам…
ГРОБОВЩИК
Увольнение было внезапным, как преждевременная смерть. И так же, как в смерти, в нем таилась жутковатая сладость. Леве даже показалось, что в кабинете начальника вдруг запахло увядающими цветами и нагретой землей. Как у папы на кладбище… Был Лева бухгалтером, а теперь стал безработным. И все только потому, что задал хозяину простой вопрос…
Дела были откровенно плохими. Денег в запасе у Левы было немного. На большую квартиру с двумя спальнями в Бруклине, которую ему приходилось снимать, уходила большая часть его зарплаты. Или, как говорил Левин папа, жалования.
Квартира, а вместе с ней и двухгодичный договор на аренду, остались Леве от семейной жизни: жена Милана хотела начать новую американскую жизнь в человеческих условиях. К сожалению, сам Лева этим условиям не соответствовал. Поэтому жена Милана ушла от него через несколько месяцев после приезда в Нью-Йорк. Она быстро выучила модное среди русских эмигрантов словцо «лузер». При этом она прикладывала ко лбу разведенные на девяносто градусов большой и указательный пальцы. Английская буква «Эл». Больше всего это было похоже на «козу», которую в шутку показывают детям. Детей у них не было, и поэтому жена Милана показала «козу» самому Леве.
В маленьком украинском городке, откуда они приехали в Нью-Йорк, Левин папа был известным человеком – каменщиком в мастерской при городском кладбище. В мастерской всё время громко визжали пилы, под струями воды нарезая камень ровными ломтями. Поэтому папа, почти оглохнув от шума, часто объяснялся знаками. Знаков было много. То, что в Америке обозначало презрительное «лузер», среди каменщиков считалось каким-то особенным и важным знаком. Каким именно, Лева не знал, а папа, поняв однажды, что каменщика из Левы не выйдет, на все вопросы только махал руками и произносил непонятное из профессионального лексикона каменщиков: «Сапиенти сат»…
Но главное событие в папиной жизни случилось еще до рождения Левы. Много лет назад папе заказали вырезать из камня надгробный памятник самому товарищу Сталину. По легенде, которую рассказывали в семье, папу, как лучшего каменщика, тогда срочно вызвали в Москву. Там с него взяли подписку о неразглашении государственной тайны, и он, работая без перерыва, в несколько дней высек бюст вождя. А потом этот бюст поставили на могиле у Кремлевской стены. Уже позже папа говорил, что только работая над Сталиным, он понял всё до конца. Всё-всё… Сапиенти сат, как говорится!
Что именно понял папа, осталось неизвестным, но сам он мгновенно стал в их городке человеком, намного возвышавшимся над остальным населением, включая мамину родню и даже городскую администрацию. Человек работал над самим товарищем Сталиным! Это же понимать надо!
К сожалению, Лева не мог стать продолжателем профессии. Во-первых, из-за слишком хлипкого телосложения. Кроме того, он от рождения приволакивал правую ногу, да и вообще боялся покойников и на кладбище появляться не любил. Ну и самое главное, у Левы с детства появлялись странные, иногда просто неприличные вопросы. Причем, на первый взгляд, все выглядело вполне невинно: ничего такого особенного Лева не говорил. Но всякий раз, когда он спрашивал о чем-то, окружающим становилось не по себе.
Обнаружилось это, когда Леве исполнилось восемь лет. Он был тогда худеньким мальчиком с большими серыми глазами, которому больше всего подошло бы играть на скрипке. Леве и хотелось играть на скрипке. Как это делал носатый Паганини из фильма, который тогда показывали по телевизору. Но скрипки не было. Наверное, потому что мама давно умерла, а папа и сестра, которая была намного старше Левы, – оба высокие и массивные, словно памятники, которые изготовлял папа, – говорили о скрипке презрительно, как о глупости, которую некоторые вбили себе в голову.
По случаю приезда из Москвы старого папиного друга, тоже каменщика, в доме был накрыт стол и приглашены другие папины друзья-каменщики. Когда все положенные тосты были произнесены, гостям позволили немного отдохнуть от еды и питья. На принесенную из кухни табуретку папа поставил Леву. Ему полагалось читать стихи. Но вместо стихов Лева обратился к приехавшему гостю – толстому дядьке с красным лицом.
– Вы из Москвы? – робея, спросил его Лева.
– Ну, – кивнул дядька.
– Тогда скажите, пожалуйста, – вежливо, как учили в школе, попросил Лева, – вы должны знать…
Тут Лева замялся, а дядька весело фыркнул.
– Вот она, твоя провинция, Сёма, – сказал он папе. – Раз из Москвы, значит, всё знать должен.
– Ну да, ну да, – обрадовался такому пониманию Лева. – Скажите, пожалуйста, вы Гитлера ненавидите?
– Э-э-э, – протянул дядька и растерянно оглянулся на папу, – ну как все, конечно. А при чем тут Гитлер?
– Ну Гитлер – это так, для примера. Просто я тут подумал: если вы Гитлера ненавидите, то смогли бы его убить?
– Я? – дядька окончательно растерялся и даже привстал, что при его комплекции далось ему нелегко.
Задавая этот простой, в общем-то, вопрос, Лева смотрел на приезжего дядьку чистыми, какими-то особенно пронзительными глазами. И дядька вдруг увидел высокий крутой обрыв над рекой, человека на коленях на самом краю, и как тот в безнадежной надежде плачет и старается ухватить край его одежды теплыми живыми руками… Дядька почувствовал отвратительный ужас от того, что должен был совершить, замотал головой и тяжело плюхнулся обратно на стул.
– Да как же, – пробормотал он, – это чтобы мне мальчишка вот так вот… Что значит убить Гитлера? Почему? Руки у него теплые, главное! Это что, провокация? Семен, мы так не договаривались…
Что там было дальше, Лева не знал, потому что в этот момент папа опомнился, схватил его в охапку и унес в другую комнату.
Спустя несколько лет, когда Лева немного подрос, он обратился к учительнице литературы Светлане Ивановне.
– А можно вопрос про попа и работника его Балду? – спросил он как-то на уроке.
– Это ты про сказку Пушкина? – Светлана Ивановна неплохо относилась к Леве, а еще лучше к его папе, который на все праздники дарил ей разные дорогие подарки. Разговор этот случился весной, как раз перед праздником Восьмое марта, поэтому Светлана Ивановна была особенно благодушно настроена.
– Да, дети, – наставительно сказала она, – помните, мы с вами проходили Пушкина, «Сказку о попе и работнике его Балде»? Так что ты хотел спросить, Лева?
– Как вы думаете, Балда – хороший человек? – спросил Лева, глядя на учительницу своими пронзительными глазами.
– Ну да, поп был жадный, а Балда его проучил…
– А почему?!
– Ну-у, у Пушкина же ясно сказано: «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной…» – протянула Светлана Ивановна, благодаря большому педагогическому опыту предчувствуя какую-то неприятность.
– Вот смотрите, – сказал Лева, обращаясь к классу и подражая интонации Светланы Ивановны, – встречаются два человека, договариваются, что один будет работать на другого целый год за три шелобана. Ну, то есть, за три щелчка по лбу. Дешево, конечно. Но, заметьте, это Балда сам предложил! А потом, как стали рассчитываться, от первого щелчка поп до потолка подпрыгнул, от второго – глаза на лоб, а третьим Балда его убил… Семью без отца оставил. Ту самую, между прочим, в которой стал родным. И жене попа он нравился, и старшей дочери. А попенок, ну то есть, маленький сынок этого попа, и вовсе его тятей, то есть, папой называл. Ну, допустим, поп был жадный, но не убивать же его за это? Это же садизм какой-то!
Чутье Светланы Ивановны взвыло, как пожарная сирена, она метнулась к Леве, силой усадила его на место и потребовала полной тишины. Никто в классе не знал слова «садизм». Но по реакции учителки все решили, что это жуткое ругательство. Класс издевательски заржал, радуясь начинавшемуся скандалу. А Светлана Ивановна растерялась. Она не ко времени ясно увидела оставшуюся без кормильца большую дружную семью, которую предал ставший им таким близким человек. А уж как безжалостно и подло умеют предавать мужчины, Светлане Ивановне было хорошо известно…
Скандал, конечно, замяли, но потом вспыхнул новый, на этот раз на уроке биологии. Лева спросил, что такое пол.
– Ну это просто, – улыбнулась биологичка Вероника Васильевна, которая по совместительству была еще и учительницей физкультуры. – Все высокоразвитые живые организмы делятся на два пола – мужской и женский.
– Значит, это нормально, и ничего стыдного в том, чтобы быть мальчиком, нет? – спросил Лева, и класс замер в предвкушении.
– Нет, конечно, вот глупый какой!
Вероника Васильевна немного завидовала Светлане Ивановне, потому что не получала от Левиного папы подарков к праздникам, но тоже относилась к Леве неплохо: обычно он сидел на уроках тихо и не хулиганил.
– А почему тогда нужно прятать в трусы то, что нас отличает от девочек? – Лева улыбнулся и прямо взглянул на учительницу.
Вероника Васильевна вдруг задышала так, как будто только что пробежала стометровку. Она, сама того не желая, увидела эти самые отличия, скрываемые в мужских трусах. Их было бесконечно много – и в самой школе, и напротив, на стройке. Укрытые от посторонних глаз, они вели себя отвратительно. Вероника Васильевна ясно понимала их намерения, ведь уже лет тридцать была замужем… Спас ее школьный звонок. Но она всё равно вызвала в школу Левиного папу.
– Сапиенти сат, – вздохнул папа, когда биологичка-физкультурница возмущенно рассказала ему, как Лева практически сорвал урок. Папа просил оставить всё между ними и без последствий. Учительница сочувственно покивала головой и обещала не предавать этот возмутительный случай гласности.
Тем не менее, по школе, а потом и по всему городу поползли слухи. Школа была маленькой, и город был маленьким. Одноклас-сники, разобравшись, в чем дело, стали считать Леву чудиком, а учителя перестали вызывать его к доске – и вообще старались не замечать. Однажды на уроке истории, когда Лева поднял руку, чтобы спросить про реформы Петра Первого, учительница замахала руками и бросилась к двери. Никому не хотелось отвечать на неожиданные и опасные вопросы. А главное, отчетливо, как будто это происходило на самом деле, представлять себе все те нелепости, которые выдумывал этот ужасный мальчишка.
Папе даже предложили перевести Леву в специальную школу, где его странности ни у кого не вызывали бы сложностей. Но папа, хотя и был огорчен Левиным поведением, от спецшколы категорически отказался. Зато задействовал свои спецсвязи – и дело спустили на тормозах. Лева доучился до аттестата в обычной школе. Потом пошел в техникум и стал бухгалтером. А чуть позже, когда всё завертелось, и народ бросился уезжать в Америку, Лева неожиданно для себя женился и оказался в Нью-Йорке.
Однажды весной, когда Лева уже больше полугода жил в Бруклине, ему приснился давно умерший дедушка, мамин папа. О занятиях дедушки в семье всегда говорили шепотом. По словам мамы, дедушка отрезал младенцам кое-что лишнее. Он носил на голове маленькую шапочку с вышитыми на ней значками, что-то вроде туркменской тюбетейки, а из-под его черного пиджака свисали пучки белых шерстяных ниток. Пахло от него сухими травами и вишневой наливкой.
Папа не любил дедушку и не хотел его видеть. Папа обвинял его в жутких преступлениях, в частности, в том, что дедушка – и такие, как дедушка, – сжили со света товарища Сталина. А Лева, слушая папу, думал о том, что если бы не сжили, то как бы тогда папа прославился? Ведь живой товарищ Сталин вряд ли позволил бы ему над собой работать.
Но когда Лева был маленьким, а мама – живой, дедушка однажды все-таки приехал к ним в гости.
– Еще бы, – сказал ему дедушка, и погладил Леву по голове. – Еще бы, ты не такой, как все. Это хорошо… Твой папа – большой человек, слов нет, хотя и не признает себя нашим. Он работал, как ты знаешь, над самим товарищем Сталиным. А это чего-то да стоит. Но я открою тебе одну большую тайну. Ты будешь смеяться. А может быть, плакать, как знать…
И дедушка рассказал Леве, что давным-давно они были в рабстве у одного подлого фараона, из которого потом сделали мумию. И она теперь лежит где-то в музее как экспонат, чтобы другим неповадно было мучить людей… Но когда дедушка поведал ему, что всё вокруг было построено за какие-то шесть дней, Лева забеспокоился. Он уже знал, что сама планета Земля сделана, в основном, из камня. Значит, делал ее тоже каменщик, как папа. А Левин папа говорил, что за шесть дней и памятник-то толковый не сделаешь.
– Сначала, – говорил дедушка, – ничего не было. Вообще ничего. А потом всё разделилось на черное и белое…
И это показалось Леве странным.
– Да как же так, – спросил он дедушку, и дедушка неожиданно закрыл глаза и увидел маленького мальчика, державшего в руках только что раскрашенный акварельной краской листок. Половина его была выкрашена белой краской, а вторая – черной. И этот скукоженный от воды кусок бумаги показался мальчику таким невыносимо скучным, что ему тут же захотелось размазать черное и белое, да еще капнуть сверху и красного, и синего, и зеленого… И мальчик стал смеяться и тыкать кисточкой в разные краски, превращая строгое черно-белое в безобразную, по мнению дедушки, многоцветную мазню.
– Ой, гевалт! – испугался дедушка. – Так быть не должно! Только черное и белое! И Он увидел, что это хорошо! И не спрашивай меня больше ни о чем! Что они сделали с ребенком?! Ой, амак ин дер ин пунэм!..
Дедушка так обиделся на Леву, что сразу уехал и больше не приезжал, потому что умер, и папа, как раз за шесть дней, сделал ему большой красивый памятник из мрамора. Почти такой же красивый, как маме…
Теперь дедушка неожиданно приснился Леве. Одет он был почему-то в военную форму, и пахло от него кожей и ваксой.
– Когда я был маленьким, – сказал ему дедушка и хитро подмигнул, – я тоже совсем не верил в Бога. Наоборот, мы были юные безбожники. Ну, так называлась тогда организация, куда принимали детей бедняков, вроде меня. А потом, когда я вырос, меня приняли в другую организацию, куда тоже предпочитали брать выходцев из бедных семей.
И вот много лет назад, когда ты еще не родился, а я был еще довольно молод, вызвали меня к начальству и приказали отправиться в важную командировку, в самую Москву. Было это при Хрущеве в шестьдесят первом году. В ту пору как раз только что прошла денежная реформа, народ лихорадило. А тут еще перебои с хлебом начались. В общем, время было тревожное.
Дедушка поправил фуражку, на секунду приставил к козырьку ребро ладони, чтобы проверить, ровно ли сидит головной убор, и стал рассказывать, как он и еще четверо товарищей сопровождали специальный секретный груз под кодовым названием «Грааль». Дедушке было известно только, что груз этот им нужно получить ночью где-то в центре Москвы и отвезти на станцию Москва-Товарная, где их будет ждать спецвагон. Конечный пункт назначения ни дедушке, ни его товарищам не сообщили. В их обязанности входило охранять груз до конца маршрута. И только позже дедушка узнал, что груз следовало доставить на подземный объект в районе засекреченного города Челябинск-14.
Дедушка до этого случая никогда в Москве не был, поэтому не сразу понял, что оказался на Красной площади, и только увидев мавзолей, почему-то окруженный высоким фанерным забором, сообразил, куда попал. Дедушку с товарищами пропустили за забор, сотрудник в костюме и шляпе проверил их документы и повел в проём между мавзолеем и Кремлевской стеной. Почти сразу же откуда-то из-под мавзолея возникли рабочие в спецовках, которые вынесли «Грааль» – громоздкий длинный и, по-видимому, очень тяжелый ящик. Дедушка расписался в получении, груз с трудом задвинули в закрытый кузов армейского ЗИЛа и поехали.
На товарной станции они нашли спецвагон, который оказался обычной теплушкой, перегрузили в него «Грааль» и после пары часов ожидания поехали. Когда за приотворенной дверью теплушки потянулись пригороды, дедушка, как старший по команде, расстегнул воротничок и приказал подчиненным чистить личное оружие – два автомата АКМ и два пистолета Макарова. Чистку своего именного ТТ дедушка решил оставить на потом, что, как выяснилось чуть позже, спасло ему жизнь, хотя и изменило ее в корне.
Потому что, когда его сотрудники, разложив газетку на охраняемом ящике, разобрали оружие и приступили к чистке, откуда-то с потолка раздался грохот, вниз упала выломленная доска, а в образовавшееся отверстие просунулась сначала усатая физиономия, а потом и рука с пистолетом.
– А-а-а, – закричала физиономия, – шени дэда!..
Несмотря на хорошую подготовку, дедушке удалось открыть стрельбу только после того, как его сотрудники уже были расстреляны в упор. Трудно сказать, попал ли он в нападающего. Тот исчез в проломе, а спустя короткое время дедушка услышал топот ног по крыше вагона и чьи-то гортанные голоса. Стрелять в потолок он не стал, решив поберечь патроны до выяснения обстоятельств. Неожиданно скорость вагона стала снижаться, и дедушка понял, что бандиты – а кто это мог быть, кроме них? – отцепили вагон от состава.
Дальше дедушка, перескакивая с одного события на другое, рассказал, как бандиты, которых оказалось всего двое, вели с ним переговоры, как предлагали сдаться, а потом оставили в покое, боясь, что он, как обещал, уничтожит груз. Скоро вагон подцепили к другому составу и снова поехали. Из всего услышанного дедушка понял, что оба бандита были грузинами и, судя по всему, он со спецгрузом едет теперь в Грузию. Трудно сказать, как бы сложилась его судьба, попади он туда. Но то ли бандиты что-то напутали, то ли была виновата обычная неразбериха на железной дороге, только вместо теплой Грузии вагон, на крыше которого обосновались бандиты, свернул в сторону и шел всю ночь без остановки… Довольно скоро стало понятно, что поезд на всех парах мчится на восток, по Уралу, через перевалы и дальше по Сибири.
Дедушке пришлось выбросить на ходу трупы своих погибших товарищей, оставив при этом их оружие, боезапас и сухой паек. Кроме того, в теплушке была печка-времянка и небольшой запас дров. Так что ехал он с относительным комфортом. О том, что станется с ним, когда они все-таки куда-нибудь приедут, дедушка старался не думать. Бандитам, так и сидевшим на крыше вагона, пришлось куда хуже. Как-то ночью в проломе на потолке снова появилась рука, но вместо пистолета в ней был засаленный белый платок.
– Эй! – закричал усатый бандит, успевший уже зарасти черной бородой. – Давай мириться, слушай! Пусти нас в вагон, мамой клянусь, не тронем! Совсем, панымаэшь, замерзли здесь… Э-э, не думай, генацвале, тебе тоже хорошо будет. Когда узнаешь, что везешь…
Дедушка снял автомат с предохранителя и разрешил бандитам спуститься внутрь теплушки только после того, как они разоружились, бросив ему два своих стареньких нагана. Даже непонятно, как они умудрились убить из них четверых дедушкиных товарищей.
Бандиты так намерзлись и проголодались, что ни о чем, кроме печки и еды, думать не могли. Но когда немного пришли в себя, то выяснилось, что никакие они не бандиты, а работники грузинского отделения той же конторы, в которой работал и сам дедушка. Стреляли же они по особому распоряжению своего руководства, которое приказало изъять вынесенный из мавзолея сверхценный груз и доставить его в Тбилиси. Временно, до выяснения всех обстоятельств. Потому что есть подозрения, что тех, кто приказал вывезти этот груз, скоро самих вынесут ногами вперед.
– Вот так-то, дарагой, – сказал второй бандит в звании капитана, – адно дэло дэлаэм, панымаэшь? Теперь вмэсте надо дэржаться, куда пападем – неызвестно. Сибирь едем… Шэни дэда мовтхан!
В общем, им пришлось доехать до Владивостока, где по еще одной несчастливой случайности их теплушка попала в торговый морской порт. Дедушка и до сей поры не знает, были ли грузинские товарищи замешаны в этом темном деле или нет, но однажды, когда дедушка вышел, чтобы немного размять ноги и попытаться связаться с местным начальством, они бесследно исчезли вместе с вагоном. Чуть позже дедушку за утерю груза выгнали из организации, да и вообще отовсюду, и он, радуясь, что не расстреляли, стал заниматься любимым делом…
– Так вот, – сказал Леве дедушка и снова поправил фуражку. – Есть мнение, что «Грааль» уехал сначала в Японию, а потом и в Америку. Говорят, его купила какая-то подозрительная мадам Тюссо… Сапиенти сат!
МЕТЕЛЬ
Эту историю я услышал несколько лет назад, когда из-за отвратительной погоды застрял в Белых Горах Нью-Гэмпшира. Места эти любят горнолыжники, поэтому зимой там особенно оживленно. Но в снегопад все подъемники закрываются, и трассы пустеют. Народ пережидает непогоду в гостиничных барах и кафешках, с нетерпением поглядывая за окно: когда же серая снежная муть уйдет за перевал и снова выглянет солнце.
В баре гостиницы, где я остановился, было относительно немного народа. Обстановка располагала к тому, чтобы провести здесь часа полтора, запивая плохо сваренный кофе хорошо выдержанным коньяком. К тому же и место мне досталось удобное – в углу у окна. По левую руку от меня горел камин, а справа, за стеклом, кружила метель.
Сидевшая неподалеку компания говорила по-русски, и я поневоле прислушался. К моему удивлению, разговор шел совсем не о лыжах и не о качестве трасс, как это принято у всех здешних горнолыжников. Собственно, говорил только один из пятерых. Это был крупный пятидесятилетний мужчина с короткой седой бородой. Две молодые женщины, сидевшие рядом, и их мужья внимательно слушали его низкий красивый голос. Рассказчик называл женщин дамами, и в его устах это старомодное обращение звучало вполне естественно и исключительно галантно.
Скоро стало ясно, что познакомились все они недавно, может быть, в этот же день. И что мужьям не нравится внимание, которое их жены оказывают этому породистому мужику. Но они и сами подпали под его обаяние. Я знал по опыту, что такое обаяние, чаще всего, как бабочка-однодневка – яркое, но недолгое. Уже на следующий день обе супружеские пары найдут в своем случайном собеседнике массу недостатков. Мужья – просто из ревности, а жены – чтобы не мучить себя пустыми иллюзиями, в которых всё в их жизни случилось бы по-другому: ярче, сильнее и разнообразней…
Наверное, эти же мысли пришли в голову и самому рассказчику.
– В жизни каждого человека, – сказал он и с улыбкой оглядел своих собеседников, – происходит множество странных, труднообъяснимых с точки зрения привычных понятий и законов событий. Чаще всего погруженные в свои заботы люди их просто не замечают. А если и замечают, то объясняют простыми совпадениями. Или вообще никак не объясняют. Наверняка вы слышали о неожиданных опозданиях на самолет, который взорвался при взлете. А сколько людей вдруг совершают несвойственные им поступки, опять-таки, кардинально меняющие жизнь. Или, наоборот, не делают того, что вроде бы были должны… В общем, как сказал классик, кирпичи никогда просто так на голову не падают.
Но кирпич – это пример, так сказать, негативный и объясняется простой причинно-следственной взаимосвязью. Которую можно изменить. Перешел на другую сторону улицы или остановился, чтобы завязать шнурок на ботинке, – и всё, кирпич падает мимо. Но тут-то и кроется самое главное. Если не полениться и разобраться, то обнаруживаются куда более сложные цепочки причин и следствий. В некоторых ситуациях вообще трудно понять, где причина, а где следствие. Возможно, они меняются местами. И тогда у человека появляется совершенно иной взгляд на мир…
Было бы наивным предполагать, что существует метода, позволяющая управлять Случаем. К сожалению, это невозможно. Но зато вполне возможно научиться узнавать, когда этот Случай может представиться. Потому что Случай впрямую связан с вашими желаниями… Да-да, милые дамы, вот именно так.
Обе милые дамы как зачарованные слушали рассказчика. Слово «Случай», да еще произнесенное уверенным мужественным голосом, казалось им волшебным зовом судьбы.
– Но это так, скучная теория, – заключил рассказчик, посмотрев на скептически улыбавшихся мужей. – Лучше давайте-ка расскажу вам занятную, но совершенно правдивую историю, участником которой я стал много лет назад. Вам она может показаться пустяковой, но…
Он неожиданно замолчал и задумался. Дамы выжидающе смотрели на него. Метель за окном завывала всё сильнее. Мастерски выдержав паузу, рассказчик заговорил.
Когда ему было лет тринадцать и жил он в маленьком украинском городке, среди мальчишек в его школе ходила легенда о некоей волшебной субстанции, исполнявшей желания. Что это такое, никто толком не знал, но мальчишки называли этот волшебный порошок конским возбудителем.
Нужно понимать, что это грубое название вовсе не было проявлением подросткового цинизма, как могло бы показаться на первый взгляд, а только подсознательным детским желанием приземлить эту фантастическую субстанцию, сделать ее реальной хотя бы в разговорах друг с другом. Назови ее кто-нибудь «исполнительницей желаний», ни один мальчишка в округе не поверил бы в ее существование. Кроме того, ну какие могли быть желания у терзаемого пубертатом подростка из маленького советского городка второй половины двадцатого века? Из игрушек он уже вырос – какие тогда были игрушки? – а про джинсы и прочие радости западного мира еще не слышал. Да и вообще, о чем, по большому счету, мог тогда мечтать нормальный семиклассник-комсомолец? Ну не о мире же во всем мире?
Разумеется, никто и в глаза не видел этого порошка, но почти у каждого находился приятель, которому каким-то чудом перепадала щепотка этого самого возбудителя. И тогда…
Тогда бесценный порошок рассыпался в классе перед уроком. По словам очевидцев, свидетельствам которых безусловно доверяли, он практически таял в воздухе, не оставляя после себя никаких следов. Только легкий, ни с чем не сравнимый приятный запах. А дальше… Дальше все девочки класса, в ту давнюю пору скромные, в массе своей закомплексованные и неиспорченные интернетом, вдруг превращались в разнузданных вакханок. Конечно, в чем, собственно, это выражалось, никто из мальчишек толком не знал, но предположения строились самые фантастические. Например, все девчонки, как одна, тут же показывали мальчишкам свои трусики, а те, кто уже носил лифчик, даже и лифчики. Дальше этого мальчишки в своих фантазиях не шли. Дальше начиналась такая великая тайна, что даже самые отпетые из них побаивались прикасаться к ней…
Мальчишки ведь в то время тоже были бесконечно наивными. Да что мальчишки! Многие учителя, а вернее, учительницы имели тогда смутное представление о тайнах пола. Что уж говорить о семиклас-сниках… Поэтому, несмотря на самые смелые и безрассудные намерения, можно твердо сказать, что для мальчишек этот вожделенный порошок никакого отношения к собственно вожделению не имел. А имел прямое отношение к желанию чуда, настоящего большого чуда, не укладывавшегося в рамки скучной жизни молодого строителя коммунизма.
И вот однажды главный заводила класса Костя Тимофеев по кличке Тимоша сказал, что один его дворовой приятель пообещал достать немного конского возбудителя. Не бесплатно, конечно. Сумма в двадцать пять рублей показалась мальчишкам настолько огромной, что у всех опустились руки. Впрочем, в то время двадцать пять рублей действительно были большими деньгами. Но и отказаться от идущего в руки чудо-порошка тоже было невозможно. Подумав и подсчитав, мальчишки поняли, что за неделю-другую экономии двадцать пять рублей они соберут. Тем более, что тут же произошла утечка информации, и к мальчишкам, сгорая от нетерпения, присоединилась некая Светка Симонян. Про Светку знали, что она любит играть в футбол и дерется, почти как мальчишка, поэтому не удивились. Вернее, удивились только тогда, когда эта Светка спустя два дня внесла в общую кассу целых восемь рублей и семьдесят три копейки.
Светку тут же подвергли безжалостному допросу. После нескольких тычков и угрозы никогда больше не принимать ее в футбольную команду Светка созналась. Оказывается, о конском возбудителе знали не только мальчишки. Девчонки тоже были прекрасно осведомлены о его существовании, и им тоже было очень любопытно. Но в девчоночьем представлении чудесный порошок действовал, наоборот, на мальчишек, понуждая их совершать всякие постыдные действия, над которыми потом можно было бы посмеяться. По крайней мере, так Светка объяснила желание девочек поучаствовать в покупке порошка.
Мальчишки растерялись. Объединенными усилиями можно было значительно быстрее собрать необходимую сумму, тем более, что Тимошин приятель торопил с деньгами. С другой стороны, если девчонки правы, то тут было о чем подумать. Но соблазн испробовать порошок, то есть проверить, существуют ли чудеса на самом деле, всё же был слишком велик…
Спустя еще несколько дней на уроке физкультуры смущенная до слез Светка вручила Тимоше еще десятку. Отвечать, откуда у нее такие деньги, она категорически отказалась. Не подействовали ни угрозы, ни тычки. Посовещавшись, мальчишки решили, что десятку Светка просто где-то сперла. В результате искомая сумма была собрана в рекордно короткие сроки – и тут же передана Тимошей своему приятелю. Оставалось только ждать.
Пока ждали, обе группы – мальчишки и девчонки – свято хранили тайну и друг перед другом делали вид, что ничего такого не происходит. Кроме того, в каждой из групп объявились скептики, которые заявляли, что не верят в существование каких-то дурацких порошков, а в дело вошли исключительно для того, чтобы доказать свою правоту остальным.
Несколько томительных дней спустя Тимоша сообщил, что порошок уже имеется, и что не далее как сегодня вечером он его получит. Обе группы жутко разволновались. Одно дело – представлять себе, как всё это будет, и совсем другое – испытать чудесный порошок в действии. Кроме того, никто не знал, на кого именно подействует конский возбудитель. Некоторые девочки на всякий случай готовились надеть что-нибудь «взрослое» – из маминого белья. Мальчишки не готовились никак. Но заметно нервничали. Занятно, но никому не приходило в голову, что чудесный порошок может подействовать в равной степени и на мальчишек, и на девчонок.
Конский возбудитель действительно оказался порошком, по виду более всего напоминавшем стиральный. Те, кто отважился его понюхать, говорили, что и пахнет он вроде как мылом. На двадцать пять рублей порошка оказалось совсем немного – спичечный коробок. Да и то неполный. По утверждению Тимошиного приятеля, этого количества должно было вполне хватить. По крайней мере, на один раз. Приходилось верить.
Но тут опять вмешалась Светка. Рыдая и исходя соплями, она потребовала отсыпать ей порошка на те десять рублей, которые она принесла в последний раз. На сей раз разговор с ней был долгим и трудным. Зажатая в угол школьного двора не только мальчишками, но и девчонками, которые тоже не могли понять, зачем ей отдельная доля возбудителя, Светка, наконец, призналась во всем.
Оказывается, Светка была стукачкой. Обо всем, что происходило в классе, она исправно доносила классной руководительнице Людмиле Александровне. Узнав о готовившемся коллективном приобретении чудо-порошка, Людмила Александровна заволновалась. Ей было хорошо за тридцать, и про конский возбудитель она, оказывается, тоже слышала от подружек. Учительницу обуревали сложные чувства. Как педагог, она должна была остановить этот неприличный и даже опасный эксперимент. Но еще она была женщиной, причем одинокой и, увы, не очень привлекательной. А пара отдаленных кандидатов в мужья не проявляли никакой активности… Нет, Людмила Александровна, может быть, и не настаивала бы на штампе в паспорте. В конце концов, она современный человек. Но ее репутация блюдущей себя старой девы заставляла кандидатов держать дистанцию, не удаляясь, но и не приближаясь… Это было мучительно.
Пережив бессонную ночь, Людмила Александровна решилась. Она тайно вызвала к себе Светку и, стесняясь, передала ей десять рублей. Конечно, она объяснила, что немного порошка ей нужно для отсылки на анализ, чтобы знать, чем балуются ее ученики. Но Светка была не такой уж глупенькой, чтобы не понять, зачем Людмиле Александровне конский возбудитель. И вот теперь, зареванная, оказавшаяся между двух огней, Светка умоляла, чтобы ей отсыпали порошка для училки. Как стукачка, она вызывала только отвращение, но Людмила Александровна, честно заплатившая свою долю, вроде как имела право на часть порошка. С другой стороны, получив возбудитель, училка, конечно же, устроит им такие чудеса, что мало не покажется. Мнения разделились так кардинально, что минут через пять началась самая настоящая драка, в которой участвовали все, считая девочек и не считая зареванной Светки Симонян.
В результате, когда коробок с порошком стали вырывать друг у друга из рук, он раскрылся, и драгоценное содержимое безвозвратно высыпалось прямо на грязный асфальт. По инерции мальчишки и девчонки еще продолжали толкаться и кричать, но потом застыли в ужасе. В первый момент им просто стало жаль потерянного порошка. А потом они решили, что, просыпавшись, он начнет действовать прямо сейчас, прямо здесь. А они не были готовы к этому. И вообще, оказывается, совсем этого не хотели. И все они, вместе с предательницей Светкой, ужасно испугались и бросились бежать по домам. И как раз вовремя. Потому что сразу же началась гроза, и полил проливной дождь…
Разумеется, на следующее утро в углу двора невозможно было найти и следов злосчастного порошка. Как уж там выкручивалась перед классным руководителем Светка, никто толком не знал. Но самое удивительное, что вскоре после этого случая Людмила Александровна вышла замуж, причем не за одного из своих двух кандидатов, а за служившего на Северном флоте красавца-мичмана, и навсегда уехала из их городка. Может быть, верная Светка всё же умудрилась наскрести с асфальта порошка в количестве достаточном, чтобы составить ее счастье… а возможно, это было просто совпадением. Теперь об этом судить трудно. Но никто из их класса больше уже не пытался собрать денег на новую порцию. Всем было страшно.
– Вот так, – рассказчик галантно улыбнулся, – при том, что никакого конского возбудителя, конечно же, в природе нет, получается, что некий механизм исполнения желаний всё же существует…
– Так это был такой наркотик, что ли? – покраснев, как невеста, спросила одна из дам.
– Ну, – рассказчик перевел взгляд на ее мужа, – людям всегда свойственно сводить сложное к простому…
– Ах, – кокетливо протянула вторая дама, – когда я училась в школе, таких ужасов уже не рассказывали, а просто торговали кокаином и экстази…
Я допил коньяк, встал из-за столика и вышел в метель.
СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ
Когда я только приехал в Нью-Йорк и еще никого здесь не знал, по независящим от меня обстоятельствам пришлось мне однажды провести ночь – благо дело было летом – под знаменитым брайтоновским променадом или, как его зовут местные жители, «бордвоком». В зазоре, образованном деревянным настилом и песчаными дюнами, между сваями, часто живут бездомные, среди которых на удивление много русскоговорящих. Это, как правило, сошедшие с круга алкоголики, а потому существа не агрессивные и сочувствующие несчастьям других таких же бедолаг. И если не быть особенно брезгливым, то с ними легко можно поладить.
И вот там-то, у костерка, разведенного так, чтобы его не было заметно снаружи, я познакомился с бывшим миллионером Валериком.
Наверху, на бордвоке, как обычно, суетились люди: обедали в ресторанах, гуляли, сплетничали… В общем, жили настоящим. Под бордвоком обитали те, у которых в наличии имелось только прошлое. Интересно, подумалось тогда мне, а где здесь водится будущее?..
Бывший миллионер Валерик встретил меня радушно. Он уже третий год обитал на улице и чувствовал себя хозяином гостиницы, принимавшим сбившегося с дороги путника. В каком-то смысле так оно и было.
– Давай иди, не бойся, – сказал мне Валерик, когда я на четвереньках подполз к костерку. – Сюда многие приходят, потом уходят. А я тут живу. Моя территория. Так что – располагайся…
Но, предоставив мне кров, Валерик лишил меня покоя. От него я услышал историю, которая не оставляет меня до сих пор. Я, конечно, знаю, что психические заболевания распространены среди бездомных так же широко, как и вши, но этот человек не был похож на безумца… Несмотря на всю фантасмагоричность, есть в его истории что-то такое, что заставляет задуматься всерьез.
Бывший миллионер оказался под бордвоком в результате цепочки невероятных событий. За пять лет до нашей встречи Валерик приехал из глухой белорусской провинции. Профессии у него не было никакой, а идти учиться не хотелось. Кроме того, для успешной карьеры нужно было выучить английский. А как его выучишь с нуля? Поэтому Валерик мыкался, перебиваясь случайными халтурками и, как это часто бывает, мечтал заработать много и сразу. Но зарабатывать получалось только на то, чтобы не помереть с голоду. Хотя, в общем-то, Валерик кое-как перебивался. По случаю снял недорогую квартирку на Пятнадцатом Брайтоне и даже купил в рассрочку старый мерседес. Так что по белорусским меркам он очень неплохо устроился. Но сам-то Валерик понимал, что ведет унизительно нищенский образ жизни.
Однажды, когда его в очередной раз уволили с очередной халтурки, сидя в полупустом вагоне метро, Валерик задумался над тем, что же делать дальше. Вскоре предстояло вносить деньги за мерседес и страховку, а также платить за квартиру. Валерик быстро подсчитал свои запасы и понял, что в этом случае придется голодать до следующей – еще неизвестно когда светившей ему – халтурки. Конечно, можно было бы отказаться от мерседеса, но…
– Понимаешь, – сказал Валерик, подбрасывая в костер доску от ящика, – хорошая машина для меня – это…
Он закатил маленькие близко посаженные глаза и горько рассмеялся. Когда он подруливал на своем «мерсе» к дому, неторопливо парковался, покидал роскошное, поскрипывавшее кожей сидение и, ни на кого не глядя, шел к своему подъезду… О, испытываемые им ощущения полностью компенсировали все неудачи, недоедание и прочие тяготы его нищей эмигрантской жизни. В этот момент Валерик чувствовал себя успешным, состоявшимся, удачливым, высоко приподнявшимся над унылой действительностью. То есть, на самом деле, получалось, что Валерик владел совсем не подержанным мерседесом, а настоящей волшебной палочкой. И расставаться с ней не собирался, каких бы жертв ему это ни стоило.
От размышлений Валерика отвлек появившийся в вагоне нищий. Это был несуразно высокий худой человек, слегка приволакивавший при ходьбе правую ногу. Время было неурочное, немного за полдень, народу в вагоне оказалось совсем мало, и нищий тут же направился к Валерику. Обычно Валерик не подавал нищим: тогда он, как и многие, был уверен, что эти попрошайки живут лучше него. Но тут… Трудно даже сказать, что произошло. Возможно, погруженный в мысли о волшебной палочке-мерседесе Валерик и вправду почувствовал, что богат… В общем, неожиданно для самого себя он полез в задний карман джинсов и достал бумажник.
А дальше случилось совсем уж непонятное. В бумажнике была всего одна купюра. Причем двадцатидолларовая. Последняя. Валерик поднял голову. Нищий ждал, деликатно соблюдая дистанцию. Он смотрел на Валерика с необычным для попрошайки выражением, как будто бы говорящим: «Гляди, приятель, решение за тобой…»
Когда Валерик, холодея от собственно щедрости, протянул ему двадцатку, нищий чуть заметно улыбнулся, но тут же скорчил комически-удивленную мину и затараторил по-русски.
– О, сэр! Мне! Целых двадцать долларов! Спасибо, сэр! За это я… – нищий оглянулся, – я дам вам кое-что… Да-да, вы сможете… Я вижу, о-о, я всё вижу!
Нищий закивал головой и захихикал. Валерик снисходительно усмехнулся. Ну что мог ему дать этот несчастный псих?
– Закройте глаза, сэр, – сказал ему нищий таким тоном, что у Валерика невольно опустились веки. – А теперь представьте себе город, любой город, но лучше незнакомый. Просто город…
И Валерик сразу же увидел улицу незнакомого ему города. Он стоял на перекрестке, а улица спускалась вниз, к видневшемуся вдалеке морю – свинцовому от низко нависшей над ним тучи. Голос, который уже не напоминал голос нищего, приказал ему не торопясь идти вниз по улице и внимательно присматриваться к перекресткам. Оказывается, улицу пересекало множество других улиц. Нужно было выбрать такую, на которую ему хотелось бы свернуть. Но следовало быть осторожным и сворачивать не на первую попавшуюся, а именно на ту единственную, пройти мимо которой невозможно.
Валерик медленно двинулся вперед, довольно скоро обнаружил узкую кривую улочку с невысокими домами и почувствовал, что именно сюда ему очень хочется свернуть.
– Хорошо, – произнес Голос, когда Валерик сделал несколько шагов по своей улочке. – Очень хорошо. Теперь выбирайте дверь. Но только ту, которая вам нужна!
Улочка была довольно короткой, в конце ее возвышалась стена. Поразмыслив несколько секунд, Валерик подошел к одному из домиков с облупившейся бледно-желтой краской на фасаде. На уровне глаз он увидел завешенное шторой окно с ящиком для цветов, из которого печально свешивались два наполовину засохших стебелька. За стеклом, на подоконнике стоял недопитый кем-то стакан чая с плававшим в нем сморщенным кусочком лимона. Повинуясь Голосу, Валерик открыл скрипнувшую дверь и увидел длинный полутемный проход во внутренний дворик. Проход загораживали стоявшие одна за другой черные прямоугольные панели высотой в человеческий рост. Приглядевшись, Валерик понял, что более всего они напоминали поставленные вертикально костяшки домино. Только вместо точек на них белой краской были изображены контуры людей и животных – и еще какие-то символы, значения которых Валерик не знал.
– А теперь, – сказал Голос, – толкайте!
Валерик замешкался, ему отчего-то стало страшно, хотя он прекрасно понимал, что всего-навсего сидит в вагоне метро, и какой-то нищий просто развлекает его своими фокусами.
– Ну-у? – насмешливо протянул Голос, и Валерик, устыдившись, толкнул стоявшую перед ним костяшку. Она была тяжелой, как будто отлитой из чугуна, хотя на вид казалась куском обычного пластика. Тогда Валерик толкнул сильней, и костяшка стала медленно заваливаться назад. Стоявшие за ней костяшки дрогнули и тоже начали падать одна за другой, всё быстрее и быстрее. Валерику показалось, что фигуры, изображенные на костяшках, взмахивают руками, как будто пытаясь приостановить падение, но всё равно падают…
Дорожка из поваленных домино уходила вглубь двора. Валерик почувствовал, как задрожала земля под ногами, и инстинктивно отскочил от двери на середину улочки. Как оказалось, вовремя. Потому что только тут он увидел, что и дом, перед которым стоит, и вся остальная улочка, и весь город, и море, и туча над ним… всё это сложено из разноцветных костяшек домино и всё быстрее и быстрее рассыпается, оставляя за собой страшную бессмысленную пустоту. Всего через несколько секунд Валерик обнаружил, что нет уже никакого города, и только земля всё сильнее дрожит под ногами. Но то была не земля, а пол вагона. А вместо Голоса над ухом Валерика раздавался гнусавый и невнятный говорок объявлявшего остановку кондуктора.
Валерик открыл глаза. Нищий уже успел выйти на платформу и теперь смотрел на него через стекло, делая руками какие-то таинственные жесты. Валерик пожал плечами и отвернулся. Двери вагона тотчас же закрылись, поезд двинулся и стал набирать ход.
Вернувшись домой, Валерик рассказал о странном нищем навещавшей его по пятницам девушке Нине, которую он, согласно местным традициям, называл «герлфренд». Герлфренд Нина посмеялась над легковерным Валериком, ни за что отдавшим хитрому попрошайке целых двадцать долларов. Тем в тот вечер дело и кончилось. Нина была не слишком хороша собой и пыталась компенсировать этот недостаток чрезмерной пылкостью…
Странности начались через день. Валерик неожиданно получил по почте чек на тысячу семьсот девяносто девять долларов и шесть центов. Чек был выписан на его имя, и адрес на конверте тоже был указан правильно. Но стоявшее на чеке название компании ничего Валерику не говорило. Кроме того, Валерик, у которого каждая копейка была на счету, никакого чека ниоткуда не ждал. Вероятно, произошла ошибка. Тем не менее, деньги эти были как нельзя более кстати. Поразмыслив, Валерик положил чек на свой банковский счет, решив, что возвращать его было бы просто глупо.
А еще через пару дней ему прислали чек на сумму в две тысячи триста сорок пять долларов и десять центов. Но уже от другой компании. Валерик недоумевал и несколько дней медлил класть чек в банк. Может быть, его имя случайно попало в список субподрядчиков, выполнявших какие-нибудь работы для этих компаний… Теперь ведь всё компьютеризировано, поди разбери. А ошибку могут и не заметить никогда. Главное, что чеки выписаны на его имя. Значит, всё правильно! Валерик отнес в банк и второй чек.
Со следующей недели чеки стали приходить почти ежедневно. Суммы были разными, но всегда достаточно крупными. Валерик почувствовал, что жизнь дает ему передышку. Он стал лучше питаться, а еще через пару месяцев продал старый мерседес, а взамен завел себе мечту – белый красавец-«бумер» последней модели. А чеки всё шли…
Валерик стал привыкать к валившимся на него деньгам. Он уже без трепета заглядывал в почтовый ящик и, если чека в тот день почему-то не было, только качал головой. А потом чеки потекли непрерывным потоком – по три-четыре конверта в день. Денег стало много. Так много, что Валерик старался не думать, откуда они берутся. Вернее, подумав и не найдя никакого объяснения источнику своего благополучия, решил, что всё это каким-то образом подстроил тот самый нищий в вагоне метро. В глубине души Валерик не верил ни в какие чудеса, но такое объяснение всё ж таки было лучше, чем никакое. И главное, давало ему уверенность в том, что эти деньги он заслужил, что получает их в качестве вознаграждения. Ведь отдал же он тому нищему свою последнюю двадцатку!
Валерик хоть и чувствовал, что теперь богат, не сразу сориентировался в открывшемся ему новом пространстве бытия: покупкой «бумера» на тот момент все его мечты ограничивались. Но постепенно, как подросток, донашивающий вещички после старшего брата, Валерик стал врастать в свое новое положение.
Осваивался с тем, что ему не только не нужно больше заботиться о куске хлеба, но и вообще работать. Что имеющиеся у него деньги дают ему возможность не просто жить, а жить хорошо. Даже лучше, чем хорошо.
От герлфренд Нины Валерик избавился и обзавелся другой – недавно приехавшей из Узбекистана симпатичной молчаливой Фирузой. Кроме того, он познакомился с бизнесменом Кешей. Кеша оказался человеком умным и опытным. Он предложил Валерику вложить деньги в бизнес. К тому моменту Валерик уже приобрел небольшую двухэтажную квартиру-пентхаус в новом доме на Третьем Брайтоне, обставил ее красивой мебелью и собирался с Фирузой в отпуск – в пансионат «все включено» на Ривьера Майя в Мексике.
Вернувшись из отпуска, Валерик по Кешиному совету открыл прачечную-автомат. Но несмотря на все коммерческие способности Кеши, который взялся вести бизнес, дела в прачечной пока шли неважно. Валерика радовало только то, что чеки от неведомых компаний исправно продолжали приходить, и суммы на них становились всё крупнее.
– Ну что же, всё правильно, деньги к деньгам, – удовлетворенно думал Валерик, засовывая очередной чек в бумажник из крокодиловой кожи.
Как-то неожиданно быстро на его счете скопился целый миллион. Валерик решил отметить это дело и на радостях пригласил Кешу в шикарный ресторан на Брайтоне, где, не удержавшись, рассказал, откуда у него взялись деньги. Кеша заволновался.
– Ни хрена себе! – сказал он и, опрокинув на скатерть салатницу с оливье, потянулся за бутылкой виски «Джонни Уокер». – И че, ты так до сих пор и не знаешь, кто шлет эти бабки? Круто! И никто никаких претензий не предъявлял, денег назад не просил? Значит, нищий, говоришь? Да-а…
Реакция Кеши Валерику отчего-то не понравилась. Как-то уж очень заинтересовался он Валерикиными деньгами. Ну какое кому дело, откуда они берутся? Но отступать было поздно. Подробно расспросив Валерика, Кеша вдруг успокоился и стал задумчиво жевать зубочистку. Это спокойствие не понравилось Валерику еще больше. Впрочем, ни в тот вечер, ни позже Кеша к разговору о таинственных чеках не возвращался.
А потом Кеша пропал. Не отвечал на телефонные звонки и не появлялся дома. Две недели спустя Валерику пришлось закрыть прачечную. Начав разбираться с приходом-расходом, он с удивлением обнаружил, что бизнес находится в глубоком минусе. Более того, получалось, что Кеша, который клятвенно заверял, что не сегодня-завтра прачечная станет приносить приличный доход, просто обворовывал его, Валерика.
– Ну и черт с ним! – решил Валерик. Зачем ему бизнес? Ему и так хорошо.
А дальше события стали развиваться с такой стремительностью, что потрясенный Валерик не всегда мог уследить за ними. Началось с того, что последний присланный ему чек на сумму тысяча восемь-сот тридцать семь долларов и два цента оказался необеспеченным. Потом на его счет наложили арест. Валерик бросился в банк, где выяснилось, что никакого миллиона у него больше нет. Это были чужие деньги – и теперь их нужно было отдать. Более того, он должен был выплатить огромный штраф. В противном случае ему грозил серьезный тюремный срок. Идти в тюрьму Валерику не хотелось, поэтому пришлось срочно продать квартиру, отдать ставший ему родным белый «бумер» и еще толстую пачку наличных, которую он, по наущению Кеши, держал дома в сейфе на всякий случай. Фируза ушла сама. Сказала, что возвращается обратно в Узбекистан, где ее, оказывается, ждали муж и трое детей.
Однажды, в полном отчаянии бредя по Брайтон-Бич авеню, снова ставший нищим Валерик вдруг увидел Кешу. Тот сидел на заднем сидении огромного автомобиля, в котором опытный Валерикин глаз тотчас же распознал «роллс-ройс». Заметив Валерика, Кеша презрительно отвернулся и отхлебнул из бокала, который держал в руке. На его пальце острым недобрым огнем горел крупный бриллиант…
– В общем, – Валерик подбросил в костер еще пару дощечек, – дальше катилось всё, катилось, ну и вот я теперь тут… Это я только потом уж сообразил, как всё получилось.
Ходил к ним под бордвок один православный священник. Ну типа помочь бездомным пытался. Так вот, он рассказывал, что человек создан по образу и подобию Бога. Валерик подумал-подумал и вдруг сообразил: тогда получается, что и всё остальное – тоже образ и подобие. Значит, вообще всё, что происходит на земле, – только отражение происходящего в небесной канцелярии, так сказать. Поэтому удивляться нечему. Бардак он и есть бардак. Что здесь, что там… Сначала дали, потом отняли. Это ж не только с ним, с Валериком. Миллион раз такое случалось. Миллион… При слове «миллион» Валерик горестно вздохнул и втянул голову в плечи. Мысль о том, чтобы снова устроиться на какую-нибудь работу и выбраться из-под бордвока, казалась ему теперь совершенно абсурдной. При таких порядках об этом нечего было и думать.
Тут у костра появился еще один бездомный. В отличие от Валерика, одетого хоть и бедно, но опрятно, этот был в самых настоящих лохмотьях и, кроме того, зарос бородой по самые глаза.
– Пушкин, – проворчал он вместо приветствия, – вот же сука этакая! Всё знал, а прямо сказать не мог! Старуха, разбитое корыто… Бред! Обман трудового народа! А того нищего я еще поймаю, гада! Я ему устою домино!..
– Познакомьтесь, – сказал Валерик и грустно улыбнулся, – это Кеша…
Нью-Йорк, май 2020