Роман
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 300, 2020
Продолжение. Начало см. НЖ, № 299, 2020.
Часть третья
ГЛАВА 1
Прадед Рихарда был немецкий коммерсант, обосновавшийся в конце 60-х годов XIX века в Петербурге, где он создал и возглавил компанию, поставлявшую в необъятную Россию рояли и другие музыкальные инструменты, изготовленные в Брауншвейге. Через несколько лет после начала активной работы в России Оскар Гаазе женился на Елизавете Эйснер, очаровательной уроженке Петербурга лютеранского вероисповедания. Елизавета получила хорошее музыкальное образование и обладала приятным колоратурным сопрано. Исполненная ею в салоне Елены Андреевны Штакеншнейдер ария Царицы Ночи из моцартовской «Волшебной флейты» определила и жизнь, и судьбу Оскара Гаазе. Елизавете аккомпанировала ее мать, когда-то ходившая в ученицах у одного из петербургских учеников самого Фильда. Сидя у рояля фирмы «Рёниш» и время от времени отрываясь от адаптированного варианта музыкального текста, она бросала восхищенные взгляды на дочь, которая, ни на мгновение не пренебрегая мимикой, исполняла арию, начинавшуюся словами: «В груди моей пылает жажда мести!..»
Пение Елизаветы произвело на Оскара столь сильное впечатление, что он совершенно не запомнил, о чем позднее, уже после исполнения арии, говорил окружившим его гостям дома известный писатель Ф. М. Достоевский, присутствовавший на памятном вечере во флигеле на берегу Мойки. Между тем разговор шел о недавних петербуржских пожарах и поджигателях, и писатель, человек лет пятидесяти, небольшого роста, с негустой русою бородкою, редкими и тонкими волосами на крупной голове с высоким лбом и маленькими, светло-карими с искоркой глазами, поведал любопытствующим, что недавно в Петербурге уже наблюдалось появление Антихриста, и, судя по деталям его рассказа, который произвел на его слушательниц сильнейшее впечатление, сам Федор Михайлович сталкивался с ним не один раз.
Через неделю после достопамятного вечера в салоне Е. А. Шта-кеншнейдер Оскар побывал в доме профессора медицины Г. М. Эйс-нера и сделал предложение руки и сердца Елизавете. Предложение было принято, молодые люди обвенчались, была сыграна свадьба со множеством приглашенных гостей, и через год после рождения его старшего сына Карла видный коммерсант Оскар Гаазе стал поставщиком Двора Его Императорского Величества.
Фридрих Гаазе родился через четыре года после вечера в салоне Е. А. Штакеншнейдер и, как и его старший брат Карл, с отличием закончил юридический факультет Петербургского университета, но, не желая существовать в тени старшего брата, взявшего на себя часть обязанностей по управлению фирмой «Гаазе и сыновья», решил жить и работать в Москве, где у семьи Гаазе наличествовали достаточно прочные, налаженные связи. Следует отметить, что Фридрих производил самое выгодное впечатление на людей, с которыми ему доводилось сталкиваться. Он был строен, серьезен и казался человеком чрезвычайно внимательным и абсолютно уверенным в том, что говорит. При этом он был ироничен, красноречив и не склонен к экивокам. Один из его коллег по московской адвокатуре заметил, что обществу несомненно повезло с тем, что Фридрих Гаазе выбрал карьеру адвоката, а не стал, например, прокурором. «Именно такого рода люди могут со временем сделать наше общество более милосердным, – пояснил он, – поскольку милосердие требует, чтобы нас постоянно били палками по голове. Попробуйте же представить его пожелания и требования, занимай он пост прокурора?»
В адвокатуре первопрестольной Фридрих Оскарович быстро приобрел репутацию восходящей звезды и стал известен под именем «московского Гаазе». Однако наедине с собою он рассматривал свою жизнь как определенного рода задачу, которую следует решить как можно корректнее, поставив во главу угла служение.
Его старший брат однажды заметил в разговоре со своей невестой, что убеждения заменяют Фридриху корсет. И пояснил: корсет неудобен, но помогает быть стройным. Возможно, он намекал на некую внутреннюю зажатость Фридриха. Впрочем, существовала еще и страсть, которой Фридрих отдавал немало внимания и душевных сил: он любил музыку и в юности получил неплохое музыкальное образование. Но какая-то зажатость преследовала, казалась, его и здесь. Ему, как однажды заметил всё тот же старший брат, удалось превратить известные слова «Кто хочет невозможного, мне мил» в свое motto во всем, что касалось его взаимоотношений с музыкой. Иными словами, он был слишком требователен к себе.
Свою будущую жену Фридрих Оскарович впервые увидел в бытность студентом последнего курса Петербургского университета. Произошло это в кирхе Святых Петра и Павла на Невском в ходе бракосочетания его старшего брата Карла. Внимание его привлекла стоявшая в том же ряду, что и он, довольно высокая светловолосая девушка с вплетенными в косы белыми и серо-голубыми под цвет глаз лентами. Косы, в свою очередь, были сплетены в некий венец, возвышавшийся над ее спокойным лицом с правильными чертами и слегка намеченной улыбкой. Агнесса, родившаяся в Риге в тот же год, что и Фридрих, была дочерью известного рижского врача Арвида Балодиса, переехавшего в Москву, где он стал сотрудником клиники профессора Остроумова, ведущего специалиста того времени по легочным заболеваниям.
Агнесса, позднее узнал Фридрих, дружила с невестой Карла Гаазе и поэтому, естественно, не могла не приехать из Москвы вместе со своей матерью на церемонию бракосочетания подруги.
Итак, Фридрих и Агнесса познакомились в тот же день, уже после окончания церемонии венчания, и через некоторое время после переезда Фридриха в Москву возобновили свое знакомство, развившееся в приязненные отношения, которые в конце концов увенчались браком. Впрочем, как позднее признался Фридрих одному из своих близких друзей, сердце его в то время дремало, ибо он строил свою жизнь в ту пору, как ему казалось, следуя голосу разума, порой даже и не сознавая того, что в действительности следует по пути, уже пройденному его старшим братом.
Поначалу это был удобный и комфортабельный брак, и незадолго перед концом XIX века Агнесса родила Фридриху Оскаровичу сына Акселя, а вслед за ним и дочь Кристину, и все последующие годы более или менее успешно пыталась совместить свой интерес и любовь к театру с семейной жизнью и воспитанием детей. Так что если в этом браке и не хватало какой-то изюминки, то ее отсутствие компенсировалась рядом факторов, и прежде всего нежеланием супругов признаться самим себе в некоторой доброкачественной пресности собственного существования.
Надо сказать, что Агнесса оказалась смелее и однажды сказала Фридриху, что иногда ей представляется, что они оба, если говорить об их душевном состоянии, остаются, в сущности, заблудившимися в лесу детьми, которые осознают это лишь иногда, да и то на мгновение, поскольку всё остальное время им кажется – именно кажется, – что они передвигаются по прекрасной сельской местности с хорошими дорогами и тенистыми, спасающими от летнего солнца аллеями, не отдавая себе отчета в том, что и прекрасная сельская местность, и тенистые аллеи – не более, чем декорации, иллюзия. И лишь иногда, во сне, жизнь приоткрывает им свое подлинное лицо, заставляя порой просыпаться в холодном липком поту, ощущая при этом невозможность выразить и осознанно пережить тот ужас, что сдавил ее грудь и не давал возможности дышать.
Итак, Агнесса стремилась достичь ощущения полноты в своих переживаниях, чувствованиях и видении жизни, избрав в качестве магического кристалла театр, и оттого дом ее всегда был полон «талантливыми и даже почти гениальными», по ее выражению, людьми. Со временем покровительство ее служителям сцены и вовлеченность в вопросы внутритеатральной жизни привела ее к самой что ни на есть банальной связи с молодым и как будто талантливым драматургом, который вскоре бросил ее и обратил все свое силы на то, чтобы завоевать сердце уже прощавшейся с молодостью, но по-прежнему популярной у зрителей актрисой, полагавшей, что ничто не сможет лучше поддержать внимание публики к ее персоне и таланту, чем бурный роман с потерявшим голову молодым драматургом.
История эта в своем развитии прошла несколько фаз, привлекла внимание публики и даже послужила причиной демонстративной попытки Агнессы покончить счеты с жизнью. Со временем всем людям, так или иначе вовлеченным в данную ситуацию, стало ясно, что задача сохранения семьи оказалась довольно сложной и даже непосильной для самого Фридриха Оскаровича, покинувшего, в конце концов, не только свой дом, жену и несчастных детей, но и Москву с ее адвокатской коллегией заодно, и переехавшего в Тифлис, где он и продолжил свою карьеру адвоката. Через год после его отъезда, когда страсти вокруг оказавшегося несчастным брака несколько улеглись, Карл Гаазе, старший брат Фридриха, обратился в Консисторию в качестве легального представителя своего младшего брата с тем, чтобы получить решение о расторжении брака Фридриха с Агнессой.
ГЛАВА 2
Окончательный переезд Фридриха в Тифлис случился через несколько лет после завершения громкого процесса, закончившегося полным оправданием князя Григола Амирановича Амирэджиби, отпрыска старинного рода из Картли, в семье которого уже много поколений хранился крест царицы Тамар. Защищая эту бесценную реликвию, князь, прославившийся своими трофеями, привезенными из Африки, где он охотился на львов, застрелил троих вооруженных грабителей, собиравшихся эту реликвию похитить. Газеты демократического направления утверждали, однако, что убитые были представителями крестьян, пришедшими к известному своим суровым нравом князю с посланием, содержавшим требования жителей ближних к имению деревень.
Выезд на место происшествия и тщательный анализ показаний свидетелей, включавший текстологическую и графологическую экспертизы вышеупомянутого послания, позволили Фридриху восстановить ясную картину произошедшего и представить ее суду, доказав при этом совершенно неопровержимым образом, каковы были подлинные намерения грабителей и их действия, вынудившие князя применить огнестрельное оружие для защиты своей семьи и стрелять на поражение. «Ибо любые попытки испугать бандитов, стреляя в воздух, или только ранить их неизбежно поставили бы под угрозу жизни самого князя и его домашних», – утверждал Фридрих, и его аргументация была принята присяжными заседятелями, единогласно оправдавшими обвиняемого.
Следует рассказать и о том, что именно в доме князя Амирэд-жиби Фридрих познакомился с его вдовствовавшей племянницей, княгиней Тициановой, в девичестве – княжной Амирэджиби, которая стала его женой через некоторое время после завершения процесса переезда адвоката Фридриха Гаазе из Москвы в Тифлис. Этому замечательному событию предшествовали развод Фридриха Гаазе и Агнессы Балодис-Гаазе, а также переход Фридриха Гаазе из лютеранства в лоно Грузинской Православной Церкви. Кроме того, новому браку Фридриха последовала смена его фамилии с Гаазе на Гаазе-Амирэджиби. Смена конфессии и перемена фамилии случились в силу того, что именно такими были завуалированные под условия категорические требования, выдвинутые дядей княгини Саломе, полагавшим этот брак до некоторой степени мезальянсом и, тем не менее, согласившимся на него, ибо он не хотел стать тем человеком, которого княжна будет винить в том, что именно он, ее дядя, князь Амирэджиби, оказался непреодолимым препятствием на ее пути к счастью.
Естественно, произошло всё это не в один день и даже не в один год, а за первым успешным процессом, проведенным Фридрихом в Грузии, последовали другие процессы, проведенные молодым адвокатом с той же доказательной силой и всесокрушающей убедительностью. Более того, со временем у Фридриха Оскаровича возник достаточно широкий круг знакомств, и положение его и авторитет в обществе значительно упрочились ко времени бракосочетания с прекрасной княгиней Тициановой. Последнее обстоятельство было частично связано с тем, что во времена, о которых идет речь, в Тифлисе жили и играли свою определенную роль в жизни местного общества немцы из Баден-Вюртемберга, предки которых попали в эти края еще в 1795 году, при Екатерине Второй.
ГЛАВА 3
Поначалу, во времена Екатерины Великой, речь шла о нескольких сотнях семей лютеран-переселенцев, которые надеялись достичь окрестностей горы Арарат, дабы встретить там наступление тысячелетнего Царства Божьего на Земле. Однако из-за шедшей в то время войны между Россией и Персией российские власти предложили переселенцам создавать свои колонии на землях Грузии, поскольку военные действия препятствовали передвижению поселенцев в направлении Арарата.
С течением времени военные действия пришли и на территорию Грузии, где с персами сражались войска грузинского царя Ираклия II. Сражения на территориии Грузии отличались крайней ожесточенностью, и в 1795 году, после победы под Крцаниси, персы в очередной раз разграбили и сожгли Тифлис.
И тем не менее, слухи о сказочной стране Грузии продолжали волновать сознание германцев и в последующие десятилетия, и очередные немецкие колонисты, три десятка семей, прибыли в медленно возраждавшийся Тифлис в сентябре 1817 года. Они поселились в предместьях города, основав поселение Александердорф, где колонисты занимались сельским хозяйством, распахивали местность под сады и огороды и провели оросительный канал. В последовавшие этому событию годы в Грузии были созданы еще шесть новых поселений колонистов.
А. С. Пушкин, побывавший в 1829 г. в Тифлисе, писал в своей повести «Путешествие в Арзрум»: «Тифлис находится на берегах Куры в долине, окруженной каменистыми горами. Они укрывают его со всех сторон от ветров и, раскалясь на солнце, не нагревают, а кипятят недвижный воздух… – Город показался мне многолюден. Азиатские строения и базар напомнили мне Кишинев. По узким и кривым улицам бежали ослы с перекидными корзинами; арбы, запряженные волами, перегорожали дорогу. Армяне, грузинцы, черкесы, персияне теснились на неправильной площади; между ими молодые русские чиновники разъезжали верхами на карабахских жеребцах… – Мы ездили в немецкую колонию и там обедали. Пили там делаемое пиво, вкусу очень неприятного, и заплатили очень дорого за очень плохой обед».
Прошло всего двадцать лет со времени посещения поэтом Тифлиса, и начиная с середины XIX века в Грузию устремился поток немецких специалистов в виноградарстве и разнообразных ремеслах, приезжавших сюда вместе с семьями.
В 1862 году немецкую колонию Александердорф присоединили к Тифлису. Вскоре возникла и школа с обучением на немецком и русском языках. Она находилась за Верийским мостом, рядом со зданием кирхи Петра и Павла, выстроенной в конце XIX века в неоготическом стиле по проекту архитектора Леопольда Бильфельда. Проезжая момо здания кирхи, Фридрих иногда вспоминал строки Тютчева, да они, в сущности, сами приходили ему на ум:
Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой, –
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.
Последующие две строфы стихотворения, повествующие о приуготовлении к последней молитве, волновали Фридриха в гораздо меньшей мере. Он был молод, полон планов и жизненных сил. У него было достаточное количество интересных и важных клиентов в руководстве компании братьев Сименс.
Известные братья Сименс, возглавлявшие электротехническую компанию, у которой уже были представительства в Лондоне и в Петербурге, прибыли в Тифлис вскоре после окончания Крымской войны. В последующие годы компания занималась прокладкой телеграфной линии Лондон – Калькутта, проходившей через Европу и Российскую Империю, включая и территорию Грузии.
Открыв свое представительство в Тбилиси, компания начала деятельность с того, что установила телеграфную связь между Тифлисом и Коджори, где находилась дача наместника.
Пройдя по Грузии, телеграфная линия проследовала через Иран в Калькутту, крупнейший и важнейший город Индии того времени.
Судьбы же братьев Сименс, создателей электротехнической компании, оказались связаны с Грузией вплоть до места упокоения – оба были похоронены в Тифлисе. Старший, Вальтер, погиб, упав с лошади на прогулке в горах. К тому времени он уже был германским консулом в Тифлисе. После его смерти консулом стал его младший брат Отто Сименс.
Связал свою судьбу с Грузией и Герман Абих, который родился в Германии и был петербургским академиком геологии. Он приехал в Тифлис, занимая пост представителя Академии по особым поручениям, и заложил научные основы географии и геологии всего Кавказа, а также обследовал ряд месторождений полезных ископаемых.
Изучением же природы Грузии и развитием ее сельского хозяйства занимались и ботаники, и лесники, и агрономы, и представители других специальностей, прибывшие в страну из Германии. В Грузии нашли себе применение и таланты немецких врачей, архитекторов, музыкантов и ученых, историков и представителей иных дисциплин, так что в целом предприятие, связанное с поселением немцев в Грузии, оказалось весьма успешным.
Скорее всего, именно в силу указанных обстоятельств Фридрих никогда не испытывал недостатка в общении с людьми образованными и говорящими по-русски и по-немецки.
Одним из его старших друзей был сын потомственного почетного гражданина Тифлиса и пионера книжного дела на Кавказе, Густава Беренштама, уроженца Курляндии и выпускника петербургской Петришуле 1845 года.
Сам Густав часто ездил в Россию за книгами и не раз бывал в европейских столицах. Во времена князя Барятинского, наместника, окружившего себя образованными людьми, его книжная лавка стала одним из центров культурной жизни Тифлиса. В конце лета 1861 года Густав Васильевич обвенчался с приехавшей в Тифлис из Парижа ученицей Ж. Оффенбаха пианисткой Каролиной-Анной Монье, а весной следующего года у них родился сын Федор, который был лет на пятнадцать старше Фридриха, что не помешало их долгой и сердечной дружбе.
Федор завершил свое обучение в Петербургской Академии художеств в 1889 году со званием «классный художник архитектуры 3-й степени» и принимал участие в проходивших каждое лето археологических экспедициях по Грузии. Находясь в экспедиции, Федор не только копировал фрески грузинских монастырей, но и писал картины с видами Кавказа, развалинами крепостей и живописными руинами брошенных селений.
Время от времени к экспедициям присоединялся и Фридрих Гаазе, увлекавшийся не только возможностью встреч с природой и памятниками истории страны, но и процессом записи образцов грузинского мелоса, таких же необычных, волнующих и разноообразных, как и пейзажи этой горной страны.
Однажды, вчитавшись в опубликованную в Лондоне в 1888 году и уже полтора десятилетия лежавшую на полке магазина Беренштама книгу Оливера Уордропа «Королевство Грузия: путешествие в страну женщин, вина и песен», Фридрих обнаружил в ней следующую фразу: «Жить среди такого веселого, с открытым сердцем и щедрой рукой, честного и невинного народа – лучшее лечение, которое можно только себе представить, от меланхолии и мизантропии». В тот же вечер он поделился своим открытием с Федором Беренштамом, вместе с которым направлялся в театр, ибо в тот первоначальный тифлисский период своей жизни Фридрих Гаазе, как и другие его знакомые, друзья и многие другие люди их круга отдавали должное внимание театральным спектаклям, привозимым антрепренерами из России или представленным вновь возникшими театральными объединениями в обретавшем новое лицо Тифлисе начала двадцатого века.
ГЛАВА 4
Сразу же после переезда в Тифлис Фридрих начал брать уроки грузинского языка у своего духовника, отца Акакия, чьим служебным кабинетом оказалась одна из келий в примыкающем к Сионскому собору строении Грузино-Имеретинской синодальной конторы. Происходивший из Гурии, о. Акакий вел переписку экзарха по вопросам сохранения церковных святынь и сотрудничества между христианскими Церквами различных деноминаций на территориии Грузии.
Встречи Фридриха с о. Акакием происходили, как минимум, дважды в неделю и обычно начинались после окончания рабочего дня – почти всегда завершаясь трапезами, а порой и пиршествами здесь же, поблизости от Сионского храма, в одном из замечательных мест на берегу реки Мтквари (Куры), а порой, в летнее время, и в ресторациях, устроенных на плотах. Трапезы эти считал о. Акакий естественной и непременной частью изучения языка и культуры, неоднократно указывая на то немаловажное обстоятельство, что и сами грузины получают значительную часть своих социальных и исторических познаний за столом, в ходе живого общения, собеседований и дискуссий.
Вот одна из тех грузинских легенд, что о. Акакий поведал Фридриху:
«Когда Бог стал распределять земли между народами, грузины явились на раздачу земель последними. К тому времени все земли уже были розданы, и в ответ на заданный Богом вопрос о причине опоздания ответили, что, находясь в дороге, они продолжали праздновать сотворение мира и, выпивая, произносили тосты во хвалу Господа.
Богу так понравился ответ грузин, что он отдал им тот райский уголок, который приберег для себя.
Вот так и достались грузинам плодородная земля, горы, море и волнующие душу виды. И они украсили землю удивительными храмами, посадили виноградники, а застолье возвели в культ».
Рассказав всё это, о. Акакий добавил:
– В Грузии есть поверье, что время, проведенное с гостем, не за-считывается в возраст. Потому что каждый гость – от Бога.
С течением времени познания Фридриха в грузинском становились и глубже, и живее – подобно воде в середине протекающей под Метехским замком Мтквари. Грузинское застолье и совершенно отличная от европейской традиция его проведения, длинные и поэтические речи, тяготевшие к достижению своего рода согласия и симфонизма, – а это ощущение возникало, если окинуть застолье единым взглядом и постараться понять его как определенное действо, – всё это помогло Фридриху освоить определенно новое для него, иное, свойственное грузинам миросозерцание, корнями своими уходящее в неоплатонизм. Ибо как иначе можно было бы объяснить упоенное отношение грузин к миру как целостности и, собственно, к своего рода божеству – так что мир оказывался тем же самым Богом, но только на известной ступени его развития.
И вот именно это одухотворение сущего особенно поразило Фридриха, слушавшего грузинские песни, пронизывавшие всю эту иную жизнь, крайне отличную от петербуржской или ее московской разновидности. Более того, постепенно, вслушиваясь в грузинские песни, он заинтересовался грузинским мелосом, одним из собирателей которого и знатоком он со временем стал. На это, впрочем, ушло около двух десятилетий не только увлеченной работы с записанными уже песнями, но и участие в экспедициях в различные районы Грузии. Собственно, именно придя к идее о необходимости активного поиска и фиксации музыкального фольклора, Фридрих начал брать регулярные уроки верховой езды, желая довести свое владение этим искусством до уровня необходимого в самом что ни на есть практическом смысле этого слова – ибо намерение свободного, не признающего ограничений передвижения по этой горной стране требовало, естественно, и умения передвигаться в седле. К тому же ему нравилось бывать и на всякого рода праздниках, где, помимо скачек, наблюдал он и «цхенбурти», своеобразную игру наездников с ракетками и мячом. Начав брать уроки верховой езды, Фридрих постепенно, по ходу овладения этим древним искусством, начал ощущать то, что наедине с собою называл «ощущением кентавра».
Следует сказать, что античный мир и его легенды всегда присутствовали отнюдь не на периферии, а, скорее, в скрытом центре той сложной архитектуры связей, которой отличалось сознание Фридриха. Иногда ему казалось, что и жизнь его в этой новой стране, и сознание его имеют больше точек сцепления с окружающим, нежели это было дотоле. Возможно, что одной из причин этого был счастливый, по его собственному, сделанному себе признанию, брак с Саломе.
Ее мать, бывшая фрейлина императрицы mademoiselle Амалия Лидерс вышла замуж за генерала артиллерии князя Арчила Амирэджи-би, участника походов Русской армии в Среднюю Азию. Первый муж Саломе, артиллерист князь Тицианов, погиб при взрыве боеприпасов на оружейном заводе в Ижоре, что до глубины души потрясло ожидавшую его в Петербурге Саломе, решившую после этого навсегда покинуть город, который не принес счастья ни ей, ни ее мужу. Прошло три года, и встреча с Фридрихом позволила Саломе в большей степени почувствовать себя дочерью фрейлины Амалии, нежели князя Арчила.
Попробую пояснить эту мысль. В молодости Саломе вместе со своими родителями прожила ряд лет в Петербурге, в Грузии бывала лишь наездами, а переехала в Тифлис лишь после гибели мужа, оказавшись, в конечном счете, воспитанной двумя культурами, что было явлением достаточно характерным для того времени. Но, и это безусловно главное, Фридрих ей нравился, он показался ей обаятельным и интересным мужчиной. Нравилось ей и то, что она показалась ему всё еще красивой и привлекательной женщиной. Более того, помимо взаимного тяготения, между ними возникло еще и некое ощущение сообщничества. И Фридрих, и Саломе, даже не договариваясь об этом, понимали, что в жизни каждого из них в Тифлисе присутствует элемент доставлявшей им удовольствие игры, которая должна была нравиться окружающим, в чем они и преуспели.
Возможно, всё вышесказанное объясняет и то, что именно в этом городе, участвуя в процессе в качестве приглашенного из Москвы адвоката, Фридрих Оскарович обнаружил, что может быть не только замечательно логичным и красноречивым адвокатом, защитником несправедливо обвиненных и невинных жертв, но еще и человеком, страстно полюбившим и «многобалконный» город, и ряд связанных с ним сторон жизни, осознавшим при этом всю ее скрытую от него до каких-то пор чувственную красоту и богатство. Однажды ему в голову пришло восточное, как он сам определил его, сравнение души с пребывающим в ножнах клинком кинжала; в другой раз его посетило ощущение того, что он сам, как целое, является лишь повторением одного из запечатленных на старой фреске персонажей. Не испытывая склонности к сравнениям поэтическим, он, тем не менее, был не лишен чувства красоты и полагал ее ничем иным, как сиянием истины. И ему нравилась его новая, совершенно ни с чем не сравнимая жизнь, нравились все связанные с ней ощущения и переживания, которые он полагал естественными и подлинными и уж никак не навязанными. И, наконец, в 1908 году у переехавшего из Москвы в Тифлис Фридриха Гаазе-Амирэджиби и его красавицы жены, Саломе Гаазе-Амирэджиби, родилась дочь, названная счастливыми родителями Нестан-Дареджан в честь героини поэмы о витязе в тигровой шкуре, похищенной, как известно, злыми духами, каджами.
ГЛАВА 5
Не следует, однако, полагать, что постепенно привыкавший к своей новой жизни в стране, которую можно было бы назвать «райским садом Эдема», Фридрих не обращал внимания на происходившие вокруг события экстраординарного порядка, указывавшие на контуры грядущих потрясений. Жизнь просто не предоставила ему такой возможности.
Несколько приглушенный расстоянием грохот Русско-японской войны, январский расстрел в Петербурге 1905 года, митинги, стачки и Гурийское восстание, подавленное войсками генерала Алиханова, и, наконец, Манифест от 17 октября – всё это послужило лишь своего рода фоном для произошедшего, свидетелем которого оказался вживавшийся в жизнь всё еще новой для себя страны Фридрих.
Вот сведения об одном из поразивших его событий: от своего учителя грузинского языка о. Акакия Фридрих узнал о том, что в конце августа 1906 года ни один из представителей грузинского духовенства не встретил в кафедральном Сионском соборе прибывшего из России архиепископа Никона, нового экзарха Грузии. Узнал он и о том, что на встрече в соборе присутствовали только русские священники. Причиной же происшедшего афронта было то, что грузинское духовенство единодушно требовало восстановления утерянной в 1811 году автокефалии. В последовавшие прибытию нового экзарха дни Фридрих, вернувшийся вместе с женой в Тифлис после летнего отдыха на недавно выстроенной даче в Коджори, услышал множество эмоциональных комментариев по поводу случившегося, исходивших от знакомых и даже малознакомых людей, а из собеседований с о. Ака-кием по поводу происшедшего его ученик вынес ощущение возникновения еще одного серьезного сдвига в отношениях между Грузией и Россией.
Спустя почти год, 13 июня 1907 года, выйдя с дружеской пирушки, посвященной окончанию революции и началу работы Третьей Думы, – а происходила оная пирушка в ресторане у подножья Сололакского хребта на улице Вельяминовской, – Фридрих вскоре оказался на Эриваньской площади и, намереваясь кликнуть извозчика, стал невольным свидетелем взрывов и стрельбы, сопровождавших ограбление почтовой кареты Государственного банка.
Несколько позднее, уже после проведения необходимых следственных мероприятий, полицией было установлено и стало достоверно известно следующее: ограбление со взрывом и стрельбой было организовано эсдеками под руководством некоего Камо Тер-Петросяна, за которым стоял обучавший его русскому языку уроженец Гори Иосиф Джугашвили, по кличке Коба.
Мало того, в самом конце лета всё того же 1907 года Грузию потрясло убийство Ильи Чавчавадзе, еще при жизни названного в Грузии «отцом нации», что, естественно, никак не устраивало грабивших банки его политических противников. Илья пользовался огромной популярностью как писатель, поэт и публицист, лидер национально-демократического движения, создатель и организатор первого в Грузии банка. Он никогда не жалел собственных денег на благотворительность и поддержание деятельности созданных им обществ по распространению грамотности, содействия развитию театра и т. д., и т. п. Это был живой и страстный человек, всегда готовый протянуть руку помощи ближнему и порадоваться успеху друга; любивший компанию и общение; известный еще и как непревзойденный в то время тамада.
Итак, в самом конце августа 1907 года 70-летний князь Илья Чавчавадзе и его жена выехали в запряженной двумя лошадьми коляске в сопровождении слуги из Тбилиси в уже заложенное к тому времени имение князя Сагурамо. За некоторое время до этого Илье Чавчавадзе удалось остановить и удержать от решительных действий направленные на усмирение крестьян Сагурамо войска. Казаки патрулировали окрестности поместья и в день его убийства.
На козлах коляски с князем Чавчавадзе и его женой сидел кучер, вступивший в сговор с людьми, планировавшими убить князя. Ехал вместе с Ильей и его женой и преданный слуга князя, который и стал первой жертвой разбойничьего нападения в Цицамури, у Большого Камня.
Илья пытался отстреливаться от нападавших, но его сразили выстрелом в грудь, а потом добивали прикладами. Затем один из убийц, осыпая князя проклятиями, несколько раз выстрелил в лицо умиравшего человека. Супругу князя, призывавшую убийц остановиться, били прикладами, ломали ей пальцы…
Позднее – и в ходе следствия, и на процессе – преступники утверждали, что нападение на князя было совершено с целью ограбления. Похищены были золотые часы, бумажник, кольца и очки. Один из убийц сунул в карман маузер Ильи. Второй – очки в золотой оправе. Третий, сдирая кольца с пальцев княгини, переломал ей суставы. Они разделили между собой жакет и пальто, жилет и пояс, браслет и сорочку. С убитого слуги стащили сапоги и сняли серебряный пояс.
Непосредственными исполнителями убийства были крестьяне из имения князя: один был проворовавшийся староста, другой – убийца, третий – вор, четвертый – смутьян. Участвовала в этом уникальном по жестокости убийстве и другая, социально близкая чернь.
Военный трибунал приговорил убийц к смертной казни через повешение, но жена князя обратилась к генерал-губернатору с прось-бой о помиловании преступников. «…Если бы мой муж был сегодня жив, то он простил бы тех, кто в свое время не пощадил его…», – писала она, и ее просьба о помиловании была выполнена. Известная максима о «строгости российских законов, смягчаемых необязательностью их исполнения» оказалась более чем уместной в применениии к сложившейся ситуации.
Потрясен был убийством Ильи и Фридрих, слышавший не одно публичное выступление князя. Да и всё остальное: поведение обвиняемых, поведение свидетелей и решение генерал-губернатора о помиловании преступников – всё это не укладывалось в его сознании в единую, стройную картину. Вопрос, не перестававший волновать Фридриха и в последующие годы, был связан с очевидной для него и, как он полагал, для любого другого непредвзятого наблюдателя, проблемой наличия непримиримого противоречия между воззрениями общества как целого – определяющими, в том числе, и его правовую культуру, – и тем, какие ценности и мотивы управляют поведением его отдельных представителей и прослоек. Ибо в Грузии, как это со временем стало ясно Фридриху, наряду с постепенно входившими в жизнь новыми правовыми нормами, связаными с изменением самого строя жизни, провозвестником которых был князь и сторонник демократических реформ Илья Чавчавадзе, не только присутствовал, но даже и процветал сложившийся в весьма далекие времена романтический культ «благородного разбойника», подтверждений чему не следовало искать слишком далеко в истории, ибо обучавший налетчика Камо русскому языку горийский революционер известен был под кличкой Коба – по имени героя-разбойника из одноименной романтической повести известного грузинского писателя Александра Казбеги (1848–1893).
Отвлекаясь от того, как и в каких словах выражал Фридрих посещавшие его сомнения и соображения относительно происходивших в этой стране процессов, следует признать, что «медовый месяц» отношений Фридриха с окружавшей его реальностью прошел.
Самым же важным следствием всего произошедшего оказалось то, что после гибели Ильи Чавчавадзе политическим пространством в стране овладели социал-демократы.
И, наконец, в конце мая следующего, 1908 года экзарх был смертельно ранен на лестнице Грузино-Имеретинской Синодальной конторы выстрелами из пистолетов. Убийцы скрылись с места преступления. Через полчаса экзарх умер.
И Фридрих, и о. Акакий, находившиеся во время покушения в келье о. Акакия, слышали выстрелы и были опрошены полицией.
Нельзя не отметить, что, беседуя с о. Акакием, Фридрих не раз узнавал в словах своего собеседника присутствие тех же, что беспокоили и его, мотивов. Страстная душа о. Акакия давала о себе знать, он не раз возмущался теми или иными сообщениями или событиями, сведения о которых, связанные с самыми разными областями человеческой деятельности, появлялись на страницах газет того времени.
Однако особое негодование о. Акакия вызвало сообщение о предложенном русским биологом, профессором И. И. Ивановым, эксперименте по созданию гибрида человека и обезьяны. Произошло это в 1910 году, во время выступления профессора перед Всемирным конгрессом зоологов в Граце, где он описал возможность получения подобного гибрида, используя искусственное осеменение.
– Один англичанин человека от обезьяны произвел, а русский его коллега решил человека снова в обезьяну превратить! – возмущенно восклицал о. Акакий, обращаясь к Фридриху. – Неужели они считают, что жизнь есть цирк, мой дорогой? Или просто представление в Мулен-Руж? Или Фоли-Бержер? Канкан? Оффенбах? Тулуз-Лотрек? – продолжал он, демонстрируя порой неожиданную осведомленность в вопросах, достаточно удаленных от сферы его профессиональных интересов.
Надо сказать, что несмотря на то, что его знакомству с о. Акакием было уже более десяти лет и знание, или даже владение, грузинским языком стало к этому времени той частью жизни Фридриха, о которой он, в сущности, не задумывался, поскольку почитал знание это естественным, Фридрих продолжал испытывать привязанность к священнику, по-прежнему занимавшему одну из келий в строении Грузино-Имеретинской Синодальной конторы.
Побывав не один раз в доме о. Акакия – а дом, где он жил со своей семьей, стоял неподалеку от Сионского собора, на одной из карабкающихся в сторону крепости Нарекала улочек, – Фридрих пришел к заключению, радикальность которого его, с одной стороны, воодушевила, а с другой стороны, еще раз заставила почувствовать инородность своего бытия тому, частью чего казался и, по-видимому, был о. Акакий. А был это, представлялось Фридриху, человек, совершенно просто и естественно «живущий в истории» своей страны, своей семьи, традиций и веры; человек, ощущающий всю естественность и сопряженное с величием достоинство обычной человеческой жизни.
ГЛАВА 6
И здесь нам, наверное, следует упомянуть еще и то, что именно в доме уроженца Гурии о. Акакия зародился первый интерес Фридриха к грузинским песням и мелосу. Прислушиваясь к народным песням этой страны, он со временем обнаружил, что определенные повторяющиеся созвучия и рулады, объединяя звучащее изображение скольжения проникающих из-за отрогов гор утренних лучей солнца с захватывающим дух звуковым описанием глубоких теней, горных провалов и беззаботно простирающихся под солнцем горных лугов и даже водных капель, преломляющих свет в радужное сияние воздуха у водопадов, – рулады эти создают ощущение того горного пейзажа, того окружения, к которому обращается обычно одинокий или ведущий голос певца, повествующий о случившемся или о совершившейся истории так, как она видится в этом пейзаже.
Говоря иначе, Фридриху казалось, или, вернее сказать, со временем он уверился в том, что начал ощущать и представлять структуру определенного типа народных песен, называемых им наедине с собою «голосом в горах». Эти песни представляют собой медитации, упоминающие традиционные пасторальные реалии – пастушью свирель саламури и охраняющих свое стадо пастухов…
Вообще же, как писал Фридрих уже позднее, оказавшись в эмиграции во Франции, темы грузинского мелоса, грузинской музыки и истории грузинской музыкальной культуры – воистину глубоки и необъятны.
Мы же попробуем рассказать лишь об одной арии из оперы «Маленький кахетинец», написанной уроженцем кахетинского села Ацкури Нико Сулханишвили. Небольшое село, где жили его родители, расположено поблизости от столицы Кахетии – Телави, города, лежащего на холмах над долиной реки Алазани. Рожденный в 1871 году, он сначала учился пению в Телавском духовном училище, а затем, с семнадцати до двадцати пяти лет – в Тифлисской духовной семинарии. Позднее он вернулся в Кахетию, край вина, храмов и крепостей, и дирижировал хором Телавского духовного училища.
В 1912 году, после участия в фольклорной экспедиции, он организовал этнографический хор, с которым исполнял и собственные сочинения. Знаток народной песни, он мастерски владел искусством хорового письма, первый ввел четырехголосие, а также женские голоса в состав хоров и стал одним из основоположников грузинской композиторской хоровой музыки.
«Маленьким кахетинцем» («Патара кахи») называют в Грузии предпоследнего грузинского царя Ираклия II, заключившего в 1783 году Георгиевский трактат с Российской империей. В основу либретто единственной оперы Нико Сулханишвили легли события, связанные с битвой, произошедшей в 1795 году между персами, пришедшими со стороны Гянджи, и грузинами, встретившими их при Крцаниси, в виду лежащего за рекой Тбилиси, когда пятитысячное грузинское войско оказалось перед тридцатью пятью тысячами кызылбашей и персов.
Осознав неизбежность поражения в этом самом важном сражении его жизни, 75-летний грузинский царь Ираклий II решил искать смерть на поле боя, но этому воспрепятствовали его внуки, не позволившие ему броситься в гущу сражения. Одержавшие победу персы разграбили и сожгли Тбилиси. Сокрушенный царь удалился в Кахетию, где и скончался в начале 1798 года. Он был похоронен в Мцхета, в тысячелетнем храме Светицховели, построенном на месте захоронения хитона Христа.
Ария «Опоздавшие», в которой стенания молодого пастуха в горах словно сплетаются со своими отзвуками и отражают голоса тех, кто опоздал к началу сражения, поразила Фридриха.
Пастух ждет вестей с поля сражения и уверен, что те, кто услышат голос его свирели, не собьются с пути и попадут на поле боя. Но ожидание невыносимо, ибо пастух уверен, что его место среди сверстников в гуще сражения.
О Боже, мой путь запутан.
Но и не только путь,
Но и собственные мои следы…
Кто я и кто пастырь мой?
А между тем слышу – поблизости уже та самая битва…
Битва, на которую мы опоздали…
Или я опоздал, о Боже…
Но опоздали мы не по злой воле,
Путь наш заплутал,
А следы затерялись в тумане…
При первом прослушивании арии Фридрих уловил лишь общее направление пастушьих жалоб и молений, но его поразил ее драматизм, сплетенный из мотивов жертвенности, боли и скорби, одиночество голоса, величие гор, темнеющая туча и озаренные светом края облаков…
«Нигде, – думал он с удивлением, – нигде не переживал я связь с событиями исторического прошлого так сильно, как в этой стране, и, возможно, я оттого и люблю ее, что она открыла во мне эту способность переживать и чувствовать.»
Возвращаясь из посещения прошлого, связанного с фигурой «Патара кахи», как называл народ своего любимца, Ираклия II, к истории Фридриха, то есть в 1910 год, последний год жизни писателя Л. Н. Толстого, стоит отметить, что события последующих десятилетий оказались связаны с последствиями тех, впечатливших Фридриха событий драматического и даже трагического характера, которых мы уже кратко коснулись ранее. Судьба и будущность Грузии оказались столь же неустойчивыми, что и будущность всей Российской Империи, и разразившаяся вскоре, в 1914 году, мировая война эту уверенность Фридриха только укрепила и прояснила то обстоятельство, что, несмотря на приятный сердцу и всему строю мысли Фридриха неоплатонизм, как бы естественно присущий сознанию и мировосприятию грузин, ничто теперь не сможет обеспечить присутствие мира и гармонии в жизни этого народа и страны, ибо она, эта страна, судя по всему, должна была снова, как это уже случилось до присоединения к России, оказаться заложницей игры и противостояния внешних сил.
Впрочем, похоже было, что и Россия в своем развитии подошла к своего рода краю обрыва.
ГЛАВА 7
Каждый год, а порой и по несколько раз в году, наезжал Фридрих Оскарович в Москву и Петербург для встречи с детьми, родителями и родственниками, и в каждую свою поездку отмечал и заносил в свои дневники бросившиеся ему в глаза изменения в России и встреченных им людях. Он пытался сделать всё возможное для того, чтобы облегчить жизнь Агнессы и детей, и сумел обеспечить им достаточно безбедное существование.
Всё остальное, включая и отношения с его сыном Акселем, поддавалось регулированию с трудом, и если постепенно, казалось, отношения и улучшались, то происходило это весьма медленно, ибо Аксель считал себя и свою сестру Кристину несчастными детьми, преданными родителями, которые любили их явно недостаточно. К тому же он, в отличие от сестры, любил время от времени изображать полное и окончательное отчуждение как от отца, так и от матери.
Но время шло, дети взрослели, родственники старели, а там подошел и 14-й год; и после того, как летом между Россией и Германией началась война, ненависть к немцам, вспыхнувшая в обществе и немедленно подхваченная прессой, вдруг выросла до небывалого накала и с тех пор продолжала только расти. Впрочем, в те первые годы войны мало кто мог представить, что пройдет еще несколько лет, отгремят битвы с миллионами погибших, рухнут империи, и дело дойдет до краха всего миропорядка, установленного на пространствах Европы и Азии…
Следует отметить, что ощущение тотального краха и катастрофы пришло позднее, а в первые годы войны, когда в сознании обывателей военные действия представали чередой успехов и неудач, чувства и оценки людей порой во многом зависели от того, насколько знакомо звучали названия мест и краев, затронутых войной. Надо ли говорить о том, какое впечатление произвели на Агнессу сообщения об оккупация германскими войсками Курляндии, эвакуации промышленности из латвийских городов, о разрушениях в Двинске и оккупации Риги, что привело к движению значительных масс людей из Латвии в Россию и в Сибирь. В ту пору ей даже пришла в голову безумная и совершенно нереальная – оттого что она хорошо знала Фридриха – мысль о перемене фамилии детей с Гаазе на фамилию ее второго мужа, довольно известного в Москве врача-ветеринара Александра Ильича Дубровского.
Знакомство Агнессы с будущим мужем возникло случайно, на почве общей увлеченности театром, а связано оказалось с тем, что вскоре после смерти А. П. Чехова руководитель одного из известных московских театров задумался о возможности инсценировки опубликованной на изломе века «Дамы с собачкой». Вскоре для предварительных консультаций, связанных с возможным участием в спектакле указанного в заглавии чеховской повести животного, в театр были приглашены хорошо известный москвичам ветеринар А. И. Дубровский и добрая знакомая режиссера Агнесса Балодис-Гаазе, согласившаяся предоставить своего шпица в распоряжение театра.
С годами Фридриху стало совершенно ясно, что несмотря на столь экзотическое начало знакомства между будущими супругами, само по себе общение с Александром Ильичом, представителем известной в Москве семьи, давшей городу немало врачей и ветеринаров, оказало на Акселя чрезвычайно серьезное и, пожалуй, благотворное влияние, ибо этот молодой человек как будто решил пойти по стопам отчима и непременно стать ветеринаром – еще одно дополнительное к отчужденности сына обстоятельство, которое заставляло Фридриха нервничать и даже переживать, но не мог же он, в конце-то концов, требовать от сына стать юристом, ведь это был еще и вопрос склонностей и способностей. Но это, пожалуй, было отнюдь не главное беспокоившее его обстоятельство. Правда, в душе его жила надежда на то, что если дела в Москве пойдут совсем плохо, то он сможет убедить своих детей и их мать уехать из Москвы в какое-нибудь мирное, спокойное место на юге – ну, скажем, переехать в Сухум, где жили родители Агнессы, всегда готовые их принять и предоставить не только все необходимые условия для цивилизованной жизни, но еще и возможность жить в доме с прекрасным видом на море. К мысли о Сухуме как спокойном и упоительно прекрасном месте Фридрих пришел еще в чудесном и мирном 1910 году, на пути из Москвы в Тифлис, куда он в тот год решил вернуться через Батум, до которого собирался плыть морем, на пароходе из Одессы. Удостоверившись, что пароход «Цесаревич» действительно проведет на рейде сухумской бухты более шести часов, Фридрих нанял одну из подплывших к пароходу лодок с гребцами и направился на берег, где, оказавшись на Николаевской набережной, уселся в фаэтон и попросил отвезти его к дому доктора Балодиса на горе Самата.
ГЛАВА 8
Тут, очевидно, следует напомнить, что в свое время отец Агнессы, доктор Арвид Балодис, принял предложение своего учителя, профессора Остроумова, и вслед за ним переехал из Москвы в Сухум, небольшой город на берегу Черного моря. Его учитель и наставник, ординарный профессор Московского университета А. А. Остроумов переехал в Сухум в конце 1900 года, оставив службу в университете по состоянию здоровья. Профессор знал эти края уже много лет, консультировал в местных лечебных заведениях и на собственные средства и собранные пожертвования построил здесь больницу, родильный дом и центр по лечению и профилактике туберкулеза.
Жил профессор Остроумов в доме с мраморной парадной лестницей на склоне горы Трапеция, против Ботанического сада, разбитого еще при генерале Раевском в начале XIX века. Профессор полагал, что период с сентября по июнь – наилучшее время для жизни в Сухуме с климатолечебными целями. С соображениями профессора Остроумова о лечебных свойствах сухумского воздуха был солидарен и побывавший в этих краях в 1885 г. знаменитый немецкий клиницист и создатель клеточной теории Р. Вирхов, утверждавший, что посылал бы больных в Сухум вместо Ниццы.
В те времена Сухум, да и вся Абхазия, представляли собой новый, развиваемый с оглядкой на Ниццу и Юг Франции, регион Российской империи. Впервые посетивший Абхазию через десять лет после окончания войны с турками летом 1888 года А. П. Чехов писал: «…сегодня с утра сижу в Сухуме. Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Всё ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, сизые журавли, а главное – горы, горы и горы без конца и краю… Сижу я сейчас на балконе, а мимо лениво прохаживаются абхазцы… через дорогу бульвар с маслинами, кедрами и кипарисами, за бульваром темно-синее море…»
В Сухуме Чехов остановился в гостинице «Франция» на приморском бульваре. Он навестил профессора Остроумова, чьи лекции слушал в студенческие годы, и встретился с его коллегами. В повести «Дуэль», написанной через несколько лет после поездки в Абхазию, присутствует немало зарисовок местных персонажей и быта того времени, когда приплывавшие в Сухум пароходы ожидали своих пассажиров на рейде, ибо сухумский причал был построен лишь через несколько десятилетий.
Ко времени первого появления в городе доктора Балодиса и его супруги Марты Сухумский военный округ, пришедший на смену Абхазскому княжеству, упраздненному в 1864 г., существовал уже несколько десятилетий.
Что же до представителей коренного населения, то после окончания очередной Русско-турецкой войны 1877-78 гг. значительная часть абхазского населения, поддерживавшего в этой войне турок, вынуждена была покинуть родину и переселиться в Турцию. Не покинувшее «страну души», Апсны, абхазское население было объявлено «виновным» и на него был наложен запрет селиться на побережье, действовавший в течение около тридцати лет после окончания войны. На пустующие после войны земли начали стекаться не только поселенцы и колонисты – русские, греки, немцы, эстонцы, армяне и мингрельцы, – но и состоятельные, образованные и просвещенные люди из разных регионов империи. Приезжали в Абхазию в поисках утерянного рая и просто новых впечатлений и деятели русской культуры, музыканты, художники и поэты.
Дом доктора Балодиса на горе Самата, из окон которого открывался вид на сухумскую бухту, город и Николаевскую набережную, находился несколько выше двухэтажного строения Горской школы, по соседству с домом инженера Даля и довольно близко от дома известного местного краеведа В. И. Чернявского, члена Московского географического общества.
В прочитанных в Обществе и опубликованных в его «Трудах» докладах краевед сообщал о своих открытиях и находках, относящихся к античному периоду, когда за две с половиной тысячи лет до начала XXI века милетские греки основали Диоскурию, античное поселение, ушедшее на дно моря после катастрофического сдвига земной коры. В 1892 году В. И. Чернявский нашел обломок плиты с надписью, подтвердившей пребывание в городе римского легата Флавия Арриана. Помимо этого Чернявский остался в памяти горожан благодаря раскопкам и на горе Самата, где он отыскал стоянки первобытного человека, и в устье реки Беследки, пробегающей между Саматой и горой Баграта, на вершине которой за четырьмя кипарисами высились поросшие дикой ежевикой стены средневековой крепости, воздвигнутой еще до эпохи царицы Тамар.
В начале двадцатого столетия Сухуму – а ко времени первого появления здесь Фридриха это был городок с населением около десяти тысяч жителей – уже несколько лет как был присвоен статус свободного города – porto franco – с правом беспошлинного ввоза и вывоза товаров, что привело к оживлению экономической жизни в городе, где уже функционировали почта, индо-европейский телеграф и морской порт. Еще через несколько лет в городе были построены не только роскошные городские здания, но и табачные склады петербургской компании «Лаферм», открыты отделения банков и страховых компаний. Предлагали свои услуги и отели «Метрополь», «Сан-Ремо», «Ориенталь». Возведены были дома, виллы, дачи и шале. Медики и предприниматели создавали пансионаты и санатории для легочных больных. Возникли типографии и стали выходить газеты. Открыты были Горская школа и женская гимназия, реальное училище, работали театры и иллюзионы. Строения в стиле модерн органично вписались в ландшафты черноморского побережья Абхазии. Замок принца Ольденбургского в Гаграх, особняк купца Нинуа, дом баронессы Вильгельмины Дундер, особняк графини Толстой в Сухуме, альпийское шале Смецкого и здание построенного им в стиле французского шато санатория в Гульрипше – всё это вполне естественно сосуществовало с местными, непривычно роскошными для глаз обитателей России, пейзажами.
И, однако, всё это «прекрасное начало» и чудесные планы оказались прерваны и обращены в ничто событиями, разыгравшимися в Европе вслед за выстрелами Гаврилы Принципа в эрцгерцога Ферди-нанда и его спутницу, произведенными в Сараево 28 июня 1914 года.
Вступление России на стороне Антанты в войну с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией уже через два с небольшим года привело ее к фактическому поражению вследствие полного развала фронтов к началу 1917 года, к последовавшему отречению царя, к Февральской революции и Октябрьскому перевороту, свергнувшему недееспособное Временное правительство.
Разогнав Учредительное собрание и прикрывшись лозунгом «Вся власть Советам», большевики занялись решением проблемы удержания власти в условиях продолжавшейся войны и приняли условия Брестского мира, заключенного с германским военным командованием, – мира, покончившего с Российской Империей, бывшие колонии которой обрели независимость.
ГЛАВА 9
Иногда судьба является людям в донельзя персонифицированном виде, и именно оттого, наверное, они и не могут понять, что же по-настоящему произошло… В нашем же случае речь пойдет о человеке, позвонившем в дверь квартиры Дубровских в один из сентябрьских вечеров 1918 года.
Янсон появился в просторной квартире Дубровских через неделю с начала по всей стране режима красного террора, введенного для удержания власти после ее вооруженного захвата и означавшего на практике не что иное, как взятие большевиками заложников из числа дворян, буржуазии и интеллигенции и их последующие расстрелы без суда и следствия.
Известный в прошлом всей медицинской Москве специалист по точной механике и оптике, прошедший подготовку в Германии и в свое время занимавшийся ремонтом медицинского оборудования, Карл Антонович появился на пороге квартиры Дубровских в большом жилом доме, построенном акционерным обществом «Россия» на Чистых Прудах, после случайной встречи с Александром Ильичом в уличной московской суете тревожного сентября 18-го года.
Оглядываясь на всё то, что предшествовало появлению Янсона на пороге квартиры, где жила семья Агнессы, надо признать, что и тот сентябрьский день, и вечер, в который произошла встреча, трудно даже и при желании назвать прекрасными. В тот день, проезжая в открытом, черном, недавно отремонтированном авто марки «Фиат» с шофером и двумя сотрудниками «чрезвычайки» по вечерней улице летней, разморенной и липкой Москвы, Янсон заметил человека, пытавшегося отбиться от уличной шпаны, совсем уже обнаглевшей в последние дни. Фигура человека с тростью показалась ему знакомой. Янсон приказал тормозить и, вытащив свой браунинг, выстрелил в мощеную мостовую, в сторону кучки людей, прижавших к стене дома отбивавшегося палкой человека. Отрикошетившая пуля взвизгнула, раздался звон разбитого стекла, шпана бросилась врассыпную и, выскочив из остановившегося авто, Янсон узнал знакомого ветеринара, доктора Александра Ильича Дубровского, в клинику которого он недавно обращался за содействием для излечения от чумки своей овчарки Урса. Узнав спасителя, Александр Ильич тут же на радостях пригласил его зайти в гости попить чайку. Янсон пообещал зайти и выполнил свое обещание в тот же вечер, но несколько позже.
Поначалу, еще не увидев его, а только в ожидании встречи, взволнованная рассказом мужа, вернувшегося после уличного инцидента домой, Агнесса мысленно наделила Карла Янсона разнообразными достоинствами, включая талант психиатра и медиума. К тому же в разговоре с ней появившийся Янсон изредка переходил на латышский язык, рассказывая какой-либо эпизод из своего проведенного на хуторе детства, цитируя пословицы и поговорки, что, безусловно, понравилось Агнессе. Он стал представляться ей живым оберегом, а наличие охранной грамоты или живого оберега было в те дни чем-то чрезвычайно важным и жизненно необходимым, в особенности для Агнессы, ввиду того воздействия, что оказали на нее неведомо откуда ставшие известными детали казни анархистки Фанни Каплан, стрелявшей в Ленина. Эту почти слепую женщину расстрелял комендант Кремля Мальков. Он же и сжег ее тело, предварительно облив бензином, в чадящей бочке из-под смолы, прямо под стеной Кремля.
Иногда Агнессе казалось, что смоляной чад из бочки с бензином и горящим человеческим мясом не дает ей дышать. И она начала носить с собой маленький флакончик с нашатырным спиртом, доставая его из сумочки всякий раз, когда знакомые рассказывали ей подробности о новых расстрелах где-то на улицах, у церковных оград и за стенами ЧК.
Постепенно Карл Антонович стал забегать на Чистые Пруды более или менее регулярно, обнаружив живую заинтересованность в человеческом общении, ибо жил Янсон, если не считать овчарку Урса, практически один, меж тем как семья его находилась то ли в Риге, то ли в Петрограде.
Спокойная и взвешенная манера общения Янсона со своими собеседниками произвела немалое впечатление на Акселя и остальных членов семьи доктора Дубровского. Склонная к драматизации Агнесса даже сказала как-то раз позднее, что черная кожаная куртка Янсона производила не только на нее, но и на других людей не менее сильное впечатление, чем черная сутана пастора в одной из пьес Г. Ибсена, скорее всего благодаря тому замечательному дару понимания людей и их поведения, которым Карл Янсон обладал.
Со временем Агнесса пришла к заключению, что способность и умение Карла Антоновича внимательно слушать и искренне стремиться понять и мысли, и мотивацию собеседника могли развиться у него не только в силу его любви к театру, но и как результат долгого пребывания в одиночестве, которое обычно наделяет человека, его пережившего, большим, чем у других, талантом наблюдать и слышать, вернее сказать, обостряет проявления этого таланта. Кстати сказать, Янсон и не скрывал того, что ему доводилось находиться в заключении. Не скрывал он и что принимал участие в подавлении мятежа левых эсеров, случившегося 6 июля, и в последовавших допросах его участников.
Он был рассудителен и спокоен, и в ходе одного из разговоров за чаем у Дубровских он, после некоторого раздумья, согласился с тем, что Агнессе следовало бы позаботиться об оставшемся в одиночестве докторе Балодисе.
Многим, в том числе и Янсону, казалось, что в эти голодные и ужасные послереволюционные годы юг, куда устремились семьи из Петербурга, Москвы и других русских городов, сумеет то ли из-за удачных географических обстоятельств, то ли благодаря богатству природы избежать или, по крайней мере, легче пережить эти трагические и беззаконные времена и, более того, сумеет предоставить убежище беглецам с севера. Рассуждая при этом относительно будущего и судьбы всех этих замечательных теплых мест на юге, куда ныне уезжали русские люди из центральных районов и городов России, Янсон указывал на то, что речь здесь идет об исторических интересах России – государства, еще со времен Руси стремившегося «из варяг в греки» и потратившего миллионы жизней в ходе длившегося столетия завоевания и покорения Кавказа и Крыма. И такого рода явления, как, скажем, признание независимости Грузии и подписание договора 1920 года о мире и границах с этим государством, следовало, согласно Янсону, признать явлениями сугубо временного характера, связанными с преходящими обстоятельствами той борьбы, которую вела власть Советов на ряде фронтов.
– В революционной борьбе на международном фронте есть периоды приливов и отливов, – продолжал Янсон, – но в целом это процесс неостановимый и, поверьте, – заключил он, – Кавказ, весь, как он есть, станет красным с той же неизбежностью, с которой станут красными Персия, Индия и Афганистан…
И, пожалуй, думал Аксель, к словам Янсона стоило прислушаться, ибо он оказался одним из самых известных руководителей «латышских стрелков», которые стали «преторианской гвардией» возникшего в октябре 17-го года режима, составив костяк и основу его карательных, следственных и разведывательных учреждений и организаций.
– И будешь ты царицей мира, подруга вечная моя! – так, с необычным для него присутствием иронической нотки, прокомментировал однажды все эти заявления Александр Ильич, беседуя с Агнессой уже после того, как Карл Антонович покинул квартиру Дубровских вместе с заехавшим за ним сослуживцем. Слушая мужа, Агнесса вздохнула; она внезапно подумала о том, что ей никак не удавалось обрести и освоить ровную и неэкзальтированную манеру общения, которая устраивала бы Акселя, порой подозревавшего ее в неискренности и даже притворстве. Что же до Александра Ильича, отличавшегося добротой и достаточно размашистой и дружелюбной манерой общения, то его заявления и мнения Аксель всегда воспринимал безо всяких сомнений в их искренности.
При этом он, как мы уже говорили, ровно и с уважением относился к отчиму, признавая за ним право на свою достаточно своеобразную систему взглядов, в основу которых было положено признание трагической малокультурности и неразвитости российского общества. Иногда, впрочем, с удовольствием игравший на гитаре и аккомпанировавший себе Александр Ильич позволял и гротескные заявления, сообщая, к примеру, следующее:
– Дрессировать нас надо, как дуровских собачек. Это, господа, правда, и с этим я могу согласиться. Ну, а г-н Ульянов советует нам головы палками расшибать аки глиняные горшки, а вот это уже, батенька мой, – последнее дело.
Так, собственно, он выразился, комментируя сделанное в разговоре с писателем М. Горьким заявление вождя Октябрьского переворота, выздоравливавшего после покушения на его жизнь.
Александр Ильич считал этого политического деятеля, выросшего на Волге и с детства увлекавшегося игрой в «городки», крайне прагматичным, одержимым и жестоким человеком.
ГЛАВА 10
Следует признать, что беседы с Янсоном произвели определенное и даже весьма значительное влияние на Акселя, полностью перестроив его воззрения на действительность. В ту пору молодой человек состоял в любовной связи с дамой средних лет, увлекавшейся поэзией Игоря Северянина, а в университете изучал медицину, естественные науки и опыты с «животным электричеством». К окончанию срока обучения он стал вполне компетентным физиологом и ветеринарным врачом, отчасти, возможно, оттого, что его вдохновляла смутная идея мести отцу, скорее даже желание доказать ему собственную независимость и самостоятельность. Происходило всё это несмотря на то, что Аксель понимал и осознавал достаточно ясно, что он не имеет права осуждать решения, касающиеся личной и семейной жизни другого человека, даже если этот человек его отец. И, как это обычно бывает, успехи на избранном поприще и продвижение в избранном направлении воодушевляли его, и, следуя перестройке своих воззрений, он сделал еще один шаг по тропе войны с «уходящим миром», превратившись в «сексота» – секретного сотрудника ЧК, подписывавшего свои отчеты и рапортички кличкой «Андрис».
Впрочем, делая этот решительный шаг, Аксель убедил себя, что принимаемое им решение никак не связано с не оставлявшими его вопросами, связанными с отношениями между ним и его отцом Фридрихом. Ведь именно это решение позволило ему остаться в Москве, избежав призыва в Красную Армию и продолжив работу в одной из лабораторий медицинского факультета и в ветеринарной клинике Александра Ильича.
Следует отметить и то, что часть соображений и слухов, зафиксированных в составленных «Андрисом» отчетах, основана была на рассказах дамы средних лет, чей муж погиб под трамваем за год до ее встречи с Акселем в ветеринарной клинике Александра Ильича. Содержание ее бесед с многочисленными знакомыми и родственниками, городские сплетни и слухи, – всё это, как оказалось, представляло собой интерес для его руководства, поскольку чекисты, как ему было сказано, обязаны были держать руку на пульсе того организма, который называется обществом.
Хочу добавить еще и то, что в ВЧК, эту молодую в то время и закрытую организацию, он попал после ряда долгих бесед с Карлом Янсоном, который, в отличие от такой, скажем, романтической фигуры, как лейтенант Шмидт, сопрягающейся в нашем воображении со светом и сиянием черноморской волны, должен быть отмечен, скорее всего, какой-то особой серьезностью и углубленностью, родственными естественному настроению балтийского неба и моря, почти всегда окрашенного серо-желтыми, с добавкой зеленого, тонами.
Идеи Янсона не являли из себя ничего нового; то был не более, чем пересказ экстракта сочинения Фридриха Энгельса, посвященного проблемам соотношения диалектики и научного познания, а также брошюры того же автора, посвященной вопросам происхождения семьи, частной собственности и государства. Беседуя с Акселем, Янсон не раз вспоминал и вклад Энгельса в военную науку, сожалея при этом лишь о том, что Энгельс ничего не писал о разведке и контрразведке, хотя и обсуждал вопросы, связанные с приобретением нового знания в написанной им Главе 4 третьего тома «Капитала». Ибо Янсон полагал разведку активностью, во многом схожей с научными исследованиями; что же касается контрразведки и проблем государственной безопасности, то, рассуждая об этом направлении деятельности карательных органов, он ссылался на соображения необходимости защиты завоеваний «диктатуры пролетариата», почерпнутые из написанной Лениным книжки «Государство и революция». Кроме того, он предложил Акселю прочитать и продумать содержание написанной простым и ясным языком книги Н. И. Бухарина «Азбука коммунизма», содержавшей изложение принятой в 1919 году программы партии большевиков.
Беседы с Карлом Антоновичем, полуночные застольные рассуждения за чашкой полуостывшего чая о коммунизме и его азбуке, происходившие порой уже после того, как остальные члены семьи Александра Ильича отправлялись спать, привели к тому, что вскоре и сам Аксель стал ощущать себя одним из людей, принадлежащих к узкому кругу посвященных в подробнейшую, глубокую и, разумеется, тайную картину того, что на самом деле происходит и происходило в этом мире.
– Ибо рассказывать об этом всем людям неподготовленным было бы страшной и непростительной ошибкой, – утверждал Карл Анто-нович, – при том, что революция не сможет выжить и победить без наличия наделенных этими знаниями членов своеобразного «ордена меченосцев», – завершал он, указывая на вышеприведенную ситуацию как на еще один пример диалектики общественных отношений.
Подоспевшие знакомства Акселя с несколькими сотрудниками Карла Антоновича, людьми с обширным боевым опытом, интересовавшихся, среди прочего, современной поэзией, приложениями учения Дарвина об эволюции к общественной жизни, а также и поисками мифической Шамбалы, убедили Акселя в том, что, присоединившись к данной организации, он обнаружит себя в кругу интересных, необычных и близких ему по интересам людей.
– Профессия у тебя, Аксель, отличная, – сказал ему как-то раз Янсон уже после того, как Аксель завершил обучение в университете, – вот товарищ Орджоникидзе – он выходец из Грузии и сейчас занимается решением вопросов, связанных с кавказскими республиками, – он ведь тоже ветеринар по профессии. К тому же учти, люди подсознательно стараются расположить к себе ветеринаров, когда приводят к ним своих любимых животных. А стрелять… что же, в наше время это необходимо. Лошадей ведь тоже иногда пристреливают, об этом и Толстой писал в «Анне Карениной». А нам вот и в людей иногда стрелять приходится, – добавил он.
«Приходится», – мысленно повторил Аксель и про себя же усмехнулся, но на лице его продолжала оставаться маска почтительного внимания. К счастью, признался он позднее в разговоре с Annette, расстреливать людей ему не пришлось, хотя у него и было личное оружие, наткнувшись на которое, Annette и задала ему вопрос о расстрелах.
Прошло еще немного времени, и после участия в нескольких успешных операциях органов ЧК он был направлен на специальный факультет Военной Академии РККА, где изучал предметы, связанные с его будущей деятельностью. Среди прочего он научился читать карты и достиг хороших результатов в искусстве стрельбы из пистолета, даже несмотря на некоторую близорукость, из-за чего носил очки, заставлявшие подозревать в нем доктора или ветеринара, кем он, пожалуй, в конце концов и оставался.
ГЛАВА 11
Возвращаясь к мысли Фридриха о возможности и даже желательности переезда его бывшей жены Агнессы и детей на юг, в Абхазию, следует признать, что, в конечном счете, обстоятельства действительно сложились так, что Агнесса, Александр Ильич и Кристина переехали из Москвы в Сухум, но переехали на время, как они полагали в ту пору, когда, прихватив с собой несколько чемоданов с самыми необходимыми вещами, отправились на юг. Произошло это уже после смерти Марты, жены доктора Балодиса, осенью 1919 года. Немедленно после похорон жены доктор Балодис отправил в Москву письмо, в котором призвал свою дочь переехать к нему, где ученик и сподвижник профессора Остроумова доживал свой век в доме на склоне горы Самата по соседству с домом Алоизи, дачей инженера Даля, домом госпожи Арзамасовой, виллой полковника Аверкиева, виллой Чеми и домом братьев Ксандопуло. Сам профессор Остроумов умер вскоре после возвращения в Москву в 1908 году, но построенные им больница, родильный дом и другие медицинские учреждения Абхазии продолжали свою необходимую людям деятельность.
А между горой Самата и соседней горой Баграта с крепостной стеной за кипарисами на ее вершине пробегала текущая с гор река Беслети, писал доктор. Особенно же трогательным казалось Агнессе то обстоятельство, что находившийся выше по течению и сложенный из камней арочный мост был, как об этом сообщал в том же письме ее отец, переброшен через реку во времена царицы Тамар. Что же до Александра Ильича, то он, выслушав сие сообщение, задумчиво прошептал:
В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла.
Затем Александр Ильич умолк, а Агнессу посетило какое-то незнакомое ей дотоле чувство. Она взглянула на своего мужа, и в сознании ее промелькнули не произнесенные им вслух слова: «Боже, куда же мы собрались…»
Между тем, согласно картине, представленной Карлом Антоновичем своим слушателям на Чистых Прудах, события, произошедшие со времени начала войны с Германией и ее союзниками принесли свои радикальные и необратимые изменения даже в эти южные и, казалось бы, умиротворенные около полувека назад края, где в течение последних нескольких лет революционные комитеты, директории и комиссариаты сменяли друг друга, подобно набегавшим на берег волнам. Однако всё, казалось, начало успокаиваться, когда в конце мая 1918 года в Тифлисе, в Воронцовском дворце, была провозглашена независимость Грузии, а уже в июне грузинская армия вступила в Абхазию и восстановила подчинение этого края тифлисскому правительству, заключившему в 1920 г. мирный договор с Советской Россией. Что, по словам всё того же Карла Антоновича, означало наступление начала мирного и вполне благоприятного периода для переезда на юг, в Абхазию.
Однако уехать из замерзавшей Москвы в Сухум к старому доктору Балодису зимой 1920–1921 гг. решили только Агнесса, Кристина и Александр Ильич. Аксель уезжать не пожелал и решил остаться в заснеженной, зимней столице, где собирался совмещать работу в университетской ветеринарно-физиологической лаборатории с поисками своего места в жизни при активном содействии и под руководством Карла Антоновича, переселившегося в квартиру Дубровского на Чистых Прудах вскоре после отъезда Агнессы, Кристины и Александра Ильича.
Из Москвы наши путешественники добирались по железной дороге сначала до Киева, а уже оттуда до холодной, промерзавшей до костей Одессы, где благодаря специальному письму, выданному доктору Дубровскому Карлом Антоновичем, им удалось устроиться в гостинице «Лондонская» и раздобыть билеты на теплоход «Пестель».
Последний этап путешествия, измучивший Агнессу и Кристину, пролегал по неспокойному зимой Черному морю. Однако ближе к концу морского путешествия на теплоходе погода исправилась, что не-сколько ободрило совсем уж было загрустившего Александра Ильича.
С рейда на берег пассажиров перевозили гребные лодки с лодочниками. Они легко управились с привычным делом удобного и безопасного размещения пассажиров и багажа, и лодки взяли курс к лодочному причалу в том месте набережной, где стояло светлое здание отеля «Франция».
На невысоком и шатком причале лодку, доставившую путешественников и их багаж с «Пестеля», встретил доктор Балодис в сопровождении одного из своих ассистентов. Прошло несколько минут приветствий, восклицаний, слез и объятий, и, наконец, прибывшие и встречающие оказались на всё еще не сменившей название Николаевской набережной зимнего Сухума с ее кружившим голову обилием света, солнца и непривычных южных ароматов. Вскоре они расселись в три фаэтона, и черные, с заплетенными в косички гривами лошади потащили коляски с пассажирами на гору, к домам на склоне Саматы, всё еще беззаботно зеленой, как и остальные ближние горы, в отличие от заснеженных вершин вдали, оставляя внизу и ботанический сад, разбитый лекарем Багриновским в 1838 году, и полуосушенное болото в центре города, против горы Трапеция.
Ехали фаэтоны не спеша, что позволяло путешественникам вслушиваться в пояснения доктора Балодиса и его ассистента, касавшиеся истории возникновения и развития этой части города, где селились приехавшие из России врачи, инженеры, коммерсанты и отставные военные с семьями. Наконец фаэтоны доехали до возвышавшегося на холме дома с башнями, башенками, переходами и лестницами в неорусско-мавританском стиле, ранее принадлежавшего подданному Франции купцу Иоахиму Алоизи, который построил когда-то и здание местного театра. У виллы Алоизи, следуя уже сложившейся с годами традиции, фаэтоны чуть замедлили свое неспешное движение – с тем, чтобы дать путешественникам возможность оценить самую красивую местную виллу, и только после того, как прозвучали все соответствующие случаю вздохи и восклицания, двинулись дальше, к стоявшему несколько особняком дому доктора Балодиса.
Дом этот, где доктор Балодис и его покойная жена прожили много лет, отличался от других окружавших его строений застекленной верандой второго этажа в форме буквы «П» и стоял в глубине сада.
– Сегодня я попросил накрыть стол на веранде, – сказал доктор Балодис своей дочери Агнессе по прибытии домой, – хотя обычно мы обедаем в столовой. На втором этаже у нас несколько свободных спален, так что, пожалуйста, выбирайте по вкусу… А потом приходите на веранду. Я буду там, – добавил он.
Со временем Агнесса, Кристина и Александр Ильич поняли, что зимняя веранда привлекала старого доктора Балодиса не только возможностью следить за тем, что происходит в трех сторонах света, но еще и удобными креслами, позволявшими наблюдать сияние зимних, оранжевых с золотом плодов хурмы на голых ломких ветвях деревьев, потерявших свою листву и уже не скрывавших голубое с легкой дымкой небо, нависшее над серым с фиолетовыми тенями морем.
ГЛАВА 12
Части Красной армии вступили а Абхазию в начале февраля 1921 года.
К началу марта, в период цветения мимозы, желтоватые облака которой покрывали окружающие город горы, бывший Сухумский округ обрел статус независимой социалистической республики. Этому последовало наступление 11-й армии на Грузию, которая не смогла защитить себя и к концу марта 1921 года сдала свой последний оплот – Батуми. Произошло это вскоре после того, как в окрестностях горного курорта и места летнего отдыха наместника в Коджори погибли четыреста курсантов военного училища, пытавшихся защитить дорогу на Тифлис от передовых частей 11-й армии.
Как и многие другие люди их круга, Фридрих, отец Акселя, его жена Саломе и дочь Нестан-Дареджан вместе с близкими родственниками покинули завоеванную Красной армией Грузию на борту итальянского теплохода, направлявшегося из Батуми в Марсель в сопровождении конвоя французских боевых кораблей. Рассказывая о своих последних днях на земле Грузии в опубликованных спустя более полутора десятилетий в парижском издательстве «Хеладзе» воспоминаниях, Фридрих Гаазе-Амирэджиби упоминает о том, что когда, уже отдав швартовы, итальянское судно медленно двигалось в акватории батумского порта в сторону открытого моря, на палубах его скопилось множество людей, навсегда покидавших свою родину. Голоса их звучали приглушенно, кое-откуда доносились сдерживаемые рыдания; и, глядя на всё расширявшуюся полосу воды между теплоходом и густой зеленой линией гор, Фридрих внезапно услышал – или, быть может, это ему почудилось – знакомую мелодию «Опоздавшие» из неоконченной и, увы, утерянной оперы «Маленький кахетинец», всеми забытый автор которой умер в 1919 году в возрасте сорока восьми лет.
– О, Боже, мой путь запутан, – прошептал Фридрих, – и не только путь, но и собственные мои следы… Кто я и кто пастырь мой?
Возможно, что подобного же рода чувства испытывал и стоявший неподалеку от него на палубе глава уезжавшего в эмиграцию правительства независимой Грузии старый социал-демократ Ной Жордания.
– Грузию вам оставляем. Берегите ее, – сказал он на прощание представителю грузинских большевиков.
«Теперь мы подобны стаду, и ведет нас пастух по имени Ной», – пронеслось в голове у Фридриха вместе с мыслью о Ноевом ковчеге, покидающем полузатопленные склоны горы Арарат.
Между тем итальянский пароход с беженцами в сопровождении французских крейсеров вышел из акватории батумского порта и направился в сторону открытого моря, покидая территориальные воды Грузии.
Пассажиры же оставались на палубе, наблюдая, как по мере удаления от берега горы сначала росли и всё более возвышались над прибрежной полосой, а потом постепенно начали уменьшаться, и когда пароход с беженцами, направлявшийся в Марсель, оказался, наконец, в открытом море, и вовсе исчезли за линией горизонта.
Часть четвертая
ГЛАВА 1
В декабре следующего 1922 года Аксель выехал из замерзающей и заснеженной Москвы в Германию с документами на имя уроженца Москвы, ветеринарного врача Александра Фридриховича Дубров-ского, члена семьи, давшей городу немало врачей и ветеринаров. Официальной целью его поездки было приобретение медицинского оборудования для лабораторий Московского университета.
Вскоре после прибытия в Берлин Аксель, или Александр, он же Алекс Дубровский, как его теперь называли, встретил женщину, которая позднее стала его женой. Annette была в ту пору владелицей салона мод «Esprit», основанного ею в начале 20-х годов при поддержке и на средства ее первого мужа. К увлечению современнной модой ее постепенно привели зародившийся еще в детстве интерес к рисованию и, возможно, даже унаследованные от далекого предка способности. Жан-Жак де Буассье (1736–1810) был ландшафтный живописец и гравер, прозванный за свое мастерство «французским Рембрандтом». Она с гордостью носила унаследованную от художника фамилию. К тому же Annette отличали хороший вкус, ясность суждений и авантюристическая жилка. И что особенно важно, она еще с юности не хотела провести всю свою жизнь в Лионе, где родилась и выросла.
Увлечение живописью привело ее в начале XX века в Париж, где она жила у своей тетки и посещала школу рисунка и живописи на rue Colbert, на Монпарнасе. Встреча с голубоглазым уроженцем Мюнхена по имени Франц привела ее в Баварию, где она обрела немало новых знакомых и друзей, среди которых было и несколько художников из России. Ее первым мужем стал некто А. И. Степанов-Сваровский, состоятельный торговец лесом из Сибири, человек не первой молодости, принадлежавший к русской диаспоре Висбадена и увлекавшийся идеями социализма. Он оказывал материальную поддержку русским революционерам в эмиграции, а также нескольким художникам, одним из них был Франц, и еще одному начинающему писателю. Мать Степанова-Сваровского происходила из семьи польского ссыльного и завещала сыну идею освобождения народов от гнета двуглавого орла, на воплощение в жизнь которой он готов был потратить определенную часть своих средств, хранившихся в одном из банков Базеля. Жить, однако, Степанов-Сваровский предпочитал в Германии, полагая жизнь в Швейцарии скучной и даже не очень понятной.
После окончания Первой мировой войны, которую и Степанов-Сваровский, и Annette провели в статусе гражданских военнопленных, они переехали из Висбадена в Берлин, и, когда жизнь в Веймарской Германии начала постепенно налаживаться, Степанов-Сваровский помог Annette осуществить ее идею создания Дома мод, выпускавшего журнал, посвященный обозрению мод, спортивных событий, светской и театральной жизни Берлина и вестям подобного же рода из других европейских столиц.
Следует, наверное, упомянуть и то, что Аксель, приехавший в Берлин из Москвы в конце 1922 года, был, согласно его созданной в ИНО ВЧК «легенде», связан отдаленными семейными узами с мужем Annette и нередко бывал в их берлинской квартире. Он прекрасно говорил по-немецки и был явно увлечен посещениями представлений в разнообразных кабаре того времени, знакомился с театральными спектаклями и другими доступными сторонами жизни ночного Берлина. Он открыл контору, которая сразу оформила несколько заказов на закупку медицинского оборудования. Сделки эти были профинансированы кредитом, предоставленным его берлинским родственником, и Алекс с большим прилежанием вникал в возможности постановки этого начинания на постоянные рельсы, то есть создания экспортно-импортной компании с перспективой не только закупок за твердую валюту, но и бартерных сделок между немецкими и российскими организациями. Помимо этого Аксель проводил немало времени со Степановым-Сваровским; его командировка в Берлин имела главной целью оказание содействия мужу Annette в его неординарной и чрезвычайно важной деятельности, ибо в те годы именно Германия представлялась вождям Коминтерна страной, в которой следовало сосредоточить все возможные, легальные и нелегальные, усилия на поддержке революционного движения пролетариата.
Впрочем, начальный и сравнительно безоблачный период его работы со Степановым-Сваровским продлился недолго. Безвременная, совершенно неожиданная кончина мужа Annette, произошедшая, как говорили в ту пору, из-за «разрыва сердца», немедленно привела в Берлин Карла Янсона, хорошо знакомого с этим городом еще со времен, связанных с его обучением точной механике, оптике и ремонту медицинских инструментов.
Он прибыл в Берлин для проведения встреч с несколькими агентами, включая и Дубровского. В этом городе, отдельные кварталы и площади которого напоминали ему о родной Риге, Янсон чувствовал себя совершенно естественно, и мысль его, изложенная в ходе беседы с Алексом за свиными шницелями, капустой и пивом, была чрезвычайно проста. Происходила беседа за столиком в полутемном углу Schildkroete, аккуратного ресторана средней руки.
– Ее муж был нашей финансовой опорой, нашим, я бы сказал, кошельком в течение ряда лет, со времени его встречи с Дзержинским в Локарно, в 18-м году. Мы не можем осуществлять поставленные перед нами задачи без надлежащего финансирования. А финансирование требует дисциплины, наличия посредников и контроля. Мы не можем просто так переводить определенные суммы из Москвы на оплату деликатных поручений, тут должна быть организована определенная система с бухгалтерией, отчетностью и, самое главное, с взаимным доверием с обеих сторон. И в случае со Степановым-Сваровским такая система существовала… Мы не имеем права упустить такую возможность финансирования нашей деятельности в Европе… – тут он сделал паузу, отпил пива и внимательно посмотрел в глаза своего собеседника.
Затем он продолжил:
– Или ты считаешь, что мы должны переправлять деньги с курьерами и дипломатами? В чемоданах? Нет, Аксель, нам нужна простая, надежная и безупречная схема финансирования агентов. И, в то же время, схема невидимая и тайная, то есть теневая. А это легче всего организовать, когда у тебя есть легальные предприятия, легально заработанные деньги и бухгалтерия, которая покрывает проблемы списания средств и зарабатывания новых средств. Таковы, говоря кратко, основы экономики шпионажа. И вот теперь этот случай с Annette, – он несколько понизил голос, выдержал паузу и, заметив некий интерес в глазах своего собеседника. продолжил: – В какой-то момент Сваровский, который финансировал ее журнал и Дом мод, посвятил ее в свои операции, и она с радостью поддержала его. Центр посчитал такое развитие вполне естественным: она ведь, в сущности, авантюристка, смелый человек, открытый любым новым идеям – будь то идеи новой живописи или нового социального порядка. И это только добавляет ей шарма как женщине, – усмехнулся Янсон, заметив внимательный, из-под тонких стекол очков, взгляд Акселя.
– Пока что она продолжает делать всё то, что ей доверял делать ее муж, – продолжал Янсон, – но со временем в ее жизни обязательно появится другой мужчина, и вот тогда-то и возникнет проблема. Нам, в Центре, трудно представить себе, что она сможет завербовать своего избранника. В любом случае, Аксель, ты должен понимать, что пустить эту ситуацию, как хлеб по водам, мы не можем. В то же время, если ты отнесешься к предлагаемому нами шагу рационально, то ты только выиграешь. Если ты женишься на Annette, то впереди у вас, надеюсь, будут долгие годы безбедной жизни в Европе. Но вот сумеешь ли ты увлечь ее в достаточной мере – так, чтобы она поверила в будущее вашего союза? – продолжал Янсон задумчиво. – Подумай. В конце концов, есть у нас и другие кандидаты. А ты с ней уже знаком и не раз бывал у них дома. Попробуй. И пойми: для нас, для нашей работы, которая будет только расширяться с годами, решение вопроса, связанного с Annette, является делом первостепенной важности.
– Да, я понимаю, – пробормотал Аксель.
– И вот еще что, Аксель, – добавил Янсон. – Когда-то давно, в Швейцарии, я встречался с Владимиром Ильичом в таком же скромном немецком ресторанчике. Заказали Würstchen mit Sauerkraut und Bier, а он попросил еще и Senf, горчицу. Обсуждали вопрос доставки «Искры». Ты понимаешь, о чем я?
– Не совсем, – признался Аксель.
– Тут надо о горчице подумать. Острой. Пикантной! Annette ведь женщина непростая. Теперь понимаешь? – хмыкнул Янсон и отпил пива.
Аксель отпил из кружки и задумался: следуя логике принятого когда-то обязательства, ему ничего не оставалось, как принять и это предложение руководства. В конце концов, ничего дурного, пожалуй, не происходит, полагал Аксель. Annette была хороша собой и нравилась ему, да к тому же осуждать ее было как бы не за что – несмотря на то, что она была частью той самой плоти буржуазного общества, которое так ненавидели и презирали большевики. Она, полагал Аксель, была его товарищем по борьбе, по крайней мере в настоящее время, однако ввиду некоей сложности, что привносила в жизнь сексуальность, пронизывающее влияние которой на жизнь людей и составленного из них общества так замечательно поняли и описали доктор Фрейд и его последователи, Акселю надлежало установить контроль не только над сексуальным поведением Annette, но и над всей ее сознательной социальной жизнью.
В сущности, пришло ему в голову, его руководство предлагало ему вступить во что-то, чрезвычайно напоминающее и на поверхности, и по существу дела, нормальный буржуазный брак; и это было не более чем естественно, так как и Аксель, и Annette в силу специфики своей деятельности в условиях буржуазной страны вели и должны были вести вполне буржуазную жизнь. Во всяком случае, так она, эта жизнь, должна была выглядеть. Не то что бы оба были пуритански настроены, но каждый дополнительный элемент свободы привносил и дополнительный элемент опасности в ткань их существования. И не только существования, но и в непростые вопросы, связанные с выполнением поставленных перед ними задач.
Что же касается вопроса о крушении семьи, в которой он вырос, то Аксель полагал, что во всем происшедшем ему следует винить отца, который, очевидно, не сумел обеспечить достаточный контроль за по-ведением матери, ибо, в сущности, как она говорила в свое оправдание, потерял к ней всякий интерес, отчего мать и увлеклась театром. Таким было сложившееся в его сознании и принятое им объяснение причин развала семьи, в которой он вырос. Из чего происходила совершенно ясная идея о необходимости контроля и установления определенного типа отношений между мужем и женой, казавшаяся Акселю разумной и надежной. Отдавая себе отчет в определенном – и даже достаточно сильном – патриархальном привкусе, присущем его модели брака, он, в то же время, не видел ей никакой альтернативы в обществе, где моногамия закреплена законом, полагая свою модель более или менее статистически оправданной и достаточно справедливой с точки зрения заповеди «плодитесь и размножайтесь», следование которой было, по-видимому, необходимо для выживания человечества как вида.
– А как там мои? Всё еще на юге? – спросил Аксель, который уже успел просмотреть письмо от матери, привезенное ему Янсоном.
– О, у них всё хорошо, – ответил Янсон. – Но тебе, наверное, нелегко представить себе, что такое жизнь в небольшом южном городе у моря. Я бы порекомендовал тебе прочесть «Дуэль». Была такая повесть у Чехова; написана она лет двадцать с небольшим назад. Сейчас, конечно, многое изменилось. Но городок у моря и горы остались. Прекрасное место. Совсем недавно, в январе, там отдыхал Троцкий. Он приехал туда из Тифлиса отдохнуть и поохотиться на уток, и в день похорон Ильича произнес речь с балкона гостиницы «Сан-Ремо», обращаясь к толпе на набережной. Если бы он успел приехать на похороны Ильича в Москву, то не исключено, что многое пошло бы иначе, – продолжал Янсон, – но ему сообщили неправильную дату похорон, и он остался в Сухуме.
– И чья это работа? – осторожно осведомился Аксель, не надеясь услышать в ответ чье-либо имя.
Однако похоже было, что Карл Антонович ожидал этот вопрос; похоже было, что ему хотелось высказаться и вся окружавшая его обстановка здесь, в Берлине, в аккуратном ресторане средней руки «Schildkroete» («Черепаха»), за свиными шницелями, капустой и пивом, показалась ему вполне подходящей для того, чтобы поделиться с учеником и воспитанником некоторыми сокровенными мыслями. А надо сказать, Карл Антонович считал Акселя своим воспитанником и не скрывал этого от коллег. Происходила беседа за столиком в полутемном углу ресторана, и не исключено, что именно неяркий свет электрических лампочек в плафоне под потолком ресторанного зала сыграл роль в том, как именно сформулировал свои мысли Карл Антонович.
– Ты спрашиваешь, кто это сделал? Кто обманул Троцкого? Сталин. Его кличка на Кавказе была «Коба». Ты слышал, наверное, об ограблении банка в Тифлисе на Эриваньской площади, о нападение на карету с деньгами, историю со стрельбой и взрывами. Да и с побегами ему везло. Кое-кто из наших считал его провокатором, агентом полиции, таким же, как Малиновский и другие. Ходили разные слухи. Вы-сказывались разные мнения, но никто ничего не смог доказать. Заметь, что летом 17-го года Коба считал, что Ленин должен не прятаться в шалаше, а явиться в суд и доказать, что он не немецкий шпион; а в октябре 17-го Коба не поддержал резолюцию о вооруженном восстании и захвате власти. А теперь он мстит Троцкому, который возглавил восстание, а потом выиграл Гражданскую войну. И использует всех остальных членов ЦК в своих интригах. Вот тут он большой талант.
Из чего следовало, как будто, что Карл Антонович не испытывает особых симпатий к Кобе, испытывая в то же время нечто вроде почтительного уважения к Троцкому. Впрочем, добавим мы, такого рода распределение симпатий было достаточно широко распространено в то время и, казалось, ничем и никому не угрожало.
Выслушав рассказ Карла Янсона о выступлении Троцкого, Аксель взглянул на привезенную Янсоном фотографию. На ней он увидел Агнессу, восседавшую в кресле с высокой спинкой у края веранды, стоящую рядом сестру Кристину, которая уже, пожалуй, превратилась в девушку на выданье, увидел пожилого, но всё еще бодрого, судя по выражению лица, Александра Ильича и его приставленную к креслу гитару с бантом на грифе – бант, должно быть, алый, отчего-то подумал он, увидел и удобно устроившегося в плетенном из соломы кресле седовласого доктора Балодиса в пенсне, – все они присутствовали на фотографии, привезенной вместе с письмом. Справа, на высоком тонконогом деревянном столике стояла куполообразная клетка для птиц, а за ней просматривалась небрежно раскинувшаяся шахматная доска с неубранными фигурами. Чуть дальше, за окнами веранды виднелся сад, а подальше и справа – край другого строения, возможно, соседского дома, что можно было понять из прилегавшей к светлой каменной стене жестяной водосточной трубы. Прямо под окном видны были веера пальм, и уже за ними, далеко внизу, лежало, простираясь до середины небесного свода, море.
Затем Аксель начал расспрашивать Янсона о членах семьи в отдельности и узнал, что доктор Дубровский стал членом комиссии по благоустройству города при горсовете и одним из руководителей ветеринарной службы.
– Мать пишет, что Кристина вышла замуж, но за кого она вышла, написать забыла, – сказал Аксель и с выражением легкого недоумения посмотрел на Карла Антоновича.
– Твоя сестра вышла замуж за доктора Гринфельда, он сотрудник больницы Остроумова, – сообщил Карл Антонович. – И, кажется, они счастливы.
– Это за какого же Гринфельда? Вы с ним знакомы? – встрепенулся Аксель.
– Его зовут Оскар Гринфельд. Учился в Москве, в университете.
– Оскар Гринфельд? Серьезно? Мы ведь учились в одно время, он моложе меня на два года, – пробормотал Аксель. – Но почему он не на фотографии?
– Да уж не знаю, как-то так получилось. Но, скорее всего, он сам и фотографировал. Я, видишь ли, был там несколько дней всего и заскочил к твоим буквально на полчаса.
– Так что ж она делает? Кристина? Чем занимается? – с интересом спросил Аксель.
– Преподает немецкий в школе, – ответил Карл Антонович, – и, похоже, весьма успешно.
– А мама?
– О, вокруг нее целый круг дам ее возраста. Соседки по горе Чернявского, по Чернявке, так они ее называют. У нее домработница, помогает по хозяйству.
– А что же с нашей московской квартирой? – поинтересовался Аксель.
– Квартира забронирована на твое имя и ждет твоего возвращения, – сообщил Карл Антонович, – хотя формально и перешла в собственность Моссовета. Ключи от нее у меня. Иногда я туда захожу, проверяю, всё ли в порядке. Иногда мы используем ее в своих целях. Видишь ли, после того, как семейство ваше решило остаться в Сухуме, мы с Александром Ильичом сделали всё, что было возможно, вывезли всё ценное на юг, целый вагон, всю мебель и библиотеку, рояль, посуду. Александр Ильич приезжал в Москву, и я отрядил ему двоих сотрудников в помощь, они же и сопровождали его на юг. И в Сухуме у них никто и ничего не отнимет. Дом у доктора Балодиса – вполне приличный, просторный, но не слишком большой. Так что разрешено оставить его во владении семьи. Ну, тут и Гринфельд помог. У него есть хороший друг в Тбилиси, зампредседателя закавказской ЧК, товарищ Берия. Они по Сухуму знакомы, оба учились в техническом училище, и поскольку Берия дружит с абхазским руководителем товарищем Лакобой, всё решилось быстро. А у города, кстати, большое будущее. Будем создавать там здравницы, места для отдыха партийного руководства и первых лиц государства. Ну а нам, конечно, следует обеспечить их безопасность.
Из дальнейшего разговора следовало, что Янсон в ходе инспекционной поездки посетил не только Сухум, но и Афон, а также Гагры, побывал в Мюссерах, на озере Рица и на вилле Смецкого, выстроенной в дендропарке на вершине одного из глядящих на сухумскую бухту холмов, куда его возил руководитель молодой республики Нестор Лакоба.
– Нестор – человек стройный и глуховатый. У него слуховой аппарат. В республике его называют Адагуа (Глухой). Прекрасный стрелок. Учился в Тбилисской семинарии. Очень популярен в Абхазии. Сталин считает его своим лучшим другом. Это человек с живым умом. И очень деловой. Любит свой край и женат на красавице-турчанке. Ездил в Турцию на переговоры с Ататюрком. Когда-нибудь ты с ним познакомишься, – сказал в завершение Янсон и добавил; – иногда он рассказывает гостям из России о своем предке, который пошел пешком в Петербург, чтобы пригласить кровного врага, кажется, князя Шер-вашидзе, к себе в Сухум на обед. Князь решил, что это конец кровной вражды, и принял приглашение. За свое легковерие он был убит, на обеде его отравили.
ГЛАВА 2
Annette вышла замуж за Акселя через два года после смерти Степанова-Сваровского. И если в первый раз она вышла замуж за человека, который помог ей выбраться из безнадежной ситуации, в которой она оказалась, связав свою жизнь с голубоглазым Францем, то на этот раз она вышла замуж за человека, который, как убедилась Annette, был серьезен, щедр, остроумен и отлично изъяснялся на ее родном языке – что, возможно, оказало дополнительное влияние на Annette, дав ей возможность ощутить, что здесь, в Берлине, они совершенно естественным образом составляют пару – несмотря на то даже, что оказались людьми одного возраста.
Как-то раз она призналась мужу, что всегда чувствовала ненатуральность любовных признаний, сделанных на немецком, и то, что Александр совершенно естественно и легко изъяснялся на французском, создавало у нее в душе ощущение легкости и комфорта, более того, ощущение, что ее по-настоящему понимают. Вскоре после начала совместной с Annette жизни Александр открыл в Берлине ветеринарную клинику, использующую передовые методы лечения и лучшее по тем временам орудование.
Что же до героя нашего повествования, сына Акселя и Annette, то Рихард Дубровский появился на свет в 1926 году, и уже в 1934-м побывал вместе с матерью и отцом во Франции, посетив Париж и Лион, где жили родственники его матери, которым он чрезвычайно понравился. Мальчик легко и с удовольствием болтал по-французски, повторяя выражения и словечки, подхваченные из уст Annette, никак не желавшей, чтобы немецкий оказался родным языком сына, вопреки тому, что Рихарду предстояло посещать гимназию, где преподавание велось на немецком языке.
Гражданская война в Испании началась в июле 1936 года, и отец Рихарда внимательно следил за ее ходом, что не укрылось от внимания мальчика, обнаружившего к тому времени определенные способности к языкам. Через два года, поздней осенью 1938-го, когда Рихарду было уже двенадцать, в доме доктора Дубровского появился доктор Оскар Гринфельд. Гость прибыл из Москвы – так, во всяком случае, показалось Рихарду; что Оскар, возможно, направляется в Испанию, Рихард понял из имен, упоминавшихся собеседниками, при том, что беседа велась на русском языке. Глаза у гостя были темные, даже карие, тонкий нос с горбинкой. Когда гость снял шляпу, Рихард обратил внимание на его темные, с проседью, аккуратно подстриженные кудри.
К тому времени Рихард уже более или менее понимал, о чем шла беседа, когда люди говорили по-русски, в этом ему помогли не только занятия в русской воскресной школе при одной из берлинских православных церквей, но и то, что он всегда прислушивался к беседам отца с его знакомыми из русской диаспоры.
Судя по тому, что он услышал, гость собирался проследовать из Берлина в Париж, где, кстати говоря, весной, после операции аппендицита в больнице для русских эмигрантов, умер Лев Седов, сын Троцкого, и вот это показалось Рихарду непонятным. Отчего это фамилия сына Троцкого была Седов? Впрочем, он вскоре позабыл об этом оставшемся без ответа вопросе.
Рихард решил не спрашивать у отца ответа на мучивший его вопрос, поскольку не хотел услышать хорошо знакомые слова: «А вот это, Рихард, совсем уже неважно. Ступай-ка ты лучше к себе…» Всё дело было в том, что в какой-то момент он начал понимать русский язык; ощущение это возникло у него почти незаметно для самого Рихарда, которого отец приучил к определенной системе вознаграждений за чтение книжек на русском – при том что призы менялись в зависимости от сложности текста и качества пересказа. Стоит отметить и то, что Рихарду нравилось декламировать стихи, так как за это полагались награды высшей категории. Ибо, согласно мнению его отца, декламация требовала не только заучивания, но и понимания текста, а это расширяло словарный запас и создавало у чтеца чувство уверенности в себе. Интересно и то, что Рихард иногда скрывал свое знание русского языка от посторонних, надеясь, по-видимому, что это сохраненное в тайне знание поможет ему найти ответы на некоторые беспокоившие его вопросы.
Очень многого, однако, в разговорах на русском Рихард не понимал. Смысл сказанного порой ускользал от него. Так, в услышанном разговоре отца с доктором Оскаром Гринфельдом он не понял каких-то тонкостей отношений между Троцким и его сыном от Натальи Седовой не только в силу возраста и неуверенного владения русским языком, но и в силу незнания кое-каких важных реалий. Более того, существовали еще и неизвестные Рихарду обстоятельства, те,что сближали собеседников и были связаны с годами обучения в Московском университете, ведь оказавшийся у них в доме доктор Оскар Гринфельд был знаком с доктором Александром Дубровским еще в те годы, когда отца Рихарда звали Аксель. Оба были студентами-естественниками, оба интересовались физиологией. Однако обстоятельства привели Акселя к занятиям ветеринарией, что же до Оскара, то он еще в молодости заинтересовался экспериментами профессора Сергея Воронова и планировал, следуя его примеру, посвять свою деятельность вопросам продления активной человеческой жизни…
В 18 лет, по окончании воронежского реального училища, Воронов эмигрировал во Францию, где изучал медицину и был учеником французского биолога и хирурга, лауреата Нобелевской премии Алексиса Карреля. Затем он работал ассистентом в лаборатории Ш. Броун-Секара, а в декабре 1893 года защитил диплом доктора медицины.
Опыты профессора Воронова по омоложению начались с того, что в 1889 году он ввел себе под кожу экстракт перемолотых яичек собаки и морской свинки. Первые его эксперименты оказались успешными, и ученый начал эксперименты с использованием в качестве материала для пересадки щитовидных желез и тканей яичников обезьян. Профессор Воронов продолжал свою работу по проблемам омоложения человека до середины 30-х годов. Он руководил своим собственным медицинским центром в Ницце, где проводил операции и руководил множеством экспериментов, проведенных в обезьяньем питомнике при том же центре. Питомник под руководством циркового дрессировщика был открыт для того, чтобы обеспечить постоянно растущий спрос на материал для операций по омоложению для своих состоятельных пациентов, одним из которых был доживший до весьма преклонных лет писатель Сомерсет Моэм.
Единственный же обезьяний питомник Советской России был создан, согласно рассказу Оскара Гринфельда, в Сухуме, на горе Трапе-ция, в августе 1927 года, из-за близости сухумского климата к климату тропиков и обилия фруктов и овощей, необходимых для пропитания обезьян. Размещался питомник невдалеке от дома профессора Остроумова, на территории Института экспериментальной патологии и терапии, созданного по инициативе писателя Максима Горького. «Мы должны найти способы продлить жизни большевиков, делающих всё, что доступно человеку, для того, чтобы изменить жизнь в России и покончить с ее прошлым», – так сформулировал Горький свое видение проблемы долголетия в письме к Совнаркому, и правительство выделило огромную по тем временам сумму в 25000 долларов на приобретение обезьян.
Вслед за этим экспедиция во главе с тем самым профессором Ивановым, что еще в 1910 году предложил создать гибрид человека и обезьяны, отправилась в экваториальную Африку и приобрела пятнадцать животных, однако большая часть животных умерла по дороге в Сухум. Лишь две пары животных, пара анубисов и пара шимпанзе, доехали из Гвинеи до Батуми в клетках, размещенных в трюмах специально зафрахтованного парохода. Из Батуми в Сухум оставшихся в живых обезьян доставил пароход «Пестель».
Через некоторое время ученые под руководством профессора Иванова организовали следующую экспедицию в Африку и завезли в Сухум новую партию обезьян. До 1930 года в сухумский питомник прибыло более сотни обезьян, среди которых было пять орангутангов, тринадцать шимпанзе, два бабуина и тридцать девять гамадрилов. Однако смертность среди животных была чрезвычайно высока. Погибли все человекообразные обезьяны, но гамадрилы выжили и стали успешно размножаться.
После чего, наконец, начались эксперименты по скрещиванию обезьян и людей, в которых принимали участие сын профессора Иванова и добровольцы из окрестных деревень. Однако, несмотря на всю самоотверженность добровольцев и вовлеченных в эксперименты ученых, деятельность профессора Иванова. достигшего в свое время определенных успехов в скрещивании животных, закончилась полным провалом, что и было отмечено в отчете сотрудников НКВД, проводивших расследование дела о шпионаже и разбазаривании народных средств в особо крупных размерах. Вскоре профессора Иванова арестовали, осудили за шпионаж и сослали на пять лет в Казахстан, где он продолжал свои опыты по скрещиванию животных в лабораториях Алма-Атинского сельхозинститута вплоть до кончины от кровоизлияния в мозг в 1932 году.
В своем письме к вдове покойного академик И. П. Павлов писал: «Нельзя не скорбеть о преждевременной смерти такого деятеля науки и практики, как Илья Иванович».
Итак, мужчины сидели в кабинете отца и курили, а мать, не выносившая запаха немецких сигар Rechenschaft, послала Рихарда за отцом и гостем, приглашая их вернуться в столовую, где уже был сервирован кофе. На столе стояло блюдо с безе и эклерами, а негромкий голос, доносившийся из радиоприемника «Телефункен», только что произнес сакраментальную фразу: «Ici Paris Radio France…»
Эти два человека, отец и его гость, сидевшие в полутьме, разбаваленной сигарным дымом, и распивавшие портвейн, показались Рихарду похожими; было в их облике и поведении нечто единое и даже подчеркнутое – тем, что говорили они на еще не так давно малопонятном Рихарду языке.
«Может быть, они братья? Нет. Скорее всего, нет, отец сказал бы нам об этом», – подумал мальчик. «Ведь брат – это родственник, – думал он, – а у нас нет никаких родственников, кроме тех, что живут во Франции.»
Между тем у всех соучеников Рихарда были родственники, и, раньше или позже, одноклассники о них вспоминали, рассказывая друг другу о днях рождений, на которых они побывали, о поездках на каникулы и походах в гости.
Потом прозвучал вопрос отца:
– А Кристина? Как она?
– Преподает в Пединституте, в Тбилиси.
– У вас есть дети?
– Пока нет, – сказал Оскар, – но мы надеемся.
– А моя мать? – спросил Дубровский.
– Она в Сухуми, с Александром Ильичом.
– Но раньше говорили «Сухум», не так ли?
– Видишь ли, – медленно, словно раздумывая, пояснил Грин-фельд, – Абхазская республика стала теперь частью Грузинской республики и кое-что, включая и названия, изменилось…
ГЛАВА 3
К началу апреля 1939 года Испанская республика пала, а уже в мае доктор Александр Дубровский покинул Германию вместе с Рихардом и Annette. Шаг этот был предрешен рядом обстоятельств. В последние предшествовавшие отъезду недели принадлежавшие отцу и матери предприятия были проданы и перешли во владение заинтересованных в покупке лиц, найденных через надежных и проверенных посредников. Обе сделки были оформлены нотариально, а причитающиеся к оплате суммы переведены покупателями на указанные счета в Швейцарии и в парижское отделение Crédit Lyonnais. После завершения сделок, связанных с продажей принадлежавших семье Дома мод и ветеринарной клиники, продана была и берлинская квартира в доме на одной из пересекающихся с Ku’damm (Кудамм) улиц, в которой Annette жила со Степановым-Сваровским еще со времени переезда в Берлин из Висбадена.
Ей нравилась эта квартира, и в свое время она не хотела покидать ее и оттого сделала всё для того, чтобы к моменту переезда Акселя в эту квартиру в ней не осталось никаких видимых следов Степанова-Сваровского. К моменту ее и Акселя возвращения из свадебной поездки в Париж вся квартира была заново приведена в порядок и перекрашена согласно разработанным Annette эскизам; в ней появились новая, заказанная хозяйкой мебель, посуда и белье. А все предметы, связанные с памятью о Степанове-Сваровском, за исключением приобретенных им и Annette картин, исчезли – Annette передала их в благотворительные организации.
Теперь, полтора десятилетия спустя, картины, мебель, посуда, белье и библиотека были отправлены в Лион, во Францию.
Упоминаемой и выбранной для официального объяснения причиной предстоящего отъезда были семейные обстоятельства, требовавшие присутствия в Лионе Annette, которая сохранила свое французское гражданство. Что же до Акселя, то он к тому времени уже был зарегистрирован в германской полиции как обладатель «нансенского» паспорта.
Итак, поначалу Аксель и Annette собирались уехать во Францию, в Лион, родной город Annette. Однако, совершенно неожиданно для Рихарда, всё изменилось, и вместо того, чтобы направиться во Францию, они отправились отдохнуть в Грецию. Причем произошло это еще до окончания учебного года в гимназии. Правда, предоставленная в школу и подписанная семейным врачом за день до этого справка указывала на то, что время перехода к лету является наилучшим для отдыха юноши, страдавшего бронхиальной астмой. Доктор Зиммель поддерживал решение семьи вывезти юношу на несколько недель в Грецию, где и горный, и морской воздух в сочетании с солнечными ваннами могли принести неоценимую пользу его здоровью.
До этого семья не раз выезжала на отдых во Францию, на побережье Средиземного моря, превратившееся к тому времени в самое интересное и элегантное место отдыха для европейцев, последовавших примеру русской знати, утерявшей побережья Крыма и Кавказа и открывшей в поисках «утраченного рая» Cote d’Azur, Лазурный Берег.
Именно там, в Ницце, основал в 20-х годах профессор Воронов свою клинику и собственный обезьяний питомник для того, чтобы обеспечить постоянно растущий спрос на материал для операций по омоложению. Однако полтора десятилетия спустя развитие медицины привело к тому, что современники профессора преисполнились скептизизма по отношению к его результатам и даже теории. Изменилось не только состояние медицинской науки, изменилась и сама Европа, и профессору Воронову, родившемуся в еврейской семье, проживавшей в Тамбовской губернии, пришлось уехать из Ниццы в Швейцарию, а Лазурный берег оказался полон беженцами и эмигрантами из Германии и других стран, надеявшимися попасть в Соединенные Штаты, страны Латинской Америки или уж в самом крайнем случае – в Австралию или Новую Зеландию.
В те годы – а речь идет о целом периоде после 1933 года, когда в Германии к власти пришла возглавляемая Адольфом Гитлером нацистская партия, – на летние каникулы Рихард с родителями ездил из Берлина в Италию. Обычно они прибывали в Рим, затем направлялись на юг, в Салерно, а уже оттуда добирались морем до Амальфи. Из Амальфи, где семейство год за годом останавливалось в одном и том же пансионе, они выезжали в Неаполь, Сорренто и на Капри, куда легко можно было добраться морем, обычно – на борту катера или парусника, перевозивших отдыхающих и туристов.
Выбор Италии как места для отдыха и страны для путешествий казался Annette естественным. В Берлине она скучала по солнцу и югу, по итальянской кухне, вину и даже по старой живописи в музеях, бродить по залам которых любили и ее муж, и она. Annette утверждала, что любовь эта становится тем сильнее, чем больше связей она обнаруживает между итальянской погодой, кухней и живописью. «Современная немецкая живопись не слишком аппетитна», – утверждала она, не имея возможности избегать посещения модных выставок в Берлине, где в ту пору господствовал экспрессионизм. Кроме того, она достаточно быстро сумела овладеть разговорным итальянским. В принципе, ей легко давалось всё, чем ей хотелось овладеть. Надо сказать, что Аксель всегда был готов выслушать ее и последовать совету, если считал его разумным. Он доверял ей и ценил ее. Он всегда был готов быть нежным и терпеливым, и его жена ценила это его качество – Аксель был не первым мужчиной в ее жизни, и она ясно представляла, в чем нуждается, чтобы жизнь ее была полноценной и даже счастливой. При этом она понимала, какой опасности подвергает себя, сотрудничая с Акселем. Да, она, пожалуй, понимала, какой опасности подвергается, была в состоянии трезво оценить риски – полагая при этом, что риск, связанный с их теневой деятельностью, не так уж и высок. С ходом времени, однако, Annette стала задумываться над тем, кто же на самом деле опаснее – враги или так называемые «друзья из Центра», часть решений, требований и предложений которых казались ей попросту нелепыми и наглыми. Само же словосочетание «друзья из Центра» укоренилось в ее сознании благодаря неоднократно использованной Акселем фразе: «Друзья из Центра настоятельно советуют нам… ибо они полагают…» Иногда она говорила в ответ: «Да, это разумно… это естественно… Oui, c’est raisonnable… c’est naturel». А порой сообщала: «C’est un non-sens complet. L’absurdité… Это полная чепуха. Чушь».
Итак, весной 1939 года Аксель, Annette и юный Рихард проехали почти через всю Европу с cевера на юг, направляясь поездом из Берлина в Афины через Будапешт, Белград и Салоники.
Проведя три дня, заполненные обычной для туристов рутиной, то есть разглядыванием открывающейся с балкона гостиницы панорамы греческой столицы, прогулками по городу, подъемом к Парфенону, посещением музеев и знакомством с греческой кухней и музыкой, они приступили к реализации намеченного ранее плана.
На четвертый день Аксель, Annette и Рихард позавтракали и сразу же после кофе направились в турецкое посольство, где после непродолжительной беседы с начальником визового отдела получили разрешение на посещение Турции. Затем семейство вернулось в гостиницу, где доктор Дубровский оплатил все четыре ранее оговоренных дня и ночи – да еще и оставил некоторую дополнительную сумму хозяину в благодарность за замечательный анисовый узо и греческий кофе, эллинико, который тот варил сам для особо уважаемых клиентов. Затем доктор Дубровский и его семья покинули гостиницу и выехали к морю, в Пирей, на арендованном автомобиле «Мерседес» с пожилым водителем, отзывавшимся на имя Янис, прихватив из гостиницы весь свой багаж, состоявший, вопреки инструкциям Центра, из ряда чемоданов, включая большой с платьями Annette и не очень большой – с косметикой и туалетными принадлежностями, а также сундук с ее обувью. Причина, по которой инструкция Центра была нарушена, была проста: Annette не желала оставлять ничего из своих летних вещей ни в Германии, ни в афинской гостинице, ни перед посадкой на судно в порту Пирея, – она просто-напросто не желала расставаться с ними. Следует также признать, что именно ей принадлежал последний и решающий голос в любом обсуждении вопросов, связанных с безопасностью семейства. И не потому, что мать Рихарда была, по мнению Центра, несравненно более ценным агентом с точки зрения контактов с источниками важной информации, нежели ее муж, ибо ее салон часто посещали женщины, которые слышали от своих мужей немало интересного. И, несмотря на некую сбивчивость и элемент фантазийности, присутствовавший в добываемой ею информации, с этими источниками можно было работать еще и потому, что дамы посещали салон Annette несравненно чаще, чем владельцы собак – клинику доктора Алекса Дубровского. Дело, скорее всего, состояло в присущей Annette быстроте реакции и цепкости ума, унаследованных от нее Рихардом. К тому же ей было свойственно острое чувство независимости, которое отец Рихарда признавал и безусловно принимал.
И при том, что отец запечатлелся в его памяти как человек, совершенно не склонный к легкомыслию, Рихард запомнил и то, что отец его достаточно легко согласился с ясно выраженным пожеланием матери относительно ее багажа.
– Je m‘en fiche! Мне наплевать! – спокойно отозвалась Annette на напоминание отца о каких-то инструкциях, – а кстати, они не сообщили тебе, какого цвета трусы мне надеть? Если бы что-то было не так, нас задержали бы в Германии, не так ли? Saints imbéciles! Святые дураки!
Annette добавила еще пару немецких, не слишком часто употребляемых ею выражений, одно из них звучало как Verfluchter Idioten, после чего отец предупредил Annette и Рихарда о том, что им придется говорить со всеми встреченными людьми по-немецки, и попросил Annette не употреблять такие слова и выражения, как Idioten, так как по-русски они звучат чрезвычайно похожим образом. Затем отец засмеялся, прищурился и на лице его появилось характерное, дерзко-невинное выражение с тенью легкой, то появляющейся, то исчезающей улыбки. (Однажды отец рассказал Рихарду, что в детстве его часто именовали «мечтателем», при этом солнечный лучик скользнул по его профилю, немного задержался на носу и на шее, а затем исчез.)
В Пирее, городе, расположенном недалеко от Афин, они сделали круг по городу, затем приехали в порт, где Аксель приобрел билеты для себя, жены и сына в отдельной каюте первого класса до Стамбула на теплоходе «Петр Фомичев», после чего всё семейство прошло таможенный и пограничный контроль и, предъявив в очередной раз билеты, поднялось на борт стоявшего под парами теплохода, совершавшего рейс из Марселя в Одессу с остановками в Генуе, Пирее, Стамбуле и Батуми.
ГЛАВА 4
Построенный в начале века в Италии теплоход «Петр Фомичев» именовался когда-то «Цесаревич Константин» и был предметом гордости Черноморского пароходства. К услугам пассажиров было несколько ресторанов, бассейны, библиотеки, концертный зал и два зала для просмотра фильмов.
На борту теплохода они вскоре почувствовали, что оказались в иной стране, обнаружив себя среди совсем другой, незнакомой им до этого публики, состоявшей, в основном, из советских военных, военспецов, дипломатов, офицеров и их жен, возвращавшихся из Испании в СССР через Францию. Были среди пассажиров «Петра Фомичева» и испанцы, направлявшиеся в Россию по причинам самого различного свойства, как это предположил Аксель, беседуя с Annette. Следует отметить при этом, что Аксель вовсе не торопился вступать в контакт с кем-либо из пассажиров. Его жену эти люди интересовали столь же мало, как и его, а Рихарду было сказано разговаривать с родителями только по-немецки.
То, что мужчины, говорившие по-русски, были военными или сотрудниками органов, было видно по тому, как они держались, по их взглядам, по выправке, по тому, как они носили гражданские костюмы и, не в последней мере, по тому, как они разговаривали со своими по-щегольски, но вразнобой одетыми женами и как дружно смеялись, просматривая определенные сцены демонстрируемых на борту советских фильмов.
Весной 1939 года в просмотровых залах теплохода «Петр Фомичев» показывали советские фильмы «Волга-Волга», «Веселые ребята» и «Цирк» с Любовью Орловой, чьи руки ужаснули Annette:
– Это кошмар, – прошептала она на ухо Акселю, – несчастная женщина. Ей просто не повезло с руками. Лучше бы их просто не показывали.
Кроме того, они посмотрели «Огни большого города» с Шарло – так, на французский манер, называла его Annette, «Шанхайский экспресс» Джозефа фон Штернберга с Марлен Дитрих и «Даму с камелиями» с Гретой Гарбо и Робертом Тейлором. Все эти фильмы Рихард смотрел вместе с родителями и хорошо их запомнил. Ему нравились красивые женщины – и те, что были на экране, и те, что в сопровождении своих спутников прогуливались по палубе теплохода. Особенно сильное впечатление произвели на Рихарда вечерние и ночные, проведенные на палубах, часы. Дрожащее тело теплохода постепенно погружалось во тьму, море за бортом становилось огромной темно-синей массой, а за кормой во тьму убегал светлый шлейф от винта. Звезды висели высоко в небе, верхняя, открытая палуба была полуосвещена, и время от времени до юноши, сидевшего в шезлонге или стоявшего у борта, доносились чужие, невнятные голоса.
Когда, оставив позади голубые воды Эгейского моря и миновав Дарданеллы, «Петр Фомичев» вышел в Мраморное море и был уже на подходах к Стамбулу, помполит Кондратюк, загорелый и обритый наголо уроженец Феодосии, взял на себя роль всезнающего гида и, указав на оставшийся справа по борту живописный остров Бюйюкада с утопающими в средиземноморской зелени домами и виллами под красными черепичными крышами, сообщил Акселю, что Троцкий прожил четыре года на этом острове, снимая двухэтажную виллу, принадлежавшую когда-то до революции русскому посольству.
Аксель перевел взгляд с переносицы Кондратюка на ускользающий вправо остров: всё еще видны были и тенистая, с подступающими к воде деревьями набережная острова, и причалы, связывавшие его морскими путями со Стамбулом.
Из бесед со своими связными Аксель знал: то обстоятельство, что, оказавшись в Турции, Троцкий поселился на острове Бюйюкада, вполне устраивало руководство НКВД, так как после победы революции под руководством Кемаля Ататюрка турецкие власти не мешали агентам этой организации следить за высланным из России вождем революции.
Не забывали о Троцком его бывшие соратники в Москве, лишившие его в 1932 году советского гражданства.
В следующем, 1933 году, Троцкий и его спутники уехали во Францию.
В последний день своего пребывания на острове Троцкий сделал следующую запись в своем дневнике: «С тех пор, как мы здесь поселились, прошло 4,5 года. Странное дело: мне кажется, будто мои ноги немножко приросли за эти годы к почве Бюйюкада».
Решение об отъезде во Францию было принято после случившегося в доме пожара и покушения на жизнь Троцкого, организованных известным деятелем Белого движения генералом Антоном Туркулом.
– Да, у него там многое сгорело, – выдавил из себя Кондратюк и спустя мгновение добавил: – а я ведь раньше на теплоходе «Ильич» плавал. Весной 29-го года, в марте, когда Троцкого из Одессы вывозили, он был не один, а с женой, с сыном и с женою сына. Багаж они везли огромный, книги, архив. Он с ними не расставался, вез из самой Алма-Аты, да еще и собак охотничьих вез с собой.
Впрочем, и во Франции Троцкий задержался ненадолго. Следующей страной на его пути стала Норвегия, власти которой оказались не в восторге от неугодного Сталину иммигранта и угрожали выдать его обратно в Советский Союз. Озвученная Москвой угроза прекращения покупок норвежской трески оказалась действенной, и Троцкому, по пятам которого следовали агенты НКВД, пришлось покинуть Норвегию.
Наконец, в 1936 году Троцкий эмигрировал в далекую от политических баталий Мексику, где сначала поселился в доме своих друзей Диего Риверы и Фриды Кало. Именно там, в Мексике, он, вопреки ожиданиям Сталина, вновь начал много работать и объединил многочисленных левых по всему миру, недовольных политикой Сталина и Коминтерна.
Одним из европейских центров движения Троцкого был Париж, где находился его сын Лев Седов, скончавшийся после операции аппендицита весной 1938 года. Жившие в Париже русские эмигранты и деятели троцкистского движения были в числе главных целей разведывательных и карательных операций НКВД того времени во Франции, но Троцкий не верил, что смерть его сына может быть связана с их деятельностью.
Через несколько минут Аксель мысленно простился с островом Бюйюкада и его утопающими в зелени особняками с черепичными крышами, белыми виллами и тенистой набережной с причалами для катеров и яхт. Остров остался позади, и вскоре «Петр Фомичев» подошел к причалу в бухте Золотой Рог, на берегах которой лежал огромный и шумный Стамбул, получивший свое новое имя в 1930 году. Над множеством его крыш, серых и красных, ржавых и оцинкованных, высилась мечеть Сулеймание, выстроенная в середине XVI века, а с верхней палубы «Петра Фомичева» видны были и мечеть Айя-София, и голубая мечеть Султанахмет с шестью минаретами.
– За последние две с половиной тысячи лет этот город был столицей четырех ушедших в прошлое империй, – пояснил Аксель сыну.
На верхней палубе становилось жарко, и, казалось, сияющие голубизной небеса над городом поднимались всё выше.
Незадолго до того, как теплоход пришвартовался, к Акселю подошел помполит Кондратюк, уже принявший «для храбрости», как он говорил, и попросил у него паспорта и билеты:
– Собирайтесь, теплоход простоит здесь до вечера, а мы отправимся на прогулку по Стамбулу. Я буду вас сопровождать. Мы проведем в городе несколько часов. Пообедаем и вернемся на судно, – пояснил он, едва шевеля бледно-фиолетовыми губами, и вскоре спустился по трапу на турецкую землю во главе стайки пассажиров, проследовавших в сторону пограничного и таможенного контроля.
Осмотрев грандиозную Голубую мечеть, доктор Дубровский, его жена Annette, сын Рихард и помполит направились в Айя-Софию, в прошлом собор Св. Софии Константинопольской, что находится против Голубой мечети, а оттуда проследовали к султанскому дворцу Топкапы.
Помполит молчал, пока его подопечные пытались оглядеться и не утерять себя в грандиозных внутренних пространствах мечетей, ограниченных стенами, покрытыми турецкими орнаментами и оставшимися в Айя-София православными фресками и мозаиками, но по дороге к дворцу он вдруг, совершенно неожиданно для спутников, заговорил:
– Сейчас увидим, как жили султаны и их жены.Там есть много чего посмотреть. Сокровища, оружие и трон султанский. Золотой. Можно и в гареме побывать. А уже после дворца пойдем обедать.
Annette выслушала слова Кондратюка в переводе Акселя и спросила:
– А базар? Неужели мы не пойдем на базар? Я протестую, Аксель! Мы можем пообедать и на базаре. Пусть это будет что-то настоящее, турецкое.
Побродив по искушавшему глаза и ноздри базару, они, в конце концов, оказались в ресторанчике под названием «Мармара». Вход был довольно узок, неярко освещен и заполнен звуками монотонной музыки. Через мгновение неизвестно откуда возникший улыбающийся, с хорошо намеченным брюшком хозяин заведения с быстрыми греческими темными глазами, обменялся рукопожатием с помполитом, развел руками, издал несколько приветственных восклицаний, поклонился Annette и с выражением достоинства на лице провел гостей в отдельный кабинет с висящими на стенах коврами, по-европейски сервированным столом и двумя полками с медной посудой на стене. Обстановку комнаты завершали два просторных дивана с разноцветными подушками, глиняный горшок с красновато-фиолетовыми тюльпанами на столике с наргиле и мутноватое зеркало в серебряной оправе на стене.
– Тут всё будет хорошо, – пояснил Кондратюк, оказавшийся любителем и знатоком восточной кухни. Началось с вопросов о том, кто чего желает, но после некоторых сомнений и колебаний было решено предоставить право выбора Кондратюку.
Обед, меню которого было предложено довольно улыбавшимся помполитом, состоял из душистого белого хлеба, свежего, с чесночной кислинкой тцацики с ломтиками огурца, салата с оливками и свежими овощами, аджаб-сандала в глиняных горшках и кабабов из бараньего фарша с луком, посыпанных фиолетовой смесью молотого черного и красного перца, кружками нарезанного лука и мелко нарубленной петрушкой, а также толчеными в ступке зернами кориандра на зеленом ложе из молодых побегов сельдерея.
Затем в продолжение обеда были поданы шашлыки из баранины на сверкающих металлических шампурах, жареная до золотого блеска, огромная, как луна, рыба, желтоватый сыр, нарезанная на дольки-полумесяцы дыня и темный, густой турецкий кофе, появившийся на столе в сияющей медной джезве в сопровождении чашек, блюдец и отдельного блюдечка с наколотым белыми кубиками сахаром.
Сопровождалось сие пиршество распитием бутылки местной, изготовленной из винограда ракии с ароматом аниса, которую мужчины запивали водой. Правда, Annette попросила вина, ей хватило одной рюмки ракии. После некоторой суеты и переговоров Кондратюка с хозяином на столе появилась бутылка итальянского Ruffino из Орвьето. Аксель налил вина в два бокала и пододвинул один из них Рихарду.
– Пей, но не увлекайся, – сказал он и добавил с легкой усмешкою: – «Стамбул отвык от поту битвы / И пьет вино в часы молитвы…» – это Пушкин, – пояснил он, взглянув на сына.
Аксель старался внимательно слушать Кондратюка и время от времени пересказывал содержание его историй Annette, которая старалась быть внимательной и любезной и перепробовала все без исключения блюда на столе. Особенно понравились ей золотая рыба, сыр и дыня. Понравилось ей и золотистое, как она сказала, на просвет и на вкус вино.
Кофе оказался густой и крепкий, с оседающей на зубах кофейной взвесью.
– Oh Mon Dieu quelle grandeur barbare! Боже, какое варварское великолепие! – воскликнула она.
Обед, проходивший под аккомпанемент игравшей за стеной музыки, занял немалое время, часть из которого была посвящена рассказам помполита, то и дело наполнявшего ракией маленькие стеклянные стаканчики.
Оплатив счет и оставив официанту чаевые, Аксель поблагодарил помполита за незабываемый день, добавив при этом, что такой эффектный тур по этой восточной столице мог организовать только человек опытный и знающий Восток, каким он и полагает Кондратюка.
В ответ расчувствовавшийся и захмелевший помполит неожиданно начал читать Есенина: «Никогда я не был на Босфоре, / Ты меня не спрашивай о нем. / Я в твоих глазах увидел море, / Полыхающее голубым огнем».
Annette скользнула по нему взглядом и с выражением некоторого недоумения на лице посмотрела на Акселя, но тот лишь шепнул ей:
– Аlors, ne l’interrompez pas. Потом, не стоит прерывать его.
ГЛАВА 5
– У них везде свои люди, – сказал доктор Дубровский своей жене Annette позднее, уже после того, как помполит Кондратюк провел их на теплоход и вручил Акселю документы с отметками турецкой погранслужбы, после чего приложил руку к козырьку и удалился, сияя как сливочное мороженое на солнце. – Я наблюдал, как он говорил с турецким пограничником, когда те ставили штампы. Он знает язык и, похоже, говорит по-турецки совершенно свободно, возможно, его мать турчанка или татарка, он ведь говорил, что родом из Крыма.
Кривая улыбка, скорее даже усмешка, помполита не давала покоя Акселю. Хотелось знать, чему он улыбался? Тому ли, что, оставив позади Стамбул, доктор Дубровский и его семья снова находились на борту «Петра Фомичева», следовавшего в Батуми, где их должны были встретить друзья? Или недруги? Этого Аксель не знал, но надеялся на лучшее, ибо все послания Гринфельда, содержавшие инструкции и указания относительно возвращения в СССР, были зашифрованы его, Гринфельда, личным ключом.
Да, Аксель доверял Гринфельду, и ему хотелось верить, что всё будет хорошо, но, спрашивал он себя, сколько людей чувствовали себя точно так же и отправлялись именно с этими ожиданиями домой, через границу, в Москву? Он вспомнил о Блюмкине. Когда-то, после убийства немецкого посла графа Мирбаха в июле 18-го года, за несколько дней до мятежа левых эсеров, Троцкий спас Блюмкина от расстрела и назвал «молодым любовником Революции». Аксель сталкивался с этим «одесским биндюжником» на курсах в Академии Генштаба и запомнил его как человека, водившего дружбу с Есениным и Мариенгофом. Слышал он и о пощечине, отвешенной тщедушным поэтом Осипом Мандельштамом быковатому Блюмкину в кафе «Бом», где Блюмкин, сидя за столиком, рассказывал окружающим о людях, чьи расстрельные ордера он просматривал и подписывал.
В 1929 году, возвращаясь в Москву из Палестины, где он создал агентурную сеть, Блюмкин побывал на острове Бюйюкада, у Троцкого. Последний вручил ему письмо для передачи Радеку, но, получив письмо, Карл Бернгардович испугался и передал письмо Сталину, а тот потребовал немедленно арестовать и судить Блюмкина. К несчастью для Блюмкина, его предала еще и любовница, сотрудница ОГПУ Лиза Розенцвейг, известная также как Лиза Горская. Она, со своей стороны, немедленно оповестила руководство о намерении Блюмкина бежать из Москвы после того, как он узнал, что письмо попало к Сталину.
В конце концов «молодой любовник Революции» был арестован после погони со стрельбой по центру Москвы и расстрелян за несанкционированную его руководством деятельность – несмотря на то, что руководивший в то время разведкой Трилиссер был против этого. Вскоре Трилиссер был смещен со своего поста, переведен в органы инспекции, а в 1938 году арестован в ходе «большой чистки».
А другие? Другие, коллеги, имена которых не знал почти никто, и люди, чьи имена были известны всему миру. Аксель мог, не задумываясь, назвать несколько десятков имен, о которых теперь не следовало вспоминать. Взять хотя бы «любимца партии» Николая Бухарина, в феврале 1936 года ездившего в Париж выкупать архив Маркса у немецких социал-демократов, вывезших его из Германии. Он ведь тоже вернулся из Парижа домой, в Москву, где и был расстрелян в марте 1938 после окончания процесса по делу бухаринско-троцкистского блока. Аксель припомнил строку из стихотворения поэта, застрелившегося еще весной 30-го года: «…Подступай к глазам, разлуки жижа, сердце мне сантиментальностью расквась! Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва». Строчки эти волновали Акселя. Время от времени он по своим делам ездил в Париж, где жил его отец, и по какой-то неясной для него причине, может быть, даже оттого, что никогда не встречался с отцом, полагал, что стихи эти не совсем понятным образом написаны и о нем, о его чувствах и переживаниях. Возможно, тут имеет место филиация идей, подумал он. «…Но и Бухарин не смог остаться в Париже. А ведь он находился в Париже не один, а с молодой женой, ожидавшей ребенка. И общался с самыми разными людьми… мог бы и остаться… У него был этот шанс. Но он всегда подчинялся решениям партии, в отличие от Троцкого… В общем, всё как в плохих, хотя и размашистых стихах Маяковского, – внезапно пришло на ум Акселю. – Да и сам поэт был хорош: вернулся из Парижа домой, в Москву, и застрелился из подаренного друзьями из ЧК пистолета. Уроженец села Багдади, поблизости от Кутаиси. Знал грузинский язык. Ну, а Бухарин, очевидно, полагал, что его не тронут. Не посмеют тронуть… А Каменев и Зиновьев? А другие, имя которым легион? Хотя всё, пожалуй, началось с выдворения Троцкого… После этого всех остальных можно было при необходимости смело объявлять троцкистами. Возможно, Бухарин опасался, что, не вернувшись, поставит под удар множество связанных с ним людей», – думал Аксель. Он был в состоянии представить, какого рода сеть образуют десятки или даже сотни имен, связанных с Бухариным людей в высших эшелонах, с каким количеством тысяч и даже десятков тысяч имен в средних звеньях они связаны. Аксель побоялся даже представить себе, к какому результату можно придти, продолжая эти вычисления, если и далее рассуждать рационально и последовательно, чему его обучали в годы его учебы на медицинском факультете. Но возвращение Бухарина не отменило ни «московские процессы», ни страшный вал репрессий. Может быть, даже наоборот. Получалось, Бухарин был неправ.
Через мгновение Аксель вспомнил о том, что в марте 1928 года газета «Revue l’universelle» опубликовала перевод письма Николая Ивановича на французский язык под броским заголовком «Boukharine: Un document sur le Bolchevisme» («Бухарин: Документ о большевизме»). Об этом рассказала ему Annette. Вернее, она протянула ему выпуск газеты, сказав:
– Посмотри, Аксель, что пишет Бухарин, c’est pas mal (это неплохо), мне говорили, он увлекается поэзией и живописью…
Основная мысль Бухарина состояла в следующем: мы, большевики, проводим эксперимент над народом, точно так же, как студент-медик экспериментирует над трупом, купленным в анатомическом театре.
Но это было давно, за десять лет до наших дней. С тех пор всё изменилось.Теперь эксперимент проводился, похоже, не только над народом, но и над большевиками. А Бухарин сам склонил голову и поднялся на эшафот.
Еще через два часа «Петр Фомичев» медленно отошел от причала и, подав протяжный гудок, направился в сторону Мраморного моря.
Вскоре остались позади бухта Золотой Рог и построенный в XIX веке Галатский мост, прибрежные холмы, сады и лужайки, розовые и желтые дома, башенки, колонны и балконы, мечети и минареты столицы огромной империи, возникшей на развалинах Византии в середине XV века. И, наконец, заполнив небеса над Стамбулом протяжным прощальным гудком, «Петр Фомичев» развернулся в сторону Босфора, на правом берегу которого засыпала та часть Стамбула, с которой начиналась Азия. А далее, за оставшимися позади крепостными строениями на берегу голубого пролива, за акведуком, за стоянками яхт, причалами, минаретами и тремя кипарисами открылась, наконец, часа через два сине-голубая даль Черного моря.
– Аксель, я вижу, ты напряжен, – сказала Annette, стоя у поручней верхней палубы, чуть подрагивавшей в такт работе сердца теплохода, – ты чего-то боишься? Ты боишься своих друзей, не так ли? Но ведь пока всё идет так, как об этом писал тебе Гринфельд. Не так ли? Никто не режет курицу, если она несет золотые яйца. Нас бессмыслено убивать, Аксель.
– Хотелось бы, чтобы всё было именно так, Annette.
– А что же остается? Мы перестанем быть им нужны только тогда, когда отменят деньги. Ну а пока… И, в конце концов, ты ведь не Рейсс и не Кривицкий? Не перебежчик. Не предатель? Не так ли? У тебя жена и сын, у тебя семья, Аксель. Просто думай о нас, Аксель. И всё будет хорошо.
– Да-да, дорогая. Но ведь нас зачем-то вызвали? Не так ли? Значит, мы нужны?
– Мы им нужны, и они хотят нас сохранить, милый. Они такие же буржуа, как и все остальные. И потом, ты же доверяешь Гринфельду? Ты сказал мне, что письмо зашифровано его личным ключом… И что они не имеют о нем понятия…
– Да, с точки зрения любого, кто знает или сумеет разгадать шифр, это абсолютно осмысленное письмо. Но есть еще один ключ, еще одна последовательность, которую человек непосвященный никогда не заметит, и наличие этой последовательности подтверждает, что письму можно верить. Да, ты права, всё именно так, как должно быть, всё так, как и было договорено еще в Берлине.
ГЛАВА 6
Когда теплоход «Петр Фомичев» вошел в батумскую бухту, солнце уже склонялось к отрогам зеленоватых с голубой опушкой гор. Здешние горы подходили к берегу ближе, чем в Пирее, а струившийся сквозь легкие облака свет отражался от бортов и труб пароходов и катеров, наполняя бухту вечерним, мягким с лиловым оттенком сиянием. Густая и темная листва магнолий на берегу сплеталась с красными флагами, транспарантами и портретами, висящими на флагштоках и проводах. Чуть глубже, за деревьями, видны были светлые парадные фасады и колоннады набережной, а далее просматривались открытые и сверкающие остеклением веранды двухэтажных домов. Их глухие стены были обиты ржавеющими листами жести, от дождей. С берега доносилась приглушенная дробь барабанов и голос требовательной зурны, соревновавшейся с печальным и влажным голосом флейты.
Им пришлось несколько задержаться на борту, ожидая выгрузки небольшой группы пассажиров, следовавших из Марселя. Состояла группа, в основном, из испанцев и членов их семей, спустившихся на берег вместе с несколькими пассажирами с военной выправкой и их женами. На берегу их встречал оркестр, толпа людей с транспарантами и пионеры с цветами.
Прошло около часа и в дверь каюты постучали.
Аксель подошел к двери и отворил ее. За дверью стояли Кондратюк и вахтенный матрос, пришедшие, чтобы оказать помощь с переноской больших и тяжелых чемоданов. Когда они, наконец, вышли к трапу, на причале уже не было ни испанцев, ни их сопровождения, ни представителей трудящихся, ни оркестра с транспарантами. Причал был почти пуст, а трап был поднят.
– Вот же уроды! – выругался Кондратюк, за этим последовала суета, отрывистая команда, и через минуту-другую недавно выкрашенный трап коснулся причала, и Аксель с семьей налегке спустились по позвякивающему трапу вниз. Позади следовали Кондратюк и вахтенный матрос с чемоданами.
На причале их ожидал тот самый господин, которого Аксель именовал Оскаром во время их встречи в Берлине. Спутники же называли его «батоно Оскар» (господин Оскар). Он был по-прежнему строен, с легкой сединой на висках, черные туфли его сверкали; ему шел серый двубортный костюм, скорее всего приобретенный в Берлине. На голове была мягкая серая с черной лентой шляпа. Глаза – карие с темными точечками, усы аккуратно подстрижены.
– Oh oui c’est Borsalino! О, да это Борсалино! – заметила Annette, повернув голову к Акселю, уже заметившему новую стрижку и аккуратно подстриженные усы, позволявшие ощутить во внешности Оскара Гринфельда присутствие определенного кавказского акцента.
Итак, Гринфельд встретил их на причале. Позади него стояли несколько мужчин из сопровождения в обыкновенных двубортных штатских костюмах из темной ткани в полоску, при галстуках, в поблескивающих черных туфлях. Кроме них на причале никого не было. Мужчины, скорее всего согласно инструкции, – в темных, низко надвинутых шляпах.
Annette была в одном из своих нарядов от Баленсиаги, увенчанном великолепной белой шляпой с двумя полосами на полях – красной и желтой, призванными символизировать кровь и песок.
И в тот момент, как Аксель и Annette сделали шаг навстречу Гринфельду, у того в руках появился пышный букет протянутых откуда-то сзади цветов, которые он немедленно передал по назначению – Annette, после чего Кондратюк и вахтенный исчезли.
Далее последовал эпизод, несколько напомнивший Акселю то, что произошло в Стамбуле: батоно Оскар взял у Акселя паспорта и направился в таможню, оставив прибывшую на борту «Петра Фомичева» семью в окружении своих словно как по команде замолчавших сотрудников, и Акселя посетило ощущение внезапно остановившегося театрального представления, зрителем которого он оказался. Впрочем, через две минуты молчание было прервано – батоно Оскар вернулся и передал Акселю документы, в которых, как убедился Аксель позднее, не оказалось каких-либо новых пометок – так, словно никакого пересечения границы в Батуми и не было; присутствовали лишь прихваченные к обложкам паспортов скрепками бумажные вкладыши с набором загадочных комбинаций цифр и букв.
За то время, что Рихард не видел его, Оскар, или батоно Оскар, как его называли, почти не изменился: правда, он выглядел несколько плотнее в своем темном костюме, темных туфлях и серой, с черною лентой шляпе. И еще нечто, подмеченное Рихардом: Оскар отдал несколько распоряжений кому-то из своего окружения на грузинском языке; мальчик не различил кому именно, но ответ прозвучал на русском:
– Всё сделаем, Григорьевич!– донесся ответ из-под одной из темных шляп людей сопровождения – черноволосых, со сверкающими, чуть маслянистыми глазами (мальчик обратил внимание на курчавые волосы у некоторых встречавших).
– Il est vrai Sudistes (Это настоящие южане), – бегло отметила Annette.
– Wir sind im Land von Colchis (Мы на земле Колхиды), – пояснил отец, с интересом оглядывавший людей вокруг.
Тут же, на причале, стояли два длинных черных автомобиля с откидывающимся верхом марки «Мерседес-Бенц», в которых чуть позднее разместились Алекс, Оскар, Annette и Рихард, а также люди сопровождения, чемоданы и множество цветов.
Впечатления нескольких последующих дней, проведенных в путешествии в сторону Тбилиси, остались в памяти Рихарда, как череда ярких и красочных пятен, созданных движением авто, овеваемого летним ветром, с остановками на пикники и обеды, с замечательно вкусной и острой, с зернами граната, орехами, зеленью и сливовыми приправами, светло-зеленой и темно-фиолетовой, с едой, запиваемой охлажденным кислым, иногда с тяжелым привкусом земли, вином – его с удовольствием пили взрослые, ему же за время обеда разрешалось выпить половину стакана; причем пили все, за исключением водителей. Затем они снова отправлялись в дорогу, останавливаясь на ночлег в Кобулети, в санатории, у ленивого, беззаботного моря, а затем в Кутаиси, где посетили Гелатский монастырь, он запомнил его камни.
В Гелати его поразила лежащая в воротах могильная плита царя Давида, основавшего сей монастырь, – это случилось почти за тысячу лет до наших дней, сказал ему отец, и Рихард прошел по ней, как и все остальные посещавшие монастырь люди, а вдали, за предгорьями, возвышалась горная гряда с покрытыми снегом вершинами.
Они побывали на курорте Цхалтубо, а затем заехали в Гори с его строениями, сгрудившимися под горийской крепостью, и посетили домик сапожника и вождя (именно так запомнил это посещение Рихард), а затем направились в древнюю столицу Мцхета с огромным храмом Светицховели, сложенным из желтовато-серого камня, и рельефом с изображением руки, держащей угольник, под одной из арок фасада. Надпись под рельефом гласила: «Рука раба Божьего Арсукидзе. Помяните».
Рельеф под аркой показал им Гринфельд, он же и перевел надпись.
– Константин Арсукидзе был зодчий, архитектор, – пояснил Гринфельд. – Строительство храма велось с 1010 по 1029 год.
Они стояли в церковном дворе. Пожелтевшая трава была выкошена, дул легкий ветерок. Высокие каменные стены стояли, защищая со всех сторон громаду церкви.
– Но почему? – воскликнул Рихард.
– Что почему? – не понял Гринфельд.
– Почему отрубили руку? – спросил Рихард; на мгновение он представил себе, что это была его рука, – почему ее отрубили?
– Руку зодчего отсекли по приказу царя, дабы он никогда не смог построить ничего подобного этому храму.
– И что с ним стало? Без руки? – не мог понять Рихард.
– Скорее всего, он умер, – ответил ему отец.
После чего они покинули Светицховели. Переехали через реку и вскоре поднялись по петляющей дороге на высокий холм, где стоял монастырь Джвари, «Крестовый».
– Помнишь? – спросил Оскар, обращаясь к Акселю, и зачитал: «Там, где, сливаяся, шумят, / Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры, / Был монастырь…» Вот оно, это место, монастырь воздвигнут в V веке.
Внизу, за слиянием рек, лежал старый город Мцхета, его дома, храмы и монастыри. Арагви уходила направо, в сторону гор. Кура, она же Мтквари, убегала за спину, в сторону Тбилиси.
Наконец, они оказались в городе, чей возраст склонялся к полутора тысячам лет, об этом рассказал сам батоно Оскар. Они прибыли в Тбилиси – ранее его называли Тифлис, – город с крепостными стенами на горе, под которой дымились серные бани, и рекой, словно прорубившей себе путь между скалами и старыми соборами, садами и красными черепичными крышами; город, вполне обозреваемый с вершины святой горы Мтацминда, куда их привез трамвайчик фуникулера, медленно поднимавшийся по рельсам на ее вершину… Два человека из сопровождения поехали вместе с ними, остальные поднялись наверх другим путем, по петляющей по склонам гор дороге. По пути они сделали остановку у Пантеона, где были погребены великие люди этой страны – писатели, поэты и артисты.
На одном из надгробий лежал букет свежих красных гвоздик.
– Два года назад здесь была похоронена мать нашего вождя, – пояснил Гринфельд.
Позднее, припоминая эту поездку, всё это путешествие, Рихард понял: оно осталось в его памяти словно длинный фильм с проплывавшими по бесконечному экрану горами, долинами, виноградниками, деревнями, церквами старинной архитектуры, каменными мостами над серыми водами бурных рек, деревнями и городами… И всё, что он видел в дороге, оставалось позади и прерывалось остановками в живописных местах с обедами на берегах рек и озер, у стен крепостей; с живой, не выгоревшей еще зеленой травой за окнами гостиничных номеров, где они спали; с темным ночным небом и щедро рассыпанными по нему звездами.
Наконец, завершив долгое автомобильное путешествие, кортеж прибыл в большой и просторный дом в горах.
– Ну вот мы и приехали, – сказал Оскар, – мы в Коджори; дом этот в вашем распоряжении, а вот там, во флигеле, живет Маро, будет помогать вам по хозяйству. Муж ее, Николоз, присмотрит за всем остальным. Он – старый революционер, побывал на каторге в Сибири, по-русски говорит не очень хорошо, но вы разберетесь. Человек он неплохой и понимает толк в вине. Когда он придет, пригласи его посидеть, попробуй поговорить с ним. Расспроси о его революционнной молодости. Тут, кстати, всё уже для вас приготовлено, включая и вино. Маро – прекрасный повар. Она, кстати, может обучить Annette готовить блюда грузинской кухни, если твоя жена того пожелает. Ну, женщины, я думаю, сами разберутся. И запомни, Аксель, для Маро и ее мужа ты – немецкий журналист и писатель. Ты приехал сюда с женой и сыном из Германии и собираешься написать книгу о Грузии. Называйте друг друга по имени. Здесь, я думаю, вы сможете спокойно провести летние жаркие месяцы. Хотел взять вас в Сухуми, но раз мальчик кашляет, подумал, что лучше будет отвезти вас для начала сюда, в Коджори. Да и спокойнее здесь. А осенью поедем на море, в Сухуми. В Коджори, кстати, находилась когда-то дача наместника.
– Спасибо, Оскар, – ответил Дубровский, – этот дом нам нравится.
– Завтра проснешься, увидишь деревья, услышишь птиц и поймешь: во всем Коджори нет места лучше! – продолжил Оскар. – А дом этот принадлежал до 21-го года известному тбилисскому адвокату Фридриху Гаазе-Амирэджиби. Всё осталось так, как было при нем. Библиотека чудесная, кабинет, курительная комната, музыкальный салон, ну и всё остальное.
– Как он? – спросил Дубровский после паузы.
– Жив и довольно бодр для своих преклонных лет, – ответил Гринфельд, – живет вместе со своей женой Саломе в одном из предместий Парижа, название точно не помню, но у меня записано, дочь их Нестан-Дареджан довольно давно уже вышла замуж за одного из молодых Эристави. Свою юридическую консультацию он уже закрыл, по-прежнему увлекается музыкой, я видел его издали, мельком, вскоре после нашей встречи в Берлине. Конечно, им всем приходится нелегко. Красавицы, такие как Мери Шервашидзе, работают в салонах мод, а генерал Квинитадзе разработал рецепт йогурта…
Наутро Рихард узнал от отца, что здесь, на высоте в полторы тысячи метров над уровнем моря, за пределами поселка с незапамятных времен стоял лес.
– В лесу есть небольшие речки и водопады, – сообщил Аксель сыну.
Вскоре Annette приготовила завтрак из найденных на кухне припасов, включавших свежий грузинский хлеб, мацони, масло, яйца, огурцы и грузинский сыр. После завтрака Рихард выпил чашку какао, приготовленного из порошка марки «Золотой ярлык», найденного в буфете, а родители – по чашке турецкого кофе, сваренного Annette в вычищенной до блеска медной джезве, после чего она предложила Рихарду и Акселю пойти на первую прогулку без нее.
Ей, так она сказала, хотелось отдохнуть и прийти в себя после длинного и захватывающего путешествия в автомобиле. К тому же во второй половине дня в Коджори должен был подъехать Оскар, и Annette собиралась приготовить обед из найденных в американском холодильнике на кухне продуктов. Оскар собирался приехать вместе со своей женой Кристиной, сестрой Акселя, которая понравилась Annette сразу, еще во время первой встречи в Тбилиси, по дороге в Коджори.
Проходившая неподалеку от дома пешеходная тропа вела к развалинам построенной на горе крепости Кер-оглы, где в то же утро побывали Рихард и Аксель. С крепости открывался вид на поросшие лесом окрестности, петляющую дорогу и горы на горизонте. Примерно на полпути к развалинам они услышали звуки текущей воды, и вскоре вышли к щедрому прозрачному роднику, пробегавшему в тени у изгиба лесной тропы, что привела Рихарда и Акселя к старинной церкви на вершине холма.
От церкви открывался вид на лежащее ниже село Цхнети. Название этого села Рихард и Аксель узнали от Оскара и Кристины, с которыми отправились на прогулку перед обедом. На этот раз к ним присоединилась и Annette. Оскар рассказал, что, согласно легенде, стоящую на вершине холма церковь Удзо возвел мужчина, вознесший молитву Богу о ниспослании сына. Мольба его была услышана, и с тех самых пор к церкви стали приходить бездетные супруги, дабы помолиться Св. Георгию. Там же, у церкви, они привязывали свои подношения и послания к ветвям одного из деревьев, которое и по сей день называют древом желаний.
ГЛАВА 7
– Послушай, Оскар, – продолжал Аксель, – объясни мне, я слышал разговоры о «латышской оппозиции». Я привык к тому, что бывает «левая» или «правая» оппозиция. Но такого еще не было. Объясни мне, как это всё понимать.
– Видишь ли, – сказал Оскар, – если говорить просто, то оказалось, что вытравить национальные чувства практически невозможно, и в каждой республике остались свои поэты, интеллигенты, художники, музыканты. И они, как мы полагаем, должны создавать новую, социалистическую культуру, проникнутую духом интернационализма. И в этом смысле латыши мало чем отличаются от грузин. А в национализме можно обвинить кого угодно, а практически всех. Здесь, в Грузии, всё это проходило очень тяжело. В 21-м году Сталин и Орджоникидзе форсировали процесс свержения меньшевистского правительства Грузии. Большевики подняли на территории Грузии восстание и привели сюда 11-ю армию; она вошла в Тбилиси со стороны Баку. Правительство меньшевиков и сочувствующие бежали из Батуми. Потом были, конечно, восстания против новой власти, но она выстояла. Но даже среди партийцев возникли разногласия. Как быть с национальными особенностями? Какую линию следует принять? Чьи интересы поставить во главу угла? Ну, кое-кого из старых партийцев посадили и выслали – грузин, мингрелов, осетин, абхазцев. Кое-кто из поэтов покончил с собой, кого-то расстреляли, кто-то начал стучать, то есть сотрудничать с партией и органами. В общем, идет чистка. Смена поколений. Не забывай, с октября 17-го прошло более двадцати лет, и надо понять, кто наш враг – внутри страны. Буржуазия ликвидирована, кулаки уничтожены, но враги остались. Теперь борьба идет внутри самой партии. И кое-кому совершенно ясно, что эти враги – троцкисты. Везде идут длинные многочасовые собрания, где людей – тех самых, что отправляют на заклание, сначала уничтожают и подавляют морально, требуют от них раскаяться, разоружиться и сообщить о тех, кто их поддерживал. Их травят в газетах. Их требуют осудить. Казнить, расстрелять, как бешеных псов. И это происходит везде, в каждом городе, в каждой республике и, наконец, в Москве. Где, собственно, и начинается каждая новая волна террора и репрессий. Составляются списки, утверждаются разнарядки, а затем это катится по всей стране. Ну, а что до национального вопроса… Латвия и Польша – буржуазные страны. Но в прошлом они были частью Российской империи. И если латышские и польские большевики не сумели привести свои страны к победе революции, то что-то здесь не так, что-то неправильно. Ведь можно рассуждать и так… Латышей уже вычистили из органов. Многих расстреляли, кое-кто покончил с собой. Янсон был на Дальнем Востоке в командировке и погиб на охоте… Вычистили поляков. Кто следующие? Не знаю… Из тех, кого расстреляли, почти все крупнейшие оппозиционеры – Зиновьев, Каменев, Радек, Сокольников, – евреи и, согласно официальной версии, были связаны с Троцким. Почему? Потому что они были евреи? Об этом прямо не говорят, но догадываться еще никто не запретил… Правда, погибшие вместе с ними Бухарин, Рыков и Томский, Уралов – русские, но и они связаны с Троцким! Так что всё идет под лозунгом борьбы с троцкизмом. Ибо Троцкий для нас – воплощение зла. Что касается русских, то их расстреливают без счета, просто для выполнения плана. За происхождение, за косой взгляд, нелестное высказывание, да за что угодно! Чтобы поддержать баланс, спускаются планы и разнарядки. Есть такая шутка: Ленину повезло – он лежит под стеклом, его чистить не надо. Словом, пока что вопросы решаются прагматически, с точки зрения политической целесообразности.
– Какой целесообразности?
– Какой? Той, что выгодна Сосо.
– Сосо?
– Сосо. В Грузии принята такая домашняя версия имени Иосиф.
– Но что это значит?
– Думаю, ты постепенно поймешь, войдешь в курс дела. Сначала вычищали вредителей и оппозиционеров. И не только внутри страны, чистили агентуру в Европе и на Востоке… Шаг за шагом… И, разумеется, наломали дров… Ко мне в ГОКС постоянно приходят запросы, что стало с этим поэтом? А он покончил с собой. Не стал стучать… С другим? А его расстреляли… Третий написал предсмертное письмо Сталину. Просил защитить семью. А потом застрелился сам… И так далее… И что? Мы отвечаем, как-то изворачиваемся, лжем, кто-то от нас отворачивается, кто-то отходит в сторону. А кто-то считает, что это просто временные трудности… Что фашизм страшнее, и оттого надо поддерживать Сталина и нашу борьбу на международном фронте… Тут много чего можно рассказать… Но сначала скажи мне, почему вы собрались в Лион?
– Мы больше не могли оставаться в Германии… Пойми, Оскар: после Мюнхена, несмотря на все заверения Чемберлена, стало ясно, что войны не избежать, а у Annette – французский паспорт. Затем – Kristallnacht, и Annette лишилась значительной части своей клиентуры и связей. Работа наша практически заморожена, так как готовится мир с Германией. И нам стало ясно: будет мир России с Германией, начнется война с Францией, и у нас немедленно начнутся неприятности, нас могут арестовать на следующий же день. Мы начали готовиться к отъезду. В Лионе у Annette родные, дом, всё вполне буржуазно, никаких подозрений… Там можно было бы осмотреться, подумать… Но я не хотел, чтобы в Центре меня считали «невозвращенцем»… И я не хотел навлечь какие-либо неприятности на тебя… Мы решили оповестить об этом Центр. И, поверь, мне было совсем не просто убедить Annette изменить наши планы…
– Послушай, Аксель, – медленно начал Гринфельд, – мне пришлось молчать, я был вынужден молчать какое-то время. Я ждал подходящего момента… Попытайся представить себе ситуацию в целом… Чистка в разведке началась в 36-м году и продолжалась весь 37-й год. И не только в разведке, но и в руководстве РККА. Людей из разведки, предполагаемых троцкистов, отзывали из-за границы и расстреливали. И люди начали бежать… Самые известные беглецы 1937 года – Рейсс и Кривицкий. В 1938 году, летом, Орлов бежал из Испании, где, с одной стороны, шла гражданская война и мы помогали республиканцам, а с другой, мы боролись с троцкистами, которые тоже были на стороне республиканцев… Итак, бежал генерал Орлов, руководитель нашей испанской резидентуры, бежал после того, как отправил всё испанское золото в СССР… И всё началось сначала… А что это значит, ты понимаешь – что это значит?! А это значит, что меняются игроки, и новые игроки приходят на смену старым. Руководство меняется, меняются и подчиненные. И вот тут вопросы личных связей и отношений между людьми решают всё, и если не всё, то многое. И в том числе то, кто на кого успеет настучать. В итоге в Москву идет непрерывный поток доносов. Центр их рассматривает и отзывает резидентов и многих других, не только резидентов, для проверки. Большинство отозванных арестованы, остальные проходят проверку. Многих уже расстреляли. Ведь надо объяснять провалы. Отчего у нас так много перебежчиков? Отчего у наших сотрудников налицо такое дикое отсутствие профессионализма, любительщина и наглость? Мы ликвидируем своих перебежчиков. Тем, на той стороне, в сущности, более или менее наплевать на них. До какой-то степени мы им помогаем. Меньше проблем. Но иногда зарубежная пресса, особенно во Франции, поднимает шум: вот, на территории нашей страны, «прекрасной Франции», кричат газеты, «убийцы, посланные из России, безнаказанно уничтожают людей, которые поверили обещаниям наших властей и хотели начать новую жизнь! Где же наш гуманизм? Чего стоит наше слово и взятые на себя обязательства противостоять злу?» И так далее… И вот, приходится что-то делать в ответ. Возникают международные скандалы. Отозванные Центром разведчики сидят на дачах в Болшево, пишут отчеты и ждут, когда за ними придут. Вскоре после побега Люшкова на Дальнем Востоке – а он бежал к японцам после того, как его вызвали в Москву, – сняли Ежова, на его место был назначен Берия и, когда я вернулся из поездки в Европу, я сказал Лаврентию о вас: «Эти люди хорошо работают. Я знаю Акселя со студенческих лет, более того, он мой родственник. Таких людей надо беречь». «Хорошо, – ответил он, – посмотрим на их поведение.» И я откладывал ваш вызов в Москву сколько мог. Вы были нужны в Берлине, и отлично делали то, что должны были делать. А теперь, после вашего сообщения об отъезде в Лион, решили привезти вас сюда. «Да, можешь привезти их в Грузию, – сказал он, – они способные люди и могут пригодиться нам для другого… Хорошее вино надо хранить в сухом подвале…» По-моему, он имел в виду сырость и крыс… Крысятничество. Вот что он имел в виду… Ты, конечно, представишь подробнейший отчет о работе, своей и Annette, и учти, к вам у нас нет никаких претензий. И оттого нет никакой необходимости ехать в Москву. Берия, – тут Гринфельд мотнул головой как-то вбок, – мне доверяет, поскольку мы – земляки, знакомы сто лет в обед, вместе учились в техническом училище… Потом он уехал в Баку, а я в Москву… Но старая память работает… Во всяком случае – пока… Хотя он и взлетел на немыслимую высоту… Ты хочешь спросить, как я попал туда? Он сделал мне предложение, и я, естественно, не мог отказаться. Но об этом позднее… Ему нужны свои люди, те, кому он доверяет, те, кто от него зависит, и те, кого он не боится и собирается использовать. А тех, кого он боится, он собирается ликвидировать. Он боялся Реденса, мужа свояченицы Сталина, и сумел подставить его так, что Реденса убрали с Кавказа. А ведь Реденс – старый член партии, поляк, фанатик, человек Дзержинского. Его отправили в Казахстан. Туда, откуда прибыл Ежов в свое время. Посмотрим, что будет дальше. Скорее всего, Реденсу конец. В Казахстане его арестуют. Привезут в Москву, на Лубянку, будут допрашивать. Шантажировать судьбой семьи. Снова допрашивать. Да там же и шлепнут в коридоре после 10-минутного заседания коллегии. Вот что происходит с людьми, которые не по душе Сталину. А такой человек, как Лаврентий, его вполне устраивает. Пока. Оба – кавказцы, а у этих людей мозги работают иначе, чем, скажем, у прибалтов или поляков, совершенно иная ментальность. Совершенно иные ценности, другое отношение ко всему; совсем другая, особая смесь из лицемерия, себялюбия и двоемыслия… даже, быть может, троемыслия. И темперамент, конечно, темперамент совсем иной… Я, кстати, рассказал ему, что, судя по всему, кое-кто в Москве, отправляя меня в Берлин и далее, очень не хотел, чтобы я добрался до Парижа, и они пытались подсунуть мне уже проваленную берлинскую явку, которая всё еще числилась как действующая. И если бы не ты, то неизвестно еще, чем всё бы кончилось. А я просто решил изменить порядок встреч, и это ведь чистое везение, что я увиделся с тобой еще до всех остальных встреч. Тебя-то ведь я знаю не первый день. А когда я вернулся в Москву, то, естественно, нашлись люди, которые утверждали, что ты вел двойную игру. Мотивируя это тем, что ты не мог и не должен был знать о том, что эта явка, на которую меня направили, провалена. И требовали отозвать тебя, с тем, чтобы создать повод для подозрений и очернить меня.
Слова его прервал тихий смех Акселя. Через несколько секунд смех умолк, и Аксель сказал:
– Знаешь, Оскар, они были правы, о провале Зауэра и Ленца первой узнала Annette через свои каналы. И что? Она должна была ждать приказа из Центра о том, что делать? Но ведь она не могла допустить, чтобы меня взяли на этой явке, если бы в силу какой-то случайности я там оказался? Не так ли?
– Все правильно, Аксель. Именно поэтому ты здесь, а не там, где остальные. После вашего сообщения о переезде в Лион вы с Annette, ввиду сложившейся ситуации, переведены в резерв. Ты провел за кордоном около пятнадцати лет, не так ли? Естественно, вам нужно отдохнуть, и у вас будет несколько месяцев для этого. И я покажу вам всю Грузию. Но я не думаю, что стоит ехать в Москву. Там могут произойти какие-то ненужные встречи. Даже случайные. Ты понимаешь меня?
– Ну да, – ответил Аксель, – это более чем ясно.
– А потом вы снова уедете. Для вас уже есть новое задание. У него, – Оскар поднял палец к потолку, – есть кое-какие соображения, но вся эта программа требует подготовки. Поэтому вам придется пока пожить здесь, на даче ГОКСа, Грузинского общества культурных связей с заграницей. Я, кстати говоря, – заместитель председателя правления общества. Отдохнете здесь, в Коджори, пару недель, придете в себя и начнем вашу подготовку к новой жизни. Спокойно, не спеша, совмещая всё это с отдыхом. Это что касается жизни здесь, в Грузии. Осенью, ближе к зиме, вы уедете, а Рихард останется с нами, будет учиться в школе. В школьном журнале он будет записан как Рихард Александрович Дубровский, мой и Кристины племянник. Место рождения – Берлин. А легенда такова: в нашу страну через батумский порт въехала семья, отец – Александр Александрович Дубровский, ветеринарный врач из Москвы, гражданин СССР, мать – Annette Boissier, гражданка Франции, и их сын Рихард Дубровский, без подданства. Дубровский вернулся из длительной научной командировки в ведущие медико-биологические центры Германии и Франции, вернулся вместе с женой и сыном. Далее, пробыв на родине некоторое время, он покинет страну, направившись вместе с женой по заданию советского правительства во Францию, где подготовит всё необходимое медицинское оборудование и медикаменты для поездки в Монголию, где ему предстоит возглавить борьбу с эпидемией сибирской чумы, тифа и сифилиса. Уезжая, – продолжал Гринфельд, – супруги оставляют своего сына у родственников, то есть у нас, в СССР, для того, чтобы тот закончил школу на родине отца и получил советское гражданство. Надеюсь, ты понимаешь, что всё это решено наверху?
– Конечно. Но объясни мне, пожалуйста, Оскар, следующее: если мы уезжаем с каким-то заданием, то как нами будут руководить, если наши карточки будут храниться в архиве?
– Тут есть одна деталь. Важная. Да, ваши карточки будут находиться в архиве. По существу, вас переводят из активно действующих агентов в глубокий резерв. И поверь, никакого противоречия здесь нет. Так, чтобы ни у кого не возникло искушение заткнуть вами какую-либо дыру или использовать вас, как расходный материал. На самом же деле вы будете подчиняться только полученным от меня инструкциям.
– …А теперь давай поговорим о том, как вы будете добираться к новому месту назначения. В ваших паспортах – отметки турецких властей о въезде в Турцию и выезде из этой страны в тот же день, так? Никаких отметок о прибытии в Батуми в самих паспортах нет, паспорта чисты, есть только специально предусмотренные для подобных случаев вкладыши. Так вот, когда подойдет время отъезда, мы доставим тебя и Annette в Батуми и отправим на «Петре Фомичеве» с тем же помполитом Кондратюком, но в Стамбуле вы сходить на берег не будете и прибудете во Францию со слегка подправленной в паспортах датой на штампе о выезде из Турции. Так что получится, что лето вы провели в Турции, путешествуя по стране.
– Да, но такое изменение написанной чернилами даты можно будет легко обнаружить, – сказал доктор Дубровский, – ибо присутствие химикатов…
– Никаких химикатов, Аксель, – заверил его Гринфельд, – просто на то, что написано чернилами и должно исчезнуть, наносится тончайший слой меда, а затем на мед выпускают муравьев… съедая мед, они убирают и лежащий под ним слой чернил или туши. Этим займутся здесь, есть у нас в ГОКСе один специалист. Остается чистая поверхность бумаги, на которую затем наносятся требуемые буквы или цифры… точно те же, что у выезжающих из Турции пассажиров «Петра Фомичева»… Этой последней частью займется Кондратюк со своим помощником уже после того, как судно покинет Стамбул. Так что по документам всё будет выглядеть так, словно вы провели лето в Турции. А с необходимыми сведениями о вашей жизни в Стамбуле мы ознакомим вас здесь, но об этом немного позднее… Надеюсь, ты правильно меня понял, – понизив голос, продолжал Гринфельд, и на лице его появилось специфическое выражение, означавшее одновременно множество различных утверждений, от «таковы правила игры, и не нам их менять…» до «от меня тут ничего не зависит…»
– Да-да, мне всё понятно, – сказал Аксель, – это всё как будто ясно. Но вот представь себе, мы прибываем куда-то и там случайно встречаем кого-то из старых знакомых, кого-то из тех, кто может сообщить о встрече с нами в Центр? Что тогда?
– Ну что ж, – сказал Гринфельд, – жизнь есть жизнь, всё может случиться, но мы отправляем вас довольно далеко, в Южную Америку, и шансы на то, что вы встретите там кого-то из старых знакомых, ничтожны… Да к тому же – допустим, кто-то вас встретил или даже увидел, и что? Как говорит старая грузинская поговорка, где имение, а где – наводнение? Вы ведь не провалились, не сгорели, а просто уехали из Германии, где жили раньше в силу оперативной необходимости. То есть вы – эмигранты. Жили в Германии, эмигрировали в одну из стран Латинской Америки. Таких людей сейчас довольно много. И это самые разные люди. И, поверь мне, далеко не все из них – святые. И если даже кто-то сообщит о вас, что вы, возможно, занимались чем-то сомнительным раньше, то что из этого? Вы ведь не совершали преступлений, направленных на подрыв того государства, которое предоставило вам убежище. А ему вы, возможно, еще пригодитесь. Вам предоставляют убежище, вот и всё. Вы ведь не агенты-нелегалы, вы – нечто иное. Вы живете под своими именами, которые, конечно, можно изменить, если это потребуется. Ну а что до записей в архивах, то действующие агенты обычно ничего об архивах не знают. К тому же, уже по прибытии в страну всегда можно натурализоваться по прошествии определенного срока и даже получить новые документы в случае необходимости… Сохранив при этом заверенные копии старых документов, необходимых для работы с банками… Потому что вы будете продолжать делать ту же работу, но с иными людьми и в новых условиях. Чисто финансовые операции. А сами будете вести тот образ жизни, что вам покажется разумным и безопасным.
– Ну, тогда последний вопрос, Оскар, – продолжал Алекс: – Почему мы перестанем фигурировать в центральной картотеке, а уйдем в архив? В чем смысл?
– Это его идея, – сказал Гринфельд, – не один Центр, а несколько. Так, он считает, будет надежнее. У военных – своя разведка, у дипломатов – другая, у политического руководства – третья… Так почему бы и нам не ввести дополнительные независимые подразделения? Чем больше независимых источников информации, тем полнее суммарная картина. И так далее… Надеюсь, всё это ясно, – сказал, заканчивая разговор, Оскар Гринфельд.
– Мне кажется, всё это неспроста, – признался Аксель в разговоре с Annette.
– Что именно? – рассеянно поинтересовалась она.
– Быть может, я – сумасшедший, но у него, по-моему, весьма далеко идущие планы, – сказал Аксель.
– О ком ты говоришь, Аксель? – переспросила Annette. – О Гринфельде?
– Нет, не о Гринфельде. Я говорю о человеке, которому подчиняется Гринфельд. Троцкий нашел убежище в Мексике. Но там ведь немало государств. Это огромный континент. И любому, кто захочет там скрыться, потребуется помощь и содействие, не говоря уже о деньгах.
– Ты думаешь, всё может дойти до этого? – в голосе Annette прозвучала новая нотка, нотка настороженного удивления.
– А кто может гарантировать свою безопасность в этой чехарде? Здесь идет бесконечная борьба за власть. И никто ничего не знает наверняка, даже хозяин Оскара. Всё, что должно произойти с нами, – это его идея. Но кто знает, чего он хочет? Может быть, и ему потребуется убежище…
– Un abri? Quand? Убежище? Когда?
– Dans le futur… – В будущем…
– Tu es sûr de ça?Ты уверен в этом?
– J’ai demandé à Oscar… Я спрашивал у Оскара…
– Et c’est quoi? И что он?
– В ответ он сказал, что его дядя, старый Иона Гринфельд, который его вырастил, говорил ему когда-то, что не следует лезть к черту на рога, если только он сам тебя не позовет, да и тут надо хорошенько подумать, как домой возвращаться будешь.
– Как это понимать, Аксель? Скажи как есть.
– Мне кажется, Гринфельд попросил меня не задавать ему лишние вопросы. Он считает, что так будет спокойнее для всех.
Через несколько дней Гринфельд рассказал Акселю, что в Тбилиси осело какое-то число испанских республиканцев.
– Мы отобрали несколько человек, наиболее образованных. Устро-им для вас курсы испанского языка. Овладение основами. К тому же какие-то исторические и культурные сведения об Испании и ее колониях. У тебя будет возможность понаблюдать за ними и определить, с кем из них ты предпочел бы работать. А в сентябре вы уедете за кордон.
– Но ты говорил о конце осени. Не так ли?
– Обстоятельства изменились.
– А Рихард? Можем мы взять его с собой? – спросил Дубров-ский.
– Пока всё остается по-прежнему. Рихард останется здесь. Под моим присмотром, – быстро сообщил Оскар. – Так будет лучше, в том числе и для мальчика. В смысле получения образования и безопасности. Учебный год он проведет здесь, у нас, в Тбилиси, будет жить вместе со мной и Кристиной. Летом они будут жить в Сухуми. А когда вы вернетесь…
– Вернемся? И когда же это будет?
– Поработаете на новом месте, выйдете на пенсию и вернетесь сюда. Или останетесь жить за кордоном, учитывая гражданство Annette. Так было договорено в свое время.
– А Рихард? Что будет с Рихардом? – спросил Аксель.
– Мы переправим его к вам, но не сейчас, а когда вы выйдете на пенсию и все дела будут закончены.
– Это указание сверху? – спросил Дубровский.
– Считай, что да, – ответил Гринфельд.
– Значит, играем в долгую, – произнес Дубровский.
– А как ты думаешь? – ответил Гринфельд и добавил: – здесь только так и играют. Здесь и играют, и мстят именно так.
– Мне это не совсем ясно. Поясни, если можешь, – попросил Дубровский.
– Хорошо, вот тебе пример… Авель Енукидзе… Старая гвардия, – начал Оскар, – революционер. Член ЦК. Крестный отец Надежды Аллилуевой, жены Сталина. К тому же, как оказалось позднее, развратник и растлитель малолетних. Когда-то Авель подарил Надежде пистолет. Тут, кстати, все небожители дарят друг другу пистолеты. Есть такая мода. В 1932 году Надежда Аллилуева застрелилась. А вот Авеля расстреляли в конце 37-го за шпионаж. Произошло это, когда Каин взялся за чистку своего окружения. Ибо Каин всегда считал, что Авель подарил его жене пистолет для того, чтобы она застрелила его, Каина. А кое-кто считает, что Каин сам ее застрелил из подаренного Авелем пистолета.
– А ты не боишься мне это рассказывать? – поинтересовался Дубровский.
– Боюсь, конечно, боюсь, но я хочу, чтобы ты знал, как всё устроено на самом деле. И отчего убежал Орлов. Но не у всех это выходит. Остается всего лишь один выход: ждать и надеяться. Вот я и жду, и надеюсь, что успею застрелиться, если за мной придут, – добавил он, усмехнувшись. – Держу пистолет под подушкой, но, Аксель, я хочу, чтобы ты знал: я к пыткам и расстрелам отношения не имею. Этим занимаются другие люди. А я – одна из деталей фасада и, в то же время, нечто вроде глаза. Кое за чем присматриваю…
– Хорошо, – сказал Аксель, – ситуация более или менее прояснилась. Представляю теперь примерно и то, чем занимаешься ты. Но давай говорить прямо. Рихард остается здесь в качестве заложника, так ведь? А мы едем в Южную Америку и там натурализуемся, но зачем? Какова наша стратегическая цель? Чего мы хотим достигнуть?
– Цель? – Гринфельд усмехнулся. – Помочь движению рабочего класса, его коммунистическим партиям в их борьбе, ну а главная для них опасность на данном этапе – это, как показала испанская война, – Троцкий и троцкизм.
– Но почему? Разве нет противников поважнее?
– Троцкий и его сторонники не признают верховенства Москвы. Тем самым они подрывают авторитет Сталина.
– Но ведь практически Сталин уже выиграл? И Троцкий десять лет как выехал из Союза, – недоумевал Аксель. – Или это тоже месть? Холодное блюдо? – но Гринфельд не спешил отвечать на этот вопрос.
Гринфельд помолчал, а затем усмехнулся и сказал:
– Послушай, Аксель, тут вот что происходит. Рассуждая о характере Хозяина, Троцкий говорил о противоречии между крайней властностью его натуры и недостатком интеллектуальных ресурсов. Вот и решай, месть это или нет?
После паузы Гринфельд продолжил:
– Сталин требует ликвидации Троцкого, а Лаврентий предвидит, что за очередной попыткой ликвидации Троцкого последует новая волна арестов в Мексике и, вообще, в Америке. И, следовательно, нам надо готовиться к тяжелым временам в этом регионе. Пойми, подготовка к операции по ликвидации Троцкого уже поглотила немалые суммы. У Лаврентия есть мнение, что большая часть этих денег разворована. Есть такая категория людей – растратчики. Они есть везде. Особенно много их в разведке, где можно списывать массу расходов на разного рода недокументируемые события, и реальные, и воображаемые. Иногда, украв много денег, люди становятся перебежчиками и заявляют о каких-то политических мотивах и смене убеждений. Как бы то ни было, кто-то, находясь там, на месте, должен контролировать расходы и всевозможные затраты. Да, страна готова вкладывать деньги, но ведь и результаты нужны. Похоже на то, что вы снова будете осуществлять финансовый контроль. Ну а дальше, как подсказывает опыт, после выполнения той задачи, что поставлена перед нами сегодня, возникнет новая очередная и абсолютно неотложная задача, которая снова потребует напряжения всех наших сил, – продолжал Гринфельд, используя самые что ни на есть затертые обороты речи. Затем он внезапно сменил тональность и, имитируя речь провинциального еврейского мудреца, добавил: – Но кто знает, мой дорогой Аксель, что случится и что может случиться? И кто может с уверенностью сказать, что всё будет так, а не иначе? Ты знаешь, о чем рассказывал мне Иона?..
ГЛАВА 8
Однажды старый Иона Гринфельд рассказал своему племяннику Оскару, что был когда-то знаком с отцом Троцкого.
В то время Иона был владельцем нескольких маслобоек и жил в Одессе, куда юный Лейба Бронштейн попал на учебу в 1889 году, в возрасте 10 лет. Он был принят в училище Св. Павла по квоте для еврейских семей и вскоре стал лучшим учеником по всем дисциплинам. Его отец, проживавший вместе с семьей в Полтавской губернии, попросил своего хорошего знакомого, одесского коммерсанта Иону Гринфельда, присматривать за сыном.
– Я хочу, чтобы он заходил к вам иногда. Рассказывал о своей жизни, обедал. Если ему понадобятся дополнительные деньги, поддержите его. И я рассчитаюсь с вами при встрече, – добавил он.
В первые годы учебы юный Лейба увлекался рисованием, стихами и литературой. Но на последних курсах 17-летний Бронштейн присоединился к кружку социалистов и оказался вовлечен в пропаганду идей революции. Высокий и стройный юноша с густой темной шевелюрой, большим лбом и пронзительным взглядом темных, близко посаженных глаз увлекся изучением трудов Карла Маркса. Именно в тот период в нем начали проявляться острый ум, прирожденное стремление быть лидером и умение вести полемику. Он умел притягивать внимание, его слушали, и ему удалось организовать «Южно-русский рабочий союз». В 1898 году он впервые попал в тюрьму, где ему пришлось провести два года. Этому последовали еще два года сибирской ссылки, откуда он сбежал за границу с фальшивым паспортом на фамилию Троцкого.
Однажды, накануне революции 1905 года, отец Троцкого сказал встреченному им на одесском Привозе Ионе Гринфельду, что Леве можно доверить всю Россию, но свою маслобойку он бы ему не доверил.
Но кому и что можно было доверить в то время? Пришел 1905 год – митинги, шествия, казаки, перестрелки, погромы, еврейские отряды самообороны, Манифест 17 октября… и Иона Гринфельд задумался, стоит ли ему и его семье и дальше оставаться в Одессе. Кто-то выправлял паспорта и уезжал в далекую Аргентину, какие-то смельчаки уезжали в Америку, некоторые задумывались о переезде в Палестину.
Иона Гринфельд переехал из Одессы в Абхазию вскоре после того, как Сухум получил статус порто-франко, и ему стали ясны возможности, открывшиеся в связи с возникавшей на глазах торговлей абхазским табаком. О существовании этого города ему рассказал некий Адольф Зайдшер из Тульчина, собиравшийся открыть в городе новую типографию.
– Иона? Чем он занимался? – продолжал Гринфельд, отвечая на вопрос Дубровского. – Он торговал табаком. В Абхазию табак завезли понтийские греки и амшенские армяне. Они отлично знали культуру возделывания табака, самыми лучшими и ходовыми сортами которого оказались «Трапезунд» и «Самсун». И после того, как абхазский табак появился на рынке, прежние монопольные поставщики табака – Македония, Турция и Египет – не могли не признать несравненных качеств нового конкурента. Тончайшие сорта, выпускаемые прославленными фабриками Каира, Александрии и Лондона, приобретали особенную ценность, если к ним подмешивался табак из Абхазии.
Качество абхазского табака очень быстро покорило весь мир, а Иона Гринфельд стал владельцем обширного двухэтажного дома с холлом, широкой внутренней лестницей и боковой башней в три этажа, строения с открытыми верандами, балконами, полукруглыми окнами и тонкими колоннами, возведенного в глубине сада на склоне горы Самата, откуда прекрасно просматривался лежащий внизу город и дуга Николаевской набережной, пробегающей от устья реки Беслети до развалин выстроенной еще античными греками крепости. Осенней порой он любил сидеть на большой веранде второго этажа, поглядывая время от времени в бинокль и ожидая появления турецких фелюг на горизонте. Веранда заменяла ему сад, на ней было много горшков с цветами, кактусами, китайскими лимонами – я всё это помню как сейчас. И хотя после «советизации» в 21-м году часть дома пришлось отдать, верхний этаж с верандой остался за ним.
Фелюги приходили каждую осень и останавливались на рейде. Затем турецкие купцы отправлялись на берег, где в одной из зал городского муниципального управления начинались переговоры, сопровождавшиеся питьем неимоверного количества темно-красного турецкого чая из прозрачных и тонких стеклянных с талией стаканов.
После завершения длительных, с перерывами для вознесения молитв, переговоров грузчики перевозили мешки с просушенным табаком с табачных складов на гребные лодки и везли мешки на фелюги. В эти дни запах табака с просторных складов, построенных рядом со стенами возведенной еще в эпоху аргонавтов крепости, постепенно заполнял всё пространство над набережной, а воздух над морем, где стояли фелюги, приобретал золотистый или просто рыжий оттенок.
Несколько раз я сопровождал Иону в его поездках по складам. – продолжал Гринфельд. – Мы объезжали табачные склады и входили на каждый через огромные, выкрашенные суриком железные ворота. Ты входил в помещение склада, и запах табака заполнял всё вокруг, изменяя вкус самой жизни и придавая ему густой, до хрипотцы в горле и слезящихся глаз, оттенок. Высокие стены табачных складов выкрашены были розовой краской. Табак сушился на деревянных полках, а от зимних дождей складские помещения укрыты были железными крышами, выкрашенными всё тем же корабельным суриком.
Расплачивались турецкие купцы валютой. В течение довольно долгого времени уже после установления новой власти значительная часть торговли по-прежнему осуществлялась через Иону Гринфельда, ведь именно он первым установил прямые связи с турецкими торговцами табаком в Палестине, торговавшими египетским табаком. И, надо сказать, старый Иона Гринфельд добивался удобной цены. Ибо он умел вести торговые переговоры так, как никто другой.
Когда в 1921 году власть в Абхазии перешла к большевикам, молодая республика сохранила за собой право самостоятельно торговать и вести валютные операции. Участвовал во внешнеторговых операциях республики и старый Иона Гринфельд. «Он нужен нашей республике», – сказал об Ионе председатель местного ЦИКа товарищ Нестор Лакоба.
Турецкие негоцианты привозили с собой валюту, которая переправлялась в сейфы республиканского банка, а Иона Гринфельд получал в рублях свою, заработанную честным трудом зарплату. Еще одна часть его доходов, но уже не в советских рублях, а в валюте, поступала на известный ему и туркам счет в центральном отделении банка Леуми в Тель-Авиве, который он посетил во время своей поездки на Ближний Восток в 1907 году в поисках новых партнеров для продажи табака из Абхазии. Банк этот был основан в Яффо 27 февраля 1902 года в качестве подразделения лондонского «Jewish Colonial Trust» под названием «Англо-Палестинская Компания». Все переводы денег на счет Ионы были подтверждены соответствующими банковскими документами. Каждый год турецкие купцы привозили их в Сухум и вручали старому Ионе Гринфельду еще до начала переговоров.
– Ты спросишь, – продолжал Оскар, – почему старый Иона Грин-фельд вкладывал свои деньги в яффское подразделение «Jewish Colonial Trust»? Причиной этого была неотвратимо приближавшаяся старость, и на склоне лет Иона собирался уехать из Сухуми в Иерусалим. Отпустить его туда обещал сам глава Абхазии Нестор Лакоба, большевик с 1912 года, связанный узами дружбы с товарищем Сталиным.
– Хороший табак, кофе, коньяк и чай – всё это любил старый Гринфельд. Любил он и местные сорта винограда, «качич» и «изабеллу», их безумный, лиловый, пьянящий аромат, любил закусить глоток коньяка истекающим соком инжиром. Так, собственно, я и запомнил его: на веранде второго этажа с открытыми окнами. Веранду свою он превратил в сад: собрание горшков с кактусами, китайскими лимонами и серебристым «денежным деревом» Crassula argenta постепенно, в зависимости от сезона, пополнялось горшками с цветами и вазами со срезанными розами, тюльпанами и гвоздиками. Помню высокие бледно-лимонные расписные вазы с георгинами – их любила Дора, жена Ионы. Дети его ко времени моего приезда в Сухум выросли и разъехались, кое-кто оказался даже в Америке, – помню как сейчас дни, когда приходила почта с письмами от его детей.
– Мой отец, младший брат Ионы, надеялся со временем переехать в Сухум, но туберкулез доконал его, несмотря на швейцарский курорт и оплаченное старым Ионой лечение у лучших швейцарских врачей. Ну а я провел в доме у Ионы и Доры немало лет, начиная с 1910 года, когда мои отец и мать уехали в Швейцарию. После окончания университета я вернулся в Сухум и начал работать в лабаратории доктора Балодиса. Вскоре я познакомился с Кристиной… Но я вижу, тебя интересует, отчего Иона собирался покинуть Абхазию?
По мнению Оскара, одной из причин желания старика покинуть этот край было убеждение, зародившееся у него еще во времена ограбления теплохода «Цесаревич Георгий», перевозившего крупную сумму денег, предназначенных для оплаты работ строителей и гидрологов в устье реки Кодор осенью 1906 года. Вскоре после ограбления стало известно, что средства, попавшие в распоряжение боевиков, говоривших по-русски с сильным грузинским акцентом, были использованы на финансирование борьбы с царским режимом. Убежден же был старый Иона Гринфельд в том, что все крупные политические события будущего на Кавказе приведут к небывалому размаху грабежей, и победу в них сумеют одержать только те силы, что сумеют найти идеологическое оправдание этим грабежам, являющимся продолжением древнейшей исторической традиции этого региона. Убеждение это только крепло с годами. Несмотря на все опасения и дурные предчувствия, Иона съездил на Ближний Восток в поисках торговых партнеров, справедливо полагая, что неизбежное будущее наступит не сразу… Так оно и произошло, но уже в 31-м году прямая торговля с Турцией прекратилась, ибо статус Абхазии изменился. Теперь она стала автономной республикой в составе Грузии, во главе которой стоял в то время уроженец Абхазии Лаврентий Берия, который еще в октябре 1929-го отправил своему старшему другу Нестору Лакобе, возглавлявшему ЦИК Абхазии, пистолет, сопроводив подарок запиской: «Дорогой Нестор! Посылаю тебе свой револьвер и двести пятьдесят шт. патрон. Внешний его вид пусть тебя не смущает – револьвер призовой. С приветом, твой Лаврентий».
Нестор Лакоба стоял у истоков карьерного роста Лаврентия Берии. Именно он способствовал переходу Берии на работу из органов безопасности в партийные органы Грузии. В ту пору Берия много читал и внимательно изучал биографию Жозефа Фуше. Что же до Иосифа Сталина, с которым Берия мечтал познакомиться, то он, как известно, внимательно изучал главный труд Макиавелли «Государь». Однажды Лакоба предствил Берию приехавшему на отдых в Абхазию Сталину, но тот как будто не обратил на него внимания, несмотря на все усилия Нестора.
Стремительный карьерный рост Лаврентия Берии насторожил Иону Гринфельда, всегда интересовавшегося происхождением человека, а также его семейными или родовыми традициями.
– Ведь он мингрел, – говорил Гринфельд, – а мингрелы – дети дьявола. Это потомки древних колхов, а живут они южнее Абхазии, за Кодором. Некоторая их часть переселилась в Абхазию после окончания войны русских войск с турками, когда множество абхазов покинули свою родину и уплыли в Турцию, а Абхазия опустела.
Так вот, как утверждал Иона, мингрелы – единственное в Грузии племя, которое продавало в рабство и в гаремы своих же соплеменников. Еще Мериме писал, что «Мингрелия – это страна, где всякий негодяй, у которого под началом находится десяток других негодяев, называется князем». Они похищали юношей и девушек и продавали их в рабство в Турцию. Девушек – в гаремы. а юношей – в мамелюки. Был у них, правда, княжеский род Дадиани. На одной из княжон, Саломее – а она была женщиной редкой красоты, – женился Ашиль Мюрат, внук маршала Мюрата. Он занимался виноделием, и Merlot, которое он привез в Мингрелию, превратилось в известное всем «Оджалеши». А привезенную Мюратом посмертную маску Наполеона и его шпагу счастливая пара хранила во дворце Дадиани, превращенном в музей после прихода большевиков. Там эти раритеты и находятся по сей день. Но никаких князей теперь, как известно, нет, осталась одна чернь. А ожидать чего-либо хорошего от черни, утверждал Иона, просто глупо.
– Иона, кстати говоря, – продолжал Оскар, – собрал отличную даже по строгим меркам библиотеку, и как только торговые дела его завершались – а обычно этот период наступал в конце осени, – усаживался в плетеное соломенное кресло на веранде и начинал читать или просматривать книги из числа новых поступлений, а порой листал и старые, полюбившиеся ему книги. Ведь в Сухуми – а город в 30-х годах стали называть на грузинский манер, добавив и в окончание, – долгая, дождливая и даже промозглая зима. Не зря же склоны горы Чернявского облысели к началу века. Люди вырубали чудные леса на ее склонах для того, чтобы отапливать свои дома.
– Лучшая часть моей юности прошла в доме Ионы. Позднее, когда я вернулся в Сухум из Москвы, я продолжал жить у него в доме. «Теперь у меня есть с кем словом перемолвиться», – говорил Иона, обращаясь ко мне. Когда я познакомился с Кристиной и мы поженились, она согласилась переехать в дом Ионы.
– Похоже, дом оживает, – сказал мне Иона вскоре после появления Кристины в доме. Особенно приятно ему было то, что Кристина любила цветы и растения, любила возиться с рассадой и всегда была ровна и спокойна. Этим она выгодно отличалась от уроженок Юга, которые в большинстве своем не могут, не умеют и не любят молчать.
Готовила в доме приходившая ежедневно повариха, так повелось после смерти жены Ионы. Повариху привозил кучер, который позднее, с появлением автомобилей, превратился в шофера Ионы. После смерти Доры, жены Ионы, оба сына его, застрявшие во время Первой мировой войны в Германии, завершили свое образование в Швейцарии, в Базеле, где старший стал агрономом, а младший – преподавателем математики, после чего оба уехали в Южную Америку. Изредка к нам приходили их письма со штемпелем Буэнос-Айреса, отправленные младшим сыном, который преподавал в тамошнем университете. Обычно в конверте было два письма – одно от младшего сына и второе от старшего, который жил на ферме в одной из провинций, где-то в сельве, откуда ему по каким-то причинам не хотелось отправлять письма за границу. Поэтому он отправлял письма, обращенные к Ионе, своему младшему брату, а тот отправлял их одному из деловых партнеров Ионы в Турции. Откуда письма тем или иным образом попадали в наш маленький город. Но в середине 30-х годов обстановка в стране стала такой, что Иона решил не отсылать свои письма сыновьям по почте, а передавать их только с оказией, что, естественно, привело к тому, что прибытие писем стало редким событием. Но тут я забегаю вперед…
– Итак, мы с Кристиной составляли компанию Ионе, и он был этому рад.
– Представляешь, – сказал он мне однажды, – некоторые друзья, эти «пикейные жилеты», – он говорил о тех своих знакомых в городе, с кем часто пил кофе, – эти старые дураки советуют мне завести новую жену, они просто безумцы…
В общем, Иона вел жизнь пожилого состоятельного человека, пользующегося в силу определенных исторических заслуг своего рода иммунитетом от всяких неприятных событий, происходящих в окружающем его мире. У него, однако, были свои определенные опасения по поводу вопросов, как он говорил, материального характера.
– Ну, кое-что на «черный день» иметь все-таки надо, – не раз говорил он мне, – и я надеюсь, что если что-то нехорошее вдруг произойдет, то я смогу уехать в Иерусалим. Но ведь пока не вечер, а? – добавлял он неизменно.
Светлое время дня он обычно проводил на веранде, а вечером в доме разжигали камин и печи, и Иона погружался в темное кожаное кресло у камина, попивал коньяк и, закусывая каждый глоток его сушеной хурмой и турецкими финиками, читал.
Электрический свет проник в наш портовый город в 1909 году. Но мощности в полтысячи лошадиных сил не очень-то хватало на освещение в зимнюю пору. И оттого свет в лампочках накаливания всегда был неярким и желтым.
– В 1930 году я начал работать в новом, созданном на склонах Трапеции Институте экспериментальной патологии, при котором был создан обезьяний питомник. Туда мы съездим позднее. Постепенно наш научный центр стал привлекать внимание ученых из-за рубежа, мы приглашали их приезжать и знакомиться с нашей работой, и в Институт прислали пару чекистов из Тбилиси для осуществления надлежащего контроля за ними и за нами. В конце концов, в Тбилиси вызвали и меня, и вот тут я впервые попал в ЦК и встретился с Берия через много лет после того, как мы сидели за соседними партами. Однажды только он помог по моей просьбе перерегистрировать дом доктора Балодиса как достояние семьи доктора, не подлежащее переходу во владение горсовета, что, в общем-то, для него было в то время совсем несложно. В эту нашу встречу он интересовался всем, что происходит в Абхазии и в нашем институте, подписал мне несколько бумаг и сказал, что возлагает на меня большие надежды. И поскольку я числился военнообязанным, мне было присвоено звание майора.
В 36-м году, через несколько дней после возвращения Нестора Лакобы в Сухум из Москвы, Берия пригласил руководителя Абхазии в Тбилиси. После заседания партактива, где они разругались, мать Берии в знак примирения пригласила Лакобу к себе на обед, после чего они с Берией побывали в Оперном театре на балетном спектакле, на котором Лакобе стало плохо. Наутро было объявлено, что Нестор Лакоба умер от сердечного приступа.
После церемонии официального прощания с покойным в Тбилиси было устроено прощание и государственные похороны в Сухуми. В то время по городу ходили разные слухи. Некоторые утверждали, что отравил Лакобу сам Берия на обеде в Тбилиси, отравил его по приказу или, по крайней мере, с согласия Сталина, который не прислал телеграмму с выражением соболезнования в связи со смертью своего ближайшего друга.
Считается, что скорее всего поводом к смерти Нестора Лакобы был его отказ занять место Ежова, которое предложил ему Сталин.
Через некоторое время Лакоба был объявлен троцкистом, который помог своему другу Троцкому, дважды приезжавшему в Абхазию, в 1924-м и в 1925-м, бежать из Сухума в Турцию. Вслед за этим Абхазию накрыла волна жесточайших репрессий, затронувшая в первую очередь семью и близких Лакобы, его последователей и сторонников. За этим последовали активные меры по заселению отдельных районов Абхазии и ее столицы переселенцами из Западной Грузии.
– Берия приехал в Сухуми через некоторое время после похорон Лакобы. Однажды он проходил вместе со своими спутниками по набережной и остановил меня возле кафе «Причал моряка». Он сразу же начал расспрашивать меня об обезьянах, наших экспериментах и о том, хорошо ли организована жизнь ученых, подчеркнув, что перед нами стоят большие научные задачи, которые никто не отменял. Я чувствовал себя не очень удобно, он был не один, а с толпой сопровождавших его. Все смотрели на меня и пытались понять, что всё это значит. Берия и его спутники направлялись на строительную площадку гостиницы «Абхазия». Ее возводили вместо двух старых гостиниц, «Метрополис» и «Франция», которые уже снесли к тому времени.
А потом, как говорят, Берия узнал о том, что Ежов собирается его арестовать. Берия примчался в Москву и добился встречи со Сталиным. После многочасовой беседы Сталин сказал Ежову: «Ты устал. Тебе нужно отдохнуть».
– Вскоре после этого я оказался в Москве, где принимал участие в работе Всесоюзного медицинского совещания. На второй день совещания Берия вызвал меня к себе на Лубянку, тогда он уже занимал пост заместителя Ежова, отправленного в расход несколько позднее, и при встрече с глазу на глаз спросил, не смогу ли я отправиться в научную командировку в Европу и параллельно выполнить кое-какие его личные задания.
– У тебя ясные мозги, Гринфельд, – сказал он, – ты – ученый, и ты сможешь просто и без прикрас описать то, что ты увидишь там, куда я пошлю тебя. Согласен?
– Естественно, я согласился. Вот тогда-то мы и встретились с тобой в Берлине. Он знал об этой встрече и, как я убедился, не забыл о ней. «Я верю в силу семейных связей, и я хочу дать шанс твоим родственникам», – объяснил он. Позднее он как-то раз сказал мне:
– Ты – еврей, Гринфельд, и оттого должен понимать быстрее, чем остальные, откуда ветер дует. Вот Троцкий не понял и поплатился. Но он никогда не жил на Кавказе, да, Оскар? – тут он тихо засмеялся, даже захихикал и, водрузив свое пенсне на нос, стал меня разглядывать.
– После смерти Лакобы старый Иона Гринфельд больше никогда не говорил об отъезде в Палестину. Время, когда это было возможно, как будто ушло. Однажды я все-таки обратился к Лаврентию с просьбой оказать содействие моему дяде, и он сказал мне в ответ:
– А ты подумал, что с нами случится, если мы, ты и я, отпустим этого пожилого еврея молиться в Иерусалим? Нас будут допрашивать и пытать, требуя, чтобы мы сдали всё то золото, которым Иона расплатился с нами. С нас будут требовать колоссальные суммы денег, а потом нас пустят в расход. Передай Ионе, что я ему сочувствую, но ничего сделать для него не могу. Разве ему плохо в Сухуми? Я сам собираюсь переехать в этот город на пенсию, если, конечно, доживу. Ни на что лучшее я пока рассчитывать не могу, – и он снова захихикал.
– Короче говоря, Аксель, – продолжал Оскар, – мы все оказались в одной лодке… И все мы – заложники…
– А как Иона? Он жив? – поинтересовался Аксель.
– Год почти как умер, – ответил Оскар, – и я на днях съезжу в Сухуми на установку надгробия. Ему было восемьдесят восемь лет, когда он умер. Абсолютно внезапно.
(окончание в следующем номере)