Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 301, 2020
Игорь Джерри Курас. «Я вас любил…». Стихи. – Бремен: «Крещатик», № 3, 2020; Стихи. – Бостон: «Этажи», июль, 2020; «Ворота в никуда» – «Новый Журнал», № 299, июнь, 2020.
Что делает стихи поэзией, лирикой? На этот вопрос нелегко ответить. Пожалуй, ответ лежит в загадочном неуловимом чем-то, вне зоны перехода и внятного истолкования. Сегодня очень многие пишут стихи, но интерес к стихам растет в обратной пропорции к их количеству. Современный читатель предпочитает вирши на злобу дня, пародии или, еще лучше, стихи в одну-две строки. Стихи, намеренно рассчитанные на «нетленку», редко когда ею становятся. Заумная версификация не работает. Оттого было для меня нечаянной радостью обнаружить подлинного поэта, перелистывая страницы «Нового Журнала», № 299, 2020. Имя Игоря Джерри Кураса оказалось для меня новым, хотя этот автор уже издал четыре поэтических сборника, сказки для взрослых и публиковался в журналах. Книг у него неоправданно немного. Последний сборник с оригинальным названием «Ключ от небоскреба» был издан в 2015 году.
О чем пишет этот поэт? Вечные темы: одиночество, утраты, любовь, бег времени, непреходящая ценность жизни. Но, как известно, в искусстве имеет значение не что, а как. На это скажу: он пишет небанально, выводя мелодию своей темы в точно подобранном ключе, нередко завершая каждое стихотворение, наподобие рондо, повтором или перепевом того, что было в его начале, но, в то же самое время, выводя на какие-то иные горизонты. В стихах у него много неба и облаков, много ночи и снов – того, что неуловимо и необъяснимо, как настоящая поэзия.
Сокровище мое, мне плохо без тебя.
Ночные города в тоске невыносимой –
Покуда над землей, дурную весть трубя,
Летит за горизонт тяжелый клин гусиный.
И заканчивается этот крик души на той же ноте, с какой начался:
И ветер за окном все ночи напролет
Трубит дурную весть, бьет клены, гнет осины.
Мне плохо без тебя, сокровище мое,
В безвылазных дождях, в тоске невыносимой.
Стихотворение-признание, исповедь блудного сына, запутавшегося в трех соснах – кленах, осинах, – растратившего жизнь, надрывно поет о том, что резонирует с читательской душой. Кто из нас не чувствовал тоску одиночества вдали от любимого человека? Кому не знакомо чувство растраченной жизни по пустякам, не на то и не на тех? Не претендую на объективность. Что-то «цепляет» одного и оставляет равнодушным другого.
Я не знаю названья деревьев и звезд имена не знаю.
Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.
Если ехать всё время прямо, я знаю – приедешь к краю
океана, где встречный ветер тугую несет парусину.
До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,
и не знаю, как чайки умеют висеть там, где волны дышат.
Иногда я зову имена живых – только нет ответа.
И тогда я шепчу имена ушедших и что-то слышу.
В этом стихотворении просторно, как на берегу океана, и одиноко. Маленькая фигурка человека на фоне огромных волн, оторванность от мира живых и связь с теми, кто ушел навсегда. Правомерно ли требовать от него знаний законов физики там, где властвует магия слова? В конце каждого стихотворения хочется остановиться и замереть на какое-то время, впитывая мелодию стиха, чтобы последние строки осели в душе весомым аккордом.
И еще. Стихи полны деталями. Они создают картину и даже исподволь подсказывают художественный стиль, отталкиваясь от словесного ряда.
Как сиротливо смотрится пустая,
застеленная наглухо кровать –
и комната, в которой перестали
ворочаться, и кашлять, и вставать.
Боль отсутствия, пустоты, возникающая после смерти близкого человека. Художественная задача решена лаконично, словно картина выведена несколькими линиями: черная гуашь на белом листе.
Но не все стихи И. Дж. Кураса столь четки. Есть в его поэзии недосказанность, загадочность, размытость красок, и эта таинственность не отталкивает, но наоборот, притягивает к стихам, заставляет поразмышлять над ними. Вот и подборка в НЖ под названием «Ворота в никуда» вызывает чувства, сходные с завороженностью операторской работой в «Сталкере», когда любая деталь окружающей среды наполнена смыслом, грозя неожиданным открытием какой-то тайны. Начинается стихотворение с открытия:
Я нашел в лесу ворота в никуда:
никудышние, проржавленные, старые,
ни дорожки, ни тропинки, ни следа –
только сосны, то гурьбой, то снова парами,
а за ними ни болота, ни пруда –
сосны, сосны: худосочны, сухопарые.
Шесть шестистрочных строф, где у лирического героя идет разговор, наподобие Иова, со Всевышним, и он то смиряется, то вопрошает, то негодует. Заканчивается стихотворение гневным вопросом к самим воротам, зловещему символу – то ли бессмысленности существования, то ли небесной издевки, то ли еще чего:
Что не знаю я о линии судьбы,
уходящей прямо в небо неевклидово?
Истуканами застывшие столбы,
что замыслили вы, два поганых идола?
Мощный символ ворот застревает в памяти и уходит в небо неевклидово – намек на то, что загадка будет решена, но не нами, а где-то там, помимо нас, вверху.
Обращает на себя внимание последняя подборка поэта в «Крещатике» (№ 3, 2020). Воздушно-импрессионистское стихотворение «Я вас любил…», давшее название всей подборке; искусно вылепленное стихотворение «Крик», где одна и та же рифма повторена на протяжении 24 строк, опять же, в постмодернистской манере перекликаясь с другой цитатой («ты не будешь больше молодым»), и завершающим аккордом – стихотворение на тему, на которую не удалось поговорить Пастернаку со Сталиным. Позволю себе привести заключительные строки этого стихотворения, уводящего в зазеркалье.
Где линия ручья начерчена,
но нет ни берега, ни брода –
где перейду ее доверчиво
один, вне зоны перехода.
Стихи И.-Дж. Кураса музыкальны. Потому я как-то не удивилась, встретив стихотворение о том, как лирический герой автора играет Массне. Стихотворение называется «Памяти маленького музыканта», и мне сдается, что речь идет о невозвратном прошлом: «Только водишь сиротливым смычком / Будто в прятки водишь в доме пустом». Между прочим, подобная игра смыслов («водишь» и «водишь») встречается и в других стихах Игоря Джерри Кураса («Вот снег и снег, и края нет, кроя…»). Вспоминается Бродский: «Соловей будет петь нам в полночной чаще. Мы не будем думать о смерти чаще…» Почти в каждом стихотворении мы встречаем рефрен, по-новому раскрывающий тему. В стихотворении «Когда человек исчезает куда-то…» вначале речь идет об утрате:
Когда человек исчезает куда-то
и время не лечит (такая утрата),
дожди за окном барабанят полночи
то длинные дроби, то дроби короче.
Под барабанный шум дождя в конце стихотворения возникает тема бесцельности и бренности земного существования, напрасности попыток выразить невыразимое. И подытоживается стихотворение тем же вслушиванием в ритм дождя, в его короткие и длинные дроби.
И кажется ясным, что связь несомненна:
всё тщетно, всё глупо, напрасно и бренно –
слова не умеют, и я не умею
словами раскрыть, что на сердце имею.
Некоторые современные поэты пишут так, как будто автора «Писем римскому другу» не существовало, а некоторые – так, будто кроме него не было никого в поэзии. Игорь Джерри Курас подпал под обаяние поэзии великого современника: взять хотя бы его стихотворение «Я себя выставлял напоказ. Я пытался в строфы…», а также последний стихотворный цикл «Поступь», вышедший в «Этажах» в июле 2020-го. Там мы встречаем привычный для нобелевского лауреата размер и схему рифмовки, восходящие к Кантемиру, а изысканная рифма «пофиг – кофе» наводит на манеру Бродского внезапно разбавлять образность прозаизмами… Однако несомненно, что у И.-Дж. Кураса свой голос – лиричный и музыкальный. Музыкальность эта не только в чýдных аллитерациях («мои движенья станут новыми / там, где зашамкают шмелями / луга обширные, медовые, / и ветры встанут, шепелявя»), в песенного характера повторах, но даже и в отсылках к музыкальным темам и композиторам (то Мессиан, то Бриттен, то колыбельная Ребекки, мифическая и загадочная, будоражащая поэтическое воображение).
У автора не много публикаций в толстых литературных журналах. Писать стихи – одна работа, публиковаться – отдельное занятие, на которое нужно терпение, амбиции и время. Но число публикаций так же не является измерителем таланта, как и число рецензий и презентаций. Верю: подлинное, что создано в искусстве, останется; «Всего прочнее на земле печаль. И долговечней – царственное слово», сказала некогда царственная Ахматова.
Подборка в «Новом Журнале» заканчивается еще одним загадочным стихотворением, о книгочее. Образ книгочея двоится или троится. От дружеской разборки («Не пойму я, зачем ты решил, что не брат я, а враг»), мы выходим на образ города – и неясно, когда речь идет о седом книгочее, город ли это или постаревший друг? Затем следует отсылка к Бродскому, названному «великим книгочеем», и заканчивается стихотворение на высокой ноте – золотой иглой Адмиралтейства. И всё же, как в любом произведении искусства, остается ощущение неоднозначности трактовки, и в этом открытость и бесконечное обаяние бостонской музыки с питерским лейтмотивом.