Эссе
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 301, 2020
Джон Мильтон
Об английском эпическом стихе
(предисловие к «Потерянному раю», во французском переводе Шатобриана)
«Английский героический стих представляет собой Меру без рифмы, как греческий стих Гомера и латинский – Вергилия; рифма не есть ни необходимое добавление, ни подлинное украшение стихотворения или поэмы, а лишь нововведение варварской эпохи, для сублимации хилого сюжета или хромого размера. Должно сказать, что с тех пор она была усовершенствована усилиями ряда именитых современных поэтов, которым пришлось прибегать к ней в силу сложившегося обычая; что приводило лишь к их крайнему замешательству, поскольку теперь они должны были излагать уйму вещей (зачастую, гораздо менее удачным образом) иначе, чем они это сделали бы…»
Фраза прерывается; видимо, слепому поэту, который, как известно, диктовал дочерям, неудобно было просить их еще и перечитывать написанное – если только он и есть автор этого «предисловия» – о чем ниже.
«И неудивительно, что многие итальянские и испанские поэты исключили рифму из своих как длинных, так и коротких произведений. Точно так же ее давно изгнали из наших наилучших английских трагедий, как штуку, в себе тривиальную, лишенную истинной и приятной гармонии для верного слуха. Такую гармонию создают: правильное число, правильное количество слогов и смысл, разнообразно переходящий с одного стиха к другому; гармония вытекает, конечно, не из позвякивания схожих окончаний – ошибка, которую не допускали древние умы, как в поэзии, так и в ораторском искусстве.»
У Шатобриана эта страница подписана инициалами Джона Мильтона, однако ни текста, ни, тем более, «подписи» в доступных мне русских, английских изданиях найти, по сей день, не удалось. Так что невольно возникает подозрение, что «переводчик» Шатобриан мог, зная себе цену как самостоятельному художнику, и сам пройдя стезею стихотворчества (но быстренько с нее сойдя), позволил себе вольность приписать собственные эстетические взгляды великому англичанину…
…Хранить весь этот хлам – подобно отработанным компьютерам, мониторам, от которых запросто отделываемся на свалке, – всё равно что отказываться от заложенного в нас свыше долга следовать собственному, вовсе не «капризу», определенно – пути, даже если неизвестно, где и когда он кончается и куда нас ведет.
Что лучше: писать «что попало» (у Ёсида Канэёси, как у меня самого: «что на ум придет») или исключительно выборочное, слегка высокопарное, но с обязательными – обязывающими и обвязывающими – ограничениями в выборе средств, обработкой и – выдержкой, как у тех, кто продолжает отдавать культ богине Поэзии?..
Утверждение Валери, будто поэзия – это обязательно стихи. Стихами постигаются материи, мистерии, стихии… недоступные прозе, разве что когда она использует все принятые в поэзии тропы, фигуры стиля, риторические и грамматические отклонения, исключения, обороты…
Нет ничего более несовершенного, чем язык. Не потому ли – поэты?..
Как долго можно продолжать интересоваться, питаться, воспитываться – за счет литературы, поэзии: до какого возраста?
Ёсида Канэёси – «Записки на досуге»:
«Ничто так не затемняет сердце, как чувственные желания. Но сердце – глупо. Сколько ни говори о мимолетности запахов, сколько ни тверди о том, что напитавший одежду аромат благовонных курений летуч, всё равно он продолжает волновать сердце. Святой отшельник Кумэ увидел с высоты своего полета белые ноги женщины, что стирала белье…»
Леон Вандермеерш (Léon Vandermeersch), «Чему нас учит Китай?» – Изд. «Галлимар», 2019.
Глава первая – О двоякой функции языка.
«То, что больше всего нас поражает в своеобразии Китая – это, без всякого сомнения, письменность, ни с какой другой несравнимая. Особенность ее в том, что хотя она и весьма близка к иероглифической письменности древнего Египта (использованием пиктографии), ее знаки не составляют логограмм, т. е. графических элементов, отображающих слова разговорного языка, а складывается из более усовершенствованных идеограмм, выработанных путем систематического воспроизведения словесного фонда устной речи. Так что графические символы китайской письменности не являют собой знаки, образованные исключительно для обеспечения четкого соответствия словам, сформированным фонетически, и, далее, значениям, которые последние в себе содержат; они сами по себе знаки, носители значений, но и произношений, весьма утонченно скомпонированные согласно «шести способам письма» (liushu), посредством которых было упорядочено построение графической лексики. Эти символы, китайские письмена (порой синтетически называемые китаеграммами), представляют собой графические слова, составляющие фонд особого в своем роде, поистине графического языка, по-китайски wenyan, синтаксис которого, как последствие такой лексической рационализации, отличается точностью, отстраняющей его от разговорной речи, структурно оставаясь ей, однако, идентичным. <….>
Вспомним, что изобретение китайской письменности в виде графического языка восходит к XIII в. до н.э., и преследовало вовсе не цели общения, а записи гадальных операций. Специализированным чиновникам, осуществляющим эти операции, необходимо было вести их сводку не столько для периодического подведения итогов, сколько для их использования в спекулятивном мышлении, что привело к построению квазинауки гадания, известной в китайской традиции как наука перемен, далее нами называемой мантикологией.
Что мы постигаем из этой истории: мышление, приведшее к созданию мантикологии, т. е. спекулятивное мышление, не только нуждается в письме для своего становления – почему у народов, не обладающих письменностью, спекулятивное мышление топчется на месте и не способно выйти за пределы мифа – но еще и преобразует язык так, что делает его действенным в этой совершенно отличной от общения функции. Если такое преобразование особенно четко проявляется в китайском случае, это потому, что в китайской культуре оно было доведено до создания специального языка, чисто графического и неупотребимого в устной речи, в то время как устная китайская речь оставалась в стороне от письменности. Эта языковая дихотомия между устной речью без письма и непроизносимой графической письменностью, длилась вплоть до Движения 4 мая 1919».
Откуда появилось обращение на Вы: не Ты – барин, барыня, в отдельности, а нераздельно – хозяева, вы.
Барин, барыня – в тебе мы одновременно видим супругу(-а), откуда и уважительное Вы, через заглавную. С чего и начался, думаю, долгий, еще незавершенный процесс становления полового равноправия.
Англосаксонские страны – единственные, где все обращаются ко всем на «вы», и где от «ты» остаются лишь крохи…
Говорит ли это что-либо об уровне культуры?
Два до идиотичности идентичных идиоматических выражения, на двух разных языках, – одинаково необъяснимые в своем формировании:
рус. «как ни в чем не бывало» – и фр. «comme si de rien n’était», дословно «как если ничего и не было»;
и – в каждом шесть языковых единиц!..
Ум человеком вырабатывается, примерно, как панцирь – черепахой.
Чувство собственности испытывается в момент приобретения и утраты. В промежутке – «чувство» не испытывается.
Вечность – относительное понятие, откуда и рус. «долговечность»…
«Гнет» – гнетет, конечно, давит, угнетает, но и нагибает, склоняет к земле – гнет.
Предложить новый олимпийский вид: «Марафон до последнего доха» и – мелькнуло: до скольких еще нечитаных книг на полке дотянется рука, перед собственным последним «дохом»?
У каждой горы – два склона, у каждого события – «положительная» и «отрицательная» сторона. У вас обнаружилась опухоль: печальная новость, но – спасительная, если еще не поздно для медицинской помощи.
Народ больше боится Бога, чем его отсутствия, в противоположность буржуа, сокрушающихся, со времен Достоевского, Ницше, – по «смерти Бога»…
Буржуа, или по-русски – мещанин, на древнегреческом – не иначе как «идиот»… Категория, о которой современный россиянин – но и американец – не может составить себе представления, и которую Флобер – автор «Бувара и Пекюше», «Словаря общих мест» – определял: «Буржуа – это тот, кто, удовлетворяясь собственным мнением, оставляет за вами выбор либо с ним согласиться, либо – вы дурак».
Не потому ли – возвращаясь к религии – люди, как только представлялась возможность, так охотно отказывались от всех этих «страхов», чучел в сутане, крестных ходов и поклонов, предаваясь отныне единственному здравому занятию – жить, участвовать во вселенской осанне и ни о чем другом не горевать?..
Иллюзионизм, или искусство «показывать» то, чего нет. Но – не удел ли это всякой публичной профессии и, в первую очередь, нас – литераторов, философов, вплоть до историков и ученых всех дисциплин, не забывая самых изощренных фокусников – богословов?
Есть ли в самом факте множественности Евангелий – смысл: указание на высшую степень историчности описываемых событий и лиц, или, наоборот, – на их вымышленность?
Есть ли такие же неопределенности вокруг историчности Заратуштры, Будды, не говоря о Магомете?..
У Паскаля в «Мыслях»: «Множество евангелистов – для подтверждения истины: их благопотребное несходство».
Интересное слово «боговщина». У Даля – синоним баснословия!..
Толстой (Лев): «[Читал] чудного Паскаля… человека великого ума и великого сердца… не мог не умилиться до слез, читая его и сознавая своё полное единение с этим умершим сотни лет тому назад человеком».
Бессмертие – хорошо, но не как простое продление («количественное»), а качественная модификация мира – путем создания бессмертных произведений (чаще всего, создаваемых на самом хрупком и «горючем» из материалов – бумаге).
Ничто ни в природе, ни в культуре (религии, науке – кроме, разве у Терезы Авильской) не способно доставить такой же интенсивности эффект / экстаз, как искра пол(юсов)ого сближения.
Можно – «какой ужас!», и – «ужас какой!» – что невозможно на французском, разве что подменой местоимения – наречием: «Ужас, поистине!», или «…право!», «…честное слово!» и т. д.
Замечательная эластичность русского (славянских?) языка.
Чем нам дорога Италия больше других Европ? Тем, что продолжает коренной Рим, а везде вокруг – лишь заимствования (диковатыми галлами, тевтонами…).
Лишь благодаря Италии Европа может гордиться двумя тысячелетиями истории – что, правда, еще далеко до Китая.
Из человеческой тины (фр. «бурб») – вырастали вплоть до королевских династий.
Стыд и – студ: заставляет краснеть на поверхности, остужает – внутри.
Жить, или делать всё, что требуется для продления жизни, забывая наотрез, не поминая о возможной нашей близкой или даже, говорят, неизбежной – смерти:
разрезать, например, как я, сегодня, ин-кварто, купленное тридцать лет назад «Блуз» Жюля Валеса… так поразительно перекликающихся с сегодняшними «желтыми жилетами», да и всех времен и стран мятежами бедноты (вспоминаются оперы Мусоргского).
А сегодня, с утра, бросаюсь досматривать начало вчерашнего (по Арте) – российского фильма «Дурак» (во французском переводе – «Идиот»…). Всё та же – всечеловеческая – тематика коренной бедственности рода человеческого.
Этимология «всего»: всё, или «у-сё»; «сё» (сие) и «у», т. е. «при» (сим, сём).
Сие, или то, что тут-при-мне. Лат. tot— (итал. tutti, фр. tout) – тотальность, цельность, сомкнутость – всё.
«Всё», или – всё то, что находится передо мной: предмет-со-мной-при-нем. И это – ВСЁ: нет (и не предвидится) ничего другого.
Красота!
Жевать и – живать? Ничего общего, конечно…
Ужинать и – пожинать.
Жать и – уминать.
Любовь (пассия), чувство недалекое от траура: потеря родного существа, потеря нас самих в другом. Здоровье – в способности общения; болезнь – в коротком замыкании «сетей коммуникаций».
История с големом: матушка-Природа, породившая монстра, – Человека.
Клеман Россе: случайная конфигурация небесных тел в момент затмений как «иллюстрация» случайности/ничтожности всего – человека, включительно. Но – затмение, если оно существует для нас, наблюдателей, само по себе не составляет «существа», в отличие от человека, в чем и состоит мой фундаментальный аргумент против материалистов, несмотря на всю мою к ним литературную приверженность (Лукреций, Монтень…).
Не сомневаюсь, что мысль до меня уже была высказана, досконально расследована и окончательно обоснована – о связи двух центральных феноменов ХХ века: тоталитаризм и перенаселение.
В «Ненавистниках бородатых» Юлиана («Отступника») нахожу тому наглядное подтверждение: издевки, карикатуры, которые Император вынужден был безнаказанно терпеть от паршивых антиохийцев (IV век). За такое – ближе к нам – Мандельштам поплатился от «усатого» жизнью.
Словари дают «утюжить» как синоним «гладить»… А попробуйте «погладить» этак кого-нибудь по голове!
Смерть (видеть, воспринимать, принимать…) не как «акт гражданского состояния», утрату родного или близкого человека, а как объективное, природное явление;
попытаться вообразить, а затем, если не «определить», то хотя бы изобразить художественно, но не со стороны («Смерть Ивана Ильича» или портрет жены Моне на смертном одре…), а как бы внутренне: что есть из себя эта Самая.
И тут, возвращаясь (недолго думая) к более «естественному», изначальному – внешнему взгляду (возможен ли вообще «внутренний взгляд»?), смерть вдруг представляется как полюс некой пульсации: рождение/смерть, бытие/ничто:
пульсация (волна), а следовательно – не «рождение» и не «смерть», а жизнь как нечто волнообразное, где смерть – момент подошвы, рождение – момент гребня.
Так что снимаю вопрос о внутреннем смысле смерти. И, как уверяли учителя и мыслители всех времен, – «смерти нет».
Люблю слово «удалиться», есть в нем что-то целомудренное, мне, здесь, на этой странице – где время от времени надо уметь и «честь знать», – особенно импонирующее.
В «вечной жизни» не вечного (жа)ждут – боже упаси! – а лишь «отсрочки»: те, кто, за жизнь не успели до чего-то дожить, что-то «такое» познать, пережить, испытать…
Сегодня, когда перспектива «конца света» начинает обретать конкретные очертания, можно, наконец, серьезно задуматься, как сама эта мысль могла зародиться в умах тех далеких от атомных бомб, климатической, вот-вот, катастрофы, мирных, как будто, – времен!..
«Приближение конца света» – не самая ли ходовая тема всех писаний всех времен.
Из ТВ передачи: Вирджиния Вульф решилась на шаг (покончила жизнь самоубийством), превыше всего страшась быть помещенной в психушку.
Шуман, Ван Гог, Ницше… В фобиях скрыто многое судеб.
Но, думаю, есть – должны же быть – случаи более «нейтральные»: никто вас не преследует, не покушается на ваше имущество, жизнь, честь, но – пропал, убыл жизненный тонус, восприимчивость к прелестям жизни – ситуация, в которой может оказаться каждый и которую можно назвать «моментом Экклезиаста»…
(Неизвестно, что сталось с автором этой еретической главы Святого писания: как Эмпедокл, Лукреций, не исключено, что и он мог «пойти на шаг»… Побочно вспоминается случай Наполеона: дожил ли и он – Новый Прометей, Европейский Кромвель, – до такого уровня сознания, где, как на ладони, как на проявляемой фотобумаге, наглядно выказывается вся тщета наших самых сокровенных ожиданий?)
В «свете» и проявляется вся тщета существования (которую не познают более «темные» слои общества, не поспевающие за «существованием», не преуспевающие в нем, не пожинающие те необычайные плоды, блюда, напитки, которые подносятся на столы хозяев мира сего, и после которых остается лишь дебош, оргия, Сад:
бьется посуда, хрусталь, опрокидываются девы самых невиданных красот и дальних происхождений, и тут же «погашаются», чтоб не оставалось никакого сальдо, ни на следующий день, и ни для кого другого («Смерть Сарданапала»).
«Одаренный» по-армянски – «приемистый»: акцент на восприимчивость – готовность принять «дар».
Подозреваю в слове «однажды» корень «день». По-французски так и есть: «Один день принц с принцессой вышли погулять…»
День – дни; один – одни.
Не дознаваться («что есть человек?» – Кант), а быть им – без остатка, самоотверженно, до конца… Но –
Остается-таки одно «но»…
Законченный «человек» – это, никак, в итоге, – наш самый сегодняшний преуспевший «рыцарь индустрии», Капиталист?
Человек? – рожден ли он, как предполагает философ – этот запоздалый, прибавивший в росте школяр, – чтоб дать познать себя бессознательной, стихийной Природе или, как это негласно (и неустанно) претворяет в жизнь сознательный капиталист – этот прибавивший в росте лоботряс, – махнуть на всю эту историю с «природой», сыграть злую шутку с занудной, изжить с поверхности земли всё живое, чтоб, наконец, оставшись наедине с самим собой, взять хлопушку и – хлопнуться, предварительно рассмеявшись последним…
Ощущение, впечатление, чувство, что живешь «сверхурочно», что достигнут и с лихвой превышен положенный вам срок, и что «пора и честь знать».
Бесподобный – Гайдна оп. 42. Один-одинешенек среди сотни с лишком квартетов. Не из самых ранних и не из самых зрелых, ни в один из «циклов», обычно из шести, не вошедший: слишком, не то что «особый», а настолько полный всего, что собой одним смог дать исчерпывающую картину пройденного композитором, в момент написания, – пути…
Каждое лето, на даче, знаю: диск в небольшом летнем заделе, и будет что послушать – в полусвете «маленького салона»…
И, удивительно ли, что помимо всего сказанного, это – и самый короткий, самый собранный из всех – с максимумом неожиданностей в минимуме объема. И – эта сумасшедшая концовка (последние пять-шесть нот)!..
Самые, пожалуй, райские человеческие голоса – не те ли, что доносятся до нас (ветром, и – уносятся) – сквозь шум морского прибоя?..
Смерть – волна, от которой, не успев уяснить себе вкус, хлебнем и тут же – захлебнемся.
Странное созвучие между фр. mari (муж) и Marie (Мария, мать И.-Х.): мужья, или те, кому предписано быть женами, – матерьми.
«Сколько еще напишется картин этим летом!..» – Рауль Дюфи, в письме, 22 марта 1953, в канун смерти.
Чем изящней цивилизация (Япония), тем она хрупче, и безжалостней – политика.
На стр. 36 – «Услады моих глаз» Габриэля Мацнеффа, где уже мочи нет продолжать надеяться на что-то сколько-нибудь «литературное», – в этом «дневнике донжуана», каковым представляет ее автор, и где начинало улыбаться окончательное решение отправить том туда, откуда он мне попался вчера: из перевооруженной под уличную библиотеку телефонной будки, где каждому прохожему дозволено отделываться от ненужного книжного балласта и пополнять собственную, – попадаю вдруг:
«Государи и народ испытывают к искусству самое справедливое – равнодушие… То, что государь делает в пользу искусства, он делает в интересах государства». Рильке, «Флорентийский дневник»
Шок… Как быть теперь – нам, поверившим кантовскому постулату об универсальности прекрасного, отказавшихся, еще не сойдя с университетской скамьи, от миражей недостижимой и убийственной истины (моя истина – твоя смерть) в пользу творчества, когда эта «продукция», как говорили русские футуристы – чужда не только иностранцу, но и самому кровному нашему «земляку» – у которых никакого отклика не могут получить наши, в муках рожденные, – мазки на полотне, строки на бумаге!..
В ящике письменного стола нашел блокнотный листок с телефонными номерами и записью: «Библиотека – мебель, которая делает комнату обитаемой».
«К вечному миру», Кант, 1795.
Из предисловия: «Оставим открытым вопрос, к кому обращена надпись на вывеске одного голландского трактирщика, на которой изображено кладбище: к людям ли вообще, и главам государств, в частности (которые никогда не могут пресытиться войной), или только к философам, которым грезится этот сладкий сон?»
Проступающие в этих вводных словах старца – ирония, скептицизм к собственному же заголовку (скромного, правда, размерами, но не амбицией – труда: дать завершение триаде «Критик» чем-нибудь политическим) – чуть ли не побуждение для сегодняшнего читателя, которому случайно попалась вещь, на этом и остановиться… Но для бывшего студента, читавшего и штудировавшего все три «Критики» и не помнившего за ним особых проявлений юмора, это послужит лишь стрекалом довести до конца чтение – заодно почтив память компаньона юных лет.
Дополнение
Курт Воннегут, «Бойня № 5».
– Знаете, какой бы я дал совет тем, кто пишет против войны?
– Что ж предлагает мистер Харрисон Старр?
– А я вас спрашиваю: почему бы вам не написать что-нибудь анти-ледниковое?
Он, конечно, хотел сказать, что войны будут всегда, и что их будет так же легко остановить, как ледник…
Единственная деятельность, не знающая конца (и начала): оборона, защита интересов – личных, национальных, религиозных, профсоюзных…
Религиозные мыслители (Симона Вейль…) противопоставляют этому «эгоизму» – христианскую любовь. Но любовь, увы, рано или поздно, кончается, иллюзия испаряется – и каменеет сердце.
И вспоминается фигура Философа, достигшего своего Грааля «абсолютного знания» и всю остальную жизнь скоротавшего лишь за распространением и повторением (с вариантами) своего учения, утренним чтением газет – что, конечно, не сравнить с бесконечной, кропотливой, нудной заботой политиков о земле, очерченной «условными обозначениями» границ…
Симона Вейль, «Личность и сокровенность»:
«С самого раннего детства и до самого гроба что-то в сердце каждого человека, несмотря на всё прошлое совершенных, испытанных на себе или замеченных над другими злодеяний, необоримо ожидает, чтоб ему делали добро, а не зло».
Чуть дальше:
«Нет других пределов нашим хотениям, кроме неизбежностей материи и существования других людей вокруг нас… Испытываем упоение от всего, что позволяет забыть о материальных препятствиях. Потому и такие катастрофы, как война, в т. ч. гражданская, которые упраздняют реальность человеческих существований и делают из них подобия марионеток, столь опьянительны. Потому и рабство столь сладко хозяевам.»
Сижу, передо мной – океан, – и абсолютно нечего добавить…
Некоторые фотографируют.
Буря.
Париж