Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 299, 2020
Григорий Марк. Четыре времени ветра. Сборник поэзии. – АСТ, 2020.
Григорий Марк пишет давно; несколько поэтических и прозаических книг вышло за почти двадцать пять лет. По ним нетрудно составить общее впечатление о своеобразии и силе его дарования. И все-таки появление сборника «Четыре времени ветра» многое проясняет в его творчестве и на многое заставляет посмотреть иначе. Целостность имеет свои неоспоримые преимущества. Я бы сказала так: в этом сборнике обнаружилось главное свойство поэзии Марка – стремление населить внешний мир миром внутренним, полная свобода всех языковых средств – для того, чтобы предметы человеческой жизни, равно как и сами люди, а также природа, их взрастившая и окружающая, оторвались от своей осязаемой и всем понятной действительности. Отрыв осуществляется болезненно, изредка проступает кровь.
Слова мои – зэки колонной по трое –
шагают по мертвой земле на работу.
А сбоку и сзади, как вохра, конвоем
казенные рифмы в тулупах добротных.
По сгорбленным спинам гуляют приклады:
«Шаг в сторону будет считаться побегом!»
Вдоль вышек с охраной, засыпанных снегом,
идут оцепленные в строфы отряды.
Когда Григорий Марк делает попытку разложить мир на разумно действующие силы, он сталкивается с одной, но напрочь лишенной разума субстанцией, а именно: с человеком. И поскольку он далек от того, чтобы судить или выносить какие бы то ни было приговоры другим, он пристально всматривается в себя самого, безжалостно вылепливая черты и черточки лирического героя:
Я вышел из себя – и не могу
вернуться. А снаружи неприятно.
Чужие лица. Каждый смотрит в оба.
и громко мысль кудахтает в мозгу,
что нет меня. Но есть – вот эти пятна.
При всём изощренном подчас умении декорировать слово, разложить его на составные части, обыграть его фонетическое звучание, работа Григория Марка не содержит в себе ничего искусственного. Его поэзия – это самое что ни на есть органическое строение, свободная игра сил и тяжестей, дремучий лес, который то затихает до шопота, то вдруг начинает аукаться каждым птичьим голосом, и шорохом листьев, и скрипом корней.
Массивные женщины с маленькими головами,
похожие на динозавров, сквозь солнечный блеск
спускаются к речке. Земля чуть дрожит под ногами
Сочится зеленою влагою девственный лес.
В высокой траве их колени хвощи раздвигают,
тельца кровяные в набухших аортах поют,
вибрирует воздух, на платьях цветы расцветают.
И райские птицы над ними деревья клюют.
Как оградить человека от самых ошеломительных потрясений, от вечной опасности, на которую он обречен в жизни? Как отделить свет его незатейливого человеческого счастья от тьмы потерь и боли? В сущности, Марк никогда не обращается к сиюминутному, социальному, «прямому» – тому, что нужно и понятно большинству, потому что он сам чувствует иначе, чем большинство, и поэзия его понятна немногим. Людям, привыкшим к социально-правовым, общественным плоскостям и меркам, трудно принять «на ура» поэта, для которого слово есть главное осознание собственной правоты в мире. А ведь известно, что труднее всего научить грамотных людей верно прочесть чужой текст. Прочесть его так, как это было написано автором. С этой точки зрения, Григорий Марк действительно стоит особняком. Его место в литературе нельзя назвать непрочным или незаметным – о нем много писали, его быстро заметили, – но то, что поэт всякий раз приближается к той или иной теме с неожиданной стороны и хватает ее так, как щипцами выхватывают из огня раскаленную головешку, ставит иногда в тупик привыкшего к азбучному благозвучию человека.
Разговор словно мост над бурлящим потоком.
Двое смотрят на воду, на россыпь камней,
вспоминают ушедших, и мост кособокий,
с каждым словом качаясь, скрипит всё сильней.
Лунный свет пробирается между горами,
наполняет ущелье от края до края.
Восседая в открытых гробах, проплывают
люди детства. Зияют пустыми зрачками.
Машут тем, на мосту, равнодушно, устало.
Возвращаясь во тьму, исчезают. И сразу
освещенье сменилось, раздвинулись скалы.
Всё ущелье нельзя охватить уже глазом.
Это прошлое снова меняет окраску.
Черно-белая графика в свете наклонном
стала серой, чуть розовой. Детская сказка
там, где были параграфы четких законов…
Григорию Марку назвать вещь заново – значит опознать ее, прошупать до самой глубины, но это своеобразное, вторичное, то есть собственным словом производимое, «крещение» не имеет ничего общего с декадентской, как и с графоманской игрой, хорошо известной нам еще со времен Крученых. Вот прекрасный пример того, как он пишет о молитве. Никогда – прямо, ибо это может прозвучать пафосно, но так, что перед глазами умного читателя немедленно возникает чистый свет храма, где совершается таинство и слышатся звуки чудесного хора:
Двустворчатый домик Хореев
раскроет дощатые двери,
и выпорхнет птица колибри,
как стих с перебитым крылом.
В сияющем клюве эпиграф
повиснет вверху над листом,
усыпанном густо значками.
И если всмотреться, то в нем
услышишь, как звук возникает –
как старческими голосами
друг друга касаясь едва,
нестройно псалмы распевают
и молятся Слову слова.
Новый сборник «Четыре времени ветра» ждет того, о ком с благодарной надеждой писал Баратынский, называя неведомого ему ценителя своим «читателем в потомстве»: «И как нашел я друга в поколеньи, / читателя найду в потомстве я». Хочется надеяться, что это случится скоро.