Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 299, 2020
Лиля Газизова. О летчиках Первой мировой и неконтролируемой нежности. – Нью-Йорк: Библиотека журнала «Интерпоэзия». 2019.
Мы познакомились на вечере журнала «Интерпоэзия», одним из редакторов которого она стала. Лиля Газизова представляла поэтов, напечатанных в новом номере, и читала сама. Стихи, прочитанные обычным голосом, тихо, без всякого «сильного эго», на слух показались мне чем-то «скромненьким синим». Синее запомнилось как цвет, часто встречающийся в ее стихах: «О чем она думала, / Когда бежала в синем платье…»
Траектория ее образования и профессиональных занятий начинается в Казанском медицинском институте, работой детским врачом… – «Мне было восемнадцать. / По ночам / я подрабатывала медсестрой… У мамы была болезнь крови… Я научилась подвязывать бинтом / подбородок умершим…» Впоследствии Лиля отказалась от карьеры врача, поступила в Литературный институт, затем в аспирантуру Института мировой литературы в Москве. Где-то между этим она успела поучиться философии в аспирантуре в Казани.
Разговаривая тогда, в Нью-Йорке, мы пришли с Лилей к одной остро-болезненной, личной теме. Узнав, что я в прошлом – жена алкоголика, Лиля предложила прислать эссе о ее собственном алкоголизме. На русском языке этот жанр возник не так давно, на английском подобных нарративов существует астрономическое количество, как медицинских, целительных, так и личных. Лиля опубликовала свое эссе он-лайн, что было жестом смелым и, наверное, для нее самой необходимым.
По некоторым строчкам стихов можно понять, что в жизни ее было много потерь. Расставание с собственным имиджем как веселой и бесшабашной, которая «по-прежнему / На предельной громкости…» слушает музыку в машине; узнавание себя другой, научившейся без глушения выносить эмоциональную боль, принимающей трезвое состояние жизни как новую экзистенциальную возможность, – всё это присутствует в ее стихах. Стихи написаны, как короткие фрагменты наблюдения за собой, за процессом тревоги, внутренней и скрытой, от которой невозможно избавиться.
Название последней книги Лили Газизовой «О летчиках Первой Мировой и неконтролируемой нежности» напомнило мне фразу Шкловского: «Не взлетевшие самолеты мечты. Сколько их было придумано». Мне хотелось понять, можно ли сказать что-то путное о «поэзии вообще», о поэзии, не занятой гендерными проблемами или конфликтами меньшинств и не вписанной в концепт деконструкции культурных мифов, социального абсурда и его апроприации (как это было у московских концептуалистов и соцартников). Подзаголовок книги «О неконтролируемой нежности» говорит о попытках более осмысленного регулирования бытия, изменение в восприятии себя.
НАСТРОЕНИЕ
Стать стрелкой на часах
Казанского Кремля.
Клавишей delete
Мирового компьтера.
Западающей си-бемоль,
Утренним бесцветным мраком,
Всеми собаками мира.
Очками Exte на родной переносице,
Безвольным сердечным клапаном –
Чем угодно,
Только не Лилей Газизовой.
Это написано свободным стихом, каковых большинство в последних книгах Лили. Ее предыдущая книга называется «Верлибры» (Татарское книжное издательство, Казань, 2016). В ней, судя по предисловию, написанному Александром Переверзиным, Газизова покинула пределы рифмованной поэзии. Название заявляет об этом и выглядит вызовом. На русском языке свободный стих и верлибр – это понятия взаимозаменяемые, тогда как на языке оригинала vers libre предполагает строгую специфику формы. К счастью, больше не нужно ничего доказывать старшим товарищам-шестидесятникам, считавшим, что писать не рифмуя легче. Как раз рифмой легче задекорировать, задрапировать, закамуфлировать или утешить, добавив пафосного звучания к идеологически верному содержанию, политическому или патриархальному. В свободном стихосложении это сделать намного сложнее, поскольку в нем всё наружу.
В стихах Лили Газизовой много атмосферных происшествий, дождя, снега, ветра, воздуха; автор ощущает на себе их влияние, будь то «утренний бесцветный мрак», «туман кисейный» или «российские сумерки». Это создает взаимоотношения с читателем, ощущающим пространство стиха тактильно. В ее стихах много движения и остановок во времени, приближений и отдалений, как бы крупный план и отводящий взгляд, перемещение из того материала, что внутри автора, – во вне.
…Теперь Лиля живет в Турции, преподает в университете Эрджиес. Город Кайсери, где она живет, не столь популярный в травелогах туристов и малоизвестен, но он находится как бы внутри очертаний знакомой истории. Кто только здесь ни проезжал, ни доплывал из России в Турцию в первой волне эмиграции, чтобы, дождавшись визы, устремиться в Европу, где легче не становилось, но обстановка менялась на более знакомую. Был среди них и Илья Зданевич, ожидавший визы во Францию. В это время он начал писать заумь с грузинским акцентом, что понятно только тем, кто об этом акценте знает с детства из поездок на Черное море или из этнических анекдотов. Эта отмычка к его текстам не может прийти в голову французским или американским славистам и их не убеждает. Дистанцирование от родной культуры превращается в расстояние, с которого лучше видится, – это нормальный опыт эмигрантов. Выбор Турции как места жизни интересен тем, что прецедент такой миграции в русском культурном контексте не вдруг отыщется и, кажется, еще мало описан. Здесь находились проездом – не для того, чтобы остаться. Это «челноки» 80–90-х годов и русские женщины, попавшие в Турцию после распада Союза, которых нужно было спасать, о чем, например, написан роман кубинского писателя Хозе Мануэль Прието «Ночные бабочки Русской империи».
Расстояние от Казани, где Лиля Газизова родилась в семье профессора истории, должно быть, ею сейчас ощутимо. Казань – город другой географии и истории, номинальной автономии не слишком в советское время популярного татарского меньшинства. В постсоветское время Татарстан начал переоткрывать свою историю, и его столица Казань нашла себя в ситуации этнической мультикультуры. Мы не обговаривали с Лилей, что значит для нее ее татарское происхождение. Тема эта трудная из-за травм, личных и коллективных, которые были наненены нескольким поколениям татар. Пока что личные нарративы на татарском только начали складываться и надо ждать их количественного накопления в публичном пространстве, чтобы понять сложности этой идентификации.
Лиля пишет на двух языках. Мне важно это знать из-за конфликтного и конкурирующего дискурса двуязычия, происходящего в Татарстане. Это когда-то Казанское царство на середине Шелкового пути из Китая озвучивалось гулом множества войн, племен и языков. Возможно, я Лиле завидую, поскольку хоть и пишу на двух языках, на родном и благоприобретенном, при этом ни одного из двух своих возможных этнических языков не знаю. Чувство истории в Казани многослойно и интенсивно. Лиля не пропускает случая заметить в стихах, как «В эфире сумеречном стынет / Протяжно-сложная / Песнь муэдзина».
Пытаюсь понять, есть ли среди известных мне поэтов – шестидесятников и семидесятников – профессорские дети, и почему я о таких не знаю. Цветаева писала, что их сблизило с Белым то, что они оба были профессорские дети (Котики Летаевы наши). Без биографии и психологии говорить об авторе невозможно, чем он/а и отличается от читателя, безликого «некто», как довольно-таки свысока определил Ролан Барт, заодно демократически покончив и с самим «автором». Это можно понять, как сопротивление ситуации позднего модернизма, хотя и объявившем романтизм «трупом», но сохранявшем этот труп живым довольно долго, как памятник великому автору, герою и культурному символу нации, будь то авангардист или кто еще.
Далее думаю о псевдониме Ахматовой, гречанки по материнской линии. Псевдоним произошел от имени хана Ахмата, памятную доску о котором я видела около Рязанского кремля. Также вспоминаю, что Белла Ахатовна Ахмадулина, кажется, нигде словом не обмолвилась о своем татарском происхождении, культивируя романтическую, похожую на бутафорскую фигуру предка, итальянского шарманщика, якобы забредшего в Россию в поисках заработка. Похоже, мы находимся в состоянии нового «промежутка», описанного Тыняновым. Он сопротивлялся традиции литературной истории как «истории генералов». Героические нарративы закончились и движущая их сила инерции кончилась. Постсоветское пространство состоит скорее из литератур «маленьких», как говорил Кафка, и авторов не самых великих. Саморефлексия, самолечение, самотерапия частного человека как источник творчества в героический сценарий не вписывается, хотя он был всегда изначальным. Мы заговорили тише, играем в поэзию концептуально и редуцируем иерархию поэзии (этой, по мысли Марины Цветаевой, «высшей формы языка», ставшей незакавыченной идеологией Иосифа Бродского). Мы даже коллективно перестаем сопротивляться и склоняемся к тому, что поэзия, как всякое искусство, есть терапевтическое развлечение.
Мне кажется, что Лиля Газизова позиционирует себя в этом «промежутке». Вот она читает в пелеринке и в перчатках – эти знаки прекрасной эпохи в сочетании с рыжими волосами Годивы могли бы быть седуктивны. Они могли бы казаться продуманным имиджем, если бы составные его не вызывали ощущение зашитных реакций. Содержание ее стихов состоит в том, что она видит, когда она одна, в отношениях с собой или в попытках и невозможностях отношений с другим человеком, в сближениях и расставаниях, в излечении и его эфемерности, в отдельно от нее взрослеющих детях, в узнавании себя новой и другой. Это стихи адекватны автору, мимолетным процессам ее внутренней жизни. Обе ее книги передают интимное ощущение жизни, недоговоренность мысли, незаконченность выражения; несвязки, спонтанные наблюдения и замечания во время остановок движения как будто бессюжетного фильма. И опять – о сумерках: «…Я заметила, российские сумерки / Самые безысходные, / Но и они когда-нибудь / Заканчиваются».